Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Часть вторая

Чехословацкий полк двинулся из Алексикова в Филонове, чтобы соединиться со своей дивизией. Эшелон с батальоном Голубирека прошел мимо филоновского вокзала и остановился за станцией, в поле. Эшелону Вацлава Сыхры отвели место на резервном пути, недалеко от железнодорожного моста через Бузулук. Другие полки шестнадцатой дивизии, прибывшие тремя неделями раньше, после неудачной атаки на Урюпинскую, заняли все свободные помещения в городе, и чехословакам ничего не оставалось, как жить в вагонах.

Василий Киквидзе приветствовал чехословацкий полк на большом митинге. Сопровождаемый Книжеком и комиссаром Кнышевым, он прошел перед строем. В рядах стояли уже не только чехи и словаки – Киквидзе видел незнакомые лица сербов, итальянцев, немцев и венгерских красногвардейцев, пополнивших полк. Начдив улыбался старым знакомым по походу на Урюпинскую. «Братья, товарищи, я счастлив, что мы опять все в сборе!» – радостно выкрикивал начдив.

Около кавалеристов он задержался дольше. Шама, Аршин, Барбора, Петник, Конядра сидели в казацких седлах как влитые. Киквидзе сказал:

– Слышал я о вас добрые слова, товарищ Конядра, и рад вас видеть. Мы назначили вас командиром конного взвода.

И других называл по имени Киквидзе; хвалил чистых коней и пулеметную тачанку. Показал на Лагоша: «Тебя я не знаю!» Глаза начдива сияли при виде четкого строя.

– Товарищи! – прокричал начдив. – Предлагаю новое название для вашего полка – Интернациональный! Согласны?

Полк отозвался бурным одобрением.

Вместе с командирами полков Киквидзе ушел в вагон Книжека, а бойцы с полчаса еще слушали полковой оркестр. Барбора перестал думать о том, как расставался с Фросей, забыв уже ее неиссякаемые слезы и несколько милых веснушек на носу. В паре с Лагошем он попробовал сплясать «казачка».[6]6
  Словацкий танец.


[Закрыть]

– Смотри, чех, а скачет, как словак, – смеялся Курт Вайнерт.

– У меня предложение, ребята! – заявил Йозеф Долина. – Давайте осмотрим Филоново. По коням!

Аршин Ганза первым вскочил в седло. Подбоченясь, он поскакал вслед за Долиной, приподнимаясь на стременах. У железнодорожного моста, смелым изгибом соединявшего берега Бузулука, Петник сказал Шаме:

– А мостик что надо – жалко мне было бы взрывать его.

– Надо бы осмотреть и тот берег. Глядите, какие кусты – мы все в них укроемся. А ту высотку над берегом тоже нужно обследовать. С нее хорошо на санках кататься, был бы снег…

Отдохнувшие кони не дали всадникам договорить: пошли аллюром, отбрасывая песок из-под копыт. За два часа объехали весь город. Когда они возвратились, к ним подошел Войта Бартак с расспросами о том, что они видели.

– Завтра я поеду с вами, – сказал он Долине, – углубимся подальше в степь. Начдив хочет знать, где скапливаются казаки. У вагонов останется Барбора со своими ребятами.

– Я и зайца-то не видел, не то что мужика при лампасах, – заметил Аршин.

– Зато я видел много красивых баб, – ухмыльнулся Ян Шама. – Стирали белье в реке, и, честно говоря, все стоят доброго слова. А как они умеют подоткнуть юбки!

– Может, такие же «крестьянки», как твоя Анфиса? – язвительно спросил Бартак.

– Куда там, Конядра разглядел бы с первого взгляда, – парировал Шама и пошел к бочке с питьевой водой.

Долина принес от Кнышева чешские газеты. Бойцы уселись вокруг него, пришли и красноармейцы из соседнего вагона.

Долина читает медленно, и, хотя голос у него груб, лицо так и светится. Ему нельзя не верить, читает он с такой убежденностью, словно высказывает собственные мысли.

