Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Киквидзе с адъютантом старались остановить кавалеристов Володина. Красный от гнева и огорчения Киквидзе хлестал их нагайкой и кричал:

– Товарищи, что вы делаете? Трусы! Позор!

Но его могли слышать лишь те, что были поблизости. Начдив оглянулся, ища Бартака. Войта и его кавалеристы рубились с казаками.

Шестой кавалерийский проскакал вдоль линии пехоты к пятому кавалерийскому, который ожидал приказа начдива. Киквидзе хотел добраться до Звонарева, но кавалеристы шестого полка очутились там раньше и вызвали в полку Звонарева панику. Лошади шарахались, всадники потеряв голову бросились врассыпную. И когда Киквидзе все же прорвался к ним, они увлекли за собой и эскадроны Звонарева, которые оказали было сопротивление казакам. Бегущие остановились только на холме у березовой рощи, но организовать оборону было уже некогда. Звонарев пал, лошадь его была убита. Натиск казаков был мощным – за каких-нибудь четверть часа они разогнали кавалеристов по степи и, разъяренные собственными потерями, обрушились на чехословацкую пехоту. Полк чехословаков оказался без прикрытия, о вторжении в Урюпинскую нечего было и думать. Полковник Книжек бегал от роты к роте, уговаривая добровольцев не падать духом. «Круговая оборона!» – осенило Сыхру. Он послал связного к Голубиреку и Бартаку. Книжек в отчаянии кричал: «Братья, это неразумно!» Но тут к ним подскакал Киквидзе, пылающий негодованием.

Вацлав Сыхра доложил начдиву о своем замысле. Киквидзе резко повернулся в седле и крикнул связным:

– Скорее!

Книжек, взяв из рук погибшего бойца винтовку и патроны, начал стрелять по одиночным казакам и многих сразил.

Начдив соскочил с коня.

– Анатолий, – мрачно сказал он адъютанту, – отправляйтесь к Голубиреку.

Отъехав всего несколько шагов, адъютант вдруг взмахнул руками и сполз с коня. Киквидзе хотел послать во второй батальон связного, но вспомнил, что тот был убит, еще когда они пробивались к Звонареву. Сыхра сам выполнял свой замысел. Он стягивал правый фланг полка, крича бойцам, чтоб стреляли в каждого казака, который приблизится на выстрел. Казаки уже не отваживались на фронтальную атаку, но, как осы, нападали мелкими группами на яростно отбивавшихся красноармейцев. Киквидзе, ругая на чем свет стоит оба кавалерийских полка, все смотрел, живы ли еще Сыхра, Бартак и Голубирек. Сыхра на правом фланге, прикрываясь пулеметным огнем, вел бойцов на казаков, постепенно сближаясь с левым флангом, который уже тоже подтягивался к нему.

«Надо пробиться любой ценой» – таков был приказ Киквидзе, отправленный Сыхре и Голубиреку. К начдиву подъехал Войта Бартак. Конь его был уже весь в крови от нескольких ран, с губ его падала пена, и он весь дрожал, но Войта оставался в седле. Начдив радостно обернулся к нему, спросил:

– Сколько ваших осталось?

– Трудно сказать…

– Пока никаких атак, конница нам понадобится на обратном пути. Кто ведет твою роту?

– Курт Вайнерт, видите, вон он там, товарищ начдив, – и Войта показал рукой на Курта, который в это время возбужденно говорил что-то Сыхре.

– Останешься при мне, друг, – сказал Киквидзе. Чехословацкие кавалеристы спешились. Киквидзе кивнул Ганзе. Ганза подбежал к командиру.

– Передайте батальонным командирам: пробиваться из окружения любой ценой. Патроны беречь, стрелять только наверняка. Казаки хитры, они дразнят нас, чтобы, мы расстреляли боеприпасы, тогда они нас переколют пиками и подавят конями. Чехословаки хладнокровны и стойки, они поймут, что нужно. Пробьемся к железной дороге и будем отступать к Алексикову. Надеяться мы можем только на свои силы да на то, что скоро настанет кромешная тьма. Повторите приказ.

Беда Ганза, вытянувшись в струнку, повторил приказ слово в слово и по знаку начдива повернулся и побежал отыскивать командиров. Он нашел их всех вместе, с ними был и командир полка. Выслушав Ганзу, Книжек сказал:

– Доложите начдиву: приказ поняли.

