Текст книги "Падение Стоуна"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

– Не беспокойтесь, – заверил я ее. – Это совершенно безопасно.

Она отхлебнула, поначалу ради меня, но затем с большей охотой.

– Прошу извинить мою грубость, – сказала она через пару минут. – И конечно, я вела себя ужасно с этой бедной женщиной. Я напишу и извинюсь. Пожалуйста, не думайте обо мне плохо. Меня все это так… так угнетает.

Я успокаивающе кивнул:

– Я понимаю. Нет, правда. Но пока мы в дружеском расположении духа, могу ли я возобновить просьбу, чтобы вы начали говорить мне правду?

Вспышка в ее глазах ясно показала, что усмирена она была отнюдь не окончательно. Я нажал, пока время еще не прошло.

– Мистер Корт, – сказал я.

– Что именно?

– Генри Корт возглавляет правительственный шпионаж. Мне его охарактеризовали как самого влиятельного и опасного человека в стране.

– Генри? – сказала она. – О, не думаю…

– Вы знакомы с ним много лет – так вы мне говорили. Я не верю, будто вы не замечали, что он совсем не тот, каким кажется.

Она призадумалась.

– Я думаю, что вы тоже были не вполне откровенны со мной, – возразила она. – Помнится, я спросила, почему Генри вас интересует, а вы ответили, что просто кто-то упомянул его фамилию. Не вижу, почему я должна быть откровенной с вами, если вы притворяетесь передо мной.

Неоспоримо.

– Ну хорошо. Говоря вкратце, Генри Корт наведался в полицию через пару часов после смерти вашего мужа, и, возможно, именно он повинен в сокрытии известия о ней почти на трое суток. Тем временем банк «Барингс» принял меры, чтобы поддержать цену акций «Инвестиционного траста Риальто», который был финансовым инструментом вашего мужа для контроля над значительной части британской индустрии.

– Я знаю, что такое «Риальто».

– Корт, кроме того, одно время работал в «Барингсе», – продолжал я. «Барингс» же, мы теперь знаем, выплачивает ежегодную ренту синьоре Винкотти. Я отказываюсь поверить, будто старый друг, с которым вы знакомы двадцать лет и больше, скрывал все это от вас.

Она тихо улыбнулась.

– Разумеется. Вы совершенно правы. Я не упомянула про это, так как не знала о его причастности, когда Джон умер. Кроме того, мистер Корт и я вовсе не близки.

– Значит ли это, что вы не нравитесь друг другу?

– Если хотите.

– Но почему?

– Это вас не касается. Джон вел с ним дела по необходимости, но я настаивала, чтобы ко мне это отношения не имело.

Я обдумал ее слова. Мне они ничуть не помогли.

– Почему? То есть какие дела?

– Джон производил оружие, правительство покупало его. Естественно, у них были общие интересы. О большем меня не спрашивайте. Я не знаю.

– Как вы познакомились с вашим мужем? Каким он был?

Она улыбнулась дорогим воспоминаниям.

– Он был добрейшим человеком, какого только можно вообразить, самым лучшим из всех, кого я знаю, – начала она. – Его репутация такой не была, и я чувствую, у вас о нем сложилось иное мнение, но вы ошибаетесь. Человек с деньгами и властью и человек, который разделял мою жизнь, ничего общего между собой не имели.

Она помолчала, глядя на площадь, на всех нормальных людей, неторопливо идущих или спешащих через нее. Судя по их виду, некоторые на время оставили читальню Британского музея, другие шли из магазинов и контор Холборна. Я даже надеялся – опять-таки признак, на который мне следовало бы обратить больше внимания, – что, быть может, былой коллега с Флит-стрит пройдет тут и увидит меня. То есть увидит меня с ней, собственно говоря.

– Я познакомилась с ним в поезде, – продолжала она, пока эта приятная и опасная фантазия мерцала у меня в уме. – В Восточном экспрессе.

– Правда, что у него был собственный вагон?

Она засмеялась, теперь с большей легкостью.