Властимил Барбора слушал и размышлял. Вот Йозеф читает о единстве, о сплочении пролетариев всего мира. Это необходимо, но как достичь, чтобы весь мир объединяла одна идея? Это, наверно, и невозможно вовсе. Поговорить бы об этом с Фросей! Она девушка особенная – не только потому, что он ее страшно любит, – она вообще с умом. Сказала ведь, что в пролетарской партии нечего делать кулакам и купцам – все равно за свое примутся, людям вредить будут. Да, голова у Фроси хорошая. Она называет его Властик, как мама… И такие разговоры иной раз заводит, словно не с милым сидит. «Когда эта война кончится, Властик, – сказала она однажды, – поедем мы в мое село и организуем артель. Я уже вижу, как ты будешь здорово работать». Власта потянул носом. Не для меня это, Фрося, думать о таких далеких делах. Я солдат революции, и мой долг оставаться в строю. А что будет дальше – увидим…

– Йозеф, – крикнул вдруг из угла Ганза, блестя лукавыми глазами. – Не пора ли перевернуть страницу? А то взгляни на Власту: уснул ведь от твоего чтения. Был бы у него чуб да бритая голова, я бы сказал: запорожец, которого убаюкала милая!

– Эй, заводила, а ты не подумал, может, именно теперь нам вовсе не хочется слушать твою трепотню? – прикрикнул на него Шама.

– Я треплюсь? Вот новость!

– А кто тут болтает больше тебя? – строго сказал Долина. – Ян прав. Не думай, что ты умнее всех.

Продолговатое лицо Ганзы нахмурилось.

– А ты думаешь, что у тебя смекалки столько, что в бочке не поместится?

Власта Барбора встал с седла.

– Чего вы ругаетесь? Если Аршина это успокоит, я обрею голову и отращу чуб. Читай дальше, Йозеф!

Но ссора все-таки разгорелась. Шама и Ганза кричали друг на друга, вмешались Петник с Барборой. Бартак и Долина выскочили из теплушки и ушли в командирский вагон.

– Если бы я не любил Аршина, влепил бы ему здоровую оплеуху, – сказал Долина.

Войта рассмеялся:

– Зачем? Он уже сам жалеет, что сорвался.

Как только Долина и Бартак ушли, Шама закричал во во всю глотку:

– Так, товарищи, начальства нет, теперь мы будем судить Ганзу своим судом! Он у нас узнает, как всех задирать! Ну чего он прицепился к Долине и к Власте? Сделаем чуб Аршину! Запорожец из него не получится, но татарин выйдет!

Шама побагровел, его лицо стало таким же огненным, как и его грива.

Берджих Ганза ухмыльнулся, не торопясь вытащил он из ножен шашку, провел пальцем по лезвию и гаркнул:

– Подойди-ка поближе, сын смерти! Господа, не плачьте над ним, я отправлю его на тот свет безболезненно.

Ян Шама делал вид, будто не слышит, но глаза его метали искры. Он повернулся к Карелу Петнику:

– Портняжка, возьми-ка ножницы и за дело!

Никто и оглянуться не успел, как Шама кинулся на Ганзу, вырвал шашку из его руки, и оба покатились по полу. Сила у Шамы была страшная – в одну минуту Аршин был привязан к своему седлу. Подошел Петник с ножницами и гребенкой.

– Только посмей! – кричал бледный задыхающийся Аршин, бешено крутя головой. Шама сжал ему челюсти и проворчал:

– Будешь вертеться, сделаю из тебя отбивную с чесноком!

Ганза дернулся еще раз-другой, но Петник уже въехал ножницами в его волосы и начал стричь, как барана.

– Не бойся, Аршин, мне не впервой, дома я стриг отца и братьев, и знал бы ты, как они меня хвалили! А татарин из тебя получится знатный!

И Ганза присмирел. С ненавистью таращил он глаза на Шаму, но не двигался – рыжий стоял над ним наготове. «Прямо подручный палача», – пришло в голову Аршину, и взгляд его повеселел.

– Товарищ Шама, а знаешь, ты делаешь доброе дело, – сказал он вкрадчиво. – Я как раз собирался завтра остричься, вот теперь даром это сделаю… А то у меня уже косицы дай бог… А ты, пятачковая[7]7
  По-чешски petnik (петник) – пятак.


[Закрыть] душа, – Ганза перевел взгляд на Петника, – уши мне оставь как есть, они мне, знаешь, нужны. Хоть и выросли побольше твоих закорючек, но я желаю сохранить их до гроба. Слышишь?

Товарищи стояли вокруг, безжалостно хохоча при виде того, как ловко Петник орудует ножницами. На макушке Аршина начала выделяться прядка длинных волос.

