Текст книги "Падение Стоуна"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

Глава 29

За годы я прочел много глупостей про огнестрельные раны: по большей части, во-первых, что сначала не больно, а во-вторых, что звук напоминает слабый хлопок, а не удар гонга. Ерунда. Во-первых, шум выстреливающего пистолета прозвучал как трубный глас: я был уверен, что у меня барабанные перепонки лопнули. Во-вторых, боль была адской, причем с того самого момента, как пуля вошла мне в плечо. А после болело еще сильнее, пока я не потерял сознание, и еще сильнее, когда я очнулся в больнице. В моем по крайней мере случае неправдой было и то, что я ничего не мог вспомнить, недоумевал, где я и что случилось. Нет уж, благодарю покорно, я все прекрасно помнил. Потом я заснул.

Наверное, было утро, когда я снова пришел в себя и уставился в потолок, собираясь с мыслями прежде, чем подать признаки жизни. Но когда я повернул голову, чтобы оглядеться, меня ожидал неприятный сюрприз. Рядом со мной сидел, читая газету, невысокий, почти изящный человечек – я знал, что это Генри Корт. На столике подле него стояла чашка чая.

– Мистер Брэддок, – сказал он с легчайшей улыбкой. – Как вы себя чувствуете?

– Не знаю.

– A-а. Тогда позвольте я вам скажу. В вас стреляли.

– Это мне известно.

– Полагаю, да. Рад отметить, что рана не слишком серьезная, хотя пуля оставила пренеприятное отверстие, и вы потеряли много крови. Не очутись рядом ваш друг мистер Гамбл, который знает кое-что об огнестрельных ранениях по своему пребыванию в Афганистане, вы скорее всего истекли бы кровью. Однако врачи говорят, что со временем вы полностью поправитесь.

– Она в меня стреляла.

– Да, сдается, что так.

– Что произошло?

– Почему бы вам не прочесть вот это? Это отчет, отправленный мистером Гамблом в «Таймс», так что мы знаем, что он совершенно достоверен.

Он подал мне утреннюю газету и позвал сестру, чтобы она помогла мне приподняться и сесть. Это потребовало уймы времени, но хотя бы дало мне шанс несколько взять себя в руки. Боль тоже помогла – была не слишком сильной, но напомнила мне, что я все еще жив. Мне принесли воды, подложили подушек, заправили одеяло и премило за мной ухаживали. На все ушло полчаса, и это время Корт сидел совершенно бесстрастно, не делал ничего и умудрился не выглядеть скучающим. Потом, когда я снова почувствовал себя более или менее человеком, он опять протянул мне газету.

– «Возмутительная феминистская выходка в Каусе», – прочел я. Я поднял на него глаза.

– Ужасные женщины, а?

Нахмурившись, я прочел еще:

«Каус. Возмутительное происшествие учинено сегодня в присутствии наших высочайших гостей одной суфражисткой и повсеместно сочтено ребяческим и недостойным проявлением эмоций. Попытка поставить в щекотливое положение народ нашей страны, выставив перед его гостями предполагаемые обиды, расценивается как еще один удар, который женщины-суфражистки нанесли собственному делу. Мисс Мюриэл Уильямсон взорвала шутиху вблизи королевского кортежа, когда он покидал Осборн-хаус, воздав почести усыпальнице нашей покойной королевы в манере, намеренно пугающей. Тот факт, что дело могло обернуться много серьезнее, дает значительные основания для беспокойства. Мисс Уильямсон, которая, насколько нам известно, лишь недавно была выпущена из психиатрического заведения…»

– Постыдился бы, – слабо сказал я.

– О, ему стыдно, – отозвался Корт. – Правда стыдно. Пришлось его поуговаривать, чтобы он это написал.

– А зачем ему это писать?

– Потому что я сумел убедить его, что неудавшееся покушение на царя на английской земле не принесет пользы нашему положению в мире. И разумеется, перспектива получить пост за рубежом по весомой рекомендации Форин оффис…

– Почему Элизабет в меня стреляла?

– Еще один интересный вопрос, – задумчиво сказал Корт. – Она говорит, вы попались под руку. Вы героически бросились на убийцу, но недостаточно быстро, чтобы помешать ему прицелиться в его жертву. Она сочла, что разборчивость была бы слишком рискованна, а потому для верности выстрелила в вас обоих. Она убила Яна Строителя, значит, можете считать, вам повезло. Но вопрос, который я до сих пор не могу для себя разрешить, звучит иначе: кто стоит за всем этим?

