Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

– Уже девяносто насчитали, – сказал он командиру батальона, шмыгнув носом, как это иногда делал Аршин.

– А раненых?

– Не меньше ста двадцати.

Сыхра страшно выругался и пошел на перевязочный пункт в зал ожидания, но крики и стоны раненых прогнали его на перрон. Здесь он столкнулся с Голубиреком и Книжеком, спешившими в Интернациональный полк.

Книжек остановился.

– Как закончишь здесь; приходи. Дивизия отступает в Елань походным порядком через степь. Иного выхода нет, – сказал он Сыхре.

– А как же вагоны с боеприпасами и провиантом? И наши эшелоны? – вскричал тот.

– Киквидзе приказал все сжечь, – отрезал полковой. – Бронепоезда он отправил в Царицын. Задача у них одна: пробиться и не помышлять о сдаче!

Сыхра оцепенел. Им овладело страшное беспокойство. А вокруг уже бегали красноармейцы с бидонами керосина. К станции съезжались подводы. Бойцы выносили со станционного склада все, что можно было увезти. Сыхра прислонился к стене: ему казалось, он теряет рассудок. Из глаз его текли слезы, он их не замечал. Но вот он сорвался с места и побежал к товарной станции, где стояли резервные эшелоны с боеприпасами.

В предутренних сумерках, слабо освещенных керосиновыми фонарями на столбах, в бешеной спешке суетились красноармейцы – кавалеристы, стрелки, обозники, артиллеристы. У подвод Сыхра увидел Бартака, Шаму, Ганзу, Петника, Конядру – они выносили ящики с патронами. Артиллеристы Вайнерта выгружали из вагона снаряды и шрапнель. «Картечь не забудьте», – покрикивал Вайнерт. По соседнему пути один за другим отправлялись бронепоезда. Паровозы, окутанные облаками пара, протяжно свистели. На платформах, за шпалами и рельсами, виднелись силуэты бойцов за пулеметами. Стволы орудий зловеще торчали в предутренней мгле.

Сыхра, сунув руки в карманы, с минуту смотрел на эту мрачную картину, потом круто повернулся, встал в цепь за Бартаком и крикнул:

– Скорее!

Войта обернулся, в отблеске пламени горящих вагонов с сеном и овсом он увидел комбата с пулеметными лентами в руках.

Спереди глухо донесся голос Аршина:

– Телег больше нет, не на что грузить, товарищ Сыхра.

– Реквизируйте все, что найдете!

– Это уже заамурцы делают, но все равно не хватает, – сказал Бартак.

Подбежал Кнышев.

– Вячеслав, Киквидзе тебя вызывает!

– А полк?

– С полком останусь я, – ответил комиссар. – Садись в седло и гони. Лагош тебе коня привел. Возглавишь отход дивизии.

Вацлав Сыхра поднял руку ко лбу, словно не понимал.

– Скорей, Киквидзе ждет! – повторил Кнышев нетерпеливо. – Поторопись, товарищ! Надо выступить перед рассветом.

Лагош подал поводья с таким грустным лицом, словно прощался с покойником. Сыхра, не глядя, вскочил в седло и так сдавил шпорами коня, что тот взвился на дыбы и заржал.

Начдив с Веткиным и Байковым ждал на привокзальной площади. Тихо урчали моторы бронеавтомобилей. Фуражка Киквидзе сползла на затылок, из-под нее выбилась прядь черных волос. Он повернулся к Сыхре:

– Кнышев сказал вам, в чем дело?

– Да. Я должен командовать отступлением дивизии.

– Вместе с товарищем Медведовским. Он ждет вас на перроне. Я поеду следом. Желаю удачи, товарищ!

– Спасибо, товарищ начдив! – ответил Сыхра и двинулся было к пехотным полкам, которые уже строились, но, повернув коня, спросил:

– Кто поедет во главе?

– Конный эскадрон с тачанками. Поставим к ним Бартака.

– А Интернациональный полк?

– Будет прикрывать отход, – сухо сказал Киквидзе и протянул Сыхре пачку махорки. – Возьми, брат, на дорогу!