– К осени вырастет настоящий чуб! – крикнул «челябинец» Качер.

– Спрячь-ка язык за зубами, как бы Карел и его не подрезал, большой будет удар для тебя, – огрызнулся Бедржих.

Власта Барбора поднял с пола шашку Ганзы, вложил ее в ножны и повесил на стену рядом с шинелью.

Тут появилось мыло, Качер с хохотом принялся править бритву на ремне. Беда Ганза опять повел глазами, попытался встать, но Шама прижал его к седлу.

– Намыльте-ка его как следует, наш запорожский атаман любит, чтоб побольше пены было на морде! – вскричал он уже без злобы. Однако он не выпускал Ганзу из рук до тех пор, пока голова драгуна не стала как детский задок, а на темени не остался зародыш чуба. Тогда он его развязал, бросил недоуздок в угол и закурил.

– Так, а теперь произнеси-ка хорошую речь, красавец, – язвительно засмеялся он.

Аршин, не ответив, провел рукой по голове. Задержал ладонь на кустике волос. Криво усмехнулся – глаза его как-то побледнели.

– А удобно мне теперь будет! – выпалил он, однако бодрился он явно из последних сил, потому что в следующую минуту, сорвав со стены фуражку и растолкав товарищей, он выскочил из теплушки. Его проводил громовый хохот, причем выделялся голос Шамы.

Аршин вернулся через час. На бритой голове от чубчика не было и следа. Он сдержанно улыбался и разговаривал, словно медом по губам мазал.

* * *

Войтех Бартак не старался докопаться, отчего к нему так относятся его люди. Некогда ему было. Он любил сидеть в их теплушках, участвовать в их разговорах и смеяться над их остротами. Ему и в голову не приходило, что он чем-то от них отличается. Любой мог его остановить, довериться ему, хотя бы Бартак был и моложе, и заботы своих бойцов он принимал как личные. Конникам он предпочтение не отдавал, и за это его хвалили пехотинцы. А он и не стремился заслужить похвалу, ему достаточно было знать, как кто в его роте настроен. Узнав, что проделали над Бедой Ганзой, Войтех как бы мимоходом похвалил Беду за умелые действия при розыске потерянных эшелонов. Потом вызвал Власту и строго спросил, почему Ганза до сих пор не вступил в большевистскую партию. Власта, удивленный, признался, что говорил об этом с Ганзой, но Ганза до сих пор ничего не ответил.

– Фросин брат тоже большевик, – добавил Власта, – и ее примут не сегодня-завтра, она сослужила большевикам хорошую службу.

Бартак похлопал Власту по плечу и ответил:

– Скажи о своем решении Долине. У него больше возможностей, чем у Аршина, ведь он председатель полкового комитета.

Власта воскликнул:

– Знаю, наш брат не может служить чужому делу…

Наутро кавалеристы отправились в новый объезд Филонова. Натан Кнышев советовал Бартаку не рисковать зря, и Войта вполне понимал его. Командир полка Книжек пожелал им счастливого возвращения.

– До свидания! – крикнул Кнышев и, погладив чистокровку Бартака по крупу, добавил: – Если приведете языка, буду рад. Опять бы поговорили с человеком из другого мира.

Ротный вскочил в седло и махнул рукой – знак к выступлению. За ним тронулось более сорока всадников – прямо как на свадьбу. Так пошутил Шама, и никто не стал издеваться над ним, даже Аршин. «А у этого моста через Бузулук я бы поставил часовых на том берегу», – промелькнуло в голове Бартака, но он тут же забыл об этом. Перед ними расстилался зелено-желтый летний пейзаж. Солнце начинало припекать. Йозеф Долина рассказывал Бартаку, что видели они вчера и как радовались хорошей прогулке.

– А знаешь, нравится мне Лагош, – вдруг перебил сам себя Йозеф. – Он служил у гонведов пулеметчиком, а здесь готов отдать лошади свой паек. Вчера мы наехали на стожок сена. Пусть лошадки полакомятся, говорю, а Лагош взял да и раскидал стог: дескать, красноармейскому коню полагается не сухое сено снаружи, а самое сочное изнутри.

Ротный засмеялся, оглянулся на Михала Лагоша. Парень ехал с довольным видом, сидел в седле как влитой.