Книжек снял пропотевшую фуражку и стал обмахивать лицо.

Сыхра насыпал Аршину махорки в ладонь. Уходя, Аршин расслышал слова Голубирека: «Наши кавалеристы как огненный меч». И ответ Сыхры: «Была бы у нас их тысяча – я бы пошел с ними против любой казацкой бригады».

Эти слова окрылили Аршина.

* * *

Построившись, полк двинулся к железной дороге. Казаки эту хитрость поняли и пытались прорвать строй, но красноармейцы отбивались. Каждый был сам себе командир. Всякий раз там, где происходила стычка с казаками, появлялись Киквидзе и Бартак, они ложились в цепь и стреляли. Сыхра и Книжек были в голове отступающего полка. Голубирек и Коничек – последний с забинтованным плечом – держались в арьергарде, сдерживая пулеметным огнем натиск казаков. Начинало смеркаться, стрельба теряла смысл. Налеты казаков шли на убыль – после каждого столкновения с красноармейцами откатывалась едва лишь половина нападавших.

Киквидзе сел на коня и приказал полку продолжать отступление. Окруженный кавалеристами Бартака, он долго ехал молча, погруженный в свои мысли. Ганза, Шама и Барбора возглавляли дозоры на флангах и в арьергарде. Бартак с десятью конниками ехал в головном охранении. Легкораненые шли в строю, тяжелораненых везли на обозных телегах. Орудия без расчетов тащили захваченные казачьи лошади. Дважды Бартак натыкался на довольно многочисленные группы казаков. Возникали короткие перестрелки. Казаки всякий раз уходили в степь. Киквидзе выслал вперед Михала Лагоша на тачанке с пулеметом. Бартак перегнулся к нему с коня:

– Ты не хочешь ли ко мне в конницу?

– И вы еще спрашиваете, командир! – ответил Лагош.

К Алексикову полк чехословаков подошел на рассвете. От усталости бойцы еле передвигали ноги. Натан Кнышев всю дорогу был с пехотой и, переходя от роты к роте, подбодрял бойцов, хотя сам уже выбился из сил и с трудом поднимал отяжелевшие ноги. Голубирек предложил ему жеребца, пойманного под Урюпинской, но комиссар отказался.

В Алексикове их ждал неприятный сюрприз: вагонов на станции не оказалось. Начальник станции сообщил, что накануне около полуночи каких-то два кавалерийских полка погрузились в эшелоны и двинулись в направлении на Грязи. Через Поворино они еще не проследовали.

– Но здесь оставался еще один стрелковый полк. Куда он девался? – вскричал начдив.

– Уехал с ними.

– А артиллеристы?

– Стоят на площади в боевой готовности. Товарищ Борейко отказался ехать, пока не получит ваш письменный приказ.

Киквидзе громко выругался. Чехословацкий полк имел потрепанный вид. Все нуждались в отдыхе, у всех подкашивались ноги. Люди валились прямо на землю и засыпали на полуслове. Киквидзе, Кнышев, Книжек, Сыхра и Голубирек собрались в кружок.

– Что будем делать? – спросил Киквидзе.

– Трудно посоветовать… – ответил Книжек. – По-моему, надо добиться эшелонов и ехать на Филоново. Здесь мы не удержимся.

– Ваш совет не столько неосуществим, сколько плох, – возразил Киквидзе. – Начальник станции сказал, что наш состав ушел на Грязи. Там где-то Сиверс, но я ведь этого не разрешал. Надо вернуть их.

– Бартак разыщет, – предложил Кнышев.

– Отлично! – воскликнул начдив. – Найдите Бартака!

Это было нетрудно сделать – Бартак был в своей роте.

Он уговорил Голубирека отпустить к нему Лагоша, и теперь старые друзья снова все были в сборе. Лагошу привели казачью лошадь с пятнышком на лбу. Ян Шама, потирая руки, все повторял:

– Невероятно, невероятно!

– А Костку тебе не жаль? А Даниела? А Пулпана? – крикнул ему Аршин.

– Пулпан выздоровеет, его в бедро ранило, – сказал Шама.

