Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– Они вам дороже обойдутся, чем мы, – заметил Бартак.

– А я не стану делать себе в ущерб, голубчик, ей-ей не стану. После войны у мужиков характер будет мягче, чем у твоих пленных, спасибо скажут, что дома останутся. Красные тоже о пленных заботятся – под видом, что жизнь вашу облегчить хотят. Предприятия и учреждения, где вы работаете, не должны мешать вам организоваться политически – понимаешь, политически! Ты кадет, без пяти минут офицер, тебя политика не касается, зато твои парни – им палец в рот не клади, откусят! А сержанты ваши, чех Долина и немец Вайнерт, смотрят на меня так, словно я большая сволочь, чем они сами. К счастью, организации пленных разрешены пока лишь в Московском военном округе, не на Украине, но скоро и до нас дойдет, а Центральная рада, конечно, согласится, чтобы вас выпроводили…

– Ваша песенка мне очень приятна, Андрей Николаевич, – засмеялся Бартак, – но не так-то быстро дойдет все это до нас. Уж вы об этом позаботитесь!

– Иди ты к черту, приятель, к самому царю всех чертей! О том, что у меня работают пленные, известно. И если не придут петлюровцы, чтобы отправить вас в Австрию, или красные, чтобы сделать из вас большевиков, то уж обязательно припожалует чешский легионер и мобилизует вас в Легию.

Артынюк вдруг замолчал, выкатив на гусара глаза. Мысли его ворочались тяжело, словно он вкатывал каменные глыбы на гору. Внезапно спросил:

– А почему ты еще не вступил в чешскую Легию, а? Или ты не патриот? Или ты больше венгр, чем чех, а, гусар? Сколько раз я об этом думал… Загадочный ты человек. Моя мамаша, правда, поет тебе хвалу, дескать, в лагере его притесняли венгерские офицеры, кричали – не место чеху среди нас! Однако старуха могла ошибиться, может, разум у нее слабеет. Скорее всего подкупили ее твои двадцать лет…

Бартаку хотелось как можно больше выведать у начальника, необычайно разговорчивого сегодня, и он сказал наудачу:

– Матушка ваша характером напоминает мою маму, и я люблю ее, как родную. Одному мне она позволила заходить к ней домой в любое время. Кроме полковника графа Апони, она не принимала никого из мадьяр. Но когда граф сказал однажды, что перед последним боем, в котором мы попали в плен, он получил приказ о присвоении мне звания офицера, а в бою потерял его, ваша мама рассердилась. Граф потом нашел этот приказ и отдал его мне, но здесь он мне ни к чему, лучше я останусь для вас кадетом. Мне с моими ребятами лучше, а если я сообщу вашим властям, что я поручик, меня, возможно, отправят обратно в офицерский лагерь.

Андрей Николаевич покачивал головой, с недоверием рассматривая Бартака. Опять надо думать, а это ох как тяжело… Все это он уже слышал от матери. Странный парень – офицер, а среди офицеров чувствует себя чужим. В царской армии тоже такие были… Надо бы доложить, но кому? И зачем? Тот мрачный немец, сержант, который замещает кадета, более опасен. Черт знает, о чем он все время думает… Вероятно, о побеге. Нет, нет, он оставит у себя Бартака, даже если б он был австрийским генералом. Тем более что в Максиме не с кем и поговорить, а чешский молодец – парень образованный, красавчик и в водке толк понимает. А что газеты почитывает – так пускай себе, будет что дома порассказать. А вдруг он большевик? Э, среди австрийцев большевиков нет, у австрийцев дисциплина! Артынюк налил Войтеху водки и начал толковать о том, что пленных надо перевести на зиму в село. Хлопцы поправятся, немного отъедятся и весной будут валить лес как дьяволы. Руки у них словно для того и сотворены.

– Друг, Войтех Францевич, вы позаботитесь об этом, не правда ли? – сказал Артынюк, хмуря хитрые глаза. – Спать будете у меня, есть за одним столом со мной. Марфа вам приготовит комнатку за кухней, сама пусть спит в кухне, а Наталья с Нюсей переселятся в каморку на чердаке. А скучно станет с пятидесятилетним стариком, я позову учительницу Шуру. Глупа, да молода, рада будет к мужчине приласкаться, пожалуй, научим ее и в карты играть. Так мы и этой язве Марфе отплатим. У меня глаз наметанный, она за тобой охотится. Твое счастье, что тебе на это плевать, а то пришлось бы каждый день бить вдовушку по нахальной физиономии, а разве интеллигентному человеку приятно бить женщину? Ее муж, мой приятель Иван Кочетов, не умел – и вот видишь, недостает ей этого. И в город будем вместе ездить, научу тебя с евреями торговать, и заживем мы отлично!

Артынюк умолк, опять зажмурил глаза и прислонил голову к стене.

Войтех согласился на перевод пленных в село. Он приведет их завтра же. Починят сарай, в котором жили до того, как их отправили в лес, и им здесь будет лучше, чем в заснеженном темном лесу. Он решил ехать безотлагательно и подготовить людей к возвращению в Максим. Надо еще уведомить экономку… Хотел было сказать об этом Андрею Николаевичу, но тот, упершись затылком в бревенчатую стену и разинув рот, крепко спал. Бартак потянул его за бороду, тот не шелохнулся. Войтех встал. За дверью, в темных сенях, стояла Марфа, глядя на него подстерегающим взглядом.

– Вот как! – удивился Бартак. – Неужели подслушивали?

– А вам-то что? – раздраженно отрезала она. – Начальник орал, как в лесу, а мне хотелось знать, что он там вытворяет.

Бартак рассмеялся.

– Я бы не дал себя в обиду, Марфа Никифоровна, не бойтесь.

– Знаю, а только я хотела слышать, – повторила она упрямо.

Войтех пожал плечами и снова усмехнулся.

– Скажите Наталье, что завтра я приведу пленных к ужину. А Иван пусть с утра пригонит трое дровней под наши вещи. Два человека наших сами не дойдут, придется их подвезти.

Она не спускала с него широко раскрытых глаз, а слова его воспринимала так, словно все это разумелось само собой.

– Остались бы до утра, – сказала она. – Скоро совсем стемнеет, а на дорогах теперь мало ли какие люди шатаются.

– Нет, Марфа Никифоровна, поеду, – ответил Войтех. – Меня ждут. Котомку к седлу привязали?

Она кивнула. Бартак поблагодарил ее и вышел из избы. Марфа подбежала к посудному шкафу, вынула кобуру с наганом и поспешила за кадетом, догнала на ступеньках.

– Возьмите на всякий случай, – сказала она, подавая наган.

– Что вы, я ведь пленный, – засмеялся Войтех и вскочил на коня.

Галопом проскакал он через ворота на заснеженные просторы полей; экономка долго смотрела, как летел снег из-под копыт. Бартак, пригнувшись к гриве коня, сидел в седле, как заправский казак.

Из бревенчатой избы, где была кухня для пленных, вышла повариха Наталья. Молодая, широкая в бедрах женщина, такая перекинет через плечо самого богатыря Самсона!

Экономка возвратилась в комнату и положила наган в шкаф. Артынюк спал все в том же положении, в каком его оставил Войтех. Марфа презрительно скривила губы и, повернувшись к только что вошедшей Наталье, сказала:

– Слышь-ка, пленные придут завтра в село зимовать. Утром с Нюсей перебирайся на чердак, в мою комнату гусара пустим.

Повариха не сказала ни слова, на удивление проворно повернулась и выбежала вон. Марфа ушла на кухню, села на лавку возле печки и уставилась в пол отсутствующим взглядом. Во дворе шумела повариха, звала Нюсю, наказывала мужику Ивану принести дров, вымыть котел и приготовить баню для пленных.

– Баньку обязательно, они, поди, все во вшах да в чесотке, – кричала Наталья.

Марфа медленно поднялась. Надо убрать комнату для кадета. Сделает она это с удовольствием. Вот так же заботилась она о своем молодом муже – и заботилась бы до сего дня, если б не погиб он на войне. Старый Артынюк этого не заслуживает. Учуял, дьявол, что творится в ее душе. Ну, да, чех молодой, хороший…

Марфа посмотрела в зеркало и грустно улыбнулась себе. Да, на лбу уже морщинки, правда, тонкие, как шелковые ниточки. Зато зубы целы. И ямочки на щеках еще сохранились – будто розовыми лепестками выстланы. Марфа пригладила темные волосы, схватила метлу и побежала в комнату, предназначенную для Войтеха Францевича.