– Я просил Кнышева, пусть скажет начдиву, как неудобно жить в вагонах, – продолжал Йозеф Долина. – Валяемся в духоте, дышать нечем, сам знаешь, что такое тридцать мужиков в одной теплушке, а открывать двери на ночь не могу позволить.

– Разговор уже был, – ответил Бартак. – Киквидзе просил потерпеть еще немного, и Кнышев согласился. Книжек за это чуть не отругал комиссара. Голубиреку с его батальоном еще хуже, их выдвинули за мост в поле, они там со всех сторон открыты, как заезжий двор.

– Я скажу Кнышеву, чтоб надоедал Киквидзе до тех пор, пока не найдется для нас место в городе, хотя бы в бараках. Пусть пехотинцы немного потеснятся. Ведь нас всего-то навсего тысяча с лишним…

На голой равнине, шагах в трехстах, появились два всадника.

– Господа казаки! – вскричал Долина.

Войта Бартак повернул коня к строю и приподнялся на стременах.

– Аршин, Матей, за мной! А ты, Йозеф, подожди здесь с остальными да рассредоточьтесь немного. Если что, скачите на помощь.

Долина хотел остановить его, но Бартак был уже далеко, а Беда Ганза и Матей Конядра неслись за ним.

Казаки увидели их, но не трогались с места, не распознав, вероятно, что это красноармейцы, и подпустили их к себе на пятьдесят шагов.

– Кто вы? – крикнул один из казаков.

– Свои! – с тихой яростью ответил Конядра. – Подождите!

Его бородка, должно быть, внушала доверие, казаки стояли спокойно, и, только различив красные звезды на фуражках, торопливо выстрелили из карабинов, и обратились в бегство. Три выстрела прогремели им вслед. Один казак свалился с лошади, под другим упал конь. Красноармейцы поскакали. Оставшийся в живых казак пытался выбраться из-под раненой лошади. Вдали показалось еще несколько всадников с пиками, они неслись на отряд Бартака, как осиный рой.

– Матей, оставайся в седле! – крикнул Бартак Конядре, соскакивая на землю. Ганза уже снимал с убитого оружие, после чего бросился помогать Бартаку, который вытаскивал второго казака из-под лошади. Тот пытался сопротивляться, но его живо вскинули на спину жеребца, и Бартак поскакал к своим.

Казаков, спешивших на помощь своим, было более сотни, и красноармейцы поскакали назад, словно на скачках. Никто не заметил, что лошадь Ганзы задурила, и, прежде чем ему удалось ее успокоить и вскочить в седло, он был окружен казаками…

Тем временем в вагоне Книжека собрались командиры, и комиссар сердито говорил им о трудном положении с размещением полка, как вдруг в окно увидели скачущих разведчиков с пленным поперек седла Бартака. Все вышли, помогли снять пленного. Книжек хотел допросить казака, но Кнышев не позволил. Он вызвал тачанку Лагоша и вместе с Бартаком повез пленного в город, в штаб дивизии.

Киквидзе выслушал комиссара, прищурив сверкающие глаза. Пленный стоял, опустив голову, с видом человека, покорившегося судьбе. Начдив порывисто повернулся к нему и воскликнул:

– Ну, Антон Антонович, большего несчастья, чем встреча со мной, с тобой случиться не могло. Ведь ты меня узнал? Помнишь, на фронте ты выдал меня, я был для тебя политическим преступником. Садись же теперь и говори! Ничто тебе не поможет, казак, так хоть душу спасай!

Казак огляделся из-под желтых бровей. Его окружали шесть командиров, у двери стояли два красноармейца с винтовками. С ненавистью посмотрел он на Войту и сел с вызывающим видом. Войта выдержал этот взгляд, не отвернулся.

* * *

Три пики уперлись в грудь Ганзы. Одно движение – и конец Аршину. Вокруг стояли казаки в синих шароварах с красными лампасами, и их хмурые лица не оставляли ему никакой надежды. Он дернул плечом, усмехнулся. Вытри под носом, Беда, сейчас тебя на весы! У него отобрали оружие, и Аршин почувствовал себя нагим. Низенький, как и он, казак с невинной поросячьей физиономией сбил с головы Беды фуражку и растоптал сапогом. Красная звездочка треснула, переломилась надвое. Бритая голова Ганзы блестела от пота. Низкорослый казак вытащил из кобуры Ганзы его же наган и взвел курок.