– Нет, конечно, нет. Я же вам говорила, что вкусы у него были самые невзыскательные. Разумеется, у него было отдельное купе. Не слишком приятно соседствовать с совершенно чужими людьми, если можно этого избежать. Показная роскошь была бы вредна для его дел; обычно во время таких поездок он старался выглядеть незаметным.

Может быть, она действительно его любила. Она улыбалась мелькающим воспоминаниям, образы мужа дарили ей радость, мысль о его смерти погружала в горе. Я предполагал брак по расчету, взаимное расположение в лучшем случае. Богатый мужчина ищет красивую молодую женщину совершенно так же, как породистую лошадь или дорогостоящую картину. Разве это не так? А красивая молодая женщина предвкушает обеспеченное положение и роскошь. Без нежных привязанностей. Их (как я понимал) им приходится искать на стороне. Может, тут было иначе.

– Понимаете, Джон был столь же прост и в своих привязанностях. Он считал себя умудренным опытом, искушенным во всем, и в бизнесе, конечно, он и был таким. Но галантности в нем не было ни капли, он понятия не имел, как соблазнять, или обольщать, или казаться кем-то, кем он не был. Простота его натуры меня очаровала.

Она посмотрела на меня и улыбнулась.

– Вижу, я вас удивила, – сказала она. – Вы думаете, меня привлек бы элегантный светский лев. Красивый, атлетичный, искушенный.

– Пожалуй.

– Боюсь, вы ничего не понимаете, мистер Брэддок. Ни меня. Ни женщин вообще.

Она сказала это мягко, как нечто само собой разумеющееся, но все равно я густо покраснел.

– Кто-то заметил, что оба вы нашли друг в друге ровню.

Она засмеялась.

– Кто, во имя всего святого, мог сказать такое?

– Мистер Ксантос. Вы его знаете?

Она кивнула.

– Не очень хорошо. Но мы часто встречались.

– Так что, его мнение верно?

– Ну, я вряд ли могу претендовать, что была ровней Джону. Что он еще вам говорил?

– Ну, что одно время вы были самой влиятельной женщиной во Франции или что-то в этом роде.

Тут она расхохоталась и чуть не захлебнулась своим чаем. Ее глаза искрились смехом, когда она осторожно поставила свою чашку и поглядела на меня.

– Боже праведный, – сказала она немного погодя. – Какая умопомрачительная идея. Да как только она могла прийти ему в голову?

– Он сказал, что вы были хозяйкой светского салона или что-то вроде.

– И это сделало меня самой влиятельной женщиной Франции?

– По-видимому.

– Ну, нет, – сказала она, все еще широко улыбаясь.

Пожалуй, я впервые увидел ее смеющейся искренне и раскованно. Она преобразилась.

– Нет, боюсь, что нет. У юной девушки из Венгрии не было ни малейшего шанса занять подобное положение в Париже. То есть если она дорожила своей репутацией.

– Простите?

– Некоторые из самых знаменитых салонных дам были куртизанками, во всяком случае тогда, не знаю, как теперь. Очень дорогими, но все же… Надеюсь, вы не думаете…

– Нет-нет! Разумеется, нет, то есть…

Я был красен как рак. Я чувствовал, как даже корни моих волос горят от смущения. Она смотрела на меня, смакуя мою растерянность, но затем тактично перевела взгляд на площадь, пока я справлялся с собой. Однако я видел, как подергиваются ее губы.

– Мистер Бартоли оказывает вам помощь? – спросила она, меняя тему.

– Мистер Бартоли меня не одобряет. Он дал понять, что помощь его будет самой минимальной.

Она подняла бровь.

– Предоставьте это мне, – был ее единственный ответ, и я понял, что мистер Бартоли доволен не будет.

– Я спрашивал про заботы вашего мужа.

– Про них мне ничего не известно. Знаю только, что последние месяцы перед смертью он был очень занят. Я упрекала его, говорила, что в его возрасте ему следует работать не больше, а меньше. Но он ответил, что таковы законы бизнеса и, если возникает что-то важное, нельзя откладывать из-за того лишь, что ты стареешь. К тому же он всегда утверждал, что работа сохраняет его молодым, и, думаю, в этом что-то было. Его разум ничуть не слабел, и не было никаких намеков на нездоровье.

