Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Подумали бы лучше, как вам нынче сено убрать, – сурово сказал он им. – Особенно ты, Валя! – И он длинным грязным пальцем показал на того, который грозился поговорить с Яшей у Хопра.

Валя скрипнул зубами, яростно взглянул на черного и залпом опорожнил рюмку.

– А ты не ярись, – продолжал черный, – не знаешь ведь, кто тебя слушает. – Черный взял от соседнего стола свободный стул и подсел к ним. Ссорившиеся умолкли, подозвали трактирщика.

Ганза опять не очень нежно задел носком ногу Матея. Конядра поднял голову. Светлая его бородка была взъерошена, он щурился на Аршина. Соседка внимательнее пригляделась к Матею, вкрадчиво улыбнулась:

– А ты не чех, ты русский!

– Такой же русский, как ты китаянка, – усмехнулся тот. – Но разве в этом дело? Хочу домой в Чехию и ни о чем другом сейчас не думаю.

Конядра нечаянно перевел взгляд на окно. Снаружи заглядывала Фрося. Она кивнула ему и исчезла. Матей неторопливо поднялся и поплелся к двери.

– Куда это он? – спросила соседка. – Обиделся?

– Пошел, видно, туда, куда царь пешком ходит, – фыркнул Аршин и крепко обнял соседку за плечи. Она не скинула его руку, только улыбнулась выцветшими глазами и облизала губы, словно что-то надумала. В глазах у Беды сверкнул озорной огонек:

– А может, и нам пройтись?

Она ткнула его в грудь пухлым кулаком и громко сказала:

– Можно, только когда вернется твой дружок. Втроем-то легче разговаривать, миленький.

Матей вернулся скоро и расположился напротив Ганзы, как ни в чем не бывало. Достал из мешка кусок хлеба и принялся есть. Беда не глядел на него. Он разговаривал с соседкой, то сжимая ее мягкую руку, то щупая мощные бока.

Вошли две молодые, румяные казачки, направились к соседке Беды. Та сразу заметила их, подвинулась, Аршин проворно принес два стула, сколоченных скорее плотником, чем столяром. Черный, сидевший за соседним столом, повернулся к казачкам, заговорил с ними. Беда немногое понял – они говорили слишком быстро. Матей уловил больше: делая вид, что занят только едой, он не спускал глаз с черного мужчины и молодых казачек. Толстуха все время улыбалась Аршину, Аршин отвечал ей тем же. Черный толковал что-то о гвардейцах, не объясняя, о каких, красных или белых. Конядра расслышал несколько имен – Коля, Никита, Алеша, что-то насчет какого-то полка в Воронеже. Конядра попытался как-то связать между собой эти обрывки, но мало преуспел. А женщины явно понимали черного, потому что отвечали ему. Та, что выглядела постарше, с красивым, но словно каменным лицом, говорила довольно чистым грудным голосом. Вдруг черный встал и, не попрощавшись, вернулся к своему столу. Толстуха наклонилась к казачкам и той же скороговоркой сказала им что-то. Каменное лицо казачки повернулось к Конядре:

– По-русски говоришь?

– Я в России уже три года, научился, – ответил Ко-нядра.

– Серафима говорит, вы согласны нам сено убрать. Не выдумывает?

– Ну да, выдумывает! – возмутилась толстая Серафима. – Я их сама привезу к тебе завтра, Анна.

– А где им сегодня ночевать? – спросила красивая казачка. – У тебя? Нет уж, возьмем их с собой. А где тот, третий, со своей женой?

– Придут. Пора бы им быть, – сказал Беда Ганза.

– Зайдем за вами пополудни, – сказала Анна и, повесив корзинку на локоть, ушла в сопровождении второй казачки, которая обернулась в дверях и окинула Конядру долгим взглядом.

Серафима успокоилась не сразу. Поерзав на стуле, она допила рюмку Аршина, хлопнула его по коленке и захохотала:

– Покажу тебе, где я живу, это недалеко. Как придется кому из вас бывать в Алексикове, приму как своего. Я ведь торгую, у меня всегда найдется, чем закусить.

Она поднялась и быстро пошла к выходу. Беда метнул взгляд на Матея, взял свой мешок и двинулся за ней. Матей подхватив свои вещички, – следом. Если бы Серафима не была так заметна издали, они бы потеряли ее из виду. Свернув вскоре в узкую улочку, Серафима вплыла в старый дом, крытый дранкой. На пороге Беда оглянулся, Матей махнул ему рукой, и Беда юркнул за Серафимой. Матей Конядра прошелся несколько раз перед домом и медленно, вразвалку вернулся к трактиру. На углу его поджидали Фрося с Властей. Он рассказал им, что предпринял Аршин, и Фрося его похвалила.

– Не хочешь взглянуть на этот домик? – спросил ее Матей.

– Зачем? – усмехнулась Фрося. – Я тут знаю каждый уголок и ту женщину знаю. Она на рынке барашков продает.

– Ну и как она?

– Двуличная она, и с нами, и с белыми, – презрительно усмехнулась Фрося. – Ей главное спать не одной. Но ничего, Беда умница и знает, что делает. Но я должна тебе сказать, что планы изменились. С казачками поедете вы одни, нам с Властой ехать в Воронеж. Вдвоем меньше привлечешь внимания, чем вчетвером. А в Усть-Каменной, где живут ваши казачки, сильное влияние белоказаков. Станичный атаман, правда, кланяется нашим, когда они появляются, но он предатель. Зовут его Федор Константинович Богнар. Хорошенько присмотритесь к нему и к его окружению. А ваших будущих хозяек я тоже знаю. Хмурая – Анна Васильевна Малышкина, и другая – Зинаида Михайловна Волонская. Их мужья погибли на фронте. В особенности с Анной держите ухо востро – она передает сведения белоказакам. Через неделю встретимся тут.

– А что этот черный? Он тоже в трактире и разговаривал с ними.

– У него на хвосте повиснем мы, – сказал Властимил. Матей вопросительно посмотрел на Фросю. Она, улыбаясь, пожала плечами и погладила Власту по руке.

– Хочешь, обменяемся? Давай мне свой наган, возьми мой пистолет, он стреляет быстрее, – сказал Конядра Властимилу.

– А мы и наган оставим здесь, – сказала Фрося. – Не забывай: австрийский пленный едет со своей русской женой в Киев и не может иметь при себе никакого оружия, кроме ножа. Хлеб резать.

Матей Конядра склонил голову. Свой пистолет он не оставит, даже если бы пришлось привязать его к бедру. Тем более если бы ему пришлось путешествовать с женой в обществе черт знает каких людей. Матей посмотрел на Фросю и только сейчас понял, до чего она утомлена.

* * *

Станица Усть-Каменная, в которую Анна и Зина везли Ганзу с Конядрой, всего в пятнадцати километрах от Алексикова по направлению к Воронежу. Места, знакомые Беде и Матею по разведывательным рейдам.

Повозка катилась по дороге, петлявшей между чахлыми кустами. Беда взял из рук Зины вожжи и стал так править лошадьми, словно это его самое излюбленное дело. Подняв против легкого ветерка заостренное лицо, он напевал чешскую песенку. Матей, с мешком на коленях, сидел напротив молчаливых женщин, разглядывая их.

– Ваши бумаги в порядке? – спросила вдруг Анна.

– Не беспокойтесь, хозяйка, – ответил Конядра. – У нас есть разрешение ехать даже поездом, только вот рубликов нам большевики не дали.

– Будете хорошо работать, будут и рублики, – заметила Зина.

– Лучше бы нам бумагу от белых, – ухмыльнувшись про себя, молвил Гапза. – Их тут, видать, что комарья.

– И кусаются, – сказала Анна, – пулями. Как просвистит мимо уха, не оглядывайся, старайся скрыться. Не любят они, когда кто на их карабины смотрит.

– Ай-ай-ай! – вскричал Аршин. – В хорошенькое место везете нас, хозяйка! Вылезай, Матей, вернемся пешком в Алексиково да первым поездом двинем дальше.

– Испугался? – спросила Анна с насмешкой. – А я не верю. Не путайся ни во что, ничего и не случится. – Вдруг она повернулась к Конядре: – А ты не боишься, пленный? Скажи-ка мне, как твое имя по-русски.

Конядра вспушил свою бородку.

– По-чешски Матей, по-русски Матвей, Матвей Павлович.

Анна опустила голову, Зина усмехнулась непонятно чему. Она не отводила от него глаз, повернув к нему круглое, здоровое лицо с ямочками на щеках, и выпячивала грудь. Матею было тепло от ее взгляда. «Хорошая женщина, – подумал он. – Сердце и руки крестьянки, и душа нараспашку».

Беда лихо подхлестывал лошадей, держа вожжи твердой, опытной рукой.

– Твой друг из деревни? – вдруг спросила Анна.

– А разве не видно? – удивился Матей. – Работал в барском имении, все может.

– А писать и читать?

– В Чехии все дети ходят в школу.

Анна опять умолкла, казалось, она разглядывает руки Аршина. Лицо ее начало оттаивать. Приближался перекресток.

– Поверни направо! – крикнула она Ганзе, который посмеивался про себя. – И незачем так гнать, до дому всего пять верст осталось.

Места пошли более живописные, деревья здесь росли уже высокие, почти одни акации среди буйного кустарника. Светлые глаза Конядры несколько раз встречались со взглядом Анны, и всякий раз Зина начинала тревожиться. Тогда она становилась похожей на девочку, испуганную чем-то. Повозка дребезжала и подскакивала на ухабах пыльной дороги. Здесь надо шагом, решил Аршин.

– А ты не крестьянин, – неожиданно выговорила Анна.

– Нет, – удивленно отозвался Конядра. – Но в плену я научился всему, что нужно косцу. Два года работал в помещичьем имении.

– А кем ты был до войны? – быстро спросила Зина. Конядра, смеясь, показал свои ладони.

– Сами видите, хозяйка, я не кисейная барышня. Анна склонилась к его рукам, прикрыла глаза.

– А мозоли от чего, от шашки? – резко спросила она. Матей твердо встретил ее взгляд, губы его дрогнули.

– Почему от шашки? От чапиг ваших окаянных, дрянных плугов, – ответил он столь же резко. – Да еще от мотыг и лопат. На другие работы барин меня не ставил.

Зина радостно засмеялась, так что даже Беда обернулся. Анна улыбалась уголком алых губ, лоб ее порозовел. Напрасно старался Матей прочитать по этой улыбке хоть одну ее мысль.

Хаты Анны и Зины стояли рядышком, на самом конце села. Отсюда начиналась улица – два ряда деревянных домов, крытых по большей части соломой. На невысоком холме возвышалась трехглавая церковь и дом побольше – видно, поповский. Оказалось, что лошади и повозка принадлежат Анне, и Беда Ганза мгновенно сообразил, что он останется у Анны. Зина повела Матея на свой двор, как будто это разумелось само собой. Она показала ему что-то вроде чулана с постелью и чуть ли не просительно предложила оставить тут вещи и войти в горницу.

Он подошел к окошку. Оно легко отворилось. Выходило оно во двор, огороженный плетнем. На дворе было несколько деревьев, сарай и что-то вроде хлева. Матей вынул из мешка пистолет и патроныг спрятал в соломенный тюфяк и, повесив гимнастерку и шинель на деревянный колышек у двери, пошел в горницу.

Она была пуста. Сдвинув брови, Матей осмотрелся. Печь топилась, из горшка на плите пахло бараниной. В красном углу перед иконами мерцал красный огонек, потрескивало масло в лампадке. У стены стояла широкая кровать с подушками чуть ли не до потолка, середину комнаты занимал стол.

Двое ребятишек лет по восьми с любопытством высунули из-за двери светлые головы и скрылись. Потом вошла старуха, совсем дряхлая, почти бесплотная под обвисшей одеждой, но с лицом приветливым, живым. Матей поздоровался, старуха ответила ласково. – За нею вошел бородатый, широкоплечий старик, поздоровался весело, словно давно ждал Матея. Следом вбежали дети, девочка и мальчик.

– Молодая говорит, – сказал старик, – будто вы сжалились над нами, с сеном помочь хотите. Сами видите, трое нас: жена, сноха да я, а покосов считаем десятинами. Даже у Анны Васильевны не больше. И пашни у нас столько же.

Дед понравился Конядре. Они уселись за стол, заговорили о трудных временах. Старик расспрашивал, когда Матей попал в плен и как ему жилось в помещичьем имении. Тем временем пришла Зина, переодетая в легкое платье, тотчас подала на стол, и стала смотреть, с каким аппетитом ест Матей. Подтолкнула к нему обоих детей и сказала счастливым голосом:

– А это мои сиротки, Раиса и Мишка. Полюби их, Матей, гляди, как ты им нравишься. – Зубы ее сверкнули в улыбке, словно она сама еще девочка.

Матей совсем растаял при виде малышей. Посадил их к себе на колени, стал шутить с ними. Раиса воскликнула:

– Как же это, маманя, он австрияк, а я его понимаю? И рубашка на нем казацкая…

– Глупенькая, – засмеялась Зина, – он надел такую рубашку, потому что хочет стать казаком.

Завязался оживленный разговор. Старый Волонский рассказывал о своем хозяйстве, о базарах в Алексикове и в Поворине, под конец начал бранить войну:

– Вам, пленным-то, что, страна наша щедрая, а у меня австрийцы убили сына и зятя, кто мне их заменит?

Конядра сперва выказывал ему сочувствие, а потом не удержался:

– Говорите, страна ваша щедрая, а мы, пленные, этого не чувствуем. Помещики заставляли нас работать, как скотину, а сколько наших полегло от тифа?..

Старик нахмурил густые брови, его небритый подбородок затрясся.

– Одичали люди! А разве я в ответе за это или вот наша молодуха? И таких вдов на широкой Руси тоже тысячи. Умру я, что с ней будет?

Зина опустила голову, грусть промелькнула в ее полуприкрытых глазах. Старик добавил:

– Не отпускал бы я отсюда пленных.

Пришла Анна с Бедржихом Ганзой. Аршин был сыт, лицо его лоснилось. Он ухмылялся, как мальчишка-заговорщик. Анна без обиняков объявила, сопровождая слова свои долгим взглядом:

– Зиночка, австрияку ночевать у меня нельзя, в твоем чулане хватит места на двоих.

Зина покраснела, ей не понравилось это, но она не возразила. Старик согласился, старуха у печи неопределенно улыбалась, а Анна, как будто ничего не замечая, продолжала, обращаясь к старику:

– Рано утром поедем на луга. Сколько у вас косарей?

– С этим австрийцем будет семеро. Управимся за четыре дня.

– У меня то же самое. Ну, мне пора. Зиночка, покажи чулан моему австрияку, пусть сложит вещи, а я его подожду, хочу дать кое-какую работенку.

– Не трудитесь, хозяйка, – сказал Матей, – Пойдем, Аршин.

Матей взял шинель Ганзы и увел его. Закрыв за собой дверь чулана, Конядра единым духом выпалил:

– Все идет как по маслу. Твоя кулачка и не подозревает, какое доброе дело сделала. Ночью дело лучше пойдет… Один будет шататься по окрестностям, другой присмотрит, как бы чего не вышло. А как скосим – двинем обратно в Алексиково.

– Там будет видно, – ухмыльнулся Беда. – Надеюсь, ты не рассердишься, если я иногда поздно буду приходить домой. Моя хозяйка прячет кого-то в доме. Я слышал мужской кашель за стеной. Анна как раз вышла и не подозревает, что я знаю. А в доме с ней живут сын – парнишка лет семи, молодая золовка и трое стариков – родители мужа и ее мать. Золовку зовут Варенька, сдобная такая, хочу из нее вытянуть, что удастся.

– Не порть девку, скотина. Разве орел охотится за мухами? Нет! Вот и смекай, – засмеялся Конядра и вытолкал Ганзу из чулана.

Анна ждала Аршина на дворе. Всмотревшись в Матея, она прищурилась, весело улыбнулась:

– А тебя я где-то уже видела, Матвей, и сдается, в нашем селе. Твоя бородка и нос хорошо запоминаются. Ну, мы еще об этом поговорим.

– Вы мужика по порткам узнаете, хозяйка? – не удержался Ганза. – Матей со мной уже скоро год и без меня ни шагу. Раз как-то возил барина в гости куда-то за Пензу, так после барин издевался над ним – мол, Матей на коне, как на осле, сидит. Едва лошадьми править умеет.

Анна ухмыльнулась и решительно направилась к своему дому. У Матея стучало сердце. Конечно же, был он тут два раза в разведке, но оба раза под вечер, и не останавливались они тут. Но как-то раз кто-то выстрелил в Бартака, и Конядра послал ответную пулю. Эх, да что! Он обернулся: подошедшая Зина легонько тронула его за локоть.

– Анна в каждом незнакомом мужчине большевика видит, – встревоженно сказала она. – Недавно, под вечер так, ворвались сюда красные, и Анна выстрелила в их командира. А рядом с командиром скакал парень со светлой бородкой, вроде как у тебя, и он ранил Анну. К счастью, она поправилась – вот и кажется ей, что это был ты. Но ты не смог бы стрелять в женщину, верно?

Он посмотрел ей в глаза, увидел в них доверие и засмеялся. Зина зарделась и подняла руку, словно хотела положить ее ему на плечо, да раздумала.

– Ступай к старику, Матвей, надо подготовиться к утру. С косарями договаривался Малышкин, поэтому косить сначала будут у него, но за неделю надо управиться. А это дело не простое. Мужа у меня нет, отец стар – так что будь ты хозяином.

* * *

Покосы Малышкиных и Волонских в нескольких километрах от села. Разделяет их полоса смешанного леса, заросшего по краям кустарником. Малышкин и Волонский завели телеги в лес, лошадей привязали к соснам, там, где трава повыше.

– Обошлись бы и без пленных, – сказал Малышкин. – Что это бабам в голову взбрело!

– Они хорошо сделали, Трофим, – ответил Волонский. – Зина говорит, казаки скоро уедут, кто тогда нам поможет? Знаешь ведь, есаул дал нам казаков только на сенокос, чтоб для его же лошадей сено было. А пленные нам обойдутся в пару рубликов да харчи. Где казаки-то стоят? В лесу, что ли?

– В монастыре. Есаул там целый эскадрон разместил. Опять что-то затевают. – Малышкин вздохнул, поскреб в затылке. – Проклятая жизнь пошла, Мишка. Скорей бы конец, хоть Бровкина бы в больницу свезли. А так я со страху с ума сойду. А ну появятся красные да найдут его у меня в каморе – каюк нам.

Волонский махнул рукой. Не торопясь, скрутил он козью ножку, закурил осторожно, чтобы не подпалить усы, и сказал успокаивающе:

– Киквидзе в Филонове, а в Алексикове мало красных конных, да и тем наша станица не по пути. Пехоту сюда не пошлют.

– Черт их знает, они на все способны, – проворчал Малышкин, – от них всего жди… Помнишь, что с Анной было? Однако давай-ка за работу, а то молодцы вон уже баб лапают.

– Бабы нам ничего не стоят, а казаки будут из кожи лезть, чтобы перед ними покрасоваться, вот увидишь, – хихикнул Волонский.

Косари ждали, и вид их порадовал сердце Малышкина. Скорей бы мир, язви его, а то изволь украдкой мужиков на сенокос собирать… Он схватил косу и встал за Ганзой. Казаки что молодые бычки, за ними не угонишься, а пленный не посмеет насмехаться над старым хозяином.

– Косу-то в руках держать умеешь? – спросил он у Аршина.

Беда Ганза присматривался к молодым казакам, скрывая усмешку. Десять молодцов перекликались, шутили, словно играть пришли. «Лошадиный помет готов съесть, если это не белогвардейцы!» – мысленно фыркнул Аршин.

– Эй, пленный, косу держать умеешь? – повторил нетерпеливо Малышкин. – А тот, что у Волонского?

Аршин гордо хмыкнул и начал косить. «А вот покажу я тебе, дед, что мы в Южной Чехии называем косить». Он любил эту работу. В последний раз поиграл косой в прошлом году возле Максима. Хотя и урчало у него тогда в животе – кулаки, которым подлец Артышок «одолжил» пленных, экономили даже на каше, – зато косой помахал в свое удовольствие. Здесь, пожалуй, голодать не придется, молодая хозяйка не жалела еды ни вчера, ни сегодня. И Волонская вдоволь накормила Матея пирогом. Матей и ему кусок оставил. Вкусный пирог, как страконицкий пряник. Аршин шел за темнолицым казаком, который взмахивал косой, будто перышком. Беда видел, как напрягаются упругие мышцы казака при каждом взмахе. Силы ему не занимать! «Ладно, папаша Малышкин, такое ты и у меня увидишь», – усмехнулся Аршин и весело фыркнул.

Трава ложилась ровными валками – двенадцать молодых косцов захватывали разом широкую полосу. Где-то, аллах его знает где, в небесной синеве заливались жаворонки. Вот чешский жаворонок, поди, быстро договорился бы с русским, без долгих трелей…

Солнце поднималось все выше, рубашки прилипали к вспотевшим спинам. Ганза улыбался. Такой пот полезен, куда всяким курортам до сенокоса, надо только уметь обращаться с косой, а то через час выбьешься из сил, и язык к нёбу присохнет, и до воды дотянуться сил не останется. Как там Матей? Он родом из деревни, косить умеет, но Беде хотелось бы посмотреть поближе, как Конядра себя чувствует рядом с привычными косарями. И зачем этот дуралей стал в ряд с первыми? Хочет задать темп? Аршин, не глядя, точил косу, а сам искал глазами Конядру. Ага, вон он. Косит яростно, за ним с неменьшей ловкостью поспевает белокурый казак в старой выцветшей фуражке на затылке. Над козырьком, на том месте, где многие годы была прикреплена кокарда, темнело овальное пятно невыгоревшей материи. Вот Матей остановился. Казак что-то сказал ему, Матей ответил, и оба рассмеялись. Аршин не заметил, как около них очутилась Анна Малышкина с глиняным кувшином в руках. Эх, топор в колено, да она колдунья, появилась откуда ни возьмись! Аршин тоже с радостью напился бы. Он сердито сунул брусок в футляр из коровьего рога.

За обедом Матей подсел в холодок, к Аршину. Белокурый казак непринужденно опустился рядом. С аппетитом набросились они на гречневую кашу, запили чаем.

– Будет и водка, – объявила Анна.

– А знаешь, Аршин, Петр Новиков дрался с австрияками под Львовом, – засмеялся Конядра. – Может, он-то и расписался нагайкой на твоей спине.

Ганза нахмурился, но никак не мог найти ответа поязвительней. Что, если Матей преследует какую-то цель?

– Я пленных не бил, – возразил казак, его белокурые пушистые усы взъерошились.

– Нагайкой охаживаешь только коня да жену, так? – поддразнил Конядра.

Рядом в глубокой задумчивости сидела Зина. Слова Матея, видимо, нарушили ход ее мыслей.

– А в Австрии мужья бьют жен? – спросила она.

Аршину это было на руку. Он ухмыльнулся:

– Мой приятель готов убить любую, если рассердится, а его папаша на женщинах пашет.

Зина удивленно взглянула на Матея. Он улыбался. Зина облизала губы и бросила в Аршина комок земли. Петр весело подмигнул Конядре. Подошла Анна с бутылкой водки. Петр взял бутылку, налил Матею в жестяную кружку.

– Не много ли? – испугалась Анна. – Эдак не он косу, а коса его потянет…

– Это нам на двоих, – ответил Петр.

– Ладно, но тогда и я с вами, – сказала Анна. – Хочу смотреть на вас так же, как вы будете смотреть на меня.

– Тогда начните вы, хозяйка, – засмеялся Конядра, подавая ей кружку.

Анна с серьезным лицом отпила, облизала губы и вернула кружку Матею.

– А я не пью, – покраснев, объявила Зина, откусывая пирог.

Кружка перешла к Ганзе. Он отхлебнул, одобрительно чмокнул и потянул носом.

– Такого нам в плену не выдавали. Прошу прибавки, хозяйка.

– Анна, тут и еще люди есть! – крикнул Малышкин, который сидел неподалеку с группой косарей и девушек. – Вот Семен Иванович хочет горло промочить не меньше твоего австрияка!

Старик был не в духе, в глазах его отражалось нетерпение.

Малышкина поспешила к ним. Зина осталась на месте, задумчиво жуя пирог.

– Мужики, я вам тоже водки дам, – вдруг сказала она. – А капуста у меня как вино, Петр, любишь капусту?

– Не только капусту, – весело ухмыльнулся казак, разгладив пальцем усы.

Трофим Малышкин тяжело поднялся, разминая затекшие ноги. Михаил Волонский тоже встал, оглядел стан косарей.

– Трофим, прямо как в мирное время, – сказал он. – Может, нам так и жить, словно уже мир? А мир от человека работы требует…

– Правильно говоришь, Мишка, – ответил Трофим, оборачиваясь к косарям. – Ну, во имя господне, пошли, ребята! Не видите – Волонскому не терпится увидеть вас на своих покосах…

Анна налила последнюю стопку, заткнула бутыль и поспешила к возам, умышленно пройдя мимо пленных с Петром, чтобы поторопить Зину.

Беда Ганза, коснувшись локтем Матея и напяливая австрийскую фуражку, глухо пробормотал:

– Постарайся выудить что-нибудь у казака. Бьюсь об заклад, все они красновцы.

– Серьезно? – засмеялся Конядра. – Тебе это только сейчас в голову пришло? Постарайся лучше вынюхать, откуда они пришли…

– А я только и делаю, что вынюхиваю. Сдается, нос у меня вытянулся, как у ищейки. А вот ты не забудь прощупать Зину. Она на тебя глядит, как на икону. Женский язык полезнее, чем поповское благословение. Помни, что говорит Сыхра, когда мы окружаем деревню: все время меняйте позиции! Заруби себе это на носу и с богом, командир! Да не смотри на меня так, словно укусить хочешь, вчера ты мне тоже о позиции напомнил, когда о Вареньке говорили…

Старики Волонский и Малышкин не стали больше косить, нашли отговорку: надо, мол, косы править, чтоб косарям времени не терять. Анна с Зиной носили воду и отбитые косы, а между делом помогали девушкам ворошить скошенную траву.

Солнце пекло без устали, все обливались потом.

Аршин Ганза увидел вдали двух всадников. Впереди – огромного роста человек без карабина. Всадники галопом приближались. Беда узнал первого: есаул, который допрашивал его! А второй – Прохор, тот самый, который оглушил его затрещиной и отобрал сапоги. Гром с ясного неба – вдруг узнают? Аршина словно обдало жаром.

– Его благородие Кириченко! – оживленно крикнула Анна Петру.

Петр бросил косу и побежал к есаулу. Аршин не слышал, о чем они говорили, он яростно махал косой, чтобы никто не заметил, как дрожат у него колени. «Если дело обернется плохо, всажу косу в грудь есаулу по рукоятку», – решил он.

Всего несколько минут прошло до возвращения Петра и до того, как есаул с Прохором уехали, но для Ганзы это были минуты страшного смятения, смертной тоски и отчаянной решимости. Он все косил да косил, но косил не глядя, машинально. Кириченко. Это имя он не забудет. Эх, погладить бы Прохору морду нагайкой! На, собака, получай сдачи!

К вечеру все устали. С болью распрямляли спины, чтобы поточить косу. До чего же отвыкает солдат от полезного труда! У Ганзы испортилось настроение. Конядра тоже не мог дождаться, когда Петр крикнет Малышкину, что пора шабашить. Но Малышкин не торопился.

Усмехаясь в седую бороду, все подмигивал снохе – подними, мол, настроение у мужиков! Разрешил дать еще водки. Волонский все думал о своих десятинах нескошенного луга и озабоченно морщил лоб. Дождя, правда, скоро не будет, но Волонскому вовсе ни к чему, чтобы косари вымотались у Малышкина. Старик озабоченно поглаживал подбородок, что вовсе не трогало Малышкина. Волонскому даже казалось, что этот плут подсмеивается над ним.

– Хватит на сегодня, ребята! – не удержался Волонский. – Хватит на сегодня, Трофим! Не видите, что месяц поднялся? Бабы, мы голодны, готовьте ужин, а вы, девки, запевайте, да повеселей!

Трофим Малышкин на это ничего не сказал. Он собрал сено в охапку и понес своим лошадям. Волонский тоже сгреб столько, сколько смог обхватить руками, и побрел за соседом с ароматной ношей.

Ганза подошел к Конядре и взволнованно сказал:

– Считай меня воскресшим из мертвых. Эти двое, что заезжали сюда, трясли из меня душу, когда я недавно попался им в лапы. Хорошо, что не подъехали ближе – наверняка бы узнали. Ты тоже запомни их имена – есаул Кириченко и казак Прохор. И если когда встретишься с ними, отплати за меня. – Ганза вздохнул так глубоко, что даже в горле у него засвистело, и вдруг, скрывая под усами кривую усмешку, схватил Матея за локоть и добавил: – В следующий раз, если они покажутся, я схвачусь за живот и побегу в лес. А ты надо мной смейся при Анне.

– Они уже, наверно, забыли тебя, – сказал Матей Конядра, – но хорошо, что я про это знаю. Имя есаула я уже слыхал, он, говорят, коллекционирует черепа красноармейцев.

Аршин выкатил глаза. Так вот почему есаул тогда так заинтересовался его бритой головой! Он закрутил шеей. «К счастью, хотеть и иметь – вещи разные», – подумал он и торжествующе усмехнулся.

* * *

Настроение уставших косарей подняла только водка, которую Анна не жалела, как в полдень. Зина Волонская и Варенька Малышкина вынули из телеги огромный чайник, и Варенька с поденщицей Марьей, девушкой с длинными косами, побежали к ручью по воду. Другие девушки уселись среди казаков, попытались завести разговор. Молодая вдова Нина Матвеевна, соседка Малышкиных, несколько раз начинала протяжную, грустную песню и бросала, потому что казак, сидевший рядом с ней, щекотал ей травинкой шею, неуклюже уговаривая:

– Пойдем в лесок, козачка, я тебе там спою повеселее…

Полная луна по-разному действовала на Малышкина с Волонским и на молодежь. Конядра с Ганзой развели большой костер от комаров. Но вот зазвучала и песня – казачья, простая, суровая. Девушки прищуренными хмельными глазами ловили дразнящие взгляды певцов. Аршин, припомнив отдельные слова, присоединил к поющим свой тенорок. Маленький чех нравился казакам. Пусть кукарекает – да зато как золотой петушок. Петр Новиков, опершись рукой на колено Анны, обратился к нему:

– А эту знаешь, пленный? – и запел.

Анна, скрестив рука на груди, поглаживала свое плечо.

– Откуда ему знать, эту? – отозвалась Зина Волонская. – Ведь эта песня с Десны, около Максима. Там у меня тетка, вот я и знаю.

Ганза, сверкнув глазами на Вареньку, начал болтать. «Матей, верно, хихикает про себя, что я хвастун, – мелькнуло у него в голове, – но быть разведчиком, голубчик, это тебе не пиво сосать. Кроме того, сегодня я изрядно поволновался и теперь такое у меня чувство, будто я снова родился».

Зина повернулась к Вареньке. Девушка сияла. «На луну похожа, а луна немало девок с толку сбила», – подумала Зина. Перевела взгляд на Конядру. Тот сидел недалеко, подтянув колени к подбородку, и лицо его было непроницаемо. Зина про себя улыбнулась: Варенька его не интересует. Трофим Малышкин затягивался так, что махорка трещала, того и гляди, вспыхнет седая борода, но сморщенное лицо Малышкина не выражало такого опасения.

– Веселый парень чех, – засмеялась Анна.

– Хитрый! – отозвался Петр, внимательно следивший за каждым движением Аршина.

Зина встала, пересела к Матею. Волонский остатками зубов единоборствовал с куском сала и не обращал внимания на сноху. Когда-то ей, двадцатишестилетней вдове, посчастливится еще быть среди молодых мужиков? Она сама себе хозяйка, и он, свекор, не требует от нее отчета. Война!

– Трофим, а не поискать ли вдовам женихов среди казацкой молодежи? – спросил Волонский.

Трофим выпустил дым изо рта.

– А ты раскрой глаза пошире! И не твое это дело. Сколько девок мы с тобой когда-то попортили на сенокосе?

Волонский проглотил слюну. Сзади, в папоротниках, застрекотал кузнечик. Ох, много раз этот бродячий музыкант играл ему на свадьбах без попа! Старик выпил водки, вытер усы и лег навзничь.

Малышкин тоже растянулся, закинув руки под голову, но спать не собирался. Надо еще по привычке подумать о том о сем… Мишка прав. Петр и Анна – славная пара… Трофим посмотрел туда, где только что видел Анну. Теперь ее там не было, Петра тоже. Улыбаясь, старик уснул, как дитя.

Матей Конядра встал, подбросил в огонь охапку сухого хвороста. Аршин усердно заговаривал зубы Вареньке, та смеялась воркующим смехом.

– Дома я страшно любил мамины пончики. Знаешь, что такое пончик? Не знаешь! Видишь, какая ты еще глупенькая. Тебе нужно еще многому учиться, ведь ты даже толком не знаешь, зачем живешь…

Матей протянул руку Зине, сидевшей у его ног. Она схватилась за нее, как за добычу.

– Хозяйка, не напоить ли лошадей?

– Ой, чуть не забыла! Тут недалеко речка – вода как хрусталь. Лошадей не боишься?

Не ответив, он пошел к ее возу. Уверенно, без спешки отвязал лошадей. Тропинка к речке извивалась в кустарнике, менаду стройными соснами. Зина хорошо знала дорогу и могла пройти здесь хоть с завязанными глазами.