– Разве вы не знаете?

Я снова лежал, глядя в потолок, и слышал его слова, но не мог видеть его лица. Любопытное было ощущение, словно беседуешь с самим собой. И пока я говорил с самим собой и настолько тихо, насколько хотел, оказалось, что говорить не так уж сложно. Корт придвинул стул поближе к кровати.

– Я исходил из предположения, – сказал он, – что это организовал Рейвенсклифф, чтобы сделать потребность в своих дредноутах чуть более настоятельной. Но если так, то почему его жена остановила покушение и почему в такой драматичной манере? А потому мы приходим к вам.

– Ко мне? Ко мне это вообще отношения не имеет.

– Разумеется, нет! Нет, я лишь надеялся, что вы сможете пролить кое-какой свет на произошедшее.

– Почему вы не спросите леди Рейвенсклифф?

– Учитывая, что она недавно выстрелила в двух человек, сомневаюсь, что ее слова заслуживают большого доверия. Затрудняет все, конечно же, и тот факт, что она утверждает, будто действовала из уверенности, что за всем стоял я.

– Почему?

– У нее долгая память, – загадочно ответил он. – Значения это не имеет. Но сами понимаете, каково положение. Она считает, что виновен я, я считаю, что она. Вас же, с другой стороны – жертву, невинного очевидца, так сказать, – можно считать объективным. Выходит, я прав, и за всем этим действительно стоял Джон Стоун, который хотел переложить вину на немцев?

– Почему вы так думаете?

Корт пожал плечами.

– Джон Стоун чувствовал себя преданным. Его уговорили строить дредноуты на средства частных лиц, и его ожидали серьезные затруднения, так как правительство тянуло с размещением обещанных заказов. По этой причине он решил организовать международный кризис, который нужные заказы породил бы.

– Кто уговорил его строить корабли?

– Группа обеспокоенных граждан. Должен сказать, влиятельных, которые считали военно-морскую политику правительства катастрофично недальновидной.

– Но правительство было избрано… а, да не важно. – Это была правда. Мне действительно не было дела.

– Как я говорил, – продолжал Корт, – я надеялся, что вы сможете предоставить крупицу информации, которая позволила бы мне…

Вот оно. Крупица. Все, чего каждый от меня ожидал. Какой-то фрагмент, о значении которого я даже не подозревал. Только человек вроде Корта поймет его важность. А я слишком тупоумен, чтобы сам разобраться.

– Никакого отношения к Рейвенсклиффу это не имело, – сказал я, все еще негромко, но теперь намеренно, ведь говоря тихо, заставлял его наклоняться все ниже, чтобы расслышать.

– Вы уверены?

– Да. Знаю, на первый взгляд кажется, что так. Царь умирает, убийц арестовывают или убивают, их дома обыскивает полиция и – какой сюрприз! – находит документы, указывающее на то, что они оплачивались «Банком Гамбурга». Возмутительный заговор немцев, как раз такого и ждешь от подобных варваров.

В отместку возмущенные русские объявляют войну. Их примеру следуют французы, затем, возможно, присоединяются и англичане. Каков бы ни был исход, Рейвенсклифф в выигрыше. Ему принадлежат акции всех крупных компаний, производящих вооружения, и многие он контролирует. А еще он по хорошей цене продаст дредноуты.

Но если бы кто-нибудь присмотрелся внимательнее, то заметил бы за всем этим руку Рейвенсклиффа. «Банк Гамбурга» – его личный банк в Германии. Выплаты авторизовывались «Бесуикской верфью». Он попал бы под серьезное подозрение.

А впрочем, была ли бы разница? Разве правительство признало бы, что один из его граждан совершил подобное? Или оно похоронило бы информацию?

– Вы меня спрашиваете? – сказал Корт. – Или вопрос риторический?

– Спрашиваю.

– Официально, полагаю, все похоронили бы. Не могу себе представить, чтобы какое-либо правительство признало подобное. Разумеется, таковы были бы мои рекомендации. Однако в частном порядке ему бы это не сошло с рук.

– Вот именно. Рейвенсклиффа незаметно устранили бы. Как бы это случилось? Падение под поезд? Сердечный приступ?

Корт пожал плечами.