Дивизия выступила из Филонова. Рвались боеприпасы в вагонах, которые Киквидзе вынужден был оставить, и взрывы эти сотрясали воздух и землю. У отступавших красноармейцев заложило уши, словно они были под артиллерийским обстрелом. Пламя, поднявшееся над двадцатью пятью эшелонами, полыхало над крышами, окутывая город багровым дымом. Бойцам не до разговоров; жалко им теплушек, в которых отлично можно спать, если только белые не лупят из пулеметов…

Полки с грохотом двигались в степь, как взбаламученный, вышедший из берегов поток; пехота, кавалерия, артиллерия и обозы; и тщетны были призывы командиров не шуметь – в этот печальный поток вливались целые семьи крестьян с хуторов.

Интернациональный полк шел последним в этих, казалось, бесконечных рядах. Люди знали: они защищают тыл дивизии.

Голубирек не слезал с коня. Норберта Книжека, по совету Кнышева, Киквидзе взял к себе, и даже начальник штаба Веткин не понимал толком зачем. Сыхра ехал далеко впереди, во главе колонн. Дым от потрескивавшей цигарки окутывал его исхудавшее лицо с выгоревшими усиками – командир батальона был похож на охотника Севера.

Елань лежит на железнодорожной линии, километрах в восьмидесяти от параллельной ей донской магистрали, и всем было ясно, что дня два придется топать открытой степью. Разведчики Заамурского полка, который недавно разгромил белых под Алексиковом, поступили под начало Войты Бартака. Кавалеристы, большей частью молодые казаки из станиц по низовью Дона, помнили Бартака. Они сначала всерьез принимали его за грузинского джигита или потомка армянского витязя.

Киквидзе, погруженный в мрачные раздумья, ссутулился на кожаном сиденье бронеавтомобиля. Он перебирал в памяти все, что произошло в последние дни. Думал о своих полках, о Царицыне, о Москве и никак не мог понять, что же он упустил, где ошибка, приведшая к необходимости вот так отступать от дороги, которую он обязан был защищать. Он сделал все, что было в его силах, сплотил разнородные части в единое дисциплинированное соединение. Бойцы знают, не будет им жизни, пока они не разобьют контру, не разгромят Краснова, который представляет эту контру в бассейне Дона и Волги, и вот все-таки ситуация оказалась неподвластной ему и он вынужден отступать, чтобы спасти что можно. Было бы у него лишних пять-шесть батарей да один конный полк – он не оставил бы Филонова!

Киквидзе открыл глаза, словно для того, чтобы убедиться, верные ли люди окружают его. Рядом с ним спал бесхитростный Веткин – он заснул, едва опустившись на сиденье. В нем начдив не сомневался – подполковник Веткин служил царю неохотно, служил потому лишь, что был солдатом и не мог быть ничем иным, и с первых дней революции он отдает ей весь свой опыт и недюжинные способности командира. Адъютант Банков – сын поручика артиллерии, погибшего смертью храбрых под Порт-Артуром. Киквидзе испытывает особую склонность к этому бывшему кавалерийскому ротмистру, может быть потому, что они одного возраста и одинаково открытые люди. Пулеметчик на заднем сиденье автомобиля бдительно охраняет безопасность командира – он готов подставить свою грудь под пулю, посланную в начдива.

Киквидзе вернулся к своим заботам. Первое, что он сделает в Елане, пошлет донесение командованию Царицынского фронта и попросит новые полки и бронепоезда. Норберта Книжека возьмет в штаб, командиром интернационалистов назначит Сыхру. Это человек толковый, мог бы командовать хоть бригадой. Николаю Волонскому он доверит кавалерийскую бригаду, если в Царицыне дивизии дадут еще один кавалерийский полк. А Войте Бартаку начдив подчинил бы Орденский полк. Надо поговорить об этом с Медведовским и Веткиным. А пока пусть Веткин поспит, он и сам скоро проснется.

Белогвардейцы к полудню поняли, что дивизия Киквидзе уходит из Филонова со всем обозом, желая вырваться из окружения, и с противоположного берега Бузулука открыли артиллерийский огонь по дивизионным обозам. Задумано было хитро: сначала дезорганизовать тыл, а потом броситься на смешавшиеся полки. Киквидзе передал Голубиреку приказ остановить Интернациональный полк и приготовиться к отражению атаки, но Голубирек сделал это уже сам, увидев возможность закрыть для белых мост через Бузулук. Он послал с этим известием Ганоусека к начдиву с просьбой оттянуть кавалерийские полки к пехоте и обозу.