– Отставить! – крикнул с вороного коня усатый хорунжий. – Нам нужен его язык. Отведи его в штаб, Прохор!

Казак сунул наган в кобуру и с нескрываемым разочарованием посмотрел на подавленного Беду.

– Лезь на своего коня, красная дубина! – проворчал он сквозь зубы, подтолкнув Беду рукояткой нагайки.

Аршин с трудом сел в седло – он и впрямь словно одеревенел. Потянулся к поводу, но Прохор вырвал его и вскочил на своего коня.

– Думаешь удрать, красный черт, да не советую! – С этими словами Прохор стегнул обоих коней. Два казака двинулись за ними.

Солнце жгло обритую голову Аршина, он чувствовал, как струйки пота стекают по его спине. Зудел рубец на спине, оставленный казацкой нагайкой когда-то под Львовом. Лошади шли рысью, но Аршина это ничуть не радовало. Ему казалось, что даже мозг его вспотел. Вздохнул: попал ты, Бедржишек, в хорошую кашу… Сначала тебя будут мучить – но разве можешь ты говорить? Можешь предать своих – Киквидзе, добряка Натана Кнышева? Ганза шмыгнул носом. Будут тебя бить ремнями, ребра переломают, а ничто так не нужно для доброй скачки, как крепкие ребра… Разные картины теснились в его воображении. Потом отведут тебя в степь, всадят в тебя четыре пули, а труп бросят на съедение воронам и степным орлам. Это их обычай погребения… Или вздернут на акацию… Повесят для устрашения другим. Ты будешь не первым повешенным в этой войне, но почему именно тебе быть одним из них? А если соврать?.. Фу, Беда, мужчина ты или нет?

Аршин вздохнул. Остаются лишь две возможности: бежать или убить себя. Но перед этим надо прихватить с собой на тот свет кого-нибудь – не складывать же даром свою бритую головушку… Беда ворочал мысли, словно сдавливая разгоряченный мозг, но никакого выхода не нашел. Просить он, конечно, ни о чем не станет. Не доставит он им удовольствия видеть, как он трясется от страха. Первый допрос, пожалуй, он переживет – притворится дурачком. А там видно будет. Его отец притворным смирением не раз обводил вокруг пальца эрцгерцогского лесничего, когда тот грозил отцу судом за браконьерство. Жаль, его глупому сыну отвечать не за косулю в лесу… Помнит Беда одну сценку между отцом и лесничим, – ему тогда не было и десяти лет, но он ясно помнит топорное лицо отца, а под мохнатыми усами – бесстрашные острые зубы, готовые вонзиться лесничему в горло. Аршин вздохнул. Как ни трудно тогда жилось, а по сравнению с теперешними идиллические были времена!

Казачий лагерь был в тридцати верстах от Филонова, в станице, окруженной редким сосновым лесом, по которому протекал ручей, в Чехии его назвали бы рекой и обозначили на карте. Всадники проехали по мосту, миновали дощатый сарай, покрытый серо-зеленой плесенью. Недалеко, возле полевой кухни, паслось несколько верблюдов, одногорбых и двугорбых. Аршин оживился: вот это провиантское обеспечение! Низкорослый Прохор приказал Аршину слезть с коня и погнал его к красивому дому станичного атамана; стены дома были бревенчатые, на крыше – новая дранка. В сторонке, на молодом высоком клене, висели два полуголых трупа: мужчина и женщина. Аршин испуганно вскинул глаза на них.

– Шутки шутили с нами, шпионская сволочь, господин учитель и его сука, – злобно усмехнулся Прохор.

Страшные плоды такого прекрасного дерева! Неужели и ты для этого вырос, Беда?

У крыльца стояли двое караульных – пожилые бородатые казаки. Будто спали стоя.

– Башка-то у него красота, прямо татарский жених, – сказал за спиной Беды один из караульных; Беда мысленно выругался. Ему легче бы стало, если б он мог выругаться вслух.

В комнате, полной табачного дыма, сидел за столом громадного роста казак с погонами есаула. Гимнастерка расстегнута, тучное брюхо колышется при каждом вздохе, во рту торчит папироса. На столе полупустая бутылка водки и рюмка красного стекла. Есаул диктовал что-то молодому писарю.

Прохор громко отрапортовал, что привел пленного чеха, и рассказал, как он был взят. Есаул встал. Его светлая кудрявая голова чуть не доставала потолка. Он выдохнул дым в белокурые усы и сдвинул брови.