Получив приказ, Бартак поднял свой конный взвод, уже понесший потери, и всадники поскакали вдоль железнодорожного полотна. Их сопровождал Михал Лагош в тачанке, готовый в любую минуту открыть огонь из пулемета. Все было тихо вокруг, но Войта подгонял коня, чтоб не терять времени. Первые двадцать верст проехали, еще светило солнце, потом небо посерело, стало холодно. Степь в этих местах отступила перед яркой зеленью, на горизонте показалась деревенька. Бартак остановился.

– Аршин, взгляни, что там! Власта поедет с тобой, – приказал он.

Ганза высморкался, почесал усы и лениво кивнул Барборе:

– Поехали! Два вола больше, чем один, и в упряжке, и в котле.

Они тронулись шагом. Молчали. Ганза думал о пшенной каше, которую проглотил утром, не почувствовав даже вкуса. Вот бы ее сейчас! Власта Барбора глядел на очертания соломенных крыш незнакомой деревни. Есть там белые или нет? Кобуру с наганом он передвинул вперед, снял с плеча карабин и положил перед собой на седло.

– Тоже мне герой, – усмехнулся Ганза.

– Герой не герой, – ответил Власта, оскалив зубы, – а я не волшебный стрелок, как Конядра. Заметил?

– Эх ты, волшебный стрелок, – хохотнул Аршин. – А в ту ригу попадешь? Ну да ладно… – Он тоже приготовил карабин. – Расскажу я тебе одну вещь, слушай-ка. В драгунском полку его императорского величества служил старый унтер. Служил он не менее двадцати лет, и вот раз праздновал он свое сорокалетие, залил за воротник, и пришло ему в голову заявиться к нам. А мы тогда который день околачивались под Львовом: для драгун там не было никакого дела. Унтер и говорит: «Ребята, я три раза ходил в атаку на казаков и всякий раз потом неделю ходил покрытый гусиной кожей, такой страх пробирал меня при виде того, как несутся на нас эти бородачи со своими проклятыми пиками. И всякий раз я оставался невредимым, а знаете почему? Ей-богу, благодаря этой самой гусиной коже! Разбирала меня злость на самого себя, что баба я, ну и палил я прямо по рукам, которые держали эти оглобли. А затем саблю наголо – и страх как рукой снимало. Поступайте так же и вы. Потому что, как повернешь коня перед казаком – сейчас всадит тебе пику в спину». Не знаю, что с этим унтером потом стало, только не верю, чтобы он погиб. Он и впрямь ничего не боялся. Видел я его два раза в бою, офицеры падали, капралы падали, а он вел эскадрон в самую гущу казаков и рубил их, как мясник рубит туши. Я тоже стараюсь так делать, под Урюпинской мне это удалось. Это и есть кавалерийская выучка. Ты видел Бартака? Он так же дерется. Надо наводить ужас на врага, это твой лучший друг в бою. Разница в том, что тот унтер сделал из этого ремесло, а у нашего кадета это от ненависти. Я бы, пожалуй, тоже не смог бы без ненависти. А ты?

– Я тоже, – признался Власта Барбора. – Знаешь, у меня в бою голова горит и ни одной мысли о том, что ведь и меня могут сбросить с седла. Видел я вчера, как казак рубанул Даниела, и не могу понять, как Отын мог это допустить!

Из трубы одной деревенской хаты пошел дым! Разведчики остановились в двадцати шагах от околицы.

– Подожди тут, я погляжу сам, – сказал Ганза.

Возле первой избы он придержал коня и окликнул старуху, несшую ведро с водой. Она стала как вкопанная, разглядывая его желтыми кошачьими глазами из-под темных век. Ответила не сразу:

– Слава богу, нету здесь никого.

– Мать, если я вам поверю, не поплачусь головой?

– Не русский ты, зачем тебе из-за наших свар жизнь отдавать? Не бойся, никто на вас не кинется, хоть бы вас сотня была.

– А эшелона с красными вы не видели?

– Под утро были тут, набрали воды и поехали дальше. Только ворот изломали, кто нам теперь его починит? А дочка говорит, какие-то составы стоят в четырех верстах отсюда, у реки. Поят лошадей да ищут дрова для паровозов.

– Привет вашей дочери, мать, – воскликнул Аршин и вернулся к Барборе. Тот стоял за углом – жевал кусок хлеба, полученный на дорогу. Ганза насупил брови, но глаза его смеялись. Хороший парень Власта, больше того – надежный товарищ: боялся за меня…

Они пришпорили коней. А Бартак ждал их с нетерпением. Увидев, что Ганза на скаку машет ему рукой, он поехал навстречу.