Разрывы снарядов вызвали панику среди обозников, в большинстве своем пожилых крестьян, наскоро мобилизованных в окрестных деревнях.

– Мы окружены! – закричал повозочный головной подводы. Красноармеец, сидевший рядом, сбросил паникера и сам взял вожжи.

А белые уже пристрелялись – гибли люди и лошади, повозки взлетали вместе с поклажей. Передняя колонна обоза повернула назад, под защиту Интернационального полка, который стоял на окраине какого-то большого села, чтобы в случае атаки развернуться для обороны. Повозочные бросили подводы на произвол судьбы, бежали прочь, некоторые словно с ума сошли – перевертывали телеги, поджигали их… Старый начальник обоза Макаров, верхом на пугливой кляче, лупил нагайкой кого попало, грозил наганом, двух самых трусливых пристрелил, вызвав этим еще большую панику. Голубирек и Натан Кнышев тоже старались приостановить массовое бегство обозников. Голубирек ругался на всех языках, на каких только мог, у Кнышева побагровел шрам – всё тщетно: от ураганного огня белой артиллерии обозники совсем потеряли голову, мчались в степь, прятались за одиночными деревьями… Седобородый Макаров скакал за возчиками, стараясь вернуть их к подводам. Лошадь под ним испуганно ржала, артачилась – вдруг взбрыкнула и сбросила седока. Разъяренный старик тяжело поднялся и, опираясь на шашку, вернулся к красноармейцам-ездовым, которые стойко оставались на месте, помогая перетаскивать раненых к фельдшерам Интернационального полка.

Вдруг пронзительный вопль заглушил все крики:

– Казаки! Спасайсь!

Тут же все обезумели. Люди, в надежде спастись, лезли друг на друга, дрались чем попало, заползали под телеги. Рев, стоны раненых, грохот разрывов… У высокого кургана на том берегу Бузулука появились небольшие пушки, казаки уже выпрягли из них лошадей и отводили их в сторону. Офицеры смотрели в бинокли на город. Чешские кавалеристы, застывшие на своих конях, отчетливо видели их лица и следили за каждым их движением.

– Эх, Борейко бы сюда с его пушками или Курта Вайнерта! – возбужденно вскричал Ян Шама. – Они бы им поправили погоны! Из винтовки их отсюда и «волшебный стрелок» не достанет. Товарищ комбат, может, ударим по ним?

– Спокойно, Ян! – ответил Голубирек. – Вайнерт впереди с Сыхрой, а Борейко в центре колонны. Ну-ка, слетай доложи начдиву о том, что здесь творится. Скажи, можно перейти через мост и напасть на белых. Повтори приказ!

Казаки палили по остаткам обоза и по Интернациональному полку. Несколько снарядов упало в воду у моста. Смятение проникло и в ряды красноармейцев. Беда Ганза нервно вертелся на своей новой длинноухой лошади, которую объявил красой всех племенных коней матушки-Руси, и кутался в широкую лохматую бурку, как будто ему было холодно, а на лбу у него блестели капли пота.

– Ну что же, товарищ Голубирек? – вскрикнул он. – Топиться нам в этой паршивой речушке или в плен идти? Ни то, ни другое меня не устраивает!

– Чего мелешь? – огрызнулся на него Конядра, неподвижный как изваяние. – Сейчас я тебе не доверил бы даже колыбель караулить, душа у тебя в пятки ушла!

– Можно подумать, твоя выше пупка торчит! Вот скажу Зине, как ты нос задираешь!

– Попробуй, осел, – осадил его Конядра.

«А, черт, даже эти двое нервничают!» – подумал Голубирек. Взглянул на казачью батарею. Стволы орудий опять сверкнули огнем, и вслед за тем – разрыв в саду неподалеку. Надо действовать. Голубирек выхватил винтовку из рук какого-то бойца, привязал к штыку белый носовой платок и, усмехнувшись, замахал этим импровизированным белым флагом, словно подавая сигнал. Казаки перестали стрелять. Тогда Голубирек обратился к командирам рот:

– А теперь – скорей через мост, пока белые сбиты с толку! Конядра, Аршин, за мной! – И он поскакал к деревянному мосту.