Я продолжил:

– Проблема в том, что Рейвенсклифф умер до того, как афера состоялась, и вел он себя не как человек, вынашивающий адский план разжечь войну на Континенте. Отнюдь. Он отчаянно старался выяснить, что происходит. Он узнал, что что-то странное творится внутри его компании: порядочные молодые люди превращаются в воров, выплаты делаются без визирования. Но такого быть не могло. Любая выплата требовала визирования. А это означало, что кто-то, причем довольно высокопоставленный, должен их визировать. Но Рейвенсклифф не знал кто. Он знал лишь, что это не он.

Тут я замолчал и попробовал повернуться на бок, но не смог. Корт приподнял мою голову и помог мне отпить воды из стакана на маленькой прикроватной тумбочке. Делал он это на удивление мягко, от чего я почувствовал себя в безопасности. Опасное ощущение.

– Поэтому вместо того, чтобы прибегнуть к обычным для такого человека средствам в подобных делах, он обратился к единственному лицу, которому, как он знал, он может доверять абсолютно: к своей жене. Она попыталась узнать правду и ее узнала – до определенной степени. Она установила, что деньги уходят к Яну Строителю, но до самого последнего момента не знала почему. Все держалось в большом секрете.

Когда Рейвенсклифф умер, началась схватка за контроль над «Риальто». С одной стороны, «Барингс» скупал акции… Это вы устроили?

Он кивнул.

– С другой стороны, покупал кто-то еще. Теодор Ксантос попробовал воспользоваться смертью своего нанимателя и был остановлен только «Барингсом» и вами. Потом он постарался организовать мятеж акционеров и снова был блокирован, так как имущество находится в подвешенном состоянии. Рейвенсклифф запутал свое завещание, чтобы в случае его смерти было выиграно время, – нечто подобное он, вероятно, предвидел или, во всяком случае, рассматривал такую возможность.

Ксантос также попытался отвлечь Рейвенсклиффа и повел наступление на единственное, что было ему дороже компаний. В Германии он случайно наткнулся на женщину-медиума и привез ее в Англию. Она, думаю, пыталась шантажировать леди Рейвенсклифф. Леди Рейвенсклифф сказала, что у нее были романы; медиум была как раз из тех, кто станет выкапывать такую информацию.

Корт одобрительно улыбнулся. Я, во всяком случае, счел это за одобрение.

– Она вам нравилась? – спросил я.

– Мне? – переспросил Корт. – Почему вы об этом спрашиваете?

– Вы забрали все ее бумаги. Это ведь были вы, верно?

– Верно. Я не хотел, чтобы они случайно попали в руки кого-то вроде вас. Но в них нет ничего интересного. У вас очень странное обо мне представление, мистер Брэддок. Думаю, вы слишком много слушали леди Рейвенсклифф.

– Как будто никто к вам большой любви не питает.

– Я уязвлен, – сказал он и выглядел почти так, словно это правда.

– Почему вы угрожали бедному мистеру Сейду?

Вид у него стал недовольный.

– Бедный мистер Сейд, как вы его называете, много лет состоит на жалованье у немцев. Не думаете же вы, что он занялся расследованием дел «Риальто» случайно?

Я посмотрел на него с недоумением.

– Так кто же ее убил?

Он пожал плечами.

– За годы я научился сосредоточиваться на важном. И вам то же предлагаю. – Голос у него тихий и мягкий, подумал я. Абсолютно разумный.

– Но вы ведь украли бумаги Рейвенсклиффа?

– Они у меня. – Он как будто был не в настроении пояснять.

– Так или иначе, – продолжал я, стараясь переварить услышанное, – на мой взгляд, к Рейвенсклиффу случившееся отношения не имело. Он был слишком надменен, чтобы не сомневаться в своем суждении. Он не мог поверить, что какое-либо его решение могло оказаться неверным. Он был твердо убежден, что его интрига будет иметь успех. Нет никаких признаков того, что он из-за нее тревожился.

Но он силился справиться с единственным, чего страшился более всего на свете. Его компании обрели собственную жизнь, он сотворил монстра, и этот монстр действовал в собственных интересах, больше не подчиняясь приказам. Его работа – максимизировать прибыли; Ксантос увидел способ поднять их до астрономических, а заодно и обогатиться самому. И когда Рейвенсклифф пригрозил положить конец махинациям, думаю, собственное детище его убило. Сомневаюсь, что Ксантос лично выбросил его из окна, но в общем и целом уверен, что за падением стоял он. Несколько дней назад он угрожал убить меня. Человек по имени Стептоу был убит им несколько дней назад; погиб и еще один работник «Бесуика». Не знаю, действовал ли он заодно с другими управляющими. Бартоли, Дженкинс, Нойбергер, возможно, были посвящены, а возможно, еще меньше самого Рейвенсклиффа знали о том, что происходит. Мне, по сути, все равно. Это ваша работа.