– Говоришь, чех? – обратился он к казаку. – Второй красноармейский из Тамбова, командир пан Норберт Книжек? Хорошо, очень хорошо, Прохор!

Есаул налил водки, выпил и подошел к Ганзе. Нос Беды приходился как раз против ленточек царских крестов на широкой груди казака. Офицер крепко взял Аршина за подбородок и засмеялся.

– Да ты, видать, такой же чех, как я китаец. Скажи, зачем пошел в чешский полк?

Аршин икнул.

– Я чех, ваше благородие. К пану Книжеку я потому пошел, что не было выбора. Для чехословацкой Легии ростом не вышел.

Беда стоял, чуть пригнувшись, затаив дыхание, и все старался разобраться в выражении жирного лица офицера. «Если этот верзила ударит, тут мне каюк!»

– Пан Книжек тоже смеется над моим малым ростом, – обиженно добавил Аршин.

Есаул вернулся за стол. Прохор ждал у двери приказаний.

– Дай-ка ему по роже, только чтоб не перекусил язык! – дружеским тоном сказал есаул Прохору.

Прохор подскочил – Беда пошатнулся от его удара, но сейчас же выпрямился. «Если эта свиная харя подойдет еще, стукну его меж глаз, а там будь что будет!» – решил Ганза.

– Свяжи-ка ему руки, – сказал есаул. Прохор проворно выполнил приказ. – Так, – произнес есаул вкрадчивым, приветливым голосом, – а теперь слушай внимательно, сморчок, и отвечай правдиво. Легкую смерть заработаешь. А может, я сохраню тебе жизнь и приставлю к верблюдам. Все зависит от тебя. Сколько вас в чехословацком полку?

Ганза наморщил лоб и изобразил раздумье. Не оставьте меня в беде, отец!

– Полк.

– Людей сколько?

– Я ведь не при канцелярии, говорят, тысячи две.

– С комиссаром Кнышевым встречаешься?

– Как петух с крестьянином. У него много дел, ему не до меня – вокруг него тысячи.

Есаул был недоволен. Ганза читал каждую мысль на его буграстом лбу с глубокой морщиной от виска к виску. Эх, вот бы теперь распахнулись двери и появились бы на пороге «волшебный стрелок» Конядра, рыжий горлан Шама и остальные ребята! Ух какая бы тут поднялась буря! А так что…

– Слушай, сморчок, ты правду говори, – со странным добродушием молвил есаул, – не то разрисую нагайкой голую твою башку! Сколько полков у Киквидзе?

Аршин чувствовал себя как на раскаленной плите. Приподнялся на цыпочки. Держись, Бедржишек, преврати-ка дивизию в армию! Сам ты все равно не выкарабкаешься, зато казакам на время заморочишь голову… И он начал не торопясь:

– Точно не знаю, постойте, посчитать надо. Только, ваше благородие, если вы это знаете лучше меня, то не сердитесь, ведь Киквидзе со мной никогда не делился. Значит, в дивизии два кавалерийских полка, ребята что надо, потом два пехотных, два артиллерийских…

Аршин сделал вид, будто напрягает память. Есаул помрачнел. Беда перевел дыхание и продолжал:

– Потом, слыхал я, есть при штабе дивизии инженерный полк, по крайней мере так говорят, затем наших, чехословацких, – два или три, точно не знаю, да штурмовых батальона два-три… Говорили еще, завтра в Филонове прибудут три бронепоезда, какая-то дальнобойная батарея и огнеметный батальон. А под Бахмачом мы, чехи, захватили у немцев пять огнеметов…

Голова Ганзы покрылась крупными каплями пота. Слышал бы его Киквидзе, со смеху покатился бы, засияло бы его молодое лицо. Эх, Аршин, было бы у нас столько полков да такое вооружение! Злой, издевательский хохот зазвучал в душе Ганзы. Эх, твое толстобрюхое благородие, да у нас, большевиков, кроме дивизии Киквидзе, есть сотни других, и если не Киквидзе, то другие сдернут с вашего зада штаны с лампасами!