Достаточно было нескольких коротких команд – и стрелки, и обозники поняли маневр. Конядра помогал Пулпану, Ноге и Коничеку ускорить переправу. Смятение не подавило трезвого разума; все действовали энергично, чтобы успеть перебраться на тот берег. Макаров поймал буланого коня и подъехал к Конядре.

– Видел, как эти трусы повозочные поспешают на другую сторону? Так и хочется прогнать их обратно в степь!

– Не надо, они нам еще пригодятся, – ответил Конядра.

Макаров поскакал к обозу, грозно размахивая нагайкой, он приказал обозникам уложить на уцелевшие телеги тяжелораненых и все то, что можно было погрузить. Раненые, способные двигаться, шли, придерживаясь за борта телеги. Вот уже обоз второго Интернационального полка при помощи полковых музыкантов перешел мост. Конядра подскакал к Ганзе, руководившему переправой. Драгун сорвал голос и хрипел, усы у него воинственно топорщились.

– Держу пари, – сказал Матей, – что господа казаки приняли нас за своих. Вот как полезно знать их сигналы. А ты хотел топиться. Нервишки сдают, дружище!

Аршин хмуро усмехнулся и пожал плечами. Не отрываясь, он следил за Карелом Петником, который скакал вдоль берега к головной колонне дивизии.

– Как думаешь, доскачет Карел до Киквидзе?

– Не Карел, так Шама, – ответил Конядра. – Смотри, как он несется! Я бы еще и тебя для верности послал – ты ведь отдохнул, как навозный жук.

За спиной снова ахнули пушки: видно, казаки сообразили, что их обманули, и теперь яростно обстреливали мост, по которому как раз проходили последние подразделения второго полка. Командир смешанной роты, энергичный Ян Пулпан кричал Лагошу, чтобы тот со своей пулеметной тачанкой постарался побыстрее проскочить вперед, а Лагош беспомощно показывал на забитый людьми мост. Наконец Лагош выбрался на берег и на радостях открыл огонь по группе казаков, которая карьером мчалась к мосту. Вдруг мост провалился сразу в нескольких местах, остатки его загорелись. Красноармейцы спешили уйти из-под огня артиллерии и занять оборону. Голубирек обнажил шашку.

Шама и Петник нашли начдива в голове колонны. Он ехал на коне рядом с Сыхрой и Медведовским и спокойно курил. Внимательно выслушав связных, начдив приказал Веткину вызвать Бартака. Ян Шама вызвался сделать это, а Карел Петник, состязаясь с ветром, помчался обратно ко второму полку с сообщением, что дивизия перейдет по каменному мосту под Еланью на тот берег, где остался Голубирек. Но недалеко отъехал Петник – конь под ним споткнулся, а Карела подобрали санитары.

Белогвардейская артиллерия умолкла. Вспыхивала лишь пулеметная перестрелка между кавалерийской разведкой Бартака и группами казаков, наскакивавшими на его отряд из степи. Остатки пятого кавалерийского полка переместились в авангард дивизии. Вел их Николай Во-лонский.

Ночью бой прекратился. Бартак отправился в Елань, чтобы выяснить обстановку в городе. Борейко дал ему батарею скорострельных пушещ Казаки попытались оборонять город, но, испугавшись картечи, поспешно очистили Елань.

Начинался новый день.

* * *

Киквидзе разместил полки в Елани, где только мог, по всему городу. Это было выгодно в случае внезапного нападения казаков, но командиры полков были довольны этим еще и потому, что они чувствовали себя самостоятельнее, чем в Филонове или в Алексикове.

Интернациональный полк занял южную часть города, лицом к донскому белогвардейстому фронту. Этот участок особенно беспокоил начдива. Он приказал Книжеку выдвинуть далеко в степь сильные аванпосты с телефонной связью.

Полки жили довольно обособленно. Несли караульную службу, участвовали в стычках с казаками, которые появлялись внезапно большими и мелкими группами, но аванпосты, связанные со штабами телефоном, всегда вовремя предупреждали о налетах, и казаки ретировались, не солоно хлебавши. Даже своих раненых и мертвых они часто не успевали захватить с собой.