В темнеющем небе появилась первая звезда. Барбора с Ганзой, ехавшие впереди, увидели вскоре темные силуэты вагонов. Барбора рванулся вперед. Действительно, это были эшелоны шестнадцатой дивизии. Бойцы третьего Рабоче-крестьянского полка стояли около теплушек, толкуя о разгроме чехословаков. Барбору и Ганзу они приняли за связных и потому не обратили на них внимания. Только когда подоспел Бартак со своими конниками и тачанкой Лагоша, к ним вышел командир полка Серегин и его заместитель. Бартак послал Долину с двадцатью бойцами к Киквидзе в Алексиково. Командиры увели Бартака в свой вагон, где он им рассказал все по порядку.

На следующий день к полудню прибыли чехословаки во главе с начдивом. Киквидзе прошел в свой вагон, долго мылся, чистил одежду. Проверив, заряжен ли пистолет, он приказал Бартаку созвать командиров всех трех полков. Они явились, нерешительные, с трудом поднялись по ступенькам в вагон. Киквидзе, выпрямившись, стоял у столика. Лицо ледяное, усы блестели угольным блеском. Рядом с ним стоял комиссар второго полка Натан Кнышев, суровый, как прокурор.

– Где Володин и Звонарев? – заговорил начдив, когда двери закрылись.

– Пали под Урюпинской, – сказал Кошелев. – Убиты оба комиссара и заместитель Володина. Мне сообщили, что погибли и вы, и товарищ Кнышев, и товарищ Книжек.

– Трусы вы, оставили полк в беде, – отрезал Киквидзе и обратился к командиру третьего стрелкового полка: – Как случилось, товарищ Серегин, что вы поддались панике и увели эшелон из Алексикова?

Серегин, с неподвижным лицом, ладонью стер пот со лба и ответил:

– Кошелев не все сказал, товарищ начдив. Мне он сообщил, что чехи перебиты и взяты в плен и что казаков не меньше бригады. Я хотел сохранить хотя бы то, что осталось в эшелоне, пока казаки не бросились на нас.

– А верный Борейко остался в Алексикове! – вскричал Киквидзе.

– Товарищ Борейко отказался ехать с нами, потому что его лошади больны сапом.

– Трусы вы! Кошелев и Булкин, предаю вас военно-полевому суду. Вас, Серегин, лишаю звания командира полка, пойдете в роту рядовым. Кошелев и Булкин, сдайте оружие. Товарищ Бартак, уведите арестованных.

Киквидзе попросил оставить его одного и, когда все вышли, свалился на диван и в ту же минуту уснул. Он проспал до следующего утра.

Суд над Кошелевым и Булкиным состоялся перед всеми полками. Приговор – расстрел. Часом позже приговор был приведен в исполнение. Дивизия возвратилась в Алексиково. В наказание Киквидзе отправил в Филоново оба кавалерийских полка и пехотный Рабоче-крестьянский, вызвав туда же поворинские части и штаб дивизии. Чехословацкий полк остался в Алексикове.

* * *

«Челябинцев», Кавку, Качера и Кулду на ротных перекличках вызывали подряд. В Тамбове вместе с двадцатью другими добровольцами из разгромленной легионерской роты Конядры они были зачислены в первую роту батальона Сыхры. Несколько добровольцев погибло еще у ветряной мельницы, другие – во время тамбовского белого мятежа, но Кавка, Качер и Кулда вышли из всех передряг невредимыми. Держались они как-то в стороне, словно чувствовали себя виноватыми за то, что сами еще живы. В тихих беседах они все толковали о том, чего это они пошли в Красную Армию за прапорщиком Конядрой? Ведь принять такое решение – это не то что сходить на танцульку в соседнее село. Кавка и Кулда долго противились этому, и только смерть Ланкаша под колесами паровоза изменила ход их мысли. И еще – уговоры Ярды Качера.

– Я в Легию не вернусь, – повторял он, – и если вы оставите меня одного, какие же вы после этого друзья!

– Каждый сам хозяин своей судьбы, – возражал Богуслав Кавка.

– Хозяин? – И Качер мрачно ухмыльнулся. – Разве что виновник! Своими силами не накопишь и кучки серебра.

Кавка посмотрел на него удивленно.

