Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– Натуральный китайский, сто раз заваренный, – шутя сказал Шама, мешая чешские слова с украинскими.

– Лучше, чем никакой, – засмеялся комиссар. Когда он смеялся, шрам его почти исчезал в глубокой складке от виска к подбородку. Он сел на лавку около Бартака и стал ждать, когда чай остынет. Что за люди эти чехи? Еще Шевченко восторгался ими, особенно их Яном Гусом. Кнышев оглянулся по сторонам, как будто хотел запечатлеть в памяти все тридцать лиц этих молодых ребят, среди которых двадцатипятилетний Аршин Ганза был, вероятно, самым старшим.

– Вот зашел к вам, хочу знать, как вы себя чувствуете в моей стране, сыновья мировой революции, – сказал Кнышев, отхлебнув чай. В глазах его горели огоньки, теп-ые и пронзительные, а усы под толстым носом добродушно ерошились. – Меня вы, пожалуй, уже приметили – по шраму. Это у меня для того, чтоб в темноте на ощупь узнавать, где у меня левая сторона. А пометил меня казак братской сабелькой. Не успел вовремя увернуться, ну да ладно, по крайней мере могу послужить вам предостерегающим примером. Родом я из Харькова, по профессии печатник, ничего особенного, но на коне удержусь, не сомневайтесь. – Он засмеялся, будто его развеселили собственные слова. – Нет ли среди вас моих коллег? Нам печатник нужен для дивизионной газеты.

Чехословаки улыбались, вопросительно переглядывались и молчали. Таким дружеским тоном Кнышев еще с ними не разговаривал.

– Ищите, товарищ комиссар, – сказал Бартак, – найдете среди нас много специалистов: кузнецов, котельщиков, слесарей, а больше всего из деревни. Матея Конядру вы знаете, он окончил гимназию и два семестра медицинского факультета. Есть за ним и отягчающее вину обстоятельство – женат. Но о продолжении рода он уже позаботился.

– Вы ведь тоже студент? – спросил комиссар.

– Как считать. Я только начал учиться в высшей сельскохозяйственной школе, люблю полевые работы, ну да ничего, здесь я тоже все время в поле. Всех нас свела судьба, привыкаем понемножку друг к другу…

– Не будем подменять понятия, командир, – заметил Конядра. – Нас свела не судьба, а Красная Армия.

– Я тоже учился в гимназии, да не закончил – исключили из седьмого класса, – улыбнулся Кнышев без всякой горечи. – Ничего, революция – лучшая школа. Расскажите мне, товарищи, как вы себя здесь чувствуете. Говорите по-своему, что не пойму, объяснит мне товарищ Бартак.

Беда Ганза встал, окинул беглым взглядом свои выцветшие драгунские брюки, расставил ноги и начал:

– Меня зовут Бедржих Ганза, я колесник, а при надобности кучер в имении эрцгерцога Фердинанда д'Эсте, которого застрелили в Сараеве, из-за чего будто бы возникла эта война. Наш командир прав, семейных забот у нас нет, зато есть другие. Порой никак не распутаемся с вопросами. Я тоже частенько чертовски, как бы сказать, плаваю… Вот как остановимся где-нибудь, позовем вас, товарищ Кнышев, в нашу теплушку и высыплем вам весь мешок вопросов. Из всех нас у Яна Шамы, пожалуй, самая светлая голова. А вот один вопрос есть у нас прямо сейчас. – Ганза проглотил слюну и виновато улыбнулся. – Отчего это, товарищ комиссар, у царских генералов до сих пор такое влияние на мужиков и казаков? За какие такие обещания люди отдают им душу? Я бы этих генералов позапирал еще в прошлом году осенью, после Октября. Как устроим что-нибудь подобное в Чехии, генералы у нас и не пикнут. И пойдут-то за ними только богачи да ренегаты.

Кнышев медленно отхлебывал чай, помаргивая. Бартак, опасаясь, что он не понял Аршина, перевел. Вагон громыхал по рельсам, качался из стороны в сторону. Кнышев пристально глядел на Беду.

– Это долгий разговор, товарищ, – сказал он наконец. – Об этом надо будет поскорее поговорить в спокойной обстановке. Когда вы были взяты в плен?

– В пятнадцатом, под Львовом.

Петник и Шама за спиной Ганзы начали тихо смеяться.