Кавалеристы второго Интернационального полка чаще других бывали в разведке, порой им некогда было даже поесть спокойно, не то что пойти на митинг. Комиссару Кнышеву и Йозефу Долине редко удавалось собрать их. Кнышев уже довольно хорошо говорил по-чешски и любил посидеть в компании Ганзы. В тот день, когда Кнышев продекламировал по-чешски труднейшую для произношения скороговорку о тридцати трех перепелках, которые перелетели через тридцать три серебряные крыши – этому научил его Сыхра, – Ганоусек стал чуть ли не молиться на комиссара.

Чаще всего кавалеристов посылали на разведку в степь. Иногда они целыми днями не слезали с лошадей, во время боев даже ночи проводили в седлах, часто и лошади целыми днями оставались некормлеными. Ночью было лучше: всадники останавливались у стогов сена или соломы, чтобы кони поели, а сами подремывали в седле. Линия фронта – если только можно было ее так назвать – была подвижной, местность – незнакомой. Во тьме, под дождем, в октябрьской слякоти интернационалисты мелкими группами проникали на десятки километров в тылы белых. Потом начались ночные заморозки и метели, и было куда приятнее сидеть в бараках. Плечистый украинец, которого звали Фома Фомич, рыжий и воинственный, как Шама, играл на гармошке, пел звучным голосом. Его научили петь по-чешски и по-немецки и забавлялись его произношением.

Ян Шама любил посумерничать у теплой печки. Сняв сапоги и поставив их ближе к огню, он предавался горьким мыслям. Хоть сейчас бросил бы воевать, если б совесть позволила. О совести он гордо говорил новичку Коле Обнизову:

– Скажем, конопля, ладно, это корм для птиц небесных, а у красноармейца такая совесть, что свой корм он видит в бою с контрой.

Никто не ответил Шаме, и он со злостью закурил, но махорка была сырой. Ян не умел долго молчать, он любил себя слушать.

– Не люблю я русскую зиму, господа братья. То ли дело у нас под Будейовицами! Как упадет температура на несколько градусов под ноль, закутаешься в бурнус, сапоги натянешь – и кусай себе, белая стерва, как хочешь. Но здесь даже папаха насквозь промёрзает, да нос береги, как драгоценность какую. Пошлют в деревню к пехоте – дыхание замерзает, и видишь, пехота, сволочь, на печке лежит! Им всего-то и дела – выбежать, постоять на часах, да и марш назад, к столу, к горячему чайку. Хозяйка вокруг них на задних лапках скачет, чертова баба, а на нашего брата, конника, смотрит, словно спрашивает: когда уберешься, может, лошадь твоя в парше?

Шама уже и не интересовался, слушают ли его товарищи, словами своими он, словно огнем, разрисовывал белую степь.

Киквидзе необходимо было знать, где сосредоточены главные силы белых, и потому конники не знали отдыха. Плохо приходилось им, когда они в разведке натыкались на превосходящие силы. Тогда оставалось только полагаться на быстроту и резвость своих коней. Когда в разведку не мог ехать Войта Бартак – Киквидзе часто использовал его в кавалерийских полках, командиры которых погибали один за другим, как будто только для них отливались казачьи пули, – с кавалеристами отправлялся Ондра Голубирек. Оба пехотных батальона полка водил против белых Вацлав Сыхра, куда лучше понимавший тактику пехотного боя, чем Книжек. Не раз натыкались разведчики на целые эскадроны казаков. Тогда Голубирек с криком «ура» устремлялся на них, даже если с ним было меньше полусотни, и смеялся во все горло, когда белогвардейцы обращались в бегство. Славно они погуляли тогда по степи! Их карабины почти не остывали, с шашками они сроднились, как с сестрами. А возвращаясь, качали головами, удивляясь, как счастливо все обернулось. Потом в Елани в минуты отдыха вели об этом нескончаемые разговоры.

В одной из атак Конядра застрелил трех лошадей из четырех, запряженных в двухколесную немецкую повозку на резиновом ходу, на которой был установлен пулемет, похожий на небольшое орудие. Пулеметчика и второго номера прикрывали стальные щиты, ездовые сидели на выносных лошадях. Эта повозка была очень кстати, и кавалеристам позволили оставить ее себе. Они всюду брали ее с собой. Лагош перебрался с тачанки на эту немецкую бронированную колесницу, а двое русских ребят стали как бы форейторами.