– Так это, по вашему пониманию, произошло?

– Да. Рейвенсклифф был слишком умен, чтобы проводить деньги на покушение через собственные банки. Он был гением в искусстве скрывать много большие суммы. Вам полагалось проследить деньги. Господи, даже мне это удалось.

– Интересно. Я полагал, что Ксантос действует по распоряжениям Рейвенсклиффа. Вы уверены, что это не так?

– Едва ли ему понадобилось тратить столько времени на выяснение, что делает Ксантос, если бы он уже знал. И леди Рейвенсклифф никак вчера в Каусе не оказалась бы. Я хочу сказать, почему бы не предоставить покушение профессионалам?

Он задумался.

– В таком случае я, наверное, обязан принести извинения леди Рейвенсклифф. Она, вероятно, очень дурного обо мне мнения. Благодарю вас, мистер Брэддок. Вы многое мне сообщили. Жаль, что я не побеседовал с вами раньше. Вы должны простить меня: я предполагал, что у вас есть какая-то скрытая роль. Несомненно, вы приложили немало труда, чтобы привлечь к себе внимание.

– Я полагал, что действую как можно незаметнее.

– Да? М-м-м… Тут, боюсь, мы расходимся.

Встав, он свернул газету.

– Надеюсь, вы вполне поправитесь и выздоровление будет скорым. Но боюсь, я должен попрощаться. Мне многое предстоит сделать; освобождение леди Рейвенсклифф, разумеется, в самом начале списка.

И он тихонько оставил меня наедине с моими мыслями, которые после всего, что я наговорил, были в некотором смятении. От разочарования и растерянности я так ударял кулаком в матрас, что рана в плече опять открылась и меня пришлось перевязывать медсестрам, которые отругали меня, а потом дали отвратительное на вкус лекарство, от которого я снова впал в дрему.

Когда я проснулся снова, была ночь, и она была рядом. Небо, она была прекрасна! Так хрупка и так мила, когда сидела и глядела в окно, а я мог долго любоваться ею, – единственный раз, когда я поймал ее на том, что она не сознавала, что за ней наблюдают. Я смог увидеть ее такой, какая она есть.

Не было ничего: она просто сидела, ждала, совершенно неподвижная, без какого-либо выражения на лице, без движения. Само совершенство, ни больше ни меньше: произведение искусства, столь изысканное, что захватывало дух. Я никогда не видел женщины такой красоты и за все последующие годы не встречал ни одной, которая пусть отдаленно сравнилась бы с ней.

А когда я шевельнулся, она повернулась и улыбнулась. Я почувствовал, как во мне разливается счастье только лишь от того, что на меня обращены такие тепло и забота; мне сразу полегчало.

– Как вы себя чувствуете, Мэтью? Я так за вас волновалась. Не могу выразить, как мне жаль.

– Думаю, да, – сказал я с попыткой на улыбку. – Вы же в меня стреляли.

– И так себя из-за этого мучила. Ужасно. Просто ужасно. Но вы все еще с нами… и царь тоже.

– Когда вы узнали, что он мишень?

– Только когда Ян выступил вперед. Он велел мне поехать с ним: мол, дело важное. На ночь мы остановились в меблированных комнатах. Он был необычайно молчалив, в дурном настроении. Но отказывался что-либо говорить. Я пыталась как могла, тогда он стал угрожать. Поэтому у меня не было выбора. Мне пришлось просто оставаться с ним. Я знала: что-то случится, и начала беспокоиться, что бы это могло быть. Только когда он выступил вперед, я поняла, что должна сделать. Одновременно догадались и вы. Мне очень жаль, что я в вас стреляла, но вам с ним было не справиться. Он убил бы царя, даже если бы вы повисли на нем. Я не могла так рисковать.

– Я вполне понимаю, – галантно сказал я. – И что такое ранка от пули в сравнении с войной в Европе.

– А теперь я обязана вам еще и свободой. Мистер Корт передал мне, что вы сказали.

– Да, – ответил я. – Как раз это все еще для меня загадка.

– Почему?

– Обычно я говорю правду, – ровно сказал я. – Лгать я начал, только когда познакомился с вами.

Она нахмурилась в легкой обиде и растерянности – ровно настолько, чтобы на переносице возникла привлекательная морщинка, – а потом опять улыбнулась.

– Понимаете, когда вы в меня стреляли, я смотрел на вас. Я видел выражение ваших глаз. Я действительно думаю, что вы не пытались не попасть в меня.

– Конечно, пыталась, – сказала она чуть капризно. – Я окаменела от ужаса, вот и все. Вы прочли в моих глазах то, чего там не было.

– Это самые прекрасные глаза, какие я только видел. Я часто старался заставить вас посмотреть на меня, лишь бы испытать ту дрожь возбуждения, какое возникает от вашего взгляда у меня внутри. Когда я закрываю свои глаза, то вижу ваши. Они мне снятся. Я хорошо их знаю.

– Но зачем мне в вас стрелять? Я хочу сказать, взаправду стрелять. Сами понимаете.

– Как часто вы ездите на воды в Баден-Баден?

С мгновение она смотрела растерянно, потом ответила:

– Каждый год. Я езжу осенью. И делаю так уже много лет. Почему вы об этом спрашиваете?

– А мистер Ксантос? Он тоже любитель водных процедур?

– Нет. Уверена, что не любитель.

– Но прошлой осенью вы оба были там.

– Да.

– Странно, что торговец оружием поехал в такое место. Если только не навестить кого-то. Вас, например.

Она подняла бровь. Ее лицо, такое выразительное, становилось холодным.

– И пока вы были там, то оба привлекли внимание мадам Бонинской, известной также как медиум. Пренеприятная личность, которая недурно зарабатывала шантажом. Она умела разглядеть золотую жилу. Она последовала за вами в Англию и постаралась испробовать свое ремесло на вас. Как долго вы платили, прежде чем отказались?

– Что за глупости, Мэтью! Может, сестры что-то подлили вам в чай?

– Может, морфин? – спросил я, довольно ядовито. – Попробуйте. Про такое вам известно больше, чем мне.

Это положило конец ее игре в добродушие, а потому я продолжил:

– Она написала вашему мужу, который пошел с ней повидаться. Тогда она рассказала ему подробности. Что у его любимой жены роман с другим мужчиной. Его собственный служащий его предает, намерен отобрать у него не только компанию, но и жену тоже.

Лорд Рейвенсклифф был не из тех, кто сдается без боя. Он уже изменил завещание так, чтобы в случае его смерти все попало в руки душеприказчика. Я почти уверен, что, если бы на следующий день у него состоялась встреча с Ксантосом, Ксантос был бы уволен. А потом он вышвырнул бы и вас. Я слышал достаточно, чтобы понимать, что человек он был дотошный и безжалостный. Когда он брался за дело, то действовал быстро и решительно. И более всего ненавидел нелояльность.

Вы были ему ровней, так сказал мне Ксантос, и был прав. Вы тоже действовали быстро. Одно стремительное движение, и он за окном. Вы обняли его и сказали, как его любите, прежде чем чуть подтолкнуть? Или был какой-то спектакль с открыванием окна и угрозами выброситься самой, пока он не подошел остановить вас и не совершил ошибку, повернувшись к вам спиной?

А до того вы предложили – какой любящий жест! – выяснить, что замыслил Ксантос. Убедили мужа, что он никому больше не может доверять. И тогда оказались на положении посредницы, передавая распоряжения Ксантоса Яну Строителю. Никакой чепухи про то, что вы занялись этим лишь бы выведать его планы. Царь будет убит, разразится война, а обвинят Рейвенсклиффа – но тихо, без огласки. Ксантос заберет себе его компании. Тогда вы выйдете за него замуж…

Она меня ударила, ударила так сильно, что у меня голова закружилась от боли, а из носа хлынула кровь. И когда я говорю «ударила», то имею в виду не изящную пощечину, какую может дать разгневанная особа женского пола. Я хочу сказать, она ударила меня кулаком. И ударив раз, ударила еще – даже сильнее. Потом стояла надо мной, сверкая глазами от холодной ярости и стискивая зубы. Она стояла надо мной, тяжело дыша. Я взаправду думал, что вот-вот умру.

Но она прошла к двери, открыла ее и обернулась на пороге.

– Как вы смеете говорить так со мной? – выдохнула она. – Что вы о себе возомнили?

Я не мог говорить. Я перхал в простыню, которой воспользовался как импровизированной повязкой. Боль была такой сильной, что даже затмила боль от раны. Мне пришло в голову, что наговорить такого, что сказал я, когда мы в комнате одни, было не самым разумным. По сути, я еще легко отделался. Остальным посчастливилось меньше.

– Вы сделали свои выводы. Я не стану их оспаривать. Я сказала вам, что люблю мужа. Вы от этого отмахнулись. Теперь вы намерены побежать к Генри Корту?

Я затряс головой.

– Почему нет? Почему? Так ведь поступил бы хороший англичанин, да?

– Потому что все вы одинаковы. Ни с кем из вас не хочу иметь дела. С меня хватит.

Я почти ожидал холодного и высокомерного презрения, ледяного пренебрежения. Его не было. Она наградила меня последним взглядом, одним из тех темных, гипнотических взглядов, которыми так хорошо владела, и я едва-едва успел уловить, как быстро она отвернулась, чтобы я не увидел ее лица, – словно чтобы скрыть слезы. Она всегда была хорошей актрисой.

Больше я Элизабет не видел, ни в одном из ее обличий. Как мне сказали, в тот день она покинула Каус и вскоре закрыла дом на Сент-Джеймс-сквер и уехала на Континент, где прожила до конца своих дней. Дела по завещанию Рейвенсклиффа были улажены, и (как он и рассчитывал) к тому времени, когда его корабли были почти готовы, правительство убедили в их необходимости. Он с самого начала был прав: дредноуты были спущены на воду в августе тысяча девятьсот четырнадцатого года и вошли в состав Большого флота в заливе Скапа-Флоу, дабы охранять Северное море от германской угрозы. Уверен, не один я думал, что в поводе к войне чувствовался некий знакомый стиль.

Если так, то ответственность за события в Сараево лежит не на Теодоре Ксантосе. Компании Рейвенсклиффа во время войны процветали, но уже без помощи переговорщика, поскольку его постиг трагический конец: однажды поздним вечером пятницы, через месяц или около того после моего возвращения из Кауса, он упал под колеса поезда подземки на станции Оксфорд-серкус. Как писалось в его некрологе, крайне несчастливое стечение обстоятельств, поскольку это был единственный раз, когда Ксантос вообще спустился в подземку. Другие управляющие продолжили свою работу, поэтому я предположил, что они полностью оправданы.

Когда я достаточно оправился – моя квартирная хозяйка упивалась моим статусом инвалида и месяц кормила меня исключительно крепким говяжьим бульоном с крекерами, – я решил наконец отправиться путешествовать. Банк на Слоун-сквер написал мне почти почтительное письмо, сообщая, что на мой счет поступила сумма две тысячи триста восемьдесят фунтов и что они будут рады (на деле они буквально истекали слюной) узнать мои распоряжения. Так же они обналичили чек от мистера Ксантоса.

Я чувствовал, что заработал каждый пенни, а потому оставил все себе. Несколько лет я путешествовал по миру, осматривая чудеса Империи, о которых читал, но которые и не мечтал увидеть своими глазами. Я написал книгу путевых заметок, которую приняли довольно вежливо, и получил увольнение от военной службы в тысяча девятьсот четырнадцатом на основании моего ранения. На краткое время это ранило мою патриотическую душу, но по мере того, как поступали вести с фронтов, мне было непросто подавить ощущение, что огнестрельная рана от рук леди Рейвенсклифф была в сущности самой большой удачей, какая мне только выпадала. Потом я вернулся к работе журналиста, освещал кампании в Африке, а после на Ближнем Востоке. Позднее, после женитьбы и рождения моего первого сына и поскольку у меня был достаточно приятный голос, я стал пионером радионовостей, эта работа принесла мне толику славы и стала причиной, почему ко мне обратились на ее похоронах почти полвека спустя.

Такова моя история; даже тогда, в то мгновение, когда я в последний раз смотрел на эту пленительную женщину, я знал, что понял лишь часть произошедшего. Но пересматривать те события мне не хотелось. Люди вроде Корта и Рейвенсклиффов отняли у меня достаточно сил и едва меня не убили, хотя я был не настолько глуп, чтобы забыть, что встреча с ними преобразила мою жизнь – и к лучшему. После я был свободным человеком, мои горизонты расширились, мои устремления изменились. Но чем больше я путешествовал, тем больше мог забыть о них о всех. И на много лет преуспел, пока ко мне не обратились на похоронах и пока большая, тщательно упакованная в оберточную бумагу посылка с обратным адресом «„Тендерсон, Лэнсбери, Фентон“, 58, Стрэнд» не была доставлена к моей двери.