Франтишек Кулда до войны работал на лесопилке, Богуслав Кавка – на кирпичном заводе, а Ярослав Качер был конюхом у зажиточного крестьянина. Вместе они служили в Бероунском императорском пехотном полку, вместе попали в плен. В дарницком лагере военнопленных они спали рядом на завшивленных нарах, и, если один заболевал, другие ухаживали за ним. Потом бородатый русский унтер записал их на завод в Балашове. Они хотя и не учились, быстро поняли, как нарезать шестерни. Получали за работу шесть рублей в месяц – мизерная плата! После неудавшейся забастовки русских рабочих, к которой присоединились пленные словаки, венгры и чехи, власти Керенского посадили в тюрьму и верную троицу. Кормили их не часто, но они делили пищу и все вынесли. Через месяц красногвардейцы освободили арестованных. Кое-кто из пленных вступил в Красную гвардию, но Качер, Кавка и Кулда записались в чехословацкую Легию: они верны родине… Пусть русские сами расхлебывают свою кашу, раз ее заварили! В роте Конядры им было хорошо. Командир, их ровесник, понимал нужды солдат. И патриот хороший. Когда под Челябинском на них напали дутовцы, Конядра дрался, пока сзади на него не навалилось трое, – и чешского офицера, Георгиевского кавалера, связали, как жеребца перед холощением… До сего дня Качер, Кавка и Кулда удивляются, как он это пережил. И вот, следуя за своим прапорщиком, они и вступили в Красную Армию…

После первых боев, в которых погибла четверть «челябинцев», дружба этого крошечного землячества начала расклеиваться. Нечто вклинилось между ними, а что – они не понимали. От этого «нечто» веяло то холодом, то теплом. И споры их утратили былую сердечность. Сильнее других чувствовал перемену Кулда: «Беда, ребята, к нам проникла политика». И все-таки Качер упорствовал, что их место на стороне русских рабочих. «Могли ли мы поступить лучше, Франта? – спрашивал он Кулду. – Посмотри на наши руки – это не руки надсмотрщиков. И братья, которые погибли рядом с нами, пали смертью пролетарских героев. Не могу я уйти от большевиков хотя бы из-за этого одного».

Богоуш Кавка согласен с Ярдой Качером. «Я тоже теперь не мог бы уже дезертировать, – буркнул он, – не мог бы ни за что и не люблю вспоминать, какой вздор я нес в Тамбове. А ребят жалко до смерти – такие молодые! Не забыл я, как Ирка Хмелик поливал дутовцев из пулеметов, пока не заело ленту, и как потом в Тамбове его подстрелил какой-то негодяй. А помнишь братьев Тонду и Лойзу – их разорвало белогвардейским снарядом у ветряной мельницы! Ничего от них не осталось, только яма в степи… Думаешь, все это – напрасные жертвы ради чужой страны? Нет, Франта, дружище, где-то же должна была начаться революция!»

Кулда отмалчивался. Думал. «В Легии мы жили единой душой. Стоило офицеру произнести слово «родина», и мы тянулись в струнку…»

Раз как-то Ярда Качер вскипел: «А что такому легионерскому офицеришке надо от родины? Хотя бы Чечеку, который так гнусно поступил в Пензе! Мягкое кресло под зад? Чтоб родина была для него дойной коровой?» Франтин Кулда возразил: «Им придется так же работать, как тебе, не думай! В нашей республике мы установим равенство, и притом без всяких убийств!» Ярда Качер фыркнул: «Как бы не так! Моего хозяина, например, в наши ряды не втиснешь. Вон твой отец лишь приказчик у хозяина, а, может, и его не втиснешь!»

После подавления тамбовского восстания, по дороге в Алексиково, Франтишек Кулда сказал друзьям:

– Нечего было плестись за Конядрой, ребята. Хотя бы уже потому, что он плюнул на легионерское звание и пошел рядовым, да к тому же в кавалерию, а нас бросил. Расскажи я об этом отцу – да он до тех пор будет головой качать, пока она не отвалится! И не дай бог вам слышать, какими словами он будет крыть Конядру!

– Возьми ты в толк, Франта, у каждого свое понятие. Прапор не хочет, чтобы его упрекали, будто он пошел к большевикам ради чина, – проворчал Качер. – И меня, например, он спрашивал, не хочу ли я с ним вместе в кавалерию, потому что помнит, что я был конюхом. А я, дурак, не согласился из-за вас с Богоушем. Но теперь я бы с этим не посчитался.