* * *

С появлением пленных ожило село Максим… Для всех здоровых нашлось достаточно работы. Каждое утро на дровнях, сделанных Шамой и Ганоусеком, отправлялись в лес и до полудня возили бревна к Десне. Лагош и Ганза отремонтировали сарай, чтобы можно было жить в нем даже в мороз, потом стали помогать Наталье на кухне: кололи дрова, носили воду. Нюся была счастлива, что «австрияк» Лагош возвратился к ней. Она уже заметно округлилась, но Лагошу это не мешает. Ходит теперь чистый, с довольным видом покручивая русые усы и нередко напевая словацкие песенки. Обмороженные уши его зажили.

Когда Нюся вместе с Михалом Лагошем, а Беда Ганза с Натальей усаживались после работы в кухне, при лучине, к ним пристраивался и Иван. Его не прогоняли – он не мешал. Теребя седеющую бороду короткими черными пальцами, Иван печально смотрел на молодежь.

– Эх, детки, – говорил он, когда молодые подтрунивали над ним, утверждая, что он боится, как бы в бороде его моль не завелась, – хорошенько смотрите да запоминайте, детки! Такой бороды нет даже у царя-батюшки.

Наталья как-то поднесла ему рюмку мутного самогона. Выпив, Иван разговорился об отце – казаке, воевавшем на Шипке. Храбрый был человек, огромный, такие ныне не родятся, увлекся Иван собственным рассказом. Бился он за болгар с турком, и «бонбой» оторвало ему ногу. А дома тем временем купец оттяпал у него поле и луг. Не пожалел, разорил нас, казаков мужиками сделал. Иван улыбался в веерообразную бороду, а глаза его были совсем не добрые. И вдруг, как будто все это он только для того и рассказывал, Иван произнес:

– Пташечки мои, не сердитесь на меня – не я эту войну выдумал!

Пленные возвращались в село Максим к вечеру. Ефрейторы Лагош и Ганза раздавали еду, и насытившиеся «австрияки» разбредались по селу, которое без труда поглощало полсотни молодых мужчин. Жители уже не видели в пленных чужаков, встречали их как своих, пускали к печке и даже позволяли брать за руку молодиц. Говорили, правда, эти пленные на какой-то смеси знакомых и незнакомых слов, ну да что там – не винить же их за то, что их матери не украинки.

Артынюк перестал обращать внимание на пленных. Канцелярские дела он взвалил на плечи Бартака, а сам больше времени проводил в Чернигове или Киеве. Зато он привозил Бартаку всевозможные газеты: украинские, русские, чешские, и кадет сидел над ними по вечерам в кухне вместе с сержантами Долиной и Вайнертом и драгуном Ганзой, по-украински споря о том, что делать в такое сумбурное время.

Марфа Кочетова, сидя у печки, слушала их и, как только они переходили на чешский язык, сейчас же вмешивалась – интересно ей было, о чем они говорят.

– О, вы, «австрияки», нынче в цене, – смеялась она, – дорогой товар! Артынюк не зря говорит, что всячески будет скрывать, сколько вас тут, пока в Дарнице ему верят, что половину ваших он уже отправил, а вторая половина сбежала в чешское войско.

– А что бы он сказал, если бы мы и впрямь разбежались в разные стороны и вступили бы, скажем, в Красную гвардию? – спросил Йозеф Долина.

– Да бегите куда хотите, удерживать мы вас не можем, – засмеялась Марфа. – У вас своя страна, свои семьи, там вас, поди, ждут…

Беда Ганза ухмыльнулся.

– Э, хозяйка, что это вы вроде Натальи заговорили! Она все то же: Беда, не скрывай, в Австрии у тебя жена, скучаешь по ней! И ревет – мол, что мне теперь, бедной, делать? А поди попробуй обними эту «бедную», хотя бы и вдвоем с Йозефом? Курта на помощь звать бы пришлось. Да разве нынче важнее всего, чтоб у каждой бабы был свой мужик? Понимаете вы, что поставлено на карту? Революция! Германец и австрияк точат зубы на Украину, и надобно обоим дать по этим самым зубам, а Центральная рада на это слабовата.