Взгляд есаула стал ледяным. Красноармеец переступил с ноги на ногу. «Если бы глаза этого есаула были буравами, то уже просверлили бы мне лопатки», – промелькнуло у него в голове. Пот по-прежнему заливал спину и лицо. Веревка врезалась в запястья. Ганза поглядел на малорослого Прохора. Коротыш стоял вплотную, дышал ему в шею. От него разило луком и самогонкой. Лицо его тоже вспотело, скорее всего от нетерпения: когда-то есаул подаст ему знак…

Офицер оглянулся на писаря: все ли записал, затем опять выпил водки и встал, опираясь на стол.

– Ты действительно пленный австриец?! Ганза кивнул.

– Будешь еще говорить?

– Буду.

– Есть у Киквидзе броневики?

– Есть, не знаю сколько, я видел только пять.

– Самолеты?

– Нет, – выдохнул Аршин.

Он заметил уже, что есаул ему не верит, и весь похолодел. Отчаяние охватило его. Нет, отцу его в игре с барским лесничим было не так трудно… Есаул прошелся по комнате, едва не задевая головой потолочные балки, и остановился за спиной пленного. Беда не шелохнулся. Здесь он мне голову рубить не станет, а если и так, пусть казак видит, что чешский воин не трус… Есаул постучал пальцем по голове Аршина и весело усмехнулся. Потом провел ладонью по его темени, ощупывая бугорки на черепе и бормоча что-то. Хотелось бы Беде видеть его лицо! Кто он – хищный зверь или только кошка? И что его заинтересовала моя голова?

– Развяжи этого сморчка, дай ему пожрать, чтобы не околел до утра, и отведи в сарай, – внезапно приказал есаул Прохору. – Да приставь к нему надежную охрану. Утром приведешь его ко мне. А по дороге накажи ему, пусть вспомнит к утру все, что он еще хочет сочинить. – Подойдя к писарю, есаул постучал пальцем по столу. – Эту австрийскую черепушку сохранишь для коллекции.

Взяв Ганзу за плечо, Прохор обратился к есаулу:

– Ваше благородие, об этом я сам позабочусь! – и, захохотав гортанным прерывистым смехом, вытолкал Аршина из комнаты.

В казаках, встречавшихся им по пути, не было ничего угрожающего – ведь Ганза не понимал, о чем они болтают. Можно было оглядеться. Сообразить, по какой дороге его привели. Если удастся бежать, надо первым долгом найти ту раскидистую, общипанную лошадьми акацию, тогда он вспомнит дорогу на Филонове. Если удастся бежать! Вздохнул, посмотрел на Прохора. Да, этот еще ниже ростом, чем я, только мяса на нем больше. И его мясистое молодое лицо не оставляет сомнений: это хищник. Такой способен кусками сдирать с человека кожу… Они подошли к старому дощатому сараю, казак развязал пленному руки и показал на его ноги.

– Снимай сапоги!

Аршину очень не хотелось разуваться – те двое повешенных у дома атамана тоже были босы. Он снял сапоги, только когда казак ткнул его рукоятью нагайки под ребро. Вздохнув украдкой, подал ему сапоги.

– Они тебе больше не понадобятся, – осклабился Прохор, – и жрать тебе тоже ни к чему.

«Хороши же мои деда, чертовски хороши, – вздохнул Аршин. – Завтра утром сделают из меня футбольный мяч, а все остальное в руках судьбы. Но может, есаул определит меня к верблюдам, раз ему так понравилась моя башка. Шама, Петник, вы и не знаете, для чего обрили меня, как татарина!»

В сарае Беда уселся на солому. Слышал, как Прохор запирает дверь на засов. В верху двери было окошечко размером в две ладони, оно закрывалось дощатой задвижкой. Пришел часовой. Через щель Беда разглядел, что это пехотинец. Глаза его уже привыкли к полумраку. Для гроба помещение великовато, мысленно усмехнулся. В углу лежал мешок. Ганза подошел посмотреть, в нем была солома. На гвозде висела рваная красноармейская шинель. Эх, товарищ, где ты теперь гниешь?

Голод дал себя знать. Миска щей да кусок хлеба приободрили бы сейчас – есаул-то приказал насчет еды, да вот Прохор… Ну ничего. Аршин плюнул и подошел к другой стене, ощупал доски. Старые, трухлявые – из акации, конечно. Бездельники пилили сырые бревна, и летом доски рассохлись. Щели такие, что крыса свободно пролезет.

Ганза приник к самой большой щели и увидел полянку перед кухней. Казаки толклись там, как перед трактиром. Поодаль паслись два верблюда, презрительно пощипывая скудную траву. Несчастный вид у этих горбунов! У нас в шестнадцатой дивизии тоже есть три: две верблюдицы и один верблюд, так на них смотреть приятно – настоящие корабли пустыни. За ними татары смотрят. Недавно верблюд взбеленился, унес татарина в степь. За ним поскакали на лошадях – да куда лошадям до верблюда! Он несся, как машина. Татарин привел его только через три дня, и пил же после этого горбач, словно желудок у него бездонный…

Аршин наморщил нос. Эх, водички бы теперь… И жратвы! Опустился на мешок – неудобно. Подобрал с земли охапку соломы, затолкал в мешок. Теперь будет лучше. У двери сменился часовой. Темнело. Где-то под сараем сверчок завел свою бесконечную, пронзительную песню. Новый часовой отодвинул задвижку в двери, крикнул:

– Ты тут?

– А где мне быть? – огрызнулся Аршин, не поднимая головы. Солдат задвинул отверстие, закурил.

Аршин закрыл глаза. Сумерки сгущались. Когда-то Аршин не то читал, не то слышал, что, кто спит, тот ест, но Аршин предпочел бы поесть наяву. Кусок бы горячей кровяной колбасы и краюшку хлеба, вот было бы дело! Как бежать? Часовой опять сменился. И опять его спрашивали, здесь ли он. За стеной сарая послышалось сопение, и Ганза учуял кисловатое теплое дыхание животного. Вспыхнула отчаянная мысль. Лошадь. Большая, сильная, крылатый жеребец… Все вдруг взметнулось в душе Беды. Может быть, конь даже оседлан, а если и нет, драгун все равно удержится на нем…

Попытался оторвать доску, но она держалась крепко. Потянул другую – опять напрасно. Лишь после долгих усилий доска тихонько скрипнула и подалась. Беда напряг слух. Часовой с кем-то разговаривал, Аршин не разобрал слов. Послышался женский смешок. Так-то ты на часах стоишь, токуешь, как тетерев! Аршин вынул доску, и перед ним открылось звездное небо. Он высунул голову. За сараем пасся верблюд. Аршин плюнул. Но отступать нельзя, все равно Прохор утром его застрелит, лучше уж свалиться мертвым с верблюда. Прислушался. За дверью сарая уже не разговаривали – шептались. Ганза вылез. Земля холодила босые ноги, крапива обожгла их, но черт с ней…

Он схватил недоуздок, потянул. Верблюд не сразу согласился оторваться от еды, но потом все же пошел за Аршином. Тут где-то должен быть мост, ага, вот он, и черт возьми, в ночной мгле вырисовывается впереди широкая крона акации! Аршин задохнулся от волнения, руки его задрожали. Ведь в том направлении – Филонове! Пусть до него хоть тысяча верст, теперь только бы заставить верблюда мчаться так, как мчался его сородич из Тамбова… Беда подвел животное к куче земли и вскочил на него, попал на мягкий горб и беспомощно соскользнул на круп, однако он крепко держался за недоуздок, пытаясь вскарабкаться на горб, чтоб с него перебраться вперед. Верблюд забеспокоился, вскинул задом – и Аршин мигом оказался почти у его шеи, как в колыбели… Нет уж, какая тут колыбель – скорее, как на «деревянной лошадке»! Он больно ударился, но думать о боли было некогда. Аршин стал понукать животное пятками, даже пробовал щекотать его пальцами ног…

И вот наконец верблюд двинулся, раскачиваясь, как селезень, и Беда понял, что верблюд иноходец. Да пусть скачет хоть как воробей, лишь бы двигался вперед! Безумная надежда охватила Аршина. Скорее бы выбраться из станицы! И Ганза все щекотал животное, бил его пятками, тянул за уши. Внезапно верблюд фыркнул и побежал. Ганза сперва никак не мог приспособиться к непривычным движениям, его кидало с боку на бок, он судорожно старался удержать равновесие, но в конце концов приноровился к размеренному ритму бесшумного верблюжьего бега и мог обдумать свое положение. Никаких часовых он по дороге не встретил. Ага, здесь начинается степь… В смятении чувств он не мог сообразить, в каком направлении бежит верблюд, а звезды ничего ему не говорили. Вот братишки матросики определяют курс по звездам и часам, а для Аршина ночное небо немо. Где-то тут везли его казаки, но где?