– Я тоже, – сказал Богуслав Кавка. – С прапором всегда чувствуешь себя как-то увереннее. Мне достаточно, чтоб он был рядом, и я дерусь, как лев.

– Значит, вы могли бы бросить меня? – с горечью воскликнул Кулда.

– Пойдем с нами, я тебя всему обучу.

Кулда огорченно покачал головой. Казачьи шашки наводят на него страх, он в жизни не держал ни одной в руках. Вот у пилорам он знает, за что взяться, чтобы правильно разрезать бревно даже на полдюймовые доски, а лошадь! И чего они его все уговаривают? Он не ребенок! Кулда рассердился:

– Ну и идите! Ездите хоть на верблюдах, а я с вами не желаю больше иметь ничего общего. Я бы с удовольствием вернулся в Легию.

– И с богом, ступай куда хочешь, – возмутился Качер, – а мы останемся тут, правда, Богоуш?

Кавка и Качер ушли в город. В трактире полковой оркестр репетировал русские марши, а Богоуш громкую музыку любил. Франтик Кулда остался в теплушке. Мысленно он продолжал спор: «Ребята, вы меня не понимаете, ведь я вас по-прежнему люблю, только не говорите мне, что в Легии вы себя чувствовали неуютно. Нас там было много и кормежка лучше была, и, пока мы сами не начали, большевики нас не трогали. А здесь всего несколько дней – и три таких боя… Мне и подумать-то о них страшно. Богоуш правильно сказал, с нашим прапором хорошо, или и мне пойти в конницу за ним?» Не верит Франтик, что в кавалерии легче служить. Там ведь сначала надо заботиться о коне, а потом уже о себе…

Когда Качер и Кавка вернулись из города, они нашли Кулду на том же месте, на котором оставили его.

Ярда Качер нахмурился:

– Я так думаю, Франта, заслужил ты хорошую таску. Все еще хочешь назад? Да тебя прямиком к Гайде отправят, а он умеет вправлять мозги кающимся..

Франтик Кулда потупился. Как эти ребята все упрощают! Пока они с ним считались, все шло хорошо, а теперь Ян Пулпан и всякая там пропаганда Йозефа Долины совсем вскружили им головы. Кулда вздохнул:

– Вам, ребята, легко говорить, а я, видно, иначе сделан. Хочу вернуться домой как чех, а тут меня все время наряжают в одежку, которую я носить не хочу. У меня от этого голова трещит. Какой я интернационалист? И слово-то это я впервые здесь услышал. И никакой я не большевик, просто люблю работать на пилораме, вот и все. Хозяин обещал сделать меня мастером.

– Говоришь, словно сказку рассказываешь, – обозлился Качер. – Неужели тебе нравится вечно гнуть спину на другого, на хозяина лесопилки? Мы хотим, чтобы все жили своим трудом. Слыхал вчера комиссара – мы должны совместно воевать, чтобы потом всем вместе трудиться без капиталистов, в том числе и без твоего хозяина, что наобещал тебе журавлей в небе. Неужели ты ничего еще не понял, несчастный ты человек?

Богоуш Кавка ткнул Качера в плечо.

– Оставь его, Франта добрый малый и наш. Он зашел в тупик, но выберется из него, увидишь. – Богоуш свернул цигарку и подал ее Кулде. – Закури, Франтик, мысли в порядок придут.

Кулда все качал головой, вздыхал, производя звуки, какие производят старые мехи органа. Махорка не помогла.

– Но отец меня не поймет, ты же его знаешь, – вдруг выговорил он.

– Поймет, Франта, увидишь!

– Не поймет, Богоуш! – Кулда поднялся, прошелся по теплушке и вышел вон. Отец его не поймет!