Больше, всех этому трофею радовался Голубирек. Он всем рассказывал о нем и устраивал Лагошу учения. Книжек потребовал повозку для личной своей охраны, но Сыхра отказался отдать ее.

– Кавалеристы должны отомстить казакам за последнюю подлость, товарищ Книжек. Не забывай, как они заманили наших в лощину, десять наших осталось там!

Норберт Книжек сердито махнул рукой:

– Голубирек – человек несдержанный и когда-нибудь дорого заплатит за это!

Больше он о бронированной повозке не говорил.

С этим конным «броневичком» кавалеристы совершали далекие рейды в тыл белых. Матей Конядра придумал, как его использовать. Он строил отряд журавлиным клином, а в центре, скрытый от глаз противника, скакал «бропевичок». Монгольские лошади бежали по-степи, как по ровной мостовой. Налетая на превосходящие силы казаков, красные конники расходились в обе стороны, давая «боевой колеснице» простор для маневрирования. Лагош сдвигал папаху на затылок, прищуривал глаз и открывал убийственный огонь. Молва об этом «красном отряде смерти» разнеслась по казацким лагерям. Стоило казакам увидеть белую папаху и светлую бородку Конядры, как они предпочитали уклониться от схватки. Порой с ними выезжал и Бартак, тогда Конядра держал своего пегого монгольца рядом с киргизом Войты. Шама, Петник, Ганза, Ганоусек скакали за ними, и казалось им, так и будет всегда. Они были последними из тех, кто несколько месяцев назад составил кавалерийский взвод второго Чехословацкого полка.

Время шло, дни становились все холоднее. Небо сверкало голубизной, открывая далекие горизонты. Конядра вышел из барака, запрокинул голову. Какое теперь небо у нас дома? Узнает ли меня сын, когда я вернусь?.. Вскоре вслед за ним вышел во двор и Шама. С удивлением увидел, как Конядра подставляет свое бородатое лицо легким снежинкам, которые вдруг посыпали с этого голубого неба, похожие на легкий белый пух.

– Матей, Петник приехал, – позвал Шама Конядру. – После обеда нам отправляться в эту окаянную «Диканьку» около рощи акаций. Говорят, ночью ее заняли казаки. Только сначала зайди к Сыхре.

Матей будто устыдился чего-то. Сжав губы, он молча вышел со двора и направился к кирпичному домику, где жили батальонные командиры. Шашка Матея колотилась о голенище, шпоры на сапогах тонко звенели. В кого-то пойдет мой сынок – в меня или в мать? Ее я никогда не увижу больше…

Сыхра ждал его. Пододвинул к Матею рюмку водки, свернул ему из махорки цигарку и сказал:

– Исидоровичу язык нужен. Добудь его хоть из пекла, а приведешь двоих-троих – тем лучше. Ребят возьми, сколько требуется, но языки нужны живые. – Батальонный усмехнулся. – Пистолет лучше и в руки не бери.

Конядра залпом выпил водку, закурил и засмеялся. Вацлав налил ему еще и развернул на столе карту.

* * *

Они возвратились в Елань на другой день к вечеру, ведя группу пленных казаков с подхорунжим во главе. Вацлав Сыхра по телефону сообщил об этом начальнику штаба дивизии Веткину, и когда Матей Конядра доехал до штаба, у дверей Киквидзе его уже ожидал адъютант Байков. Дом, в котором жил начдив, был просторный, с мансардой. Перед ним протекал широкий ручей, через него были переброшены деревянные мостки. На зов Байкова из дома вышли Семен Веткин и командир пятого Заамурского кавалерийского полка Николай Волынский. Веткин выслушал рапорт Конядры и попросил его войти для подробного доклада Киквидзе.

Начдив, повернувшись спиной к двери, стоял у настенной карты и концом своего кинжала с серебряным черенком водил по цветным линиям и кружочкам населенных пунктов. Он только что вернулся из поездки и еще не снял кожаной куртки с овчинным воротником. Матей Конядра взглянул на Веткина, и тот подошел к Киквидзе:

– Товарищ начдив, Конядра явился доложить о результатах разведки.