– А кто не слабоват? – резко спросила Марфа. Драгун презрительно усмехнулся:

– Вы еще спрашиваете, Марфа Никифоровна? Я думал, вы поумнее!

Экономка коротко засмеялась, ища глазами взгляд Бартака. Тот, чтоб не расхохотаться, кусал губы. Она подмигнула ему со счастливым видом и снова склонилась к шитью, словно разговор пленных ее больше не занимал.

– А ты знаешь, Аршин, кто нам достает большевистские газеты? – сказал Бартак. – Думаешь, Артынюк? Как бы не так – Марфа Никифоровна! Вот так, а теперь глазей на нее сколько хочешь, очень у тебя занятный вид.

Драгун заерзал на табуретке, вытянулся, желая показаться повыше. Слюнявя самокрутку, он стал слушать Йозефа Долину, который говорил:

– Остановить немцев и австрийцев могут только большевики, люди труда, такие, как мы, – люди, которые хотят наконец избавиться от паразитов. Но как ни ломаю я себе голову, все не вижу ясную дорогу для нас. Могу пойти в Легию, ладно. Часть легионеров отправят во Францию, а кого мне там защищать? Французских рабочих или французских фабрикантов? – Долина, наморщив лоб, повернулся к кадету. – Карты на стол, как поступите вы?

Войтех Бартак жестом крестьянина положил руку на стол. Черная прядь волос свесилась ему на лоб. С серьезным выражением лица он ответил:

– Мы с тобой уже много раз об этом говорили, Йозеф, и я не знаю, чего мне тут еще раздумывать. Я – студент сельскохозяйственного института, ты – рабочий-монтажник, и, в общем-то, мы с тобой, строго говоря, люди из разных миров. Так сказал бы какой-нибудь буржуа. Но моя мать такая же беднячка, как твоя. Я мог учиться единственно потому, что жил у тетки в Вене, а деньги на книги давал мне дядя-учитель. Так есть ли между мной и тобой какая-нибудь разница? Разве мы не понимаем друг друга, как родные братья? Или не понимаем мы друг друга вот хоть с Куртом Вайнертом? Я уже решил – и ты мне тут не притворяйся, будто не знаешь, – как. Я ведь тебя хорошо знаю. Подадимся мы с тобой в Красную гвардию и Беду возьмем с собой. За те полгода в начале войны, что я работал в хозяйстве нашего барона, который за это сумел добиться для меня отсрочки, я многое понял, и понял, где мое место в наши бурные времена. Йозеф Долина склонил голову и глубоко задумался, Курт Вайнерт глядел на окно, задернутое белой занавеской, а махорочный дым словно сливался с его мыслями. Драгун Ганза беспокойно вертелся, его жилистая шея напряглась. Он не мог оторвать глаз от Бартака. Ганза тоже служил в панском поместье и видел таких, как кадет, – они вставали в четыре утра, вместе с доярками, записывали, сколько надоено, следили, чтобы скотники правильно задавали корм коровам, затем будили конюхов и ехали с ними в поле. На завтрак – кусок хлеба всухомятку, на ходу. Беда знал одного, который предпочитал обедать на кухне, чтоб не смотреть в тарелку приказчика голодными глазами. И этот черноволосый кадет, верно, того же поля ягода. Такие при прополке свеклы не задирают концом трости юбки у согнувшихся в междурядье девок. А у них там сам пан управляющий шалил… И девки ржали – а что им оставалось? Где потом найдешь работу?

– Ну, так, – сказал Ганза, – от компании, ребята, я не отстану, но разве мы одни? В Максиме еще двадцать чехов, мы уже хорошо притерлись друг к другу – как думаете, может, еще кое-кто с нами пойдет? Лагош не пойдет, он насчет Легии подумывает, а другие пойдут. Может, и из венгров кто, и из немцев? – Ганза живо повернулся к Вайнерту. – Курт, не пойдешь с нами? Чешский ты знаешь, по-русски тоже договоришься, и рабочий ты человек. Неужели торчать здесь до весны и сплавлять лес для Керенского? Благодарю покорно! Я воду не люблю. У меня от нее кишки сводит.

– Я попробую поговорить с немцами, – отозвался Вайнерт. – Большой надежды нет, но попытаюсь.

– Хорошо, – сказал Долина, – попробуй, да еще возьми на себя трех ребят, с которыми ты дружишь, а я переговорю с венграми. Жил я одно время в Пеште, как-нибудь объяснюсь.

Бартак улыбался. Аршин собирается агитировать Вайнерта! Да Курт, еще когда жили в лесу, решил вступить в Красную гвардию, и они договорились, что пойдут вместе. Ну, ладно, по крайней мере ясно, что есть всамделишного в этом насмешнике Аршине.

Марфа поставила на стол самовар и чашки. Выщербленные, правда, но целые. Бартак читал вслух статьи из старого номера «Правды». Экономка подсела к столу, наблюдая за каждым движением его губ, и сияла. Долина и Ганза слушали внимательно. Вайнерт уставился на свою ладонь, точно подсчитывал мозоли. Курили махорку да прикидывали, как бежать из села Максим, хотя бы и прямо в Петроград, где все кипит, где каждая винтовка в умелой руке дорога, как жизнь. «Какая жизнь? – внезапно мелькнула мысль у Долины. – Да, конечно же, свободная, дуралей!» – ответил он сам себе.

Когда солдаты ушли, поблагодарив хозяйку за чай, Марфа подошла к Бартаку:

– Войтех Францевич, я люблю вас. Очень люблю. Артынюк это почувствовал, а вы нет, – произнесла она нерешительно. – И если вы едете в Киев, я – с вами. Женщин тоже принимают и оружие выдают.

Войтех погладил ее круглое плечо и задержал ее руку в своей. Марфа не шелохнулась. Ее красивое лицо сияло от радости.

– А наган в шкафу я берегу для вас, – сказала она позже, когда они ужинали за широким сосновым столом. – Командир должен иметь оружие. Я дам вам к нему триста патронов – набрала понемногу у Артынюка.

Кадет засмеялся.

– Спасибо, спасибо, Марфа Никифоровна. Вы золото!

– На что вам золото, Войта, дорогая вы моя душа. Держитесь живого человека, держитесь живого, говорю!

* * *

Андрей Николаевич Артынюк возвратился на несколько дней в село Максим. Когда он ввалился в комнату, усы и борода его были еще покрыты инеем. Войтех Бартак работал в лесу с пленными. Они все еще свозили бревна к Десне. Лесничий выслушал доклад об этом с удовольствием и стал рассказывать о том, что творится в Киеве. С насмешкой, притаившейся в морщинках у серых глаз, он рассказал, что большевики тайно копят силы, что поэтому город все время в тревоге, правительство беспрерывно заседает или пьянствует, а на улицах стреляют. Чехословацкие легионеры под Киевом собираются помочь правительству, если большевики все-таки поднимут голову. Артынюк, рассказывая, смеялся и пил водку – уже пятую рюмку осушил, губы его лоснились от жирной колбасы. Марфа, чтобы не смотреть на него, водила взглядом по черному бревенчатому потолку и слушала, словно во сне.

– Жаль, что вы так глупы и упрямы, а то мы могли бы вдвоем порадоваться тому, как хорошо оборачиваются дела, – словно между прочим бросил Артынюк. – А теперь уже я не хочу, нашел себе вдовушку в Киеве, покрасивее вас, и может, ей еще и ваших двадцати пяти нет. У нее дом и усадьба под Калачом, а ваш покойный супруг был всего лишь лесничим, как и я. Так вам и надо, нечего было хитрить. Она и на пианино бренчать умеет, и модные песенки петь – французские, немецкие, даже арии из оперетт. А вы что – разве только мужицкие песни, вас от этого быдла и не отличишь… Совсем вы забыли, что война отняла у русских женщин по меньшей мере пять миллионов молодых мужчин, и это еще не конец, душенька!

Глаза у Марфы были как черное стекло. Артынюк умолк, презрительно махнул рукой и проворчал:

– Ступайте в кухню, мне необходимо поразмышлять, вы ведь не знаете, что это такое. Когда придет «австрияк», пошлите его ко мне. Я ему газеты привез и дам работу. Не хочет жить как офицер, пусть гнет спину до упаду. Адью, дурочка!

Марфа с ненавистью и презрением смотрела на Артынюка, и в голове у ней мелькали мысли, подогреваемые словами Артынюка. Она думала: этот дурак воображает, что может все. Это ведь только петух – подмигнет курице, она и присаживается. Ладно, воображай себе, дождешься и ты пули в лоб! Я ведь не забыла, что ты рассказывал о женщинах Диканьки! Марфа грохнула дверью и загремела на кухне сковородками, сердито выкрикивая что-то. Андрей Николаевич удовлетворенно прислушивался к ее буйству, победно усмехаясь. Пусть бесится, нахалка! Он-то сжалился над ней, над вдовой приятеля, оказавшейся в беде, а она как камень. Ну теперь-то он ей показал, что на ней свет клином не сошелся. Она и правда уже не нужна ему. Здесь, в селе Максим, сгодится и учительница Шура – не хуже всякой другой, но теперь уж и в ней он не нуждается. Дуры деревенские! Скоро на вас и смотреть-то не станут – по полдюжины таких на мужика. Он встал и, хихикая, подошел к кухонной двери.

– Чайник! – крикнул он. – И еще колбасы. Быстро! Ждать я не намерен!

Марфа даже не оглянулась. Развела огонь под чайником, взяла из буфета колбасу, отрезала кусок и бросила в деревянную тарелку. Андрей Николаевич из-под косматых соломенных бровей следил за ее действиями. А все же она красива. Надо бы как-нибудь напоить ее, тогда, поди, уступит, неблагодарная. Он увез ее из Диканьки, найдя ее рыдающей над похоронной. Полгода кормит ее даром, да еще рублики подкидывает в надежде, что она окажется благодарной – а что она? Сразу видно – из казацкого племени, дура темная. Гайдамацкая сукина дочь! Или она и впрямь не может забыть своего Кочетова? Артынюк вернулся к столу, начал рыться в бумагах, которые ему подготовил кадет-»австрияк», и понемногу успокоился. Хорошо работает матушкин «молодец». Жаль, что придется возвратить его австрийскому императору. Он, Артынюк, предпочел бы сделать его своим помощником, тогда бы сам переехал в Киев на постоянное жительство.

Андрей Николаевич подкрутил усы, пригладил бороду. А ведь я, собственно, хороший начальник. Людей не бью? Не бью. Шуру насиловал? Нет. Правда, в первый-то раз она сопротивлялась, потом ревела – ну, так уж водится у женщин. Конечно, зря я сказал, что выживу ее из школы, если она не согласится, но я не мальчик, сам, пожалуй, не справился бы… ха! Артынюк вдруг вспомнил, что привез из Киева несколько граммофонных пластинок. Весело занялся ими, выбрал наконец «Измайловский марш». Первые же аккорды ударили по сердцу – Андрей Николаевич вытянулся и застыл, словно ожидая, что сейчас проследует мимо него сам царь со своей большой свитой, и великие князья, и вельможи, все в золоте и великолепии. Ему стало легче.

Экономка внесла чайник, потом сходила за колбасой. Когда она вернулась, Артынюк жестом задержал ее и сказал примирительно:

– Марфа Никифоровна, я полагаюсь на вашу честность. Живем мы вместе достаточно давно, хотя и не как муж с женой, а как два монаха в одной келье. Я получил в Киеве распоряжение вернуть пленных ко всем чертям в Дарницу. Господа из военного округа думают, что это так просто. Однако не подчиниться им я не могу: сбыт леса в их руках.

Марфа, в длинной синей клетчатой юбке и льняной полосатой кофточке, стояла посреди комнаты, готовая уйти в любую минуту – красивая, полногрудая, – и в темных глазах ее что-то вспыхивало. Она ответила начальнику только кивком головы. Он продолжал:

– В мое отсутствие с пленными никто ничего не сделает. Скажите это тем, кто за ними придет. В крайнем случае пусть перепишут пленных да отправляются восвояси. Мне пленные нужны еще на всю весну. К Десне свезена только половина заготовленной древесины, да еще много осталось несрубленного. В Максиме я на эту работу мужиков не найду, а обмен пленными может растянуться на целый год. Наши же солдатики – что с них возьмешь? Закатится домой, сделает бабе младенца, только его и видели!

– А если эти люди не отвяжутся и захотят немедленно увести пленных?

Артынюк выпучил на Марфу глаза. Если бы да кабы!

– Ладно, – буркнул он. – Пусть тогда Войта даст им несколько человек, только не всех. До вскрытия Десны надо свезти к реке весь лес. Я сам ему скажу до отъезда.

– Куда вы едете-то? Рождество скоро.

– В Киев, по служебному делу. Пробуду там две недели. А вы присматривайте за Францевичем, чтоб лес не продавал и вообще… Я оставлю вам деньги для пленных, на душу по пять рублей. Войте дам сам – сто рублей отвалю, пусть пользуется моей добротой. До войны сто рублей было целое состояние, а теперь, когда большевики ввели свои деньги, а Центральная рада – свои, мне слово «рубль» и произносить-то не хочется. А звучало так прекрасно, означая счастье!

– Деньги на провиант для пленных оставите Войте?

– Нет, вам. Знайте, что я вам доверяю. Если не хватит, берите в долг, заплачу, когда приеду.

Артынюк шумно встал из-за стола, подошел к Марфе и взял ее за подбородок. Ни один мускул не дрогнул в ее лице, только бархатные брови стали строже. Он усмехнулся и покачал головой:

– Марфа, Марфа, видите, сколько я на вас возлагаю надежд, а вы мне не верили. Что ж, может быть, для меня так лучше, в ваших руках я, пожалуй, потерял бы характер. А теперь – спасибо, и ничего у меня для вас больше нет.

Он хотел что-то добавить, но решительно сжал губы и отошел к столу. Вода в чайнике кипела. Артынюк, не обращая более внимания на Марфу, начал заваривать чай.

Пленные приехали с реки к вечеру. Артынюк слышал, как распрягают лошадей, Бартак отдавал приказания на чешском, затем на немецком и венгерском языках. Артынюк ухмыльнулся. Демократ, он нам подходит, жаль только, не распускает язык, когда выпьет, хорошо бы узнать его подноготную. Как-нибудь возьму его в Киев к моей Дуне. У нее племянник такого же возраста, он затащит Бартака в свою компанию, и тогда разве только черт помешает этому чешскому молокососу разговориться. Андрей Николаевич кликнул Марфу, велел подать чашку для Войтеха Францевича. Марфа вернулась молниеносно, принесла свою чашку. «А может, она сумела бы из него чего-нибудь выудить?» – подумал Артынюк, однако сейчас же нахмурился.

Вошел Бартак – в шинели, в папахе, которую, правда, сейчас же снял при виде начальника. Артынюк от сердца посмеялся тому, что застал чеха врасплох.

– Вы входите, как хозяин, Францевич. Ну и правильно, когда меня нет дома, вы здесь единственный барин. А пленный или нет – нынче значения не имеет. Раздевайтесь, присаживайтесь, поужинаем вместе. Как идет работа? Вы довольны?

Экономка, вошедшая следом за кадетом, остановилась в дверях, глотая каждое их слово. Ее было почти не видно в темном углу, и ни Артынюк, ни Бартак не замечали ее до тех пор, пока она не вскричала испуганно:

– Войтех Францевич, да у вас вся шинель смерзлась! Что-нибудь случилось?

– Да ничего, Марфа Никифоровна. Ребята сделали прорубь во льду, чтобы лошадей поить, а я не заметил – ее за ночь затянуло ледком – да и провалился по пояс. Разрешите – пойду переоденусь, а тогда уж чай…

По лицу Бартака видно было, что он весь продрог, но он ни за что и виду бы не показал, особенно при Артынюке.

– Что ж вы стоите, Марфа?! – вскричал Артынюк. – Дайте нашему соколу мое шерстяное белье и валенки да водку, несите всю бутылку!

Марфа оторвалась от косяка, принимая от Войты шинель и папаху.

– Сейчас, сейчас! – торопливо бормотала она, выталкивая Вартака из комнаты.

– Это ж надо сообразить! – принялась она выговаривать ему, когда они оказались в кухне. – Когда это было?

– Да уж под вечер. Не сердитесь, пожалуйста, мороз крапиву не берет.

– На Украине тоже есть такая поговорка, но все равно вы негодник. Такой умный человек, а торчит мокрый на морозе целых два часа! Войта, голубчик, я этого от вас не ожидала. Скорей раздевайтесь!

Марфа, хлопоча, тараторила без умолку, и тон ее был то сердитым, то полным тревоги. Она принесла теплые кальсоны, нательную фуфайку, новую рубашку, новые казачьи шаровары. Войтех стеснялся при ней раздеваться, но Марфа слушать его не хотела. Не успел он стянуть брюки, как она вырвала их у него из рук.

– Артынюк подождет, сначала попарим ноги. Садитесь к печке.

Она подсунула ему под ноги таз с горячей водой, встала на колени и начала растирать ему ступни и икры. Бартак сначала не давался, но тепло от ее рук разлилось по всему его телу. Это напомнило ему детство, когда он являлся домой с речки Хрудимки, замерзший, как сосулька. Он протянул руку и погладил Марфу по голове. Она подняла глаза. Такой сердечности в женских глазах он никогда еще не видел.

– Ну, Марфа Никифоровна, вы для меня много сделали, – сказал Бартак. – Если уж теперь я не буду свежим как огурчик, значит, я трухлявый пень. Спасибо!

Марфа, сжав губы, решительно покачала головой. Она вытерла ему ноги, обмотала их мягкими льняными полотенцами – его мать называла такой материал батистом, – поверх натянула толстые шерстяные носки и только тогда позволила ему надеть шаровары.

Пока он их застегивал, она разглаживала ему рубашку у ворота.

– Не думайте, что вы надели хоть что-нибудь из вещей Артынюка! Все это я приготовила для вас, чтобы вы уехали отсюда во всем чистом и новом, как барин, – одним духом выпалила Марфа. Лоб и лицо ее покрыли мелкие капельки пота, золотясь на свежей коже. – Не хочу, чтобы вы носили его вещи, он грязный, как гнилая капуста. Заканчивайте побыстрее разговор с ним и отправляйтесь в постель. Я сварю вам на ночь кое-что получше, чем его вонючая водка. Утром и впрямь будете как огурчик. Ну идите! – Она легонько шлепнула его по спине и, тихо смеясь, вышла на крыльцо выплеснуть воду.

– Голубчик, Войтех Францевич, – встретил его Артынюк, – принимайтесь-ка теперь за колбасу и водочку да рассказывайте!

Он смотрел в глаза кадету, словно желая поймать его на неискренности. Рассказывая, Войтех съел колбасу и полную миску горячих щей. Андрей Николаевич терпеливо слушал, прикуривая одну папиросу от другой и осторожно, чтобы не замочить усы, отхлебывал водку. Нет, австрийский дурачок не врет, еще не научился!

– Ну, обрадовали вы меня, голубчик, что скрывать! Одно ваше слово – и я устрою, чтобы вы остались в России. Подыщем вам богатую женушку, и заживете барином, к чести чешского народа. Ну, а теперь в постель, вам это необходимо, хотя я охотно просидел бы с вами до утра. Надо беречь здоровье, вы нужны здесь, в Максиме. Завтра мне опять в Киев, я задержусь там дольше, чем когда-либо. Выпейте-ка еще водочки – лучше всякого лекарства!

Он налил ему полную стопку, пододвинул миску с кислой капустой, не переставая говорить:

– Хозяйке я оставил деньги для пленных, завтра же выдайте им аванс. А вам – вот двести рублей, так я ценю вашу работу. Вот они, денежки. – Артынюк вынул бумажник, разложил перед Бартаком банкноты и, польщенный его удивлением, тщеславно добавил: – Купите себе еще одну такую рубашку, она вам идет, словно вы отроду ее носили. Сколько вам в самом деле лет? Двадцать, двадцать два? В этом прекрасном возрасте нужно нравиться и самому себе. А теперь, друг, доброй ночи, у меня есть еще кое-какая работа. Мы попрощаемся утром. Нужно будет еще поговорить о пленных. Требуют, чтоб мы их вернули, ну да ничего, эти дарницкие господа-вонючки у нас подождут…

Войтех небрежно сунул деньги в карман и ушел. Экономка сидела в господской кухне в обществе кухарки Натальи и служанки Нюси. Они уже убрали черную кухню для военнопленных, и Марфа позвала их к себе. Нюся расположилась на лавке вольготно, как это любят беременные женщины, Наталья, занимая место за двоих, упершись локтями в стол, лузгала семечки, ловко сплевывая шелуху в ладонь. Появление кадета удивило женщин, они его даже не сразу узнали. Нюся покраснела и стала подниматься, Наталья невольно щелкнула языком и расплылась в широкой улыбке. Бартак рассмеялся.