Наконец-то он понял, что ему мешало защищать собственную жизнь, собственные мысли и вообще все. Отец его говаривал соседу, сапожнику Малине: «Не мелите чепуху, дяденька, меня хозяин не обирает, он даст мне все, о чем я попрошу. А не даст – сам возьму». Сына-большевика такой человек вышвырнет из дому, как паршивую овцу! Франта бродил по перрону, без всякого интереса следя за вокзальной суетой, за пестрой толпой. Дети протягивали к нему руки за подачкой – он поделил между ними несколько копеек. К чему ему деньги? Радости за них не купишь, а дали мне их за кровавую работу. Вынул из записной книжки два рубля, сунул в руку молодой женщине с ребенком. Та рассыпалась в благодарности, позвала к себе – живу, мол, недалеко. У Кулды одеревенели ноги, кровь ударила в лицо. Не разбирается он в здешних людях! Даже такую вот принял за порядочную… Он крикнул ей, чтоб сгинула, и поплелся дальше, словно побитый. У выхода столкнулся с Кавкой.

– А мы тебя уже целый час ищем, – сказал Богоуш. – Будет митинг, должна явиться вся рота как один.

– Отстаньте вы от меня с вашими митингами! – взорвался Кулда, однако позволил Кавке увести себя.

Красноармейцы первой роты кучками стояли возле теплушек, смеялись, разговаривали.

– Набирают добровольцев в разведку, – сказал Кавка. – Мы с Ярдой и тебя записали, вместе пойдем.

Кулда испуганно вскинул глаза:

– Что это вам в голову пришло?

– Ничего не пришло, ведь Качер, Кавка и Кулда всегда вместе, – засмеялся Кавка. – Чего ж ты удивляешься?

– Так было, – ответил Кулда сдавленным, пустым каким-то голосом, – а больше не будет. Впрягся я с вами в одну телегу, и зря… – Он снял со своего плеча руку Кавки и добавил: – Подожди, я только в вагон зайду. – Глаза его странно светились, словно он сбросил с себя большую тяжесть.

Богоуш Кавка видел, как Кулда вскочил в теплушку, и стал ждать его. Усмехнулся: какая это муха укусила Франту?.. Ведь у ветряной мельницы, и в Тамбове, и под Урюпинской лупил белых вовсю, и рука его не дрожала. Откуда же в нем вдруг такая неразбериха? Правда, когда вернулись в Алексиково, он сказал, что лучше бы ему остаться на поле боя, но он просто хотел проверить, что скажем на это мы с Ярдой. Ну ничего, он еще найдет себя – хотя бы ради того, чтоб сделаться мастером на лесопилке…

Из теплушки донесся выстрел. Богоуш на миг оцепенел, потом бросился в вагон. Кулда лежал на полу, рядом с ним – винтовка. По лбу стекала кровь. Лицо бледное, в угасающих глазах – смерть. Пороховой дым рассеивался, словно торопясь прочь от трупа. Кавка схватился за голову, беспомощно выглянул наружу. Недалеко, в кучке кавалеристов, рядом с Конядрой, стоял Ярда Качер, залихватски сдвинув фуражку на затылок. На соседнем пути, окутанный паром и дымом, пыхтел паровоз.

– Ярда, Ярда! – вырвалось у Кавки.

Качер не слышал. Неужели не расслышал и выстрела? Обернувшись к Кулде, Богоуш пролепетал:

– Я не виноват, Франта, и Ярда не виноват – наш брат не стреляется, когда у него есть друзья, которым можно верить…

Больше он ничего не мог сказать, в мыслях был полный хаос. Он медленно вышел из вагона и пошел к Бартаку доложить о случившемся. Но что он скажет дома отцу Кулды?

В теплушке кавалеристов завязывались дружеские связи. С первого дня службы в коннице Михал Лагош почувствовал себя как дома. Вспоминали Костку, Даниела и других погибших под Урюпинской. Беда Ганза часами просиживал с Лагошем в привокзальном трактире или на скамейке в зале ожидания, слушая его рассказы о Наталье. Кому-то теперь она стряпает? Несколько вечеров подряд сочиняли общие письма – одно Наталье, другое – Нюсе, чтоб ни та, ни другая не обижались. Йозеф Долина помогал писать, хотя, читая потом их сочинение, посмеивался: дорого платят ребята за женскую благосклонность!

– Ничего ты не понимаешь, Йозеф. Наталья от меня ничего не скрыла, она меня любит и готова пойти за мной хоть на край света, – обиделся Аршин.

– А Нюсе и скрывать-то было нечего. Я пришел к ней, как король к честной невесте, – гордо произнес Лагош.

– Ладно, только читать им ваши писульки будет кто-нибудь другой, – засмеялся Долина, который, несмотря на то, что был избран председателем полкового комитета, никак не мог утвердить свой авторитет среди друзей.