– Подойдите ближе, товарищ Конядра, – сказал Киквидзе, – и покажите на карте, где вы были вчера и сегодня и где вам удалось захватить господ казаков.

Матеи сунул нагайку за ремень, длинным грязным пальцем стал показывать по карте, по каким местам они проходили и где сталкивались с белыми.

– Убитые есть? – спросил Киквидзе; Матей впервые увидел, что Киквидзе одного с ним роста.

– Нет. Раненых пятеро, но все остались в седлах, – одним духом выпалил Конядра.

– У казаков?

– Двадцать убитых. С нами был немецкий броневичок. Остальные взяты в плен.

– Фамилию офицера знаете?

– Нет, товарищ начдив.

– Где вы оставили пленных?

– Перед вашим домом, на тот случай, если вы захотите взглянуть на них.

Киквидзе улыбнулся в черные усы и положил Конядре руку на плечо:

– Благодарю вас от имени революции, товарищ Конядра, – весело сказал он, пожимая Матею руку. – Желаю вам здоровья, и своим кавалеристам передайте мою благодарность. До свидания! – Снимая кожаную куртку, он словно мимоходом сказал Байкову: – Приведи мне подхорунжего, остальных прикажи пока запереть. Да комиссара позови!

Перед домом Матея Конядру ожидал Николай Волонский. Они еще раз пожали руки и внимательно оглядели друг друга: целы ли?

Смеркалось. Адъютант Байков вызвал пленного подхорунжего и показал ему на мостик.

Низкорослый кавалерист с пышными усами, венгр Денеш, построил остальных пленных, начал пересчитывать и никак не мог досчитаться, нервничал.

– Не хватает кого? – крикнул ему нетерпеливо Аршин Ганза и подъехал ближе.

Венгр, не ответив, бросился в гущу уличных зевак, схватил двух человек, одетых по-казачьи, и толкнул их к пленным, невзирая на их сопротивление; размахивая нагайкой, он кричал:

– Мать вашу, сбежать хотели, сволочи! – А Аршину бросил через плечо на ломаном словацком языке: – Одного поля ягода – дома наверняка у них припрятаны фуражки с царским орлом…

Аршин фыркнул, отдал команду и повел пленных в расположение Интернационального полка. Тоник Ганоусек остался – он держал коня Матея.

Когда партия пленных скрылась за углом, Волонский сказал:

– Поедем со мной, у меня для тебя сюрприз есть. А парня своего отпусти – он тебе не понадобится.

Конядре вдруг страшно захотелось спать, но любопытство было сильнее. Проехав минут пятнадцать, они остановились перед домиком, в котором квартировал Волонский. Николай повел гостя в дом. Открыв дверь, он втолкнул Матея внутрь, и тот так и застыл на пороге: у окна стояла Зина и взгляд ее летел к нему навстречу! Матей шагнул вперед – и вот уже Зина у него в объятиях…

– Не задуши его, Зина, – смеялся Николай. – Приготовь-ка лучше чай своему орлу и что-нибудь к чаю, а мы сядем и будем на тебя смотреть. Ведь на тебя посмотреть стоит, ты у нас словно яблочко. Мы, красные, в этом разбираемся!

Зина поцеловала Матея и побежала греть чай. Матей и Николай сняли оружие, положили его в угол под иконы, завешанные пожелтевшим льняным полотенцем, и сели за стол. Зина уже возилась с чайником. Николай весело проговорил:

– А что, Мотя, Зиночка и впрямь как яблочко! Да какая героиня – привезла в это еланьское пекло частицу нашего родного дома. В этакую-то холодину! Кто бы мог подумать!

– Не смейся надо мной, – отозвалась Зина. – Я привезла вам обоим шерстяные фуфайки от мамы, и от отца – водку, еще довоенную. Тебе бы, деверек, похвалить меня за это, а не насмехаться!

– Как дети, здоровы ли? – спросил Конядра.

Зина вспыхнула, подняла к нему затуманенные глаза.

– Вспоминают тебя…

– Вспоминают – слыхал? Вот лиса! – перебил ее Николай. – А утром говорила мне, что дети думают – ты их отец…

Матей хотел еще спросить, надолго ли приехала Зина, но он был страшно утомлен, глаза его слипались. Зина же, подсев к столу, начала рассказывать о станице, о детях, о черной Нюре. Тут она озорно рассмеялась: Нюра оставила у себя одного из пленных, которых ей раздобыл Беда. Парень теперь хозяйствует, отъелся… Каждое слово Зины естественно. Николай слушал ее, и ему казалось, что он снова дома… Зина поняла это. Вдруг, она взглянула на Матея, у которого голова падала на грудь, и толкнула его в плечо:

– А казак, который убежал от вас из монастыря, взбудоражил всю станицу. Кричал, что красные чехи – отродье дьявола, хуже китайцев. Это правда, Мотя? Ты – отродье дьявола? Николка мне вчера говорил, что ты тоже был в монастыре и будто застрелил есаула Кириченко и Петра Новикова. Если об этом узнает Анна, она мне дом подожжет.

– Пусть посмеет! Нам известно, она прячет белоказаков, – проворчал Матей. – Не бойся ничего, мы устроим так, что наши вызовут ее в Алексиково на пару слов.

– Господи, не из-за меня же? – всполошилась Зина.

– Пусть не пробует больше никого обидеть, а то…

Усталость навалилась на Матея, придавила его. Николай Волонский тряхнул его за плечо, но Конядра уже спал.

– Два дня не слезал с коня, Зиночка, теперь пленных привел, отдохнуть ему надо. Давай уложим его в мою постель.

– Неужели он и впрямь такой страшный? – испуганно прошептала Зина, ища черты жестокости в заросшем лице Конядры. – Не может быть, Николка…

– Он солдат, Зиночка. Я уже говорил, что люблю его именно за это. Будет у тебя муж, как у немногих…

– А если и его убьют? – всхлипнула Зина.

– Да поверь же наконец в счастье, – возразил Николай. – А теперь сними с него сапоги да раздень его!

Матей проснулся на рассвете в постели Николая и увидел возле себя Зину. Вспомнил, что было с ним вчера, и улыбнулся. Зина спала как сурок – спелое яблочко! – но тотчас проснулась, как только он шевельнулся. Огляделся, ища Николая.

– Николка ушел еще вечером. Пошел в твой полк – просить, чтобы тебя освободили на сегодня, – сказала Зина, жмуря сонные глаза.

Под окном зазвучала труба, и к ее пронзительному голосу присоединились петухи.

Кавалеристы Конядры приняли Зину как будущего бойца. Что ж, в полку она будет не единственной женщиной, а Конядре все желали добра. Однако Михал Лагош заявил, что Зине не место среди солдат.

– У нее, братцы, слишком добрая душа, вроде как у моей Нюси. Работать – пожалуйста, а стрелять в человека не сможет. Да и не верю я, чтоб Конядра оставил ее при себе.

Беда Ганза принял Зину с распростертыми объятиями. Он сердечно пожал ей руку, дружески улыбаясь. Ему понравились ее короткий полушубок, шапочка и свежее, морозом разрумяненное лицо. Эх, сейчас бы сюда его Наталью, подсолнушек его, медовый пряник!

– Зиночка, дорогая! – воскликнул Аршин. – Я рад вам больше, чем самому себе! Хотите, на колени встану и буду молиться на вас, как на икону! А что, в Усть-Каменной меня вспоминают? Варенька, например, или черная Нюра? А эта бешеная, Анна Малышкина, все еще так же остра, как сабля?

Зине Волонской хорошо среди красноармейцев. Она рассматривает Лагоша, Ганоусека, Долину, его помощника Карела Марека и жену Марека Раису, которую с первого взгляда можно было принять за стройного юношу.

– Скорее отвечайте Аршину, – засмеялась Раиса. – Нам ведь очень любопытно, что он там у вас вытворял! Перед нами-то он не хвастал своими победами над казачками!

Беда, словно не слыша ее, не спускал с Зины веселого взгляда, Зина не удержалась:

– Варенька вам верна, а Нюра за вас молится. Говорит, кабы не тот речистый австрияк, не было бы у меня такого хорошего мужика в хозяйстве. Ребенка теперь ждет… А Малышкина Анна навещает станичного атамана. У него умерла жена – может, поженятся… Старик Малышкин этого хочет.