– А это что-то важное?

– Скажите, мистер Брэддок, почему вы задаете столько вопросов о смерти моего мужа?

– Думаю, вы прекрасно понимаете почему, – сказал я. – Эти документы, исчезнувшие, когда он умер. У меня есть два пути вперед. Либо искать ребенка, либо искать документы, которые выполнят работу за меня. Поскольку по природе я ленив, то в первую очередь исчерпаю второй вариант. Кроме того, я даже не знаю, когда этот мальчик (или девочка) появился на свет. Очевидно, если произошло это в прошлом году, подход требуется один, а если десять или двадцать лет назад, тогда совсем другой. Вы правда не знаете…

– Нет, – сказала она негромко и немного печально. – Абсолютно ничего. Это чистая правда.

Глава 14

Я сознаю, что в моем рассказе я мало сообщил о моей собственной жизни. Отчасти потому, что хочу поведать историю лорда Рейвенсклиффа, но главным образом потому, что сообщить мне особенно нечего. Жизнь репортера означала немереные рабочие часы: нередко я даже не возвращался в свое жилище, чтобы пообедать. И часто просыпался и уходил, когда миссис Моррисон еще не начинала готовить завтрак. Обедал и ужинал я в пабе или в баре; круг моих знакомств, если не считать других жильцов и коллег-репортеров, был очень ограничен. Я недолго принадлежал к кружку достойных социалистов, которые собирались для обсуждения книг о язвах капитализма, но я пропускал так много встреч и так редко находил время, чтобы прочитать книгу, выбранную для обсуждения, что постепенно вообще перестал ходить на собрания.

Родных поблизости у меня не было; мои родители жили в Мидлендсе, а я был единственным членом семьи, покинувшим мой родной город. Думается, я был первым в чреде бесчисленных поколений, кто удалился от центра Ковентри дальше чем на десять миль. Мы были не слишком близки, мое желание попытать счастье в Лондоне было для них совершенно непостижимым. Как и для меня. Я не понимал, почему так жаждал уехать. Я знал только, что, если останусь, то кончу, как мой отец, клерком в конторе или как мои братья, тратящие свои жизни на фабриках и заводах этого города, потому что не посмели выбрать что-то еще. Я не поклонник приключений, но эта перспектива приводила меня в такой ужас, что я был готов проглотить свои страхи. Окончив школу, я год проработал в местной газете и внушил себе, что отлично справляюсь; еще лучше – я сумел внушать такое мнение другим настолько долго, что получил рекомендацию. Вооружившись ею и пятью фунтами, полученными от отца – который лучше, чем я тогда, понимал, почему я не хотел быть похожим на него, – я вскочил в лондонский поезд.

Ухнули два месяца и почти все мои деньги до того, как я получил первую работу – обслуживать страницу объявлений о светских событиях в «Кроникл». Позднее я перешел на футбол, на некрологи и почти через год мне наконец выпала удача. Репортер по криминалу был пьяницей выше среднего и валялся без чувств на тротуаре перед «Уткой», когда случились Мэрилбоунские убийства. Я вызвался заменить его, и Макюэн согласился. Вне себя – подобные шансы выпадают редко – я чуть было не ляпнул: «Позвольте мне, Кокс опять напился». Это поставило бы на мне крест. Но я энергично подчеркивал, что понятия не имею, где сейчас бедняга, и сказал, что, конечно, он занят сбором материала. Я буду замещать его, пока он не вернется.

Так и произошло, потому что он не вернулся. Макюэну мое ябедничество не требовалось. Он прекрасно знал, какой материал собирает Кокс, и его терпение в конце концов лопнуло.

Я справился хорошо, посмею сказать, отлично, учитывая мою неопытность. Мне было велено продолжать, пока не найдется достойная замена, но она так и не нашлась. Постепенно редакторский интерес увял, и я продолжал заменять репортера по криминалу еще год, пока кто-то не вспомнил, что мне вообще заниматься этим не положено. Тогда меня повысили, назначили на соответствующую должность и велели продолжать.

Произошло это пять лет назад. В свое время я мечтал быть репортером лондонской газеты, и теперь я им был. Казалось бы, мое честолюбие должно быть удовлетворено. Но какой великолепной ни представляется работа, пока ее не имеешь, при более близком знакомстве она редко сохраняет свой блеск. Эта жизнь начала мне наскучивать, и даже самое зверское убийство казалось чуточку занудным. Но я пока еще не наметил новой цели, которая вновь разожгла бы мое честолюбие. Вот почему совершенно помимо денег я практически без колебаний принял предложение леди Рейвенсклифф.

Что до дела Рейвенсклиффа, мне требовалось тщательно осмотреть его кабинет. Может быть, документы все-таки там. Может быть, какой-нибудь дневник или письмо обеспечат всю требуемую мне информацию и решат задачу за несколько секунд. Я сомневался в этом. Его вдова была не настолько уж беспомощной, что умудрилась бы не найти их, и у нее были основательные причины искать тщательно. Я уже знал, что большая часть бумаг относится к финансам, что я могу потратить на просмотр их дни и дни, но скорее всего пропущу жизненно важную информацию, даже если она имеется. А потому я решил привлечь к делу Франклина.

Это оказалось непросто. И не потому, что он не хотел, но потому, что у него было мало свободного от работы времени. С восьми утра до семи вечера он трудился в банке, каждый день, шесть дней в неделю… А по воскресеньям он значительную часть времени проводил в церкви. Первоначально я думал, что тут кроется какой-то расчет. Франклин посещал церковь, среди прихожан которой были виднейшие банкиры Сити, и проделывал пару миль, чтобы попеть и помолиться в ней, хотя ему было бы достаточно пройти сотню ярдов за угол до Святой Марии в Челси. Но ее посещали только лавочники и квартирные хозяйки. Однако со временем я понял, что был несправедлив к нему. Многие люди выбирают церковь, в которой обретают духовный приют. Одни ходят в старинные красивые храмы; некоторые выбирают церковь с хорошей музыкой; другие предпочитают красноречивого священника и ученые проповеди. Франклин убедился, что погружение в ауру денег пробуждает в нем религиозное благоговение. Сидя среди индивидов, манипулирующих десятками миллионов фунтов, он осознавал бесконечные возможности милости Бога и сложности Его Творения.

Звучит как искажение основ христианства. Игольное ушко и все такое. Но таков был характер Франклина, иначе он не мог. Как некоторые люди неспособны любить женщину, если она некрасива, так Франклин был способен воспринимать божественность только как бесконечное движение капитала. Его благочестивость не умалял столь странный ее источник, точно так же, как любовь мужчины к женщине не становится менее страстной от того лишь, что она для полного расцвета нуждается в солидном наследстве. Он верил, что богатые лучше бедных как люди и что пребывание возле них делает и его лучше. Богатство было и свидетельством милости Бога, и обеспечивало средства исполнять Его волю на земле.

Гарри Франклин, поймите, без малейшей запинки примирял Бога, Дарвина и Маммону; более того – каждый зависел от остальных двоих. Естественный отбор означал триумф самых богатых, что входило в Его план для человечества. Накопление было божественным повелением и как знак милости Бога, и как способ заработать еще больше благоволения. Правда, Христос был плотником, но живи Он в начале двадцатого столетия, Мессия, по убеждению Франклина, уделял бы достаточно внимания курсам Своих акций, неуклонно расширял бы Свой бизнес по изготовлению дорогой мебели, одновременно осваивая новейшие методы массового производства, получая дополнительный капитал игрой на бирже. Затем Он назначил бы управляющего, чтобы, освободив Себя, получить досуг для выполнения Своей миссии.

Неизбежно, я полагаю, мысль о том, что он будет допущен в священные кущи, где прежде ступали ноги верховного капиталиста эпохи, возобладала надо всем. Собственно говоря, самая идея Рейвенсклиффа ввергала его в трепет, и когда утром в воскресенье он явился в дом на Сент-Джеймс-сквер, таким изнервничавшимся я его еще не видел. Он, казалось, съежился, когда нас впустили, благоговейно озирался, пока мы поднимались по лестнице, на цыпочках ступал мимо дверей парадных комнат второго этажа и не промолвил ни слова, пока я категорично не закрыл за нами дверь рейвенсклиффовского кабинета.

– Мне не хочется нарушать твои грезы, – сказал я, – но не могли бы мы начать?

Он кивнул и тревожно посмотрел на стул – тот самый стул, – некогда покоивший божественную задницу, пока ее собственник штудировал свои книги. Я заставил его сесть на этот стул у письменного стола. Просто чтобы его помучить.

– Я буду читать письма, если ты займешься всем, где имеются цифры.

– Так что мне искать?

Он уже спрашивал меня об этом. Несколько раз, собственно говоря. Но до сих пор я избегал отвечать ему. Хотя я получил разрешение леди Рейвенсклифф использовать его, мне не было дозволено сказать ему точно, в чем, собственно, вопрос.

– Мне нужно, чтобы ты высматривал какие-нибудь любопытные выплаты, – сказал я, споткнувшись. – Ничего связанного с его бизнесом, хотя, если желаешь, можешь знакомиться и с этим. Я хочу получить представление о том, как он тратил свои деньги. В надежде, что это подскажет мне, каким он был. Покупал ли картины? Делал ставки на лошадей? Сколько на вино? Жертвовал ли он деньги на благотворительность, или на больницы, или одалживал их друзьям? Был ли у него дорогой портной? Сапожник? Нарисуй мне финансовый портрет этого человека. Мне нужна любая информация, поскольку никто, с кем я разговаривал до сих пор, ничего путного мне не сказал. Только банальности. Я пока почитаю остальное и погляжу, не отыщется ли там что-либо.

Мысль о столбцах цифр несколько успокоила Франклина, хотя вторжение в частные документы Рейвенсклиффа его пугало. Как и меня. Но где-то в этих бумажных кипах мог прятаться самородочек, который ответит на все мои вопросы. Я повторно обыскал кабинет накануне, но опять ничего не нашел.

Итак, мы взялись за работу, каждый на свой манер. Я работал как репортер: тратил десять минут на чтение, затем вскакивал и смотрел в окно, напевая себе под нос. Брал стопку, затем следующую, более или менее наугад, надеясь, что удача мне улыбнется и я наткнусь на что-то интересное. Франклин, по контрасту, трудился, как банкир, начиная с верхней строки первого листа и без пауз прорабатывая всю стопку, а затем берясь за следующую. Цифра за цифрой, столбец за столбцом, папка за папкой. Он сидел неподвижно и невозмутимо, коротко что-то записывая в блокноте перед собой. Ни звука, ни шороха, он словно был погружен в сон – и в сон счастливый.

– Ну? – спросил я примерно полтора часа спустя, когда терпение мое иссякло. – Ты что-нибудь нашел? Я – нет.

Франклин поднял ладонь, требуя тишины, и продолжал читать. Затем сделал еще одну краткую запись.

– Что ты сказал?

– Спросил, что ты сумел отыскать.

– Я только приступаю, – начал он. – Ты не можешь ожидать…

– Я и не ожидаю. Но мне требуется перерыв. Ты имеешь представление, какой у него был скверный почерк? Каждое слово – пытка. Мне необходимо отвлечься на несколько минут. Дать отдохнуть глазам.

– Я могу прочесть их в следующий раз, – предложил он. – А это, напротив, увлекательно. Просто завораживает. Но подозреваю, для тебя тут ничего нет.

Я застонал. Худшее обоих миров: Франклин намеревался поведать мне о курсах акций.

И поведал. Через пару минут я мысленно ускользнул из кабинета, пока он лирично воспевал привилегированные акции, и выплаты дивидендов, и операции на бирже.

– Не так надежно, как все полагали, видишь ли, – продолжил он некоторое время спустя. Через десять минут или час, я не мог бы сказать.

– Что именно?

Франклин насупился.

– Да ты слушал?

– Конечно, – ответил я твердо. – Я вбирал каждое слово. Просто мне требуется краткий вывод. Я журналист, не забывай. И не люблю детализации.

– Ну хорошо. Краткий вывод. Предприятия Рейвенсклиффа в Англии жгли наличность. Он высасывал деньги из оборота в феноменальном масштабе почти год.

Я с надеждой уставился на него. Это было больше по моей части. Это я был способен понять. Рука, запущенная в кассу, чтобы оплачивать вино, женщин и песни. Игорные проигрыши. Скачки. Прыжок из окна, чтобы избежать позора разорения. Какое разочарование!

– Сколько?

– Примерно три миллиона фунтов.

Я поглядел на него с ужасом. Это сколько же скаковых лошадей?

– Ты уверен?

– Вполне. То есть я просмотрел отчеты за прошлые семь лет. Они очень сложны, но у него был личный итог за каждый год с учетом всех его операций. Полагаю, никто другой их не видел. Без них я вряд ли обнаружил бы, чем он занимался. Но они абсолютно ясны. Хочешь, я покажу тебе? – Он взмахнул толстой папкой с пугающего вида бумагами в мою сторону.

– Нет. Просто расскажи.

– Хорошо. Если взять сумму наличности в начале года, прибавить полученную наличность, вычесть стоимость операций и другие расходы, то получишь сумму наличности к концу года. Это ты понял?

Я осторожно кивнул.

– Официальный отчет использует одну цифру. Эти, – он снова помахал папкой, – используют другую, совсем не похожую. Все акционеры, за исключением Рейвенсклиффа, явно знавшего правду, верят, будто предприятие располагает куда большими деньгами, чем на самом деле. Три миллиона, сказал бы я.

– И это означает?

– Это означает, что стоит этому выплыть наружу, не только «Риальто», но все компании, акции которых ему принадлежат, обрушатся камнепадом, если ты меня понимаешь. – Франклин словно вдруг смутился. – Компании не обанкрочены, но стоят куда меньше, чем считают люди, включая и вот этих людей.

Я взглянул. Это был список фамилий с цифрами. Премьер-министр, министр иностранных дел, канцлер, виднейшие консерваторы. И многие другие члены парламента, судьи и епископы.

– А цифры рядом?

– Доли их акций в «Риальто». Помножь на цену. Премьер-министр в случае краха потерял бы почти одиннадцать тысяч фунтов. Лидер оппозиции – почти восемь.

– Достаточная причина, чтобы привлечь «Барингс» для поддержки.

– Более чем.

– Так что делать мне?

– Держать рот на замке. Если тебе требуется что-то делать, попытайся узнать, не продавал ли кто-нибудь из списка свои акции. У меня есть сбережения в семьдесят пять фунтов, и тридцать пять из них вложены в «Инвестиционный траст Риальто». Утром в понедельник я первым делом продам их. Чтобы накопить столько, мне потребовалось четыре года, и я не собираюсь их потерять. Думается, любой, кто знал про это, сделал то же.

Он готовился защищать свой запасец на черный день. Что до меня – ни пенни сбережений. Пока еще. Однако я легко мог вообразить, что почувствовал бы при угрозе лишиться плодов жестокой экономии на протяжении нескольких лет.

– Так куда девались эти деньги?

Он пожал плечами:

– Понятия не имею.

– И больше тебе нечего сказать? Представить себе не могу, что такая колоссальная сумму канула в никуда.

– Абсолютно согласен. Но об этом тут нет ничего. Во всяком случае, я не сумел ничего найти. Я же сказал тебе, что не закончил. И нескольких папок не хватает. Эту я нашел только потому, что она была не на своем месте.

– Так что мне делать?

– На твоем месте я бы забыл, что вообще ее видел. Если ты словечко пикнешь, то породишь такую финансовую бурю, какой Лондон не знал уже десятилетия.

Я видел, что он упивается этим соприкосновением с оккультными тайнами великих мира сего. В отличие от меня. Я понимал куда лучше, чем он мог предположить, с чем мы столкнулись. Он был прав: мне следовало все бросить. Забыть. Но я же был репортером. Я хотел узнать, что происходит, куда ушли деньги. То, что с ребенком Рейвенсклиффа это никак связано не было, значения не имело. Я начисто забыл про маленького поросенка.

Франклин вернул меня к реальности.

– Мне пора, – сказал он. – Надо успеть в церковь.

Право, не знаю, как он мог думать о подобном, когда нашел доказательство, что те, с кем ему нравилось соседствовать на церковных скамьях, были не совсем тем, чем казались. Но Франклин по натуре не мог допустить, чтоб один грешник поставил под сомнение все его мировосприятие. Я подозревал, что он будет лихорадочно молить Бога, чтобы тот явил ему милость на следующее утро, дозволив выручить хорошую сумму за его ординарные акции «Риальто».

Я кивнул. Он ушел, но не без того, чтобы напомнить мне свой совет.

– Еще одно, – добавил он, открывая дверь. – Папки три-двадцать три. Личные расходы. Загляни в них. Помимо всего прочего, милорд последний год поддерживал Интернациональное братство социалистов.

Следующий час я сидел в кабинете Рейвенсклиффа в дремотных грезах, иногда отрываясь, чтобы заглянуть в заметки Франклина. И с большим успехом. Хотя, разумеется, не обнаружил никакой значимой новой финансовой информации. Куда мне! Но во всяком случае, я сумел понять кое-что. И, сравнивая почерки, я установил, что документы об истинном положении «Риальто» подготовил для Рейвенсклиффа Джозеф Бартоли, его правая рука. Мое простое решение задачи – просто спросить у Бартоли, что происходит, – увяло. Если Бартоли был участником некой сложной аферы, вряд ли я могу рассчитывать на его откровенность.

В конце концов я эту папку положил и взял 3–23. Это, как и сказал Франклин, были записи личных расходов Рейвенсклиффа – документ именно того рода, какой мне следовало проштудировать. Если имелись какие-то выплаты на незаконнорожденных детей, зафиксированы они должны быть тут, погребенные среди перечислений расходов на одежду, обувь, домашнее хозяйство, еду, жалованье слугам и так далее. Списки восходили аж до 1900 года, и многие графы были неясны. Через какое-то время я понял, что детальное штудирование ничего не даст: целая классная комната байстрюков могла прятаться под заголовками «прочие расходы» (1907; 734 ф. 17 ш, 6 п.). Из этого следовало только, что, по меркам богатеев (хотя, возможно, и не такого богатея, как я воображал), Рейвенсклифф вовсе не был расточителен. Самой большой статьей его расходов была жена (1908; 2234 ф. 13 ш, 6 п.), и на книги он тратил больше, чем на одежду. Выплаты, о которых упомянул Франклин, были на отдельном листе вверху папки. Несложные для понимания под заголовком «Предварительный список выплат Интернациональному братству социалистов». Тут никаких неясностей. Еще список дат и сумм. Любопытно. Немалые деньги. Почти четыреста фунтов за прошлый год. И они не фигурировали в более детализированных записях расходов на листах под ним. И с какой, собственно, стати человек вроде Рейвенсклиффа снабжал деньгами сообщество, которое, надо полагать, посвятило себя сокрушению всего, что знаменовал он? Снизошло ли на него озарение, будто на дороге в Дамаск? Не тут ли объяснение высасыванию денег из собственных компаний? Я вернулся к ежедневнику его встреч. И там кратенько за несколько дней до его смерти было записано: «Ксантос – см.».

Инстинктивно мне Рейвенсклифф не нравился, но я начал находить его завораживающим. Книгочей, меценат социалистов, обзаведшийся байстрюком капиталистический аферист. Уилф Корнфорд в «Сейде» сказал мне, что он занимался только деньгами, денежный мешок, и ничего больше. Но он начинал выглядеть не только им, совсем-совсем не только. И даже с избытком, собственно говоря.

– Мне сказали, что вы еще здесь, – послышался голос леди Рейвенсклифф от двери.

Я поднял голову. В комнате сгустилась темнота, и я взглянул на часы на каминной полке. Почти восемь. Неудивительно, что мне было не по себе. Меня грыз голод. Только и всего. Большое облегчение.

– Заработался, – сказал я весело.

– И что-нибудь обнаружили?

– Касательно главного вопроса – нет, – сказал я, отвлекаясь от исчезнувших миллионов и решая последовать совету Франклина. – Всего лишь мелочи, пробудившие во мне старого любопытствующего журналиста.

Я вручил ей лист про «Братство». Она пробежала его глазами, очень мило подняв бровь, затем ее взгляд вернулся ко мне.

– В свои последние месяцы ваш муж не расхаживал, призывая к мировой революции? – спросил я. – Не сообщал дворецкому над блюдом из риса под красным соусом, что собственность суть кража и ему пора сбросить свои цепи?

– Нет, насколько я знаю. За завтраком он редко что-нибудь говорил. Он читал «Таймс».

– Тогда это странновато, вам не кажется?

Она снова посмотрела на лист.

– Действительно. Вы что-нибудь слышали об этих людях?

– Нет, – сказал я с некоторой досадой.

Хотя слышал – правду: такие люди обсуждались на собраниях моего читательского кружка социалистов. Если бы такое признание могло испугать ее, я, пожалуй, упомянул бы про это, но, я подозревал, что оно не вызовет ничего, кроме презрения или даже жалости. Преданные идее люди в потрепанной одежде в замызганной комнатушке дебатируют о положении вещей, изменить которое у них нет власти. Ну, так это выглядело.

– Полагаю, революционная группа какого-то толка, – сказал я неуклюже.

– Как странно! – Она отбросила лист и переменила тему. – Я подумала, что вы ведь не ели. И может быть, не откажетесь пообедать? Я не в настроении искать общества, но мне не хочется обедать одной. Вы окажете мне большую любезность, если согласитесь.

Я поднял глаза, наши взгляды встретились, и мой мир изменился навсегда.

Я был парализован, я буквально не мог шевельнуться. Казалось, я не просто смотрю ей в глаза, но заглядываю глубоко ей в душу. Меня будто ударили кулаком в живот. Как это выразить? Леди Рейвенсклифф исчезла из моего сознания, ее сменила Элизабет. Лучше описать преображение моего восприятия я не способен. Полагаю, причастны тут были и ее хрупкость, и ее гордость, так же как ее красота, и ее голос, и то, как она двигалась. Прядка темно-каштановых волос, упавшая на ее левый глаз, решала все, как и легкий намек на ключицу над верхним краем ее темного платья. С ней что-то произошло, казалось мне, хотя я не мог бы сказать, было ли это реальностью или просто отражением того, что творилось в моей голове. Я не мог бы сказать, правда ли вижу что-то или лишь вообразил то, что хотел увидеть. В конце концов я отвел глаза, и если бы в эту секунду мне потребовалось сделать движение, не знаю, сумел бы я сделать его без трепета.

Я понятия не имел, что произошло, а вернее, как это произошло. Не знаю этого и теперь. Естественно, я сознавал, насколько это нелепо. Чтобы я, молодой двадцатипятилетний человек, был сражен женщиной старше меня почти на двадцать лет, аристократкой, моей нанимательницей, недавно овдовевшей. Женщиной, все еще искренне оплакивающей мужа, чья ежегодная сумма на карманные расходы далеко превосходила то, что я был способен заработать в ближайшие десять лет. Что могло быть смехотворнее?

Тут я осознал, что, хотя я и надеялся, что Элизабет ничего не заметила, она тоже умолкла и смотрит не на меня, а на огонь.

– Вы устали, – сказал я, стараясь взять сердечный тон, но не подавив нервозности. – Вы очень добры, что пригласили меня, но мне правда надо попробовать разобраться с этим вопросом завтра же.

Я хотел уйти из этого дома, уйти от нее как можно скорее. Я с трудом удержался, чтобы не кинуться стремглав к двери.

Она снова посмотрела на меня и бледно улыбнулась.