Текст книги "Падение Стоуна"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

После первого стука я услышал низкий стон, после второго – шум, словно кто-то упал с кровати, потом бормотание. Затем звуки, словно кого-то тошнит, потом – словно кто-то мочится в эмалированный горшок. Дверь открылась – сперва на щелку, потом шире. Поднялась повыше масляная лампа, чей резкий свет не давал мне увидеть, кто ее держит.

– Ну, так входи, – услышал я.

Хриплый голос так жевал французские слова, что я едва их разобрал.

И так я вошел.

Никогда раньше я не бывал в комнатенке такой грязной или такой вонючей, и первым моим побуждением было развернуться и сбежать. Ее хозяин прочел это по моему лицу, но не обиделся, а нашел настолько смешным, насколько способен человек, у которого жуткое похмелье. По крайней мере он был одет (до некоторой степени), хотя и небрит и, как я догадался, не брился уже несколько дней, поскольку седая щетина у него на подбородке (ему было за пятьдесят) поблескивала в лучиках тусклого света от дымящей лапы, которую он поставил на колченогий стол.

Он был невысоким, широкоплечим и кряжистым, сгорбленным, но с живым, острым взглядом, который ни на чем не задерживался подолгу. Лицо с глубокими морщинами, с тонким шрамом вдоль левой щеки, в остальном же изрытое следами выпивки и тяжелой жизни. Но, невзирая на окружение и вульгарную неотесанность, вид у него был целеустремленный, почти уверенный. Все это отпечаталось в моем мозгу за несколько секунд, и должен сказать, что осознал это лишь много позднее. В тот конкретный момент я заметил лишь запах и грязь.

– Я пришел от мистера Уилкинсона за посылкой, – сказал я.

– Ты новый мальчишка, да? – спросил он с тяжелым вздохом глубокого разочарования. Изучив меня острым взглядом, он перешел на английский. Я заметил в его речи слабый иностранный акцент. Безусловно, не французский, но его родной язык так затерся от времени и неупотребления, что трудно было определить, каков он был. – У тебя для меня что-нибудь есть?

– Нет.

– Никакой записки, никакого еще письма?

– Нет. Зачем?

– Затем. Как иначе мне проверить, что ты правда от мистера Уилкинсона? Может, ты работаешь на французское правительство, а для нас это совсем нехорошо.

Произнес он это негромко, что само по себе таило серьезную угрозу.

– Никаких доказательств у меня нет, – ответил я. – И сомневаюсь, что представил бы их вам, даже если имел бы.

– Как тебя зовут?

– Корт, – ответил я. – Генри Корт.

– Странная фамилия. Не очень-то английская. Голландская? Фламандская?

Тут я слегка ощетинился.

– Уверяю вас, я стопроцентный англичанин, – сказал я чопорно. – Семья моего отца прибыла в Англию из Нидерландов, спасаясь от гонений, но это было почти два столетия назад.

– Твой отец еще жив?

– Да, хотя страдает от постоянного нездоровья. Моя мать умерла.

При этих моих словах он, как мне показалось, встрепенулся, хотя ничего особенного в его интересе как будто не было.

– И чем занимается твой отец?

– Он архитектор, когда здоровье позволяет. Но по большей части слишком слаб, чтобы работать.

– Понимаю. И ты родился в…

– Тысяча восемьсот шестьдесят третьем…

Откинувшись на спинку стула, он уставился в потолок, размышляя над этими сведениями. Потом подался вперед, схватил меня за левую руку и оттянул рукав пиджака. Фыркнул, ударил себя ладонями по коленям и поднял взгляд.

– Прошу прощения за допрос, хотя и не за сомнения. Если не станешь таким же подозрительным, как я, долго в этой игре не протянешь.

– Я не намерен играть ни в какие игры, – ответил я. – А еще не понимаю, как то, что я только что сказал, могло убедить вас в моей честности.

Этой вспышке он почти улыбнулся.

– Позволь мне хранить мои секреты. Но мистер Уилкинсон знает, что делает. Он не послал удостоверений твоей личности, потому что твое существование само по себе удостоверение. – Он встал. – Не гляди так озадаченно. Значения это не имеет. Ты уже делал такое раньше?

Я ни слова не понимал из того, что он говорил. Я знал только, что даже опасности одинокой прогулки по острову Сен-Луи были предпочтительнее, чем оставаться в этой грязной комнатенке хотя бы еще минуту.

– Насколько я понимаю, мне полагается забрать какое-то письмо. Если это так, пожалуйста, отдайте мне его, и я уйду.

Фыркнув, словно я сболтнул самую большую глупость на свете, он сунул руку под матрас своей кровати. И тут я заметил, что из-под серой подушки выглядывает рукоять пистолета.

– Ага, вот оно, – сказал он. – Забирай и уходи. Доставь мистеру Уилкинсону как можно скорее. Не останавливайся, не выпускай его из рук ни на секунду.

Он протянул письмо, и я на него посмотрел.

– Но это же не для него, – запротестовал я. – Оно адресовано какому-то мистеру Роббинсу. Я никого такого не знаю.

Он поднял глаза к потолку, словно призывая Бога разразить его на месте.

– Да, – сказал он с нажимом. – Как странно. Однако, по счастью, твоя работа не думать, а шевелить ногами в нужном направлении, пока не выполнишь задание. И если я говорю, что его следует передать мистеру Уилкинсону, к мистеру Уилкинсону оно и должно попасть. Понял? А теперь уходи.

Он повернулся и с тяжелым вздохом лег на кровать. Беседа была окончена.

Я посмотрел на него со всем высокомерием, на какое был способен, повернулся и ушел. Мое достоинство было уязвлено стычкой не менее моего обоняния. Я решительно спустился вниз, радуясь только, что снова выйду на свежий воздух, мысли мои были заняты колкими ответами, которые поставили бы этого ужасного человека на место и напомнили ему, что он имеет дело с джентльменом. Не с каким-то там слугой, что было его собственным (как я – безуспешно – старался себя убедить) положением.

Я шел к реке и безопасности, двигался быстрее обычного, ведь чем скорее я выберусь с этого вонючего острова, тем счастливее стану. Раздражение вытеснило у меня из головы всякие мысли об опасности, и с каждым моим шагом настроение у меня прояснялось.

Помимо сильного удара по голове и ощущения, что я валюсь ничком на мостовую (брусчатую, отметил я, с сорняками, растущими из трещин и одним забрызганным грязью пурпурным цветочком), это было последнее, что я помнил некоторое время. Даже больно не было – вначале.

Глава 2

Когда я очнулся, голова у меня раскалывалась; перед глазами плясали огненные точки, и я чувствовал, как в висках стучит кровь. Я огляделся по сторонам, насколько осмелился, сочтя вполне вероятной возможность, что голова у меня может совершенно отделиться от тела. По большей части я видел потолок, а из этого заключил, что я уже не на улице, что кто-то подобрал меня и принес в дом. Что я тут делаю? Что я до того делал? Застонав, я попробовал сесть, но снова рухнул. Именно запах заставил меня осознать, где я нахожусь.

Тут я вспомнил. Письмо. Моя рука поспешно скользнула в карман и стала шарить в надежде на утешительное шуршание бумаги. Ничего. Я проверил другой, потом третий, потом на всякий случай еще раз первый. Ничего. Письмо пропало.

– О Господи, – сказал я, когда меня осенило. – О нет!

– Это ищешь?

Я лежал на его кровати, от которой пахло псиной и немытым мужиком. Повернув голову, я увидел, как мужчина, с которым познакомился не более часа назад, спокойно сидит на стуле, а на коленях у него лежит письмо, которое он мне дал. Облегчение, какое я испытал, не поддавалось описанию.

– Благодарю вас, сэр, – сказал я с искренним чувством. – Вы спасли меня от тех негодяев. Кто на меня напал? Вы их видели? Кто меня ударил?

– Я ударил, – все так же спокойно ответил он.

– Что?

Он никак не попытался мне помочь.

– Почему вы меня ударили?

– Чтобы украсть это письмо.

– Но вы же только что его мне дали.

– Отлично подмечено.

Что на меня напали таким манером, было само по себе плохо; но что надо мной смеются, было почти непереносимо, и я решил, что пора преподать этому человеку урок, который он не скоро забудет. В школе я много боксировал и считал, что легко одолею сопротивление человека, чьи лучшие годы уже позади. Поэтому я начал подниматься, но обнаружил, что ноги не желают меня держать; я замахнулся в его сторону, и когда он лениво, с презрительным видом толкнул меня на кровать, понял, сколь бесконечно нелепым, наверное, кажусь.

Я обмяк, голова у меня кружилась, и я застонал.

– Голову между коленей, пока не перестанет тошнить. Кожу я не рассек, кровотечения нет.

Потом он терпеливо ждал, пока я не смог снова поднять голову и посмотреть на него.

– Ладно, – сказал он. – Я ударил тебя по голове, потому что не хотел умереть из-за того, что связался с идиотом. Твое поведение было не только ребяческим, но и опасным. У тебя что, в голове ветер? У тебя и тени подозрения не возникло, что я за тобой иду, хотя я из кожи вон лез, чтобы как можно лучше тебя предостеречь. Ты ничему не научился? Ничего не запомнил? Ты хоть раз, хоть разочек оглянулся, чтобы проверить, не идет ли за тобой кто? Нет. Ты фланировал по темному переулку, руки в брюки, как тупоголовый турист. Уверен, я ударил тебя сильнее необходимого. За это прошу прощения. Но я был так возмущен, что хотелось ударить тебя еще сильнее, и тебе следовало бы поблагодарить меня за сдержанность.

Если голова у меня шла кругом от нанесенного удара, то теперь она закружилась еще сильнее, когда я попытался понять, о чем, черт побери, он говорит.

– Меня просили прийти к вам на квартиру, сэр, – чопорно сказал я, – и забрать некое письмо. Вот и все. Никто ничего не говорил про игру в прятки на улицах с кровожадным сумасшедшим.

Он помедлил, потом поглядел на меня серьезнее.

– Так ты не… О Боже! Кто ты? Что ты?

Я объяснил, что я банковский служащий, что я работаю в «Барингсе». Он фыркнул, потом расхохотался.

– В таком случае я должен попросить у тебя прощения, – сказал он с видом человека, который ничуть не считает, будто что-то подобное мне должен. – Ты, наверное, считаешь меня очень странным типом.

– Думаю, я сумел бы подыскать для вас описание получше, – сказал я.

– Пойдем.

Он помог мне подняться, поддержал, когда я едва не упал опять, и провел к двери и вниз по лестнице.

Он отвел меня в бар – своего рода. Было почти десять часов. Усадив меня за столик в темном углу, он крикнул, чтобы принесли бренди. В тот период я бренди не пил, но он настоял, и очень скоро я обнаружил, что голова у меня болеть перестала, а язык развязался.

– Итак, – снова начал он. – Извини. А еще за мной объяснение. У меня создалось впечатление, что ты знаешь, что делаешь. О чем думал мистер Уилкинсон, посылая ко мне кого-то, настолько неготового, даже гадать не возьмусь. Он знает, как я…

Ход его мысли прервался, когда он одним глотком опрокинул свой бреди и крикнул, чтобы принесли еще. Место, где мы сидели, было из тех заведений, куда мне и в голову бы не пришло зайти – во всяком случае, в то время. Мне чудилось, что все до единого здесь – а были тут только мужчины – головорезы, сутенеры и грабители того или иного пошиба. Позднее я узнал, что то мое предположение было совершенно верным.

Он хмыкнул.

– Меня зовут Жюль Лефевр… Это не настоящее мое имя, ну да не важно. Сойдет. Я поставляю правительству ее величества некую информацию, которую иными средствами ему получить довольно затруднительно.

– Вы француз? – спросил я.

– Возможно. Так вот, важно, чтобы информация, которую я поставляю, попадала по назначению. Также важно, чтобы она не попала в чужие руки, так как по природе своей конфиденциальная. Ты меня понимаешь?

– Думаю, да.

– В таком случае важно, чтобы люди, которые перевозят эти письма, умели их сохранить. Ты согласен, что это важно?

– Абсолютно.

– Хорошо. Вот это и просил меня сделать с тобой Уилкинсон. Научить тебя заботиться о себе самом.

– Вы уверены?

– Он сказал, мол, посылает ко мне кое-кого для завершения подготовки, и этого человека я опознаю по тому, что он явится просить пакет. Похоже, это ты.

– Знаю, но мне он ничего про это не говорил. Мне кажется, со мной должны были посоветоваться…

Я понимал, что каждое следующее мое слово звучит все более капризно и вздорно, и решил придержать язык. Можно сказать, мое будущее решилось исключительно желанием не показаться глупым человеку, которого я едва знал.

– Значит, не посоветовались. Полагаю, на то была веская причина. Так вот, то, что я с тобой сделал, легко сделал бы кто угодно. И твоя невнимательность могла бы иметь серьезные последствия. Единственной пользой от них было бы то, что ты был бы мертв и ничего больше не напортил бы.

Голова у меня все еще кружилась и ужасно болела, хотя бренди немного заглушило боль. Зато пустой желудок у меня запротестовал, что в него залили спиртное. Лефевр поглядел на меня с любопытством.

– Ты не знаешь, о чем речь?

– Нет.

Глаза его сузились, словно он задумался, что бы это значило. Потом он тряхнул головой.

– Нет смысла стараться разгадать пути великих и праведных. Таково его решение, и, надо полагать, мне придется с ним жить. Сдается, ты будешь моим учеником, поэтому лучше начинать сразу. Будь на вокзале Гар-де-Лэ завтра в восемь утра. Я буду ждать тебя в буфете. Ты меня не узнаешь и никоим образом здороваться не будешь. Но когда я выйду, ты пойдешь за мной. Понял?

– Понял, но не уверен, что согласен, – ответил я. – Что вы имели в виду, говоря про ученика? И что насчет начала? Что мы начнем?

– Учиться, как оставаться в живых, разумеется.

– До встречи с вами я неплохо справлялся. И что, если я не хочу быть вашим учеником?

– Тогда не приходи. Вернешься к свой службе в банке и до конца жизни будешь заполнять гроссбухи или что там ты еще делаешь. Так или иначе, мне все равно. Но больше объяснений у меня не проси, у меня их нет.

Он встал.

– У тебя есть время до завтрашнего утра. Хочешь – приходи, хочешь – нет.

– Минутку, – сказал я несколько саркастично.

Он оглянулся.

– А как насчет этого несчастного письма? – Я указал на конверт, принесший мне столько бед. – Не можете же вы порицать меня за беспечность, если сами так забывчивы.

Глянув на стол, он пожал плечами.

– Там просто старая газета, – сказал он. – Ничего важного. Ты же не думал, будто тебе доверят что-то важное, правда?

И он ушел, оставив меня в том притоне беззакония, которое, едва его защита исчезла, показалось вдруг очень страшным.

Как можно незаметнее (то есть бросаясь в глаза всем) я тоже вышел, чувствуя, как в меня впиваются десятки глаз и замирают разговоры, пока я продвигался к двери, а завсегдатаи поворачиваются на меня посмотреть. Я ощутил, как шея у меня сзади заливается краской, и едва не сиганул оттуда со всех ног.

Ночной воздух, пусть и с привкусом приторного запаха канализации, значительно меня освежил, и, постояв некоторое время, прислонившись к стене, я почувствовал себя много лучше. Была уже почти полночь, и на острове царила жутковатая для центра крупного города тишина. До моей гостиницы было не близко, и у меня не было иного выхода, кроме как идти туда пешком. Голова у меня тупо ныла, меня мучил голод, и чувствовал я себя совершенно несчастным. А еще я боялся, что тот ужасный человек снова на меня нападет, а потому не мог даже сосредоточиться на мысли, что со мной обошлись несправедливо, пока добирался до моста, чтобы по нему вернуться к цивилизации.

Глава 3

Надо ли говорить, что ночью я не заснул, хотя и сумел добраться в гостиницу. Но к тому времени было уже два часа ночи, и я понял, что встать мне надо будет рано, если хочу попасть на встречу в восемь. Что на нее можно не явиться, мне все еще в голову не приходило; мое беспокойство ограничивалось лишь тем, как бы не опоздать, как бы не выставить себя дураком снова. Смятение прошлого вечера и страх проспать не прогнали усталость, лишь, возможно, ее умерили, и к шести утра я поймал себя на том, что на цыпочках спускаюсь по лестнице и выхожу на только-только занимающийся рассвет нового дня.

К месту назначения я поехал на омнибусе, табличка спереди гласила, что он идет к Гар-де-Лэ, и я ей поверил, поэтому умудрился продремать хотя бы двадцать пять минут, пока он туда тащился. Однако это счастливое совпадение означало, что я прибыл на час раньше, и делать мне было нечего, только слоняться по улицам, чтобы согреться, или сидеть возле жаровни в пустом зале ожидания, пока я все больше и больше сознавал, как пусто у меня в желудке. Мне было холодно и скучно, хотелось есть, и я был растерян – и все равно не задумывался, что делаю. Ни разу я не встряхнулся и не подумал о том, чтобы вернуться прямиком в банк и к повседневной работе.

Но инструкциям я не последовал совершенно: вместо того чтобы ждать в вокзальном буфете, я пристроился в укромном месте снаружи, так как почему-то счел, что было бы раболепством прийти на встречу первым. Мне хотелось, чтобы Лефевр пришел и понервничал, а вдруг я не приду, вдруг он не сумел меня заманить. Тогда я войду и с ним поздороваюсь.

Увы, он тоже не явился. Вокзал понемногу заполнялся людьми: пассажирами, сошедшими с поездов, и пассажирами, собирающимися в поезда сесть. Я рассматривал всех до единого, кто входил в буфет, и поскольку дверь была только одна, я никак не мог его пропустить. Мне сделалось нехорошо. Впервые на меня обрушилась нелепость самой ситуации. Я же в банке работаю, ради всего святого. Что, скажите на милость, я тут делаю? Выпью кофе, съем рогалик, а потом вернусь к нормальной жизни. Хватит с меня этой чепухи. И так трудно будет объясняться.

Я встал в ожидании у стойки рядом с джентльменом, так же наспех подкрепляющимся чашкой кофе. Мы не обращали друг на друга внимания, совершенно незнакомые друг с другом люди, до тех пор, пока он не закончил и не расплатился.

– Ну так пошли, – сказал он вдруг. – Не то на поезд опоздаем. У тебя багаж есть?

Я уставился на него во все глаза. Хорошо одетый господин при дорогом галстуке и блестящем цилиндре, в безупречно вычищенных ботинках и в тяжелом сером пальто. В ответ на мой взгляд он чуть кивнул, здороваясь. Красивый, чисто выбритый, лет пятидесяти, но с аурой силы. На щеке тонкий шрам. Невзирая на годы, никто не назвал бы его старым. Вокруг него витал слабый аромат одеколона, как вокруг человека, который тратит время и деньги на внешность.

– Хочешь сказать, что не узнал меня?

Это был Лефевр, столь же элегантный сейчас, сколь неряшлив был раньше, столь же выхолен, как раньше был небрит, столь же буржуа, сколь раньше был плебеем. Только глаза, светлые и рыщущие, и шрам напоминали о человеке, с которым я познакомился вчера вечером.

Я покачал головой.

– О Господи, – сказал он негромко. – Непростая предстоит работенка.

И без дальнейших слов повернулся и вышел на перрон. Я последовал за ним, как от меня, надо думать, и ожидалось, и с каждой минутой все больше сердился. Нагнав, я схватил его за локоть. Стряхнув мою руку, он пробормотал:

– Не здесь, идиот!

И направился на платформу 3, где уже под парами стоял поезд. Беспечно помахивая тростью, он подошел к вагону первого класса и поднялся по ступенькам. Я последовал за ним в пустое купе и ждал, пока он ушел условиться о нашем багаже с носильщиком. Потом он вернулся, закрыл дверь и, опустив шторку, сел напротив меня.

– Не злись так, – сказал он, опять переходя на английский. – У тебя такой вид, словно ты вот-вот взорвешься.

– Да я сейчас сойду с поезда и поеду в контору, – сказал я. – Ваше поведение крайне бесцеремонно и… и… – Не успел я выпалить, эти несколько фраз, как понял, насколько ребячески они звучат.

– Ну так поплачь, – предложил Лефевр невозмутимо, но без тени сочувствия. – Уверяю тебя, я так же не рад твоему присутствию, как ты быть здесь. Но сдается, нам придется работать вместе.

– И что, скажите на милость, мы будем делать? – воскликнул я. – Просто скажите, что я тут делаю и почему?

– Потише, пожалуйста, – устало попросил он.

На перроне возникла внезапная суета, послышались свистки. Поезд содрогнулся и в облаке дыма и ужасающего скрежета рывком сдвинулся на несколько дюймов, потом еще на несколько. Мы тронулись – хотя я и не знал куда.

Лефевр не обращал на меня внимания, пока поезд выезжал из закопченного, задымленного вокзала на свет утра.

– Я люблю поезда, – сказал он. – В них мне всегда комфортно. Никогда не понимал людей, которые считают их пугающими или опасными.

Он замолчал, глядя, как мимо медленно уползают прочь парижские улицы, пока мы не проехали предместья и не очутились за городом. Потом со слабым вздохом он повернулся ко мне.

– Ты зол и возмущен, так?

Я кивнул.

– А вы на моем месте не были бы?

– Нет. В твоем возрасте у меня за спиной было уже два года войны. Однако поскольку тебе нужно выпустить пар, а мне – чтобы в следующие несколько недель ты был спокоен и сосредоточен…

– Следующие несколько недель?! – прервал я его, боюсь, с писком тревоги.

– Пожалуйста, постарайся придержать ненадолго язык, – сказал он. – Я объясню, насколько смогу. А после тебе решать, что ты предпримешь. Когда мы прибудем к месту назначения, ты можешь либо сесть на следующий же поезд назад в Париж, либо остаться со мной. Мистер Уилкинсон, по всей видимости, желает, чтобы ты выбрал второе. По твоему поведению до сих пор я предпочел бы первое.

Начнем с начала. Ты был выбран за особые качества, которые мне пока не проявил, чтобы стать тем, что раньше называлось тайным агентом, а сейчас довольно вульгарно именуется шпион. Британия одинока в мире, окружена теми, кто завидует ее богатству и бескрайности ее Империи. Многие желают их подорвать. Она должна уметь полагаться на свои силы и никого не может считать своим другом. Она должна знать все и иметь возможность сеять раздор среди своих врагов. Это, коротко говоря, твоя работа.

Я воззрился на него недоуменно. Что это? Дурная шутка?

– Наконец-то молчание, – продолжал он. – Ты учишься. Если мистер Уилкинсон решит, что интересам страны лучше всего послужит мир на Континенте, ты приложишь все усилия – на свой малый, но отведенный тебе лад, – чтобы этого добиться. Если он вдруг передумает и сочтет, что необходима война, ты постараешься настроить одного соседа против другого. И превыше всего ты будешь пытаться узнать, кто, что и когда думает.

– Я?

– Хороший вопрос. Очень хороший. Ты, по всей очевидности, никуда не годен. Но вероятно, у тебя есть качества, благодаря которым можешь быть полезен.

– Например?

– Деньги.

– Прошу прощения?

– Деньги, – устало повторил он, глядя в окно, точно смотрел, как мимо проходит золотой век. – Все в мире теперь обратимо в деньги. Власть и влияние, мир и война. Раньше они определялись единственно числом людей, которые ты мог вывести навстречу врагу. Теперь все зависит от конвертируемости твоей валюты, ее репутации у банкиров. Это кое-что, в чем я не смыслю, а ты разбираешься.

Он улыбнулся, и улыбка вышла не слишком счастливая.

– Мир изменился. В Америке, лет тридцать назад. Наверное, нам следовало бы это разглядеть, но нет. Та война была выиграна или проиграна не благодаря храбрости, или умению, или числу людей, но благодаря заводам и золоту. Это была война промышленности против фермеров, рот против всадников. У проигравшего было меньше ресурсов, меньше возможностей изыскивать средства для ведения войны. А те, кого мы считали друзьями, бросили нас ради торговли с более богатой стороной.

– Мы?

Он пропустил вопрос мимо ушей.

– И то, что впервые испробовали там, тем более проявятся здесь в следующий раз.

– Вы считаете, здесь будет война?

– Уверен. Не может не быть. Если думаешь, что все будет как прежде, то не станешь трудиться это предотвратить. В следующий раз сражаться будут не армии, а экономики. Бесконечное противостояние золотохранилищ, пока все не истощатся. Страны Европы будут воевать до тех пор, пока больше не смогут себе этого позволить.

– Думаю, многих в Сити это уже тревожит.

– Но над ними возобладают те, кто на войне наживутся. Виккерсы, Круппы, Шнейдеры. Люди вроде Джона Стоуна с его оружием. Банкиры, их кредитующие, инвесторы, получающие свои пятнадцать процентов дивидендов. Вопрос войны и мира будет решать движение капитала.

– А при чем тут я?

– Ты этот мир понимаешь, я нет. И не хочу.

– Вы говорите «наш» и «мы» и имеете в виду две разные страны.

Он кивнул.

– Я человек без страны. Не француз, не англичанин, даже не американец, хотя когда-то был им. Я работаю по найму и предоставляю качественные услуги.

Я задумался. Я сомневался, что мне нравится этот человек, зовущий себя Лефевром, и я определенно ему не доверял, но в нем было что-то, что невозможно было игнорировать. Он умел отдавать приказы, и подчиняться им было комфортно. Но я был совсем не уверен, разумно ли это.

– А если кто-то предложит больше?

– Тогда я рассмотрю предложение. Люди без дома должны заботиться о себе, потому что не могут черпать утешение в патриотизме. Однажды я это сделал и больше ошибки не повторю. Но я не наемник. Качественные услуги предполагают лояльность. И мои хозяева – и твои, как сейчас кажется, тоже – мне платят.

Я откинулся на сиденье и, как он, стал смотреть на проплывающий за окном пейзаж. Поезд шел теперь быстро, и город давно остался позади. Мы направлялись на восток – в Мец, так, во всяком случае, следовало из указателя на станции.

Но если Лефевр видел, как исчезают миры, я, пока неостановимо двигался в неизвестность, улавливал иную аналогию. Почему я так легко поддался его приказам? Дело обстояло просто: я скучал и жаждал чего-то иного. Я даже готов был отказаться от места в банке, которое находил утомительным. Я рожден, чтобы договариваться о дисконтах для североамериканских железных дорог? Моим вкладом в судьбы человечества суждено стать купону на три и восемь процентов по облигациям акционерного общества «Лидский водопровод»? Мальчиком я никогда не мечтал о приключениях: в отличие от моих товарищей мое воображение не полнилось тем, как я бодрым шагом иду во главе (бесконечно преданных мне) солдат на опасную битву и выхожу победителем благодаря собственным доблести и мужеству. Но я мечтал о чем-то, а от неоформившейся мечты отказаться гораздо труднее, поскольку ее нельзя разоблачить как пустое ребячество.

Лефевр в своей запущенной комнатенке, Лефевр, чувствующий себя как рыба в воде среди мошенников и негодяев, Лефевр со своей (такой легкой) метаморфозой в джентльмена, затронул во мне некую струну. Не поймите меня превратно. Безрассудство мне несвойственно. Думаю, никто, выросший в семье, подобной моей, никогда не был бы так глуп, чтобы рисковать без необходимости. Я – к тому же с самым малых лет – знал, сколь хрупко основание, удерживающее респектабельных от падения в пропасть. Начало болезни, неудача на бирже, несчастный случай, глупая ошибка, и все может пойти прахом. Хотя наниматели достаточно хорошо мне платили, я никогда не транжирил деньги и свои накопления лелеял с осторожностью и заботой. Я легко мог предвидеть время, когда они понадобились бы.

А потому меня тем более заинтересовал человек вроде Лефевра, который при всем его естественном желании выжить явно относился к жизни совершенно иначе. Не для него осторожность респектабельности, не для него страх перед нищетой или жажда комфорта. Он был словно другой породы, хотя я и не мог сказать, выше она или ниже моей. Разумное мое «я» предостерегало, мол, моя дорога более ответственная, мол, я лучше подхожу для среды и эпохи, в которой живу. Но другое мое «я» манили как раз безответственность, безрассудство пути Лефевра. Такова была противоречивость моей натуры, которую, казалось, Генри Уилкинсон заметил и решил использовать. Человек, более довольный своими видами на будущее, никогда бы не очутился в том поезде.

Странная штука – память. Я помню почти каждую минуту той бесконечной поездки: плоский пейзаж, остановки, чтобы высадить и забрать пассажиров, тянущиеся мимо виноградники и поля пшеницы, вагонный запах, ленч в вагоне-ресторане, натянутые разговоры. А вот последовавшее затем вспоминается лишь с усилием. Не в том дело, что я забыл, но в том, что думаю я об этом отвлеченно, тогда как воспоминание о поездке уносит меня в прошлое, словно я все еще в том купе.

А ведь то, что произошло после того, как мы сошли с поезда, по обычным меркам, было много интереснее. Лефевр (до более уместного момента я буду звать его так) начал обучать меня искусству выживания в самом прямом смысле этого слова. И если я так никогда и не овладел всеми его премудростями, то потому, что даже в самых отчаянных моих мечтах и кошмарах не мог вообразить себе, что они могут мне пригодиться. Он отвез меня в Нанси, тогда прифронтовой городок, стоявший много ближе к немецкой границе, чем ему хотелось бы. А потому, как сказал Лефевр, он хорошая отправная точка для всего, что нам надо сделать.

Граница тогда охранялась не так надежно, но области по обе ее стороны кишели солдатами, поскольку повсеместно предполагалось, что следующий акт извечного конфликта между Францией и Германией начнется здесь. Но когда? Как? Это будет взвешенная политика, принятая в верхах той или иной стороны, или досадная случайность, несколько слов, сказанных сгоряча, ответное оскорбление, потасовка, несколько выстрелов – а потом целые армии на марше, генералы и политики тянутся следом, отчаянно силясь овладеть ситуацией, вышедшей из-под контроля.

– Люди совершают ошибку, приписывая армиям слишком многое, – однажды вечером сказал мне Лефевр. – Для начала они полагают, будто генералы знают, что делают и что происходит. Они полагают, что приказы спускаются сверху, гладко и упорядоченно. И главное, они полагают, что войны начинаются только, когда люди решают их начать.

– Вы собираетесь сказать, что это не так?

– Войны начинаются, когда они к этому готовы, когда человечеству нужно кровопускание. Короли, политики и генералы тут мало что решают. Когда война надвигается, она витает в воздухе. Тогда видишь нервность и напряжение в лицах рядовых. Рядовые способны войну учуять так, как не в силах политики. Желание причинять боль и разрушать распространяется по региону и войскам. А тогда генералы могут только надеяться, что у них будет хотя бы толика представления, что они делают.

– Тогда какой смысл собирать сведения?

– Для большинства людей, тех, кто хотя бы признает, что люди, подобные мне, вообще существуют, я таков, каким ты видел меня тогда в Париже. Немногим больше мошенника, вора, а может, чего похуже. На самом деле гораздо хуже. Тебе предлагается стать тем, кого общество презирает. Респектабельное место ты в нем сохранишь, лишь скрывая, кто ты такой. Но зато ты ощупью найдешь себе дорогу к душе этого ужасного Континента. Представь себе врача. Ты же не идешь к нему и не говоришь: «Я умру в ближайший четверг», – и не надеешься, что он что-то сделает. Нет, ты являешься, чувствуя себя чуть-чуть не в своей тарелке. А он тебя осматривает, измеряет тебе давление и пульс, расспрашивает тебя о сне и аппетите. Тебе трудно подниматься по лестницам? Ты хорошо ешь? Головные боли есть? И из этих обрывочных сведений, по отдельности бессмысленных, он делает вывод: у тебя больное сердце. Возможно, это не отменит твою смерть в ближайший четверг, но послужит каким-то утешением.