Текст книги "Падение Стоуна"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

И наконец они ушли – все, кроме меня: она тихонько подала знак, что просит менять задержаться, и потому я мешкал, пока мы не остались одни, пока дверь во внешний мир не захлопнулась. Я на мгновение задумался, не обратится ли вечер в ночь удовольствий, но мне быстро стало ясно, что у нее на уме большая – для нее – близость.

– Боюсь, мне стыдно за себя, – сказала она, когда мы перешли в малую гостиную, которую она держала для себя одной. – Когда я сказала, что не стану помогать тебе в твоей работе, мне и во сне бы не приснилось, что мне самой понадобится помощь. Но она мне нужна.

– А вот я счастлив. Чем могу служить?

– Мои дневники исчезли. И Симон тоже.

– Ты ведешь дневник? – На мгновение перед моим мысленным взором замаячило лицо Арнсли Дреннана, его глумливая мина, с которой он поздравлял меня, что я хотя бы не так глуп, чтобы вести дневник.

– Это все твоя вина, – продолжала она с укоризной. – Началось с писем, которые я писала тебе из Нанси. Мне нравилось их писать, и я продолжала даже, когда наше сотрудничество завершилось, но с тех пор исключительно для себя. Я не смею иметь конфиденток, настоящих друзей, семью. У меня есть только я. Поэтому я пишу себе.

– Ты, наверное, очень одинока.

– Нет, – сказала она, – конечно, нет. С чего бы?

– Ты никогда не желала большего?

– У меня никогда не было друга, который меня не предал бы. Или которого не предала бы я. Поэтому я такого не допускаю.

– Полагаю, я твой друг.

– Это лишь поднимает вопрос: ты меня предашь? Или я сначала предам тебя? Ты же знаешь, рано или поздно это случится. Всегда случается.

– В каком холодном мире ты живешь.

– Вот почему я должна в первую очередь заботиться о себе. Я блюду мои обещания, но не обязана ни за кого тревожиться.

– Я тебе не верю.

Она пожала плечами.

– В настоящий момент это не важно.

Я подумал, что нет ничего важнее, но не стал нажимать.

– Эти твои письма самой себе. В них содержатся подробности всего, что ты сделала? Рассказывается обо всех, с кем поддерживала связь? С чем мы имеем дело? Их много?

– Немало. Два тома, приблизительно по триста страниц в каждом.

– Они откровенны?

– Правдивый рассказ о моей жизни. – Она улыбнулась. – Там про все и про всех. Во всех мыслимых подробностях. Они многих поставили бы в крайне неловкое положение. Откровенно говоря, мне нет дела – это лишь то, чего они заслуживают. Но будет разрушена и моя жизнь.

– И полагаю, в них много говорится о моей деятельности во Франции?

– Не слишком. Я начала их писать лишь после того, как наша договоренность утратила силу. Но думаю, там достаточно, чтобы навлечь на тебя неприятности. Если это послужит утешением, я очень тепло о тебе отзывалась.

– Не послужит.

– Что мне делать? – спросила она.

– Ты сказала, Симон исчез. Кто он?

– Мой слуга. Помнишь, ты видел его в Биаррице? У него было много неприятностей с законом. Я наняла его потому… Ну, я подумала, когда-нибудь мне может потребоваться такой человек. Он всегда был мне верен.

– Ты нашла его в Нанси?

– Нет. У меня нет контактов с кем-либо оттуда. Он парижанин.

– Его лояльность к тебе как будто иссякла. Он про дневники знал?

– Я думала, что нет. Но полагаю, знал.

Я постарался переварить неприятные новости.

– Так, – сказал я наконец. – Самое очевидное и самое простое, что следует делать, – ничего. Если дневники когда-либо будут опубликованы, ты приобретешь большую славу – дурную, должен сказать, – чем имеешь сейчас. Полагаю, они будут иметь немалый литературный успех.

Она улыбнулась, но едва заметно.

– Это не та репутация, какой мне хотелось бы. Кроме того, слишком многое не пропустит цензура. Будь это все, я сказала бы, что ты прав. В наше время приемлема любая форма разврата, лишь бы он приносил известность. Но я предпочитаю быть тем, что есть сейчас, пусть даже это иллюзия. Я не хочу возвращаться назад.

Редко когда мне было так покойно и привольно, как в той комнате. Может показаться странным, даже бессердечным, но тут я должен быть честен. Было тепло, освещение было мягким, кресло, в котором я сидел, – удобным. Элизабет, одетая в тот вечер в простое платье из голубого шелка, была красива, как никогда, а ее тревога породила между нами некоторую близость, даже заставившую меня пожалеть, что я отклонил предложение, которое она однажды сделала и которое, как я знал, никогда не будет повторено. Я с готовностью провел бы остаток вечера, всю ночь, просто разговаривая ни о чем и глядя, как мерцает в камине огонь. В моей жизни, думаю, только Фредди Кэмпбелл умел создать для меня такое ощущение комфорта и безопасности – почти семьи, – или я так воображал, ведь у меня и семьи-то настоящей не было, чтобы я со знанием дела мог высказаться по этому вопросу.

– Предположим, ты права, и Симон украл твои дневники, но найти его будет практически невозможно. Нам придется ждать, пока он сам не объявится. До тех пор это будет все равно что искать иголку в стоге сена. Исчезнуть в Париже просто. По сути, мало что может быть проще.

– Он уже объявился. – Она протянула мне конверт. – Это пришло сегодня. Единственная причина, почему я подошла к бюро и проверила. Иначе я, вероятно, не заметила бы пропажи до воскресенья, когда я обычно записываю события за неделю.

Я внимательно изучил содержимое. Это была газетная вырезка, некролог некоего доктора Штауффера из «Journal de Lausanne». [9]9
  «Лозаннская газета» (фр.).


[Закрыть]Ни даты, ни чего-либо еще. Ни записки, ни требования денег.

– Что это значит?

Она тряхнула головой, отмахиваясь от вопроса, как от гудящей вокруг нее мухи.

– А ведь очевидно, что для тебя это что-то значит.

– Он был человеком, которого я когда-то знала, который когда-то был добр ко мне. Ничего важного, но доказывает, что дневники у Симона. Вырезка была заложена в них. Он старается меня напугать. Начинает с безобидной информации, заставляет нервничать, думать, что последует. Ты мне поможешь?

Я кивнул.

– Если сумею. Но тебе, вероятно, придется заплатить, и заплатить немало. Я не рекомендую тебе платить шантажисту, это только поощрит дальнейшие требования. Но выкуп всего разом – другое дело. Ты готова на высокую цену?

Она кивнула.

– Тогда я попытаюсь. Первое, что нам нужно, – связаться с ним. Я на всякий случай поставлю кое-кого у твоей двери. Когда услышишь что-то новое, немедленно дай мне знать.

– Спасибо, друг мой.

Это слово нечасто срывалось с ее губ. Из ее уст оно звучало странно, словно она не слишком хорошо знала, что оно значит.

Глава 12

На следующий день я задал задачу Жюлю.

– Пора отрабатывать плату, мой мальчик. Помнишь дом графин фон Футак?

Жюль кивнул. Как и следовало, ведь он уже квартировал без удобств под стенами этого дома больше времени, чем хотел бы.

– Боюсь, тебе снова туда дорога. Я хочу, чтобы ты последил за воротами. Кое-кто может лично доставить письмо. Я хочу знать кто. Кто бы ни клал что-либо в почтовый ящик, мне нужен полный отчет: кто, когда, вообще все. И нет, – сказал я, увидев, что он собирается открыть рот. – Я не объясню зачем. Если тебе повезет, проведешь там всего день или около того.

Жюлю повезло: понадобилось только несколько часов. Около полудня было доставлено еще одно письмо, и Жюль отправился за человеком, который быстро бросил его в почтовый ящик и поспешил дальше. Описание подходило к Симону, и Жюль проследил его до самого Бельвиля, где тот снимал комнату в ночлежке для поденных рабочих. Письмо, как я позднее узнал, содержало требование выплатить десять тысяч франков, что вселяло надежду: враг переходил к делу и, казалось, хотел лишь малости. Возможно, он не вполне понял, насколько ценны дневники. Или, возможно, это было только начало.

Мы с Жюлем съели в моей комнате ленч, который он принес из кухни. В номерах гостиницы имелся водопровод, но не горячая вода. Хозяин был так добр, что провел мне газовую трубу и небольшую горелку, потому что я снял комнаты на год. На ней я заваривал чай и разогревал достаточно воды, чтобы помыться и побриться, поскольку санитарные удобства были несколько ограниченными. Это не имело большого значения, щедрые дозы одеколона скрывают множество грехов.

– Послушай, – сказал я, пока Жюль накрывал маленький столик у окна, – у меня для тебя еще задание. Любишь путешествовать?

Жюль оживился.

– Ты часто бывал за пределами Парижа?

Он пожал плечами.

– Никогда, – наконец признал он.

– Никогда?

– Ну, однажды я ездил в Версаль, чтобы разыскать отца.

– И понюшка чужих краев не разбередила желания большего?

– Не особенно.

– Жаль. Потому что я хочу, чтобы ты поехал в Лозанну. В Швейцарию.

Жюль разинул рот. С тем же успехом я мог бы сказать, что хочу послать его на Луну.

– Пора тебе немного повидать мир. Не можешь же ты всю жизнь провести в Париже. На дорогу туда у тебя уйдет день, столько же, чтобы вернуться, и столько, сколько потребуется, чтобы закончить мое поручение. Я дам тебе денег на железнодорожный билет, на пансион и стол там.

Жюлю было явно не по себе. Он был уличным сорванцом, пусть даже и с амбициями. Мысль о том, чтобы покинуть привычную территорию, улицы и проулки, которые он так хорошо знал, нагоняла на него ужас. Но будучи храбрым парнишкой, он быстро оправился. Я видел, как он мысленно говорит себе, что это необходимо. Необходимо сделать. Я посочувствовал его ужасу и сделал вид, что ничего не заметил.

– Когда будешь в Лозанне, я хочу чтобы ты разузнал все возможное про человека по фамилии Штауффер. Мне ничего про него не известно, только то, что он умер. Начни с местной газеты, спроси некрологи и тому подобное. Выясни, кем он был. Про его жену, детей и родственников, особенно про детей. Любые необычные истории, скандалы и происшествия. По сути, вообще что угодно.

Жюль осторожно кивнул.

– Можно спросить зачем?

– Нет. Зачем – не важно. Считай это просто хорошей практикой для твоей карьеры журналиста в будущие годы.

– Какой карьеры?

– Ты просто создан для нее, милый мальчик. Когда ты от меня уйдешь, как, без сомнения, однажды случится, тебе придется найти настоящую работу. Ты станешь отличным журналистом, и, когда будешь готов, я порекомендую тебя редактору. Тебе придется начинать с самого низа, после дело за тобой. Что такое? Тебе бы хотелось заниматься чем-то другим?

Жюлю пришлось сесть на кровать, его лицо побелело от шока.

– Я не знаю, что сказать… – наконец пробормотал он.

– Если не хочешь…

– Конечно, хочу. – Он поднял просительный взгляд. – Конечно, хочу.

– Великолепно, – ответил я. – Значит, договорились. Советую тебе за время дороги подготовиться. Купи все до единой газеты и внимательно прочти от корки до корки.

Удовольствие у него на лице, пока он хлопотал, доставая деньги из ящика на оплату своего путешествия, стоило щедрости. В сущности, мысль только-только пришла мне в голову, и я предложил ее несколько поспешно. Но идея была удачная. Жюль был рожден для такой деятельности – отсюда и его нынешний успех. Это вдохнуло в него новые силы и сделало еще более усердным у меня на службе. Я был его билетом в новую жизнь, и он твердо решил, что она ни за что не ускользнет у него из рук. Он ушел полчаса спустя, чтобы собрать воскресную одежду и отправиться в Лозанну.

А я выбросил всю историю из головы, чтобы сосредоточиться на работе. «Последние перемены во французском банковском секторе». Очередная многословная, велеречивая статья, которые так любит «Таймс». Я никогда не понимал, кто, на взгляд редакции, их должен читать. В последнее время я был слишком занят догадками по поводу сделанных Нечером замечаний и почти забросил остальные дела.

Снова браться за банковское дело было непросто, ведь мне нечего было продать. Я написал Уилкинсону, но не рассчитывал на ответ. Если была возможность увильнуть, он никогда не отвечал. Отчасти это обескураживало: я был высокого мнения о собственных успехах, но не имел ни малейшего понятия, замечает ли их кто-нибудь. Поэтому я написал Джону Стоуну, единственному человеку, кому мог довериться. Не знаю, почему я так поступил: у меня нет привычки в случае затруднений бежать к вышестоящим, но я испытывал потребность обсудить с кем-то вопрос, услышать мнение извне, так сказать.

Он остановился в «Отель дю Лувр»: там для него более или менее постоянно держали апартаменты на время, когда он приезжал по делам в Париж. Поэтому я условился о ленче, хотя и не в шумном ресторане. Мне не хотелось выставлять напоказ, что я вожу знакомство с подобными людьми – как ради них, так и ради меня самого.

Это был приятный ленч – к моему большому удивлению, поскольку в первую нашу встречу Стоун не слишком мне понравился. Он сказал, какое впечатление на него произвели мои успехи, как доволен мистер Уилкинсон, который всем в Уайтхолле трубит про своего юного гения.

– Которого, разумеется, ставит в заслугу себе одному, – сухо добавил Стоун.

– Вы очень добры, – сказал я. – Я не знал, обращают ли хотя бы какое-то внимание на то, что я делаю.

– Бог мой, конечно. Вас уже считают сущим оракулом. Разумеется, у вашего метода еще остается значительная оппозиция, но его успех не слишком оспаривают. Итак, что я могу для вас сделать?

– Трудно сказать. Не знаю, есть ли тут вообще что-то. Возможно, просто пустые химеры. Дело в случайном замечании, которое я услышал на званом обеде в салоне графини фон Футак…

– Вы посещаете ее салон?

– Э… да. Ну, не часто. Иногда. А в чем дело?

– О, ни в чем. Продолжайте. И это замечание?

Я рассказал ему про старого Абрахама Нечера и про его рассуждения о уязвимости лондонского Сити. Прозвучало довольно убого.

– Понимаю, – сказал Стоун, когда я закончил. – И вы думаете, что…

– Не взаправду, не всерьез. Но мне пришло в голову, что это был бы поразительный маневр, если бы кто-то осмелился его провернуть. Но, кроме замечаний вскользь, у меня ничего нет.

– У меня много знакомых в банковских кругах, – задумчиво протянул Стоун, – включая Нечера, прекрасный человек. Но сомневаюсь, что кто-нибудь расскажет мне про подобную махинацию, даже если бы она существовала. Буду слушать с большим вниманием, чем обычно. И, если желаете, с радостью дам вам рекомендации к кое-каким полезным людям.

– Вы очень добры.

От этого он отмахнулся.

– Теперь расскажите мне про графиню.

– Почему?

– О ней судачит весь Париж; мне бы хотелось знать почему.

Я описал Элизабет насколько мог, то есть изложил официальную версию и упомянул про ее триумф (его я приписал не Уилкинсону, а ей) в Биаррице с принцем Уэльским. Я ловил себя на том, что ревную к ее репутации и хочу оставить мои знания о ней исключительно для себя.

– Большего вам не известно? – спросил Стоун, впервые за время нашего знакомства проявляя любопытство.

– А вам?

– Она венгерская графиня, которая решила путешествовать, когда ее муж умер. Думаю, ее семья не одобряла ее брак, и, когда он умер, она была не расположена им про-стать. Я познакомился с ней несколько месяцев назад и подобно вам нашел ее совершенно очаровательной.

Он задумчиво кивнул.

– Через четыре дня я даю небольшой обед для друзей, – сказал он вдруг. – Не хотите ли прийти? Там будет несколько человек, с кем вам, возможно, полезно познакомиться.

– Вы очень добры.

– И не окажете ли вы мне большую услугу, проводив вместо меня графиню в ресторан? Боюсь, у меня весь день будут встречи, и я не знаю точно, когда они закончатся. Хотя сама она любит опаздывать, но весьма не одобряет тех, кто заставляет ждать ее.

– С удовольствием, – сказал я без малейшей заминки, которая выдала бы мое удивление. Не тем, что он ее пригласил, и не тем, что она, по всей видимости, приняла приглашение. Меня поразила неловкая, почти мальчишеская застенчивость в его лице.

Глава 13

Сопровождать на обед женщину, подобную Элизабет, – ощущение, которое хотя бы раз в жизни должен испытать каждый. Я лишь мельком видел ее в роли истинной светской львицы на приеме в Биаррице, и на сей раз все было иначе. Как требовалось, я прибыл в экипаже в восемь, проведя послеобеденные часы за приготовлениями, к которым был совершенно непривычен. Я, как мне представлялось, был сама элегантность, или элегантен настолько, насколько для меня возможно: облачаться в вечерний туалет никогда не принадлежало к излюбленным моим занятиям, и я вполне готов признать, что у меня нет ни малейшего чувства стиля. Но под конец я выглядел вполне сносно, или я так считал. Я, казалось, часы и часы провел за чисткой одежды и борьбой с запонками и галстуком. Мне даже пришлось позвать жену домовладельца, чтобы она мне помогла. Наконец я сдался: если узел моего галстука чуть кривоват, а на пальто остались пылинки, так тому и быть.

Сколь бы я ни гордился своей внешностью, мое ощущение собственной внушительности померкло, когда по лестнице, у подножия которой я ее ждал, спустилась Элизабет. От ее вида перехватывало дыхание: собранные в высокую прическу волосы открывали длинную белую шею, платье на ней было такой красоты, что я не мог понять, как его могли даже придумать, не говоря о том, чтобы сшить.

Тут мне следует объяснить, что в вопросах туалета она была своего рода революционеркой; моду она изучала так же прилежно, как акционер курсы акций или игрок состояние лошадей. Она была не просто на вершине моды, Господи, нет. Она моду определяла и тем самым творила себе эфемерную власть, которая возносила ее на вершину света, наделяя центральной ролью в его механизме. Она принадлежала к тем немногим и примечательным людям, чей выбор туалета диктует остальным, что им следует носить, детально и непреклонно постановляет, что есть красота и элегантность. Иными словами, она была абсолютно профессиональна и досконально серьезна в своем бизнесе и заставляла его казаться естественным, простым и бездумным.

Когда она хотела произвести впечатление, то всегда выбирала серое, и в тот вечер надела платье серебристо-серого шелка, расшитое жемчугом (сотнями жемчужин) с декольте почти непристойно низким, без рукавов, но с длинными перчатками на полтона темнее. Само платье льнуло к ее телу (возмутительно льнуло, учитывая, что носили каких-то девять месяцев спустя) и было подернуто изумительно замысловатой вышивкой. Туалет завершали тесное ожерелье под горло из пяти нитей, в которых чередовались жемчужины и бриллианты, изящная диадема под стать и расписной веер эпохи Людовика XV.

– Вы изысканны, мадам, – сказал я, и каждым словом говорил правду.

– И я так считаю, – улыбнулась она. – Едем?

И мы поехали – в «Лаперуз» на Левом берегу, ресторан, который был достаточно моден, но не того сорта, где обычно появлялись великие куртизанки Парижа. Тем местом был и до сих пор остается «Максим», любимое пристанище подобных людей; «Лаперуз» же был для политиков, и эрудитов, и литераторов высокой серьезности, совершенно не укