Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

* * *

По телеграфу молнией разнеслась весть о покушении на Владимира Ильича. Не умолкали телефоны. Все разговоры были об одном: выживет ли Ленин? Тридцать первого августа люди жили только этим вопросом. Страшно подумать! На завод Михельсена, в гущу верных рабочих, проникла эсерка, к самому Ильичу подобралась и выстрелила в него из револьвера. Ее поймали! Но как вообще могло произойти подобное покушение? Красноармейцы в Филонове тоже только об этом и говорили.

Киквидзе созвал командиров полков и их заместителей. В частях шли митинги. В первой роте батальона Сыхры выступил Ян Пулпан.

– Товарищи красноармейцы! – взволнованно произнес Ян Пулпан, его светлые усы уныло обвисли, – наступило решающее время, когда мы должны показать, чего мы стоим. Враг ударил по самому чувствительному месту, прямо в грудь, но выстрелы, которые должны были оборвать жизнь Владимира Ильича Ленина, к счастью, не смертельны. Ленин жив! И мы по-прежнему будем сражаться под его знаменем до окончательной победы революции. Мы – бойцы Интернационального полка, добровольцы армии коммунизма, и русские товарищи смотрят на нас, как на будущих борцов за социалистическую революцию у себя на родине.

Голос Пулпана уже окреп, он доходил до самых последних рядов. Люди напряженно смотрели на его исхудавшее лицо, жадно ловя слова.

– Видели мы каждый день и в последние дни убедились еще раз, на что способен враг! Это суровая школа для нас, товарищи! То, чему мы здесь научимся, мы унесем домой и, опираясь на этот опыт, создадим свою, большевистскую, подлинно рабочую партию. Товарищи красноармейцы, покушение на Ленина показало нам, до чего может дойти белый террор. Но пролетарская Россия отразит его, хотя бы белогвардейцы объединились со всем враждебным нам миром. Мы, интернационалисты, не можем отказать русским братьям в помощи. Когда-нибудь они нас щедро вознаградят, в этом мы не сомневаемся. А у нас теперь одна заповедь – заповедь товарищеской верности русскому рабочему классу и его партии!

Пулпан глянул на Войтеха Бартака. Ротный стоял рядом с ним, внимательно вглядываясь в лица бойцов, особенно новичков-добровольцев, но ни один человек не опустил глаз перед его взглядом.

Пулпан стал рассказывать о революции в Петрограде, описывая ее как победу Ленина и героических пролетарских масс.

– Только завзятые трусы могли заколебаться и уклониться от штурма Зимнего. Я сам был там, товарищи, можете мне верить! – закончил Пулпан.

Командир роты сжал губы. В последнем ряду, возле Матея Конядры и Яна Шамы, уже некоторое время стоял комиссар Кнышев, беспокойно покусывая концы усов. Шама вдруг перестал вертеться, покраснел, и едва Пулпан кончил, вышел из ряда и двинулся к Бартаку, звеня казацкими шпорами.

– Разрешите, товарищ командир роты, несколько слов.

Бартак кивнул, и Шама решительно обернулся к строю. По лицу его видно было, как он торопливо, с трудом собирается с мыслями.

– Товарищи! Зло меня берет, как подумаю, что сделала проклятая эсерка с нашим Ильичей, я говорю, нашим, товарищи чехи, словаки, мадьяры, немцы и сербы! И всех вас берет зло, слушаю об этом с утра… – Шама глотнул пересохшим горлом и набрал воздуха в легкие. Ему все-таки трудновато было говорить по русски. – Ян Пулпан, старый красногвардеец, говорил по-рабочему, от души, да так и надо… И я предлагаю, товарищи, братья, давайте пошлем телеграмму в Кремль, что мы, интернационалисты, передаем привет Владимиру Ильичу Ленину и что мы пойдем за ним, пока будем живы! Там сзади, среди кавалеристов, стоит наш комиссар товарищ Кнышев, он сможет отправить нашу телеграмму по верному адресу. А чтоб доказать Ильичу, что привет мы посылаем все как один, давайте вместо голосования споем нашу боевую песню…

Во время этого бурного выступления фуражка у него съехала на затылок и огненные волосы упали на лоб. Голубые глаза его сверкали воодушевлением. Шумно вздохнув, он вскинул кулак и во всю мощь своего голоса запел «Интернационал».

Когда отзвучали последние слова, воцарилась тишина.

У многих пробежала по спине легкая дрожь восторга. Тоник Ганоусек сдернул с головы фуражку и закричал срывающимся голосом:

– Ура! Ура!

И все подхватили, и гремело «ура», подобно все новым и новым залпам.

Ян Шама вдруг почувствовал себя одиноким – он высказал все, что в нем накипело, и теперь растерялся, не знал, куда девать руки. Повернулся к Бартаку и внезапно, не говоря ни слова, обнял его, потом обхватил Пулпана.

Аршин прокричал что-то одобрительное, обнял Кнышева и поцеловал его в широкий шрам – для этого драгуну пришлось подняться на цыпочки, но он делал вид, будто это его не смущает. После Ганзы Кнышева обняли Лагош, Ганоусек, Конядра… Комиссар переходил из рук в руки. Глаза его были полны слез. Его прижимали к груди и целовали венгры, немцы, костистые далматинцы, сербы…

– Дорогие товарищи! – закричал Кнышев, вырвавшись наконец из круга красноармейцев. – Телеграмму Владимиру Ильичу Ленину мы обязательно, пошлем с командиром дивизии товарищем Киквидзе, в этом не сомневайтесь! Советская Россия благодарна вам за верность делу свободы рабочих…

– В вашем лице мы обнимаем свободную Россию! – вскричал Аршин.

– Хорошо, я передам это свободной России, – ответил Кнышев. – А теперь позвольте мне сказать, зачем я к вам явился. Я прямо с вокзала, а там не все в порядке. Прибыл Марусин бронепоезд, но нельзя позволить этой бешеной эсерке двигаться дальше. Наши броневики, правда, держат продвижение поезда, но мы не можем также допустить, чтобы хоть один человек из команды вышел на перрон. Товарищ Бартак, займите со своей ротой станцию! Кто окажет сопротивление, тот не получит пощады! Не забывайте, что эти негодяи сделали с нами под Урю-пинской…

Рота Бартака выступила через несколько минут. Поручив командование Пулпану, Бартак с Аршином и Шамой поскакали вперед. Шама весь еще пылал; подгоняя своего пегого рысака, размахивая нагайкой, он скакал, не обращая внимания на людей, попадавшихся на дороге.

Комиссар полка тем временем мчался в штаб дивизии.

В застегнутой наглухо кожаной куртке Киквидзе сидел за столом с таким видом, будто мысли его унеслись далеко-далеко, и по привычке играл грузинским кинжалом. Комиссары и командиры полков, такие же хмурые, сидели вокруг. Из-за густого табачного дыма в комнате почти ничего не было видно. Вацлав Сыхра и Йозеф Долина дымили, не обращая внимания на Книжека, который на этот раз сидел рядом с ними. А перед столом начдива, в черкесском костюме, выпрямившись, стояла молодая командирша бронепоезда. Глаза ее метали молнии. Кнышев подошел к ней сбоку, не спуская с нее пристального взгляда.

– Гражданин командир, – сказала Маруся хрипло. – Я протестую против действий комиссара чехословацкого полка. Мне надо провести бронепоезд в Поворино, у меня важное задание, а он препятствует. Где же ваша свобода? Разве я мало для вас сделала? Мои люди еще возмущены тем, что случилось несколько недель назад с эшелонами анархистов, ехавших в Царицын, а теперь вы хотите повторить это со мною? Хотите разгромить наш бронепоезд, а нас разогнать по степи, как волков? Мы не анархисты! Предупреждаю вас, у меня особое задание товарища Но-совича. Я буду жаловаться.

– Пожалуйста, – металлическим голосом произнес за ее спиной Натан Кнышев. – И мы разгоним вас по степи, как волков.

– Подождите, товарищ комиссар, – остановил его Киквидзе, – я хочу выслушать все претензии, потом вы скажете свое слово.

Маруся сверкнула зубами, возмущенно улыбнувшись, и положила руку на кобуру.

– Я требую свободного проезда через Филоново. Это все! – отрезала она.

Кнышев взглянул на Киквидзе – тот и бровью не повел. Комиссар подошел к Марусе и выхватил у нее из кобуры револьвер, прежде чем она опомнилась.

– Считайте себя арестованной, – резко проговорил Кнышев. – Недоставало еще, чтобы вы грозили начальнику дивизии Красной Армии! Мы вас хорошо понимаем, вам хочется поближе к Москве, именно в эти дни. Краснов был бы рад видеть вас там; да и себя тоже. Короче, стервятникам захотелось прогуляться по Красной площади, они зарятся на царские сокровища в Кремле, да «сказала, что играла», как говорят мои чехи. Вы нас ругаете, требуете от нас лояльности, но мы-то хорошо знаем, что связывает вас с вашим Носовичем!

Кнышевым все более овладевал гнев, и тон его делался еще язвительнее:

– Нам стало известно, что вы состояли в женском батальоне, были у Зимнего, так чего же удивляться, что покушение на Владимира Ильича вы сочли удобным моментом для окружения Москвы. Хотите воспользоваться случаем? Но Ленин жив, милая дамочка, и долго будет жить! Это вас черти раньше возьмут вместе с генералами. Видели бы вы, что творится сегодня с красноармейцами, как растет их возмущение белогвардейцами и эсерами. Худшей услуги себе, чем нападение на Ленина, вы и придумать не могли. Вы даже скептиков теперь убедили в том, что мы вправе требовать от Красной Армии любых жертв. Полчаса назад перед интернационалистами выступал чешский рабочий, и я, пожалуй, не сказал бы лучше. А другой боец, чех, предложил, чтобы полк послал товарищу Ленину приветственную телеграмму, и предложение свое закончил пением «Интернационала». А вы хотите в Москву? По нашей дороге? – Комиссар отдал Киквидзе пистолет и добавил: – Товарищ начальник дивизии, предлагаю: пусть эсеровская команда добровольно покинет бронепоезд, и уберется из Филонова. Они нам здесь не нужны…

– Постойте, товарищ Кнышев, теперь я скажу, – перебил его Киквидзе, не сводя глаз с Маруси. Выражение ненависти на ее красивом лице успокаивало начдива. Вонзив кинжал в стол, он вынул обойму из Марусиного пистолета, положил ее в карман своей кожанки и холодно сказал ей: – Не позднее чем через час вы отправитесь обратно в Царицын. Мои два бронепоезда будут вас конвоировать, чтоб вам ничего не взбрело в голову. В Филонове я начальник, и других рядом с собой не потерплю. Не скрипите зубами – на белый террор мы отвечаем красным террором. Пистолет я вам возвращаю, но патроны оставлю себе – вы слишком вспыльчивы. А теперь уходите. Вы нас задерживаете!

Маруся вложила пистолет в кобуру и вышла не прощаясь. Киквидзе обратился к Кнышеву:

– Поезжайте с нашими бронепоездами. Предоставляю вам полную свободу действий. Ее бронепоезд нам очень бы пригодился, но, если отбирать его на станции, эта бешеная может натворить много бед: у нее большой запас боеприпасов. А как дела на станции?

– Я послал туда Бартака с ротой. Товарищ Книжек извинит, что я не согласовал это с ним, на разговоры не было времени. Я предоставил Бартаку свободу действий так же, как вы мне, и потому не могу сказать, как там обернется дело… Чехи ненавидят Марусю.

Киквидзе прикрыл ладонью рот, чтоб скрыть улыбку:

– Хорошо, поторопитесь к ним. Артиллерийская стрельба для нас нежелательна.

Кнышев поспешно вышел. На главной улице он обогнал бородатого извозчика, везшего в пролетке Марусю. На станцию комиссар примчался, когда там все кипело. Эсеровский бронепоезд был зажат между двумя бронепоездами Киквидзе. Мрачные артиллеристы стояли у орудий, были готовы и пулеметы. Саперы укрылись за шпалами и рельсами, погруженными на платформах, виднелись только их немецкие штыки. Красноармейцы с винтовками наперевес патрулировали очищенный от пассажиров перрон. Лагош поставил свой станковый пулемет напротив эсеровских артиллеристов. Конядра и Пулпан прохаживались у их паровоза. Кнышев двинулся прямо к Бартаку и в кратких словах передал приказ Киквидзе. Перестрелка насмешками между красными и эсерами мгновенно прекратилась.

К Кнышеву и Бартаку подошла Маруся, гневная, возбужденная, и закричала так, что было далеко слышно:

– Окружить женщину с полсотней бойцов у вас хватает пороха, но не будьте смешны, нас вы все равно не укараулите, лучше пропустите в Поворино!

– Мы, конечно, вас пропустим, только не в Поворино, а в Михайлов, – отрезал комиссар и послал Аршина распорядиться отправкой.

– Я протестую! – со злостью вскричала Маруся.

– Я сказал – в Михайлов, – и Кнышев повернулся к эсерке спиной.

– Вы об этом пожалеете! – пригрозила Маруся и побежала к своему бронепоезду.

– Эй, красавица, не запутайся в юбке! – прокричал ей вслед Ян Шама.

Маруся, как ужаленная, повернулась было и вскинула пистолет, но Ганоусек успел выбить оружие из ее рук. Тут Михал Лагош открыл огонь из пулемета, красноармейцы кинулись на бронепоезд. Еще несколько винтовочных выстрелов, эсеры дали три пулеметные очереди, но бой продолжался недолго: отказавшись от дальнейшего сопротивления, эсеры побросали оружие и разбежались по путям, прячась за товарными составами. Воспользовавшись переполохом, скрылась и Маруся. Пробежав через вокзал, она свернула в ближайшую улицу.

Кнышев увел Бартака к коням.

– Теперь галопом в штаб дивизии, друг, – весело улыбнулся он. – Не бойся, за это Исидорович ругать нас не будет.

* * *

Второй Интернациональный красноармейский полк перебрался из эшелонов в Филонове. В деревянных бараках было лучше, чем в теплушках. Красноармейцы разных полков завязывали дружбу. Второй полк снова получил пополнение, но среди новичков уже мало было чехов и словаков, большинство пополнения составляли бывшие пленные немцы и венгры. В роте Бартака появилось несколько сербов и два невысокого роста боснийца. Бартак обоих посадил на коней.

Возобновилась ожесточенная битва за Царицын. Белогвардейцы стремились окружить его железным кольцом своих дивизий, а Киквидзе и командир первой украинской бригады Сиверс всеми силами удерживали железную дорогу через Донскую область, от Воронежа до Волги. Не проходило дня, чтобы красновские отряды не налетали на железную дорогу, порой появлялись дикие банды Дудакова, и у кавалеристов Киквидзе, а часто и у его пехоты не было минуты передышки. Отбитые у противника бронепоезда стояли на филоновской сортировочной станции в постоянной боевой готовности, неожиданно появляясь на магистрали, и белогвардейцы отваживались нападать на них только превосходящими силами. Бронепоезда возвращались из рейсов с убитыми и ранеными, с покалеченными паровозами, но и с победой. Время шло, а бои не прекращались, белые во что бы то ни стало стремились захватить дорогу между Царицыном и Москвой. И с таким же устойчивым упорством Киквидзе удерживал ее. Тесный кружок максимовцев сузился. Курта Вайнерта Киквидзе назначил командиром чешской батареи, и теперь Курт лишь изредка мог забегать к своим. Из тамбовцев, с которыми максимовцы сдружились, певун Костка и Отын Даниел погибли под Урюпинской, Ян Пулпан стал заместителем Бартака по пехоте. Невредим был Матей Конядра да еще Карел Петник, помощник Долины в полковом комитете. Сегодня Петник был в скверном расположении духа. Он набросился на Шаму, который осыпал ребят насмешками.

– Эй, рыжий болтун, а ты умнее был, когда мы с тобой в госпитале валялись?

– Тогда я размышлял, к чему на свете чесотка, – парировал Шама, – а нынче я еще о белых казаках думаю, товарищ Петник. А ты сам знаешь, чесотка и белый казак не одно и то же. Да ведь и ты изменился, держишься, что тот японский Камимура, который в четвертом году топил царские корабли в Порт-Артуре.

На нарах приподнялся Беда Ганза:

– Эй ты, Камимура, чего спать не даешь? Вот мигну Лагошу, погладит он тебя своим кулачищем!

Шама усмехнулся – по душе ему была такая словесная перепалка. Разве не любит он их всех, даже этого ершистого Беду? Он сел на нары у ног Ганзы и слащавым голосом произнес:

– Баиньки хочешь, Аршинчик? И в сапожках? Фу! Позволь, я тебя разую, обожаю запах твоих портянок!

– Катись ты! – буркнул Ганза, поворачиваясь на другой бок.

– А молочка не хочешь? Или водочки? – приставал Шама. – А может… может, баклажанчик? Я тебя понимаю, друг мой, хотел бы ты устроиться, как покойный император Франц-Иосиф в старости, правда? Камердинер клал бы тебе на ночь в постельку двух девочек, чтобы они тебя согревали, – одну справа, другую слева, вот это было бы отлично, да?

Аршин не ответил, – уснул, улыбаясь. Постепенно улеглись и остальные.

Ганоусек еще пошел посмотреть лошадей. Барбора лежал рядом с Конядрой.

– Матей! – шепотом позвал он.

– Чего тебе?

– Как думаешь, удержимся мы в Филонове? В городке поговаривают, будто с юга идет Краснов с огромными силами. Если Сиверс не пустит ему кровь, навалится он на нас…

– Боишься, что с нами будет, если нас зажмут в клещи?

– Не знаю, пожалуй нет, я за Фросю боюсь. Она призналась мне, что работает в Чека, и если белые узнают – ей крышка.

С другой стороны Барборы лежал Карел Петник. Глаза у него закрыты, но он слышит каждое слово.

– Что говорит Бартак? – вмешался он в разговор. – Пораскинь мозгами, и никто нас не победит. Утро вечера мудренее!

– Кто знает, что ждет нас завтра…

* * *

Набеги отрядов атамана Краснова и генерала Дудакова на железную дорогу между Царицыном и Воронежем повторялись регулярно. К Филонову с обеих сторон вдоль линии приближались белогвардейцы. Киквидзе вызвал командиров полков и батальонов. Пришли и комиссары полков, и председатели полковых комитетов. Новый заместитель Киквидзе, Медведовский, нервно курил. Это был стройный неразговорчивый человек с выразительным желтоватым лицом, в каждом движении которого сказывался рабочий.

Полночь. Под потолком потрескивает большая керосиновая лампа.

Киквидзе ходит по просторной комнате, не очень-то весело поглядывая на входящих. Первым явился Норберт Книжек. Поздоровался, подсел к начальнику штаба дивизии, бывшему подполковнику царской армии Семену Веткину, озабоченному человеку с добрым лицом. Книжек пытался расспросить Веткина, о чем пойдет разговор, но старый солдат повторял: «Услышите, услышите». Комната наполнялась людьми. Комиссар полка Кнышев и батальонные командиры Сыхра и Голубирек пришли со своими заместителями – Бартаком, Коничеком и председателем полкового комитета Долиной.

– Здорово, молодцы! – несколько оживившись, крикнул им Киквидзе. – Садитесь вот здесь, у окна… Каково настроение людей?

– Боевое, – ответил Кнышев.

– Потери за последние дни?

– Двадцать человек.

Киквидзе почесал затылок и обменялся с Медведовским понимающим взглядом, после чего продолжал:

– Нового пополнения мы не получим. – неоткуда. Мы отрезаны от Воронежа. Краснов перерезал-таки железную дорогу, а его казаки отнюдь не новички. Операциями в большинстве случаев руководят у них немецкие генералы, а против них даже Сиверс слабоват. Товарищ Бартак, вы бы бросились на казачью бригаду одним конным полком?

– Зачем спрашиваете, Василий Исидорович. Я бы только попросил придать мне батарею Вайнерта.

– Хорошо, Войта, – сказал начдив и энергичным шагом отошел к широкому столу, на котором были разложены карты. Взяв в руки грузинский кинжал, Киквидзе стал водить его острием по участку фронта между Филоновой и Воронежем. Потом посмотрел на Кнышева: – Натан Федорович, подойдите сюда, и тебя прошу подойти, Войтех Францевич.

Они подошли. Киквидзе тихо продолжал:

– Они здесь, под Лисками. По одному сообщению, там не менее двух тысяч сабель, по другому – тысячи три. Пока они нас только дразнят: главные силы Краснова еще в ста верстах от этого места. Наш бронепоезд отошел оттуда, чтоб не разбили вдрызг. Прибыл два часа назад. – Киквидзе нахмурился, в его голосе зазвучали гневные ноты. – Не можем мы допустить, чтобы белые тут хозяйничали, надо отогнать их, прежде чем они получат подкрепление. Я пошлю туда пятый конный заамурский полк. Командира полка вчера ранило, у его заместителя тиф. Вот вы двое и возьмете полк на несколько дней. Вынимайте-ка ваши карты.

Пока Кнышев и Бартак доставали свои карты, начдив отошел поздороваться с командирами, подошедшими позже, но сейчас же вернулся.

– Так, хорошо. Благодарю вас, товарищи. Что делать, сами увидите. В полку есть три тачанки, возьмите еще один броневик. Очень хочу, чтобы вы вернулись целыми и невредимыми.

Кнышев и Бартак отошли от стола. Киквидзе обвел глазами командиров.

– Легкая жизнь кончилась, товарищи, – отрывисто начал он. – Полкам быть в полной боевой готовности. Никаких отпусков, запретить отлучки даже из бараков. Почистить оружие. Раздать боеприпасы. Товарищ Книжек, ваш полк пополнит команду бронепоезда, который возвратился со станции Лиски. Отберите для этого опытных артиллеристов и пулеметчиков. Понятно?

Норберт Книжек выпрямился:

– Понятно, товарищ начальник дивизии.

Начдив огляделся, словно пересчитывая командиров. Веткин, не понимая, что ему нужно, встал было, но Киквидзе знаком попросил его оставаться на месте. Киквидзе продолжал:

– Мне кажется, при всей своей храбрости красноармейцы уже из последних сил сдерживают белых. Значит, мы должны поддержать боевое настроение и заботиться о бойцах, как о родных детях. Белые стремятся разбить нас, а этого мы позволить не можем. С нашим запасом оружия и боеприпасов мы продержимся не менее двух месяцев, даже без подвоза, и железная дорога Москва – Царицын должна остаться в наших руках. Задача эта известна вам давно, другой нет. Но это – задача для героев. Товарищи комиссары и командиры, повторяю вам это потому, что для нас складывается сложная ситуация. Я просил Филоновский совет помочь нам мобилизацией городского и окрестного населения, однако не думаю, что пополнение будет велико: мы уже подобрали все, что можно. Встает задача поддерживать хорошее физическое состояние красноармейцев. У нас есть случаи тифа. Заболевших немедленно изолировать и эвакуировать хотя бы даже в Саратов. В Филонове оставить только легкораненых. Понятно?

– Понятно, – отозвалось двадцать человек.

– Благодарю вас, – Киквидзе поглядел на Книжека, и голос его смягчился: – Товарищ Книжек, я беру у вас на несколько дней товарищей Кнышева и Бартака. Они мне нужны. Придется вам пока обойтись без них.

Книжек вытянулся, но начдив уже не смотрел в его сторону.

– Кто здесь от пятого Заамурского? – спросил он. – А, вижу, товарищ Ромашов. Останьтесь тут. Бартак и Кнышев тоже. Всех остальных благодарю, всего хорошего! На улице Книжек спросил Вацлава Сыхру, зачем Киквидзе понадобились Бартак и Кнышев, но Сыхра, сворачивая на ходу цигарку, только плечами пожал. Голубирек, подталкивая Долину, засмеялся:

– Поедут в Алексиково на чашечку кофе… Они завидуют вашим поездкам в Тамбов, Книжек, и не удивляйтесь, что им тоже пришла охота погостить у своих алексиковских подруг.

– Ваши шутки неуместны, Ондра, – насупился Книжек. – Когда они возвратятся, сами мне расскажут.

– Вот теперь вы рассуждаете правильно, товарищ командир, – засмеялся Голубирек и повернул к своему бараку.

Сыхра пошел с Книжеком.

– Мы с тобой лучше понимаем друг друга, не правда ли, Вацлав? – сказал Книжек. – Начинали ведь вместе, а это, что ни говори, многое значит. Приходи завтра к нам, из Тамбова приехала Ирина, она будет рада видеть тебя.

– Если не поставит помидоров с огурцами, не приду. Знаешь ведь, это моя слабость.

– Она и махорку привезла, получишь две пачки… Тем временем Киквидзе говорил Ромашову, положив ему руку на плечо:

– Сколько вам лет, Иван Михайлович?

Кавалерист, стройный, узкобедрый, с юношеским румянцем на типично русском лице, вскинул на Киквидзе глаза:

– Двадцать один… будет через месяц…

За его спиной засмеялся начальник штаба дивизии. Ромашов, покраснев, повернулся к нему:

– Честное слово, товарищ Веткин, клянусь жизнью матери…

Бартак и Кнышев с улыбкой наблюдали эту сценку. Лицо Киквидзе тоже прояснилось.

– Верю вам, – сказал начдив. – Вы ведь были в гусарах, как и товарищ Бартак? Вы знакомы?

– Кто в дивизии не знает товарища Бартака! Говорят, он лишь наполовину чех, а мать его грузинка и будто ваша родственница, – Ромашов сам засмеялся своим словам.

Киквидзе глянул на Бартака, весело подмигнул.

– Что ж, это было бы неплохо, но теперь речь о более важном деле, чем родство. Вы член партии, Ромашов, Бартак тоже. Поэтому я возлагаю на вас трудную задачу. Через полчаса ваш полк выступит вдоль линии железной дороги в направлении на Алексиково. В пятидесяти верстах от Филонова засели дудаковские казаки, вы должны их оттуда выбить. Бой будет серьезным, Ромашов, и полк ваш поведет товарищ Бартак. Вы его заместитель. В помощь даю вам товарища Кнышева. Товарищ Бартак уже все знает, расскажет вам по дороге. Все, товарищи, теперь не теряйте ни минуты: Желаю удачи! – начдив крепко пожал всем руки, Веткин тоже.

– Бейте белых гадов, бейте, пока не выбьете из седла, – сказал начштаба с ободряющей улыбкой в светлых добрых глазах. – Обрушьтесь на них, как степной ураган! А в резерве оставьте только один эскадрон.

Медведовский сдержанно улыбнулся словам Веткина, хотя и поверил в их искренность.

* * *

Норберт Книжек занимал две комнаты в доме ушедшего на пенсию прежнего начальника станции Егора Белюгина. Старик уже мало что знал о жизни за стенами дома, а потому любил поговорить, и говорил он большей частью о том, что подарит ему сын Аким или сноха Василиса. Вацлав Сыхра был знаком с Акимом, начальником алексиковской железнодорожной станции. Пухленькую же Василису Сыхра видел два-три раза, когда она приходила с мужем на базар. У нее веселые глаза, носик и лоб как у молочного поросенка, и цвет лица такой же, однако мужа она держит в узде. Аким – строгий, хоть и добрый человек, весь в отца; интриг он не затевает, но никому не верит, и подчиненным его живется нелегко. Он тиранит их с улыбкой. Сыхра посмеивался над этим, потому что знал Акима Белюгина с другой стороны: просьбы начальников воинских эшелонов он выполнял безотказно. К родителям Аким ездит регулярно каждую неделю, чтобы поздороваться особо с матерью, особо с отцом и взглянуть на дом, который в свое время перейдет к нему и в котором он поселится через несколько лет, выйдя в отставку.

В тот вечер Книжек с особым радушием принял Сыхру. Он был наряден: белые панталоны, розовая рубашка. Хозяин и гость не успели усесться, как вошла Ирина Половникова и протянула комбату руку, словно они давно были знакомы.

– Очень мило, Вячеслав Вячеславович, что вы зашли познакомиться со мной, – приветливо сказала она. – Норберт мне часто о вас рассказывает, говорит, лучшего заместителя он не мог бы желать.

Сыхра смутился, он пришел сюда не ради комплиментов. Ирина опустилась напротив него в старинное французское кресло. Что и говорить, вкус у Книжека отличный. У девицы фигура статная, лицо как из мрамора, а ее густые русые волосы не расчесать и железным солдатским гребнем. Сыхра все старался заглянуть ей в глаза, но никак не мог решить, зеленые они, голубые или карие. Одно ясно – они умные и волевые. Ирина позволила ему закурить, хотя сама не курила. Разговор сначала не вязался. Ирина расспрашивала Вацлава, не рискует ли в бою Норберт зря своей жизнью и почему не жалеют жизни красноармейцы, когда все еще неясно, вмешаются ли Франция и Англия в гражданскую войну в России всей своей мощью. Сыхра сухо объяснял ей, почему даже несколько бригад Антанты не смогут изменить ход событий.

– Хотел бы я услышать вашего отца, он ведь лучше знает Россию, чем мы, – сказал Сыхра, улыбаясь в глаза Ирине. – Человек, воевавший с Брусиловым, такой генерал, пусть даже в отставке по милости царя, видит все насквозь… – Вацлаву стоило немалого труда скрыть за этими словами насмешку.

Ирина вздернула подбородок с ямочкой и улыбнулась, открыв белоснежные зубки.

– Папа не занимается более философией. Когда вы стояли в Тамбове, у него было больше сил – теперь он все время брюзжит. После этого никому не нужного офицерского мятежа он заперся дома и рисует лошадей, а на них – царя без головы. Так, говорит, ему и надо, пусть расхлебывает кашу, которую сам заварил, и я не удивлюсь, если он кончит, как Людовик XVI. Иногда заговаривает о чехах, путая чешских красноармейцев с легионерами. Дескать, если говорить языком математики, то чех – это дисциплина… – Ирина коротко засмеялась. – Высока ваша марка в России, если даже царские генералы о вас так говорят!

Сыхра и Книжек тоже рассмеялись. Ирина была очаровательна; Сыхра даже глаза зажмурил, когда она, наклонясь, невольно позволила ему глянуть в глубокий вырез платья.

– Ирина Кузьминична, вы преувеличиваете! – сказал он, выпуская облако махорочного дыма. – Кое-какие преимущества у нас, конечно, есть. Неграмотных среди нас нет, все прошли фронтовую школу, причем порой ваши генералы поддавали нам жару. Правда, товарищ Книжек?

– Вполне, – подтвердил тот. – Возьмите нашего председателя полкового комитета Йозефа Долину. Монтажник, в австрийской армии был не старше сержанта, а говорит на пяти языках, как я или Вацлав. Или Барбора – двадцать один год, деревенский парнишка, а видали бы вы его, Ирина, залюбовались. Самый лихой казак не владеет так лошадью, как он. А другие-то… Вот хотя бы наш «волшебный стрелок» Конядра, медик, в Легии был прапорщиком. Ласточку на лету подстрелит! О Бартаке рассказывать нет нужды или о Голубиреке: их ваш отец, не задумываясь, произвел бы в генералы. Я тоже. И этим уберег бы немало казацких голов…

– Ты рассуждаешь, как его превосходительство генерал Половников, – сухо усмехнулся Вацлав Сыхра. – К счастью, ребята тебя не слышат, а то бы пришлось им краснеть…

– Ты знаешь, куда Киквидзе послал Бартака и Кнышева?

Комбат прищурился.

– Нет, не знаю.

Тихо и протяжно скрипнули двери, и в комнату вошла седая старушка. За ней по пятам прислуга несла поднос с фруктами, помидорами, огурцами и колбасой. Это была Анна Ефремовна Белюгина. Старушка поклонилась командирам, как своим гостям.

– Марфа, помидоры и огурцы поставь перед господином майором!

Сыхра разглядывал пухленькую, толстощекую девушку с выразительными темными бровями турчанки и мягкими губами. Улыбнулся ей. Девушка потупилась и тихо вышла. Светлая ее юбка колыхнулась над голыми розовыми пятками. Анна Ефремовна села.

– Помидоры свежие, сударь, – обратилась она к Сыхре. – Ирина Кузьминична просила выбрать для вас самые сладкие. Прислуга принесла их утром с базара, а она в этом знает толк, у них в деревне специально выращивают помидоры.

– Это очень мило с вашей стороны, сударыня, – поблагодарил Вацлав Сыхра.

Марфа вернулась и принесла бутылку водки. Ставя ее на стол, долгим взглядом поглядела на Сыхру, потом поклонилась и, словно испугавшись чего-то, выбежала. На лестнице встретила Егора Белюгина. Восьмидесятилетний старик, кряхтя и вздыхая, тяжело поднимался на второй этаж.

– Хозяин, хозяин! – остановила его Марфа, испуганно тараща глаза. – У полковника сидит этот, который приказал расстрелять батюшку и всю его семью, всех девятерых человек, не ходите туда! У него в глазах сталь, а как за помидором потянулся – вижу, пальцы у него словно железные…

– Чего мелешь, дура? – буркнул старик.