– Ты нам завидуешь, Йозеф, – сказал Аршин, заклеивая оба письма. – Девчата будут рады, что мы с Лагошем опять вместе. Не умеешь ты обходиться с женщинами. Я ведь хорошо знаю, что ты в Максиме поглядывал на Марфу. А Бартак только мигнул – и на коне!

– Удивляюсь, чего вы спорите, – вмешался в их разговор Властимил Барбора. – Разве вам Йозеф завидует? Да женщин здесь сколько угодно! Вчера мы с кадетом были в городе и даже вроде не очень по сторонам поглядывали – и с ходу две красотки приглашают нас на чаек. Пошли мы? Нет, не пошли. Зачем? Вкус-то у нас еще есть. Вот и Долина такой же. Конечно, если б в семейный дом пригласили – мы бы пошли…

– Не задавайся, Власта, ты просто несчастный молокосос, – насмешливо сказал Ганза. – Твоя алексиковская ягодка испарилась, и ты просто не знаешь, с кем бы прогуляться за город. А Маруся теперь бог знает где скачет на своем бронированном жеребце по донской прерии и черта с два вспоминает о Войте. У Михала же и у меня – приличные женщины.

Ян Шама откуда-то узнал, что дивизии в Филонове приходится туго. Казаки, правда, еще не нападали, но так и кишат в окрестностях города, как комары, и кусаются больно.

– Слыхал я, нам тут оставаться три недели, но не знаю, не знаю, даст ли нам наш начальник прохлаждаться так долго, – добавил Шама рассудительно. – А полковой, говорят, с утра укатил в Тамбов к своей барышне. Коли будет приказ марш-марш на Филонове, придется ему догонять нас на крылатом коне.

– А чего ты удивляешься, в наших вагонах духота, вот пан полковой и решил подышать свежим воздухом, – засмеялся Долина. – Да нам тут пока и не нужен этот фертик с усиками!

Пророчества Шамы не сбылись. Дни протекали спокойно. Красноармейцы ходили в кинематограф на сеансы, устроенные специально для них, гуляли с девушками, приглашавшими их к себе либо за город.

Матея Конядру остановил раз около кинематографа какой-то красноармеец, один из тех, что попал в полк под Урюпинской. Матей узнал его: когда-то они были в одном легионерском полку.

– У меня, брат, есть для тебя письмо с родины. Оно пришло как раз, когда ты уехал в Челябинск за паровозами, я его и припрятал.

Конядра схватил письмо. Адрес трижды переписан, но он узнал почерк отца. Письмо ждало его полтора года. Конядра разорвал конверт, жадно начал читать. Отец писал – сынок его растет хорошо, здоров… «Но несчастье ходит не по горам, а по людям, постигло оно и тебя, мой дорогой сын: умерла от испанки твоя Люда. Сынишка твой потерял маму, а мы – сноху, каких мало. В свой последний час она говорила только о тебе…»

У Матея опустилась рука. Люды нет! Он не помнил, как добрался до теплушки. Забившись в свой угол, сухими глазами все перечитывал он строчки отцова письма. И чувствовал себя страшно одиноким, деревом с выгоревшей сердцевиной…

Солдаты ходили на учения, на стрельбы. Натан Кнышев с Долиной устраивали митинги: Долина переводил речи комиссара, а потом говорил сам. Собирались всегда ненадолго, и люди с веселыми разговорами расходились по вагонам.

Властимил Барбора скрыл от максимовских друзей, что нашел свою «ягодку» на базаре, в овощном ларьке. «Ягодку» звали Фросей. Фрося ухватилась за него, словно он вернулся из-за моря. Он поделился только с Бартаком – одному невмоготу было нести столько счастья, и потом Войта его командир. Власта не ходил с Фросей за город, она водила его к себе. Жила она на глухой улице в чердачной комнатушке, где едва помещалась печка, узенькая деревянная кровать да столик со стулом. Когда им уже ничего больше не хотелось, они, сидя на кровати, рассказывали друг другу о себе. Фросе было что порассказать, и Власта слушал ее терпеливо, и казалось ему, что из всего того трудного и тяжелого, о чем она говорила с отвращением, ее не коснулось ничего… Бартак разрешил Барборе оставаться у Фроси до утра, но потребовал, чтоб Власта сначала показал ему девушку, и однажды Барбора привел с собой своего командира.