– Сейчас он и комиссару покажет, где его нагайкой поцеловали, – прошептал Шама Костке, который не понял, чего они хихикают.

– Понимаю, вы как пленные мало что могли видеть, – сказал Кнышев, – но не так уж много укрылось от вас. Не каждый украинец, русский понял, что даст ему победившая революция, и до сих пор многие не решаются положить на алтарь будущего страх перед кнутом. – Кнышев почесал широкий заросший подбородок и отвел с губ длинные светлые усы. – Хотите послушать немного о прошлом нашего народа?

– Зачем спрашивать, товарищ, – сказал Конядра, – Мы ведь потом тоже будем рассказывать.

Натан Федорович Кнышев весело усмехнулся:

– Вам нужен протокол вскрытия, так? Хорошо. Очень хорошо. – Кнышев допил чай, отдал чашку Шаме и начал.

Он рассказал о жизни в дворянских поместьях на Украине и в России, о том, как жили в городах, в каких условиях работали люди на заводах и фабриках. Рассказал о войске казачьем и о власти атаманов. Он говорил медленно, чтобы его понимали, и то и дело оговаривался, что скоро научится по-чешски.

– У нас нисколько не лучше, товарищ комиссар, – отозвался Ян Шама, – только здешний мужик знал лекарство против этого, знала его и казацкая беднота. А мы тоже так жили и знаем, к каким мыслям приходит человек, если его каждый день кормить кашей из прогорклой гречихи.

Кнышев с улыбкой ответил:

– Конечно, и мужик, и рабочий знали такое лекарство, а разве мало было на Украине и в России бунтов и восстаний? Только захлебывались они в собственной крови, и потому не удивляйтесь, что многие еще боятся господской злобы. – Он вытащил из кармана папиросу, закурил. Выдохнув дым, добавил: – Те, которые ели эту самую прогорклую кашу, начинают нам верить, а вот с прихлебателями помещиков и буржуазии хуже, предательская компания. Свою ненависть к нам проявляют свинцом. Мы им платим тоже свинцом. Что поделаешь, враг есть враг. Понятно, мы бьем их, только когда они мешают революции, колеблющихся мы не бьем, и не слушайте, если вам будут внушать это.

Поезд вдруг резко остановился. Буфера звякнули, тормоза заскрипели, над крышами вагонов пронесся свисток паровоза, как тревожный сигнал. Певец Костка высунул голову из двери теплушки:

– Стукнулись о бронепоезд.

Комиссар Кнышев выскочил из вагона, но, обернувшись, крикнул:

– А разговор мы еще продолжим, товарищи!

И пошел навстречу человеку с царицынского бронепоезда, который со встревоженным видом прыгал по шпалам, торопясь к штабному вагону.

– Что случилось?

– Взорвана колея, – крикнул этот человек, весь черный от паровозной копоти, и побежал дальше. Большая кобура с наганом колотилась о его бедро.

– Где мы? – прокричал ему вслед Кнышев.

– Возле Филонова!

Маруся отнеслась к аварии с ледяной невозмутимостью. Одновременно с Кнышевым к ней подбежал Сыхра, крича, что не допустит скопления эшелонов, не может он подставлять белым артиллеристам такую мишень. Сбегались добровольцы. Ближе всех было кавалеристам Бартака. Голубирек привел пятьдесят человек с кирками и лопатами. Нашлись среди чехов-красноармейцев бывшие железнодорожники, зазвенели кирки. Команда бронепоезда сбросила на насыпь рельсы и шпалы, наблюдая, как работают люди. Десятки молодых рук заменяли поврежденные рельсы, десятки других рук ловко подбивали новые шпалы. Маруся смотрела на чехов со своей платформы, и глаза у нее горели, будто на скучной магистрали в степи творилось нечто невиданное.

– Гляньте, ребята, как нас барышня рассматривает, – сказал Костка, с силой подбивая расшатавшуюся шпалу. – Я уже не спрашиваю, почему эти сумасшедшие ее слушают. Хотел бы я знать, черт возьми, пошла бы хоть одна наша девчонка на такую войну?

– Ты все думаешь о девчонках? – прикрикнул на Костку Карел Петник. Ганоусек, Пулпан и Даниел улыбались. Беда Ганза недовольно поморщился и лаконично сказал:

– Баба в армии – прощай дисциплина, помни об этом, украшение певцов!

Дорогу исправили менее чем за час, и бронепоезд снова тронулся. Через пятнадцать минут за ним двинулся эшелон Сыхры с начдивом. Паровоз фыркал и пыхтел, черт знает как управлялся с ним машинист, однако они благополучно миновали Филоново, покинутое два дня назад, и стали приближаться к Алексикову. В теплушке чешских кавалеристов никому не хотелось держать язык за зубами. Войтех Бартак проехал этот перегон с ними. Сперва они с Шамой и Петником поговорили о том, что рассказывал Кнышев. Потом Бартак вытащил из сумки дивизионную газету и объяснил обстановку в Царицыне. Йозеф Долина слушал краем уха. Он думал о дневальных в вагонах с лошадьми и о том, что, пожалуй, было бы лучше, если бы каждый кавалерист смотрел за своим конем сам.

– Царицын должен держаться зубами и ногтями, – сказал Аршин. – В стратегии я не разбираюсь, был всего ефрейтором, но оставить Царицын – значит, прости-прощай, мама родная.

– Это зависит и от нас, – сказал Шама. – Но вы гляньте, какая земля-то! Мы с вами словно в огромной ложбине. Вроде как поле, а за ним – степь и опять степь… А тучи-то! Брр! То ли дело наша маленькая страна – она вся как садик, даже когда над ней сверкают молнии. Сколько раз я спрашивал себя, судится ли еще сосед с моей мамой из-за межи? Ох и сволочь! Вбил себе в башку, что мы запахали десять сантиметров межи. А здешние поля… Нет, не нравятся они мне… Пустить бы тут паровой плуг – через год-другой пашня была бы как пряник.

– Не бойся, они и без тебя догадаются, – сказал Пулпан. Он хотел еще что-то добавить, но спереди, со стороны Алексикова, послышалась пулеметная стрельба. Бартак выглянул из теплушки. Шама прижался к нему плечом, показывая в степь. В полукилометре от железнодорожной насыпи, заросшей полынью и высокой травой, они заметили двух верховых. Бартак поднес к глазам бинокль.

– Это не наши. Удирают, – вскричал он вдруг. – Винтовку, быстро!

Бойцы сгрудились у двери теплушки. Можно было ужо разглядеть казаков невооруженным глазом. Машинист, видимо, поддал пару, вагоны подскакивали и раскачивались – вот-вот сойдут с рельсов. Бартак, расставив ноги для упора, три раза выстрелил. Начали стрелять и Шама с Петником.

– Нет, так мы их не достанем, – сплюнул Бартак.

– Надо иначе, – сказал Беда Ганза. Он долго прицеливался и нажал спусковой крючок, будто перышком прикоснулся. Получилась осечка. Ганза нажал еще раз и – опять зря. Позади кто-то насмешливо фыркнул. Стреляли и из других вагонов. Матей Конядра, не говоря ни слова, положил ствол карабина на плечо Шамы и выстрелил. Задний всадник вскинул руки над головой, будто хотел за что-то ухватиться, но тут же снова опустил их и поскакал дальше, туда, где над горизонтом торчали неподвижно крылья ветряной мельницы.

– А у тебя верный глаз, Матей! – вскричал Шама. Марусин бронепоезд остановился, ожидая, когда к нему приблизится эшелон чехословаков. Киквидзе пошел к Марусе, которая ждала его на платформе, бледная от гнева. По знаку Бартака из теплушки выскочили кавалеристы и вместе с ним поспешили за начдивом. Шея у Маруси была наспех обмотана бинтами, через повязку просачивалась кровь. На откосе насыпи, скорчившись в полыни, лежал молодой боец. На его виске зияла кровавая рана. Блестели на солнце яростно оскаленные зубы. Пулеметные ленты через грудь уже не внушали страха. Маруся сказала Киквидзе:

– Казаки подпиливали телеграфные столбы. Я хотела к ним приблизиться, а этот дурак выстрелил раньше, чем они нас увидели.

– Это они его убили? – спросил Бартак.

Маруся посмотрела на него, и губы ее дернулись в жестокой усмешке:

– Почему они? Он хотел подать им знак, а когда я его за это выругала, он дал в меня. – Маруся осторожно прижала руку к окровавленному бинту и нервно скривила губы.

К бронепоезду подошли командиры рот, Голубирек с Коничеком и комиссар Кнышев. Маруся спустилась с платформы. Киквидзе сверился с картой, потом быстро спрятал ее в кожаную сумку на боку, ища глазами кого-то среди собравшихся командиров.

– Товарищ Книжек здесь? – нетерпеливо спросил он. Книжек вышел вперед. – Товарищ, пошлите кавалеристов разведать, что там у той ветряной мельницы. Поведет их вот этот товарищ… – Киквидзе показал на Бартака. – Простите, я забыл вашу фамилию. – Войта назвался. – Ага, Бартак, – продолжал начдив. – Возьмите, товарищ Бартак, десять человек и будьте осторожны: у белых могут быть снайперские винтовки.

Киквидзе посмотрел на сурового, молчаливого человека, стоявшего рядом с Марусей. Черным блеском сверкнули глаза грузина. Что кроется в твоей голове, царицынец? Зачем тебя ко мне прислали? Эта эсерка на бронепоезде – она что, издали должна предупреждать казаков, что в нем едешь ты?..

Бартак побежал к своим разведчикам. В теплушке поднялась суматоха, все хватали оружие, седла, но гусар отобрал только тех, кого хорошо знал. Ян Шама помчался к вагонам с лошадьми, стуча саблей о шпалы. Командир полка Книжек поторапливал разведчиков, на него никто не обращал внимания. Через несколько минут разведчики уже были на конях под железнодорожной насыпью. Кони нетерпеливо рыли землю копытами, фыркали и розовыми ноздрями вбирали степной воздух. Рыжая кобыла Петника все время взбрыкивала, тщетно Петник успокаивал ее, хлопая по шее. Бартак доложил Книжеку о том, что они выступают, соскользнул по травянистому откосу, как по льду, и, не коснувшись стремени, взлетел в седло.

– Удалец! – сказал Костка Аршину. – Он в цирке не выступал?

– Слушай, Цирк, – огрызнулся Аршин, – еще слово о нашем Войте, и схлопочешь по шее.

Бартак сдавил бока жеребца коленями.

– Там, наверно, пулеметы! – крикнула ему вслед Маруся, перешагивая через рельсы и присоединяясь к командирам, шедшим за Киквидзе к штабному вагону.

* * *

Бартак повел отряд рысью. Он еще до выступления приказал ехать врассыпную, а слова Маруси заставили его повторить приказ. Вот уже показалась вся мельница, стоявшая за холмом справа, среди ободранных акаций, а ниже широко раскинулась станица, похожая на разбредшихся ло степи кур. Вдруг крылья мельница шелохнулись и начали медленно вращаться.

– Будет мука, – крикнул Костка. – Белые готовятся к празднику. Смотрите, они поручили помол трем мельникам!

Бартак фыркнул:

– В казачьих фуражках и с биноклями…

Слева от мельницы почти до самой железной дороги тянулись пологие холмы. За станицей земля словно сморщилась – овраги, вымоины, местами непролазные кусты да акации. Над хатами горбились седые соломенные крыши. Ян Шама тронул нагайкой локоть Бартака:

– Войта, чую казачий дух.

– За той высоткой, да? – сказал Бартак и сделал знак Шаме с Петником сопровождать его. Ноги коней тонули в высокой траве, резкий ветер хлестал в лицо. Вдруг слева от холма словно разверзлась земля: в нескольких местах сверкнули молнии и над головами разведчиков пролетели снаряды. Бартак придержал встревоженного коня и сдвинул фуражку на затылок. У железнодорожного полотна поднялись клубы Дыма и прогремели взрывы. После первого залпа началась сосредоточенная артиллерийская стрельба по эшелону. Кобыла Петника начала бить задом и испуганно фыркать, как будто ветер надул ей песок в ноздри.

– А, сволочи! – выругался Шама.

– Засада! – Бартак махнул рукой своим и немедленно повернул коня. – Засада! – повторил он и, пригнувшись к шее жеребца, пришпорил его. Краем глаза заметил, как подъезжают остальные эшелоны дивизии Киквидзе.

– Веселая прогулка! – злился сзади Пулпан. – Трава такая, что не видишь ям, кротовый холмик не заметишь, а по ночам тут, видно, черти пляшут!

Снаряды рвались, не долетая до полотна. В эшелонах началось смятение. Командиры выбежали из вагона начдива, торопясь к своим. Бартак увидел, как легко бежит Маруся вдоль поезда и вскакивает на площадку своего вагона. И тотчас бронепоезд царицынцев тронулся с места, однако отъехал недалеко. Из головного вагона царицынцы открыли орудийный огонь по белой батарее. Ганза цедил сквозь зубы ругательства, хмурился и вертел головой, словно что-то кусало ему зытылок. Из вагона начдива выскочили связные, помчались вдоль эшелона. Командир батальона Сыхра шагал к паровозу. Машинист и кочегар исчезли. Бартак соскочил с коня, кинул поводья Долине и показал невдалеке небольшой туннель под насыпью. Долина понял, повел разведчиков под защиту насыпи. Начдив, заметив его, крикнул, чтобы он поворачивался быстрее.

– Так, – кивнул Киквидзе, когда Бартак доложил о том, что видел в станице и на ветряной мельнице, о непонятном движении крыльев – несомненном сигнале белогвардейской батарее. – Теперь скачи в степь, поймай мне машиниста с кочегаром. Удрали, стервецы. Поезда необходимо рассредоточить, иначе белые разнесут их в щепы. Поспеши, товарищ! – И, повернувшись к адъютанту, Киквидзе приказал ему попросить Марусю разбить ветряк.

Обстрел не прекращался. Красноармейцы высыпали из теплушек и с винтовками в руках залегли на противоположном скате насыпи. Кавалеристы привели машиниста и кочегара первого эшелона. Сыхра, с пистолетом в руках, заставил их подняться на паровоз и дать условный протяжный сигнал задним эшелонам попятиться к Поворину и освободить путь для головного эшелона. Сыхру не покидала забота о вагоне начдива. Киквидзе уже давно сидел за насыпью, без кожанки, и диктовал приказы для других эшелонов. Когда Бартак подошел с докладом, что поезда тронулись с места, Киквидзе уже окружали командиры Чехословацкого полка. Книжек, втянув голову в плечи, нерешительно поглядывал на начдива. Сыхра дымил махоркой, как паровозная труба, а когда поблизости рвался снаряд, он только брови приподнимал. Начдив расстегнул гимнастерку и, засучивая влажные от пота рукава, сказал:

– Как видно, господа казаки желают еще сегодня получить по новым шапкам. Товарищ Сыхра, ваш батальон займет высоту и продержится на ней до тех пор, пока наши орудия не разобьют батарею белых… Тогда вы атакуете их и захватите в плен офицеров. Мне нужны языки. Их пушки тоже, если от них что-нибудь останется. Вы пойдете с ними, товарищ Книжек, – мне не хочется взваливать все на одного Сыхру. А ты, товарищ Бартак, пойдешь тоже, но без лошадей. Пусть твои конники привыкают и к пешему бою. Казаки в этом уже понаторели.

Чехословаки спешно рассыпались цепью, как их учили еще в австрийской армии, и немедля двинулись к высоте. Артиллерийская стрельба белых не прекращалась, хотя особенного вреда не причиняла, потому что бронепоезд уже пристрелялся к ним.

Бартак, Долина, Вайнерт, Шама, Пстник, Костка шли рядом, левее шагали Ганза, Пулпан, Даниел, Конядра, Ганоусек и Барбора. Потные, красные, они шли, стиснув зубы. За ними поспешал Книжек, прижимая руку к боку, словно у него разболелась селезенка, и все время повторял: «Вперед, ребята, вперед!» Батальонный Вацлав Сыхра шагал среди кавалеристов, не выпуская изо рта самокрутку. Струйки дыма над его головой успокаивали бойцов. Ян Шама не спускал с него глаз. Не может же человек родиться таким храбрым – тут нужна еще твердая воля! Цепь чехословаков развертывалась все шире. Шли по пояс в степной траве, падая в незаметные ямки, спотыкаясь о бугорки, кочки, кротовые холмики и корни кустарника. Над их головами проносились снаряды, противно воя. Вдруг низко над ними пронесся снаряд с бронепоезда.

– Привет от Маруси! – крикнул Костка Долине.

– Мельники отработали свое! – вскричал Сыхра, показывая на мельницу. Пламя охватило уже крылья и трепетало на ветру. Ветер был неприятный, он взволновал всю степь. Чехи приближались к высоте. Левое крыло батальона, в километре от центра, начало загибаться вперед. Его задачей было атаковать казаков с фланга. Книжек начал чаще оглядываться, как будто не мог дождаться батареи шестнадцатой дивизии, но увидел лишь, как Рабоче-крестьянский полк строится около второго чехословацкого батальона. Командир Рабоче-крестьянского полка спокойно ходил перед строем, в коротком бушлате и матросской бескозырке. От этого Книжеку было не по себе, он вздыхал, прижимая руку к груди. Тем временем батальон Сыхры достиг гребня высоты и залег в траве. Ниже, метрах в двухстах, тянулись наскоро отрытые окопы, из них торчали дула казачьих карабинов, винтовок и короткие рыльца пулеметов. За окопами стояли две пушки, но почему-то не стреляли. По цепи красноармейцев прокатился ропот: черт, белые зарядили картечью и ждут, когда мы подойдем поближе!

– Значит, – будет все-таки праздник! – закричал певец Костка. – Я же говорил… – От волнения он кусал себе ногти.

Войтех Бартак усмехнулся одеревеневшими губами. Он хотел увидеть, с той ли точностью стреляет еще Марусин артиллерист, как тогда, когда он накрыл мельницу. Шама усиленно моргал красными веками и пыхтел, будто задыхался. Лицо его все более багровело. Ему хотелось броситься на казаков хотя бы в одиночку, но приказано было ждать сигнала командира полка. Шама оглянулся – где Книжек? Командир сидел на земле, обхватив обеими руками свою щиколотку, и что-то говорил Сыхре. Тот кивнул двум около стоявшим бойцам, приказал унести командира с поля боя, после чего залег рядом с Бартаком.

– Если со мной что случится, бери под команду правый фланг, а кавалеристов оставь на Долину. Коничек поведет центр, а Голубирек – левый фланг. С собой возьми Пулпана и Ганзу.

– Ты слышал, Йозеф? – обернулся Бартак к Долине. Тот кивнул, нетерпеливо поерзав.

Сыхра сплюнул размокший окурок и дал два выстрела ив пистолета – сигнал к атаке. Батальон двинулся вперед. В ту же минуту ожили и казачьи окопы, затрещали винтовки и пулеметы. Чехословаки-красноармейцы, пробежав шагов пятьдесят вниз по склону, снова залегли. За ними остались первые убитые и раненые. Пули взрывали землю, осыпая бойцов песком; несмотря на это, как только кто-нибудь из казаков высовывал голову над земляным бруствером, он сейчас же получал красноармейский привет.

Сыхра снова наклонился к Бартаку:

– Пусть Петник сбегает к Голубиреку и скажет ему, что мы не будем дожидаться наших пушек. Противник наверняка хорошо подготовился. Как только мы с тобой вскочим, пусть двигается и Голубирек. В подтверждение того, что получил приказ, пусть выстрелит два раза подряд. А Костка пусть доложит Киквидзе, что мы больше ждать не будем. Ты ему дал красный флажок? Инструкции он получил? Хорошо. Мы можем отогнать казаков, у нас ведь все в порядке. – Сыхра, упираясь локтями в землю, сыпал махорку в газетный обрывок.

Бартак прокричал приказ Шаме, тот – Петнику. Петник стер пот со лба и отполз назад к широкому кустарнику. Сыхра долго смотрел ему вслед – Петник уже бежал, опустив голову почти до земли, так что виднелся только его серый тощий зад. Сыхра не спускал с него глаз, пока тот не упал около того места, где лежала рота Коничека. Но Петник тотчас поднялся и пробежал еще немного, словно густой лай казачьих винтовок его нисколько не касался. Батальонный громко вздохнул. Эх, если бы минуты не тянулись так долго! Наконец раздались два выстрела из пистолета Голубирека. У Сыхры блеснули глаза:

– Что поделаешь, Войта, мы – солдаты революции… Петнику сегодня – благодарность в приказе!

Комбат окинул взглядом свои линии, оглянулся и к поездам, но их не видно было за гребнем холма.

– Учитель, погляди-ка на эти травы, из них у нас найдешь только лебеду да полынь, – вдруг сказал Бартак. – А это вроде осоки, скрещенной с пальмой…

– В самом деле, – отозвался комбат. – Даже тюфяк не набьешь. Это ковыль.

Тут между ними бросился на землю красноармеец с засученными рукавами. Вацлав Сыхра счастливо улыбнулся:

– Здравствуйте, товарищ Киквидзе!

Начальник дивизии притянул к себе Сыхру и Бартака. Он тяжело дышал, отдувался, на лбу его собрались морщины.

– Ваше счастье, что я заметил ваш красный флажок, – сказал, задыхаясь, Киквидзе. – Вячеслав, вы не должны атаковать одни, такими бойцами, как вы, я рисковать не намерен! Артиллеристов Борейко ждать напрасно, казаки остановили их поезд, разобрали колеи, а потом обрушились с двух сторон. Вот почему наш противник играет в прятки. Я послал в помощь Борейко заамурскую кавалерию.

Киквидзе говорил прерывисто, наблюдая в бинокль за позицией казаков.

Над степью скапливались облака, сгущались, темнели. Уже начали посверкивать молнии. Начдив что-то проворчал, лоб его разгладился. Он потянул комбата за рукав:

– За холмом ложбинка, я оставил в ней адъютанта, телефониста и связного. Бартак, прими пока командование, а вы, товарищ Сыхра, пойдете со мной.

И, не ожидая более, Киквидзе пополз с гребня. Сыхра – за ним. В ямке, о которой говорил Киквидзе, его ждал красноармеец, тотчас доложивший, что артиллерия вырвалась из казацкого окружения, а дивизионная кавалерия гонит казаков в степь. Артиллерист был совсем мальчик, но свежая повязка на голове придавала ему мужественности. Лицо его блестело от пота. Начальник дивизии был явно рад видеть его, он тут же заботливо спросил:

– У вас много убитых, товарищ Борейко?

– К нашему удивлению, только раненые. Кузьма невредим.

– Присядем, – Киквидзе рассказал Борейко, как он намерен расположить огневые позиции артиллерии. – Немедленно открывайте огонь по белогвардейской батарее. Она примерно в четырехстах шагах отсюда, перед длинной балкой. Поставьте орудия так, чтобы бить прямой наводкой, Кузьма пусть обстреливает казаков в окопах и орудия позади них. Но осторожно – под гребнем залегли чехи Сыхры. – Киквидзе вытер руки о штаны и продолжал говорить, словно излагая то, что сию минуту пришло ему в голову: – Знаешь что, сходи-ка сам осмотри позицию казаков. Сыхра пойдет с тобой. И быстрее возвращайтесь. Через пятнадцать минут вы должны вернуться!

Борейко и Сыхра высунулись из воронки. Через минуту выстрелы затрещали чаще. Вдалеке, на свинцовом горизонте, грохотала буря. Начдив сидел на корточках, разложив на коленях карту, что-то бурчал себе под нос. Потом связался по телефону со штабом в поезде. Адъютант, крепко сколоченный человек в форме еще царской армии, но без погон, записывал каждое его слово. Потухшая папироса приклеилась к его губе.

– Так, пока что все, – закончил Киквидзе, но вдруг, будто что-то вспомнив, закричал в трубку: – Как себя чувствует товарищ Книжек?

Сосредоточенно выслушав ответ, он осторожно положил трубку и сказал адъютанту:

– Исчез, как сквозь землю провалился; едва санитар затянул ему сустав.

– Не у всех ваш характер, товарищ начдив, – сказал адъютант.

Сыхра и Борейко ждали, когда Киквидзе окончит разговор. С ними был Ондра Голубирек, командир первой роты батальона Сыхры.

– Товарищ Сыхра ранен, – сказал Борейко, – я уведу его с собой в поезд.

Начдив взглянул на комбата. Один рукав у чеха был пропитан кровью, здоровой рукой Сыхра придерживал у губ окурок.

– Беги к своим, Борейко, товарища Сыхру проводит связной, – Киквидзе еще раз посмотрел на Сыхру. – Кому передашь командование?

– Вот ему, – сказал Сыхра, представляя Голубирека.

– Вы говорите по-русски? – обратился к нему начдив.

– Я с детства живу в России, мой отец тут работает, – ответил Голубирек. – А в Красную гвардию я еще в Киеве вступил.

Начдив старался прочесть, что написано на его молодом открытом лице с высоким лбом и упрямым подбородком.

– Ну хорошо. Берите чехословацкие части. Надо во что бы то ни стало уничтожить казаков.

Густые брови Киквидзе изогнулись, как лук. Он позвонил в штаб и приказал послать на высоту остальные чехословацкие батальоны.

– Операцией руководит товарищ Голубирек, повторите приказ! – Говорил он резко и непреклонно: видимо, на другом конце провода кто-то возражал.

У железной дороги, на левом крыле чехословацкой линии, дивизионная артиллерия занимала огневые позиции. Впереди первой батареи выехал верхом Иван Борейко. Из-под фуражки его белели бинты.

Небеса вдруг разверзлись, хлынул холодный ливень. Молнии скрещивались, страшно грохотал гром, но артиллеристы быстро заняли позиции и открыли огонь по белогвардейской батарее. Казаки отвечали. Не прекращались и раскаты грома.

Киквидзе выпрямился:

– Товарищ Голубирек, пора. Наша артподготовка продлится полчаса. За это время весь чешский полк успеет занять исходные рубежи. До свидания! – Начдив наклонился к Сыхре: – Сильно болит рука? Нет? Хорошо, останешься тут. В случае нужды поможешь Голубиреку, он еще молод.

Комбат моргнул, собираясь что-то сказать, но Киквидзе уже снова говорил по телефону.

Спешившиеся кавалеристы Бартака с любопытством следили за артиллерийской дуэлью, смотрели, как торопливо работают наши и казачьи орудийные расчеты, перестав и думать о себе.

– Теперь бы казакам пригодилась ветряная мельница, а нет ее, голубчики, полезайте-ка на акацию, – вслух рассуждал Матей Конядра, беспокойно почесывая волосатую грудь.

Дождь все лил, густая завеса воды ограничивала видимость.

– После такого душа целый час к воде не подойду, – бормотал Костка. – Вон и винтовка в сосульку превратилась… – Он вытер подбородок. – Сапоги хоть выжимай, и в желудке урчит. Эй, товарищ Бартак, нет ли у тебя пирожка, хотя бы со шкварками?

Бартак сверкнул было гневно глазами, но, увидев измученное лицо Костки, бросил в него комком мокрой глины. Ян Шама, лежавший рядом с Косткой в луже, сквозь сетку дождя неотрывно смотрел, как рвутся красноармейские снаряды.

– А Маруся-то со своим бронепоездом укатила! – вдруг крикнул он. – Или девочка испугалась? А может, струсил тот господин, которого она опекает?

– Наверняка был приказ, – отчего-то вдруг раздраженно ответил Бартак. – Может, Поворино прикрывает.

Дождь немного утих. От соседней роты, с позиций которой была видна железная дорога, приполз Петник, сообщил, что прибывают новые красноармейские части.

– Это наши ребята, я узнал их командира батальона Зарубу, – сказал он Бартаку.

А Бартак думал, дойдет ли эсеровский бронепоезд до Поворина и хватит ли у них боеприпасов на случай нападения казаков, и не переставал следить за позицией казаков. Что это они так редко стрелять стали? Какая-то хитрость?

Снова хлынул яростный ливень, посыпался град. Ветер словно взбесился. В мокрой, прибитой дождем траве Бартак видел только спины добровольцев. Вихрь гнал град и дождь в сторону казаков, и почти не видно было, что там у них творится. Земля была размокшая, холодная. Вдруг кто-то наклонился к Бартаку и закричал в ухо:

– Связной товарища Голубирека! Товарищ Голубирек принял на себя командование наступлением и приказывает кавалеристам атаковать казацкие окопы, как только смолкнет наша артиллерия. Идет весь чешский полк, и все должно произойти быстро.

Бартак даже не оглянулся на связного. Борейко прекратил огонь. Бухали только орудия казаков. Бартак вздрогнул от озноба. Проклятый дождь! Он встал на колени, поднял карабин. Шама, Петник и Беда Ганза, Барбора, Пулпан – все знали, что это значит. Курт Вайнерт и Йозеф Долина, промокшие, отяжелевшие, поднялись первыми. Бартак пошел к казацким окопам, за ним двинулись его спешенные конники. Ветер, дождь и град хлестали им в спины, но они уже не обращали на это внимания. Те, кто не поднялся вместе с первыми, вскакивали с опозданием, смущенные тем, что вдруг остались одни. Матей Конядра поднял одного такого за шиворот, поставил на ноги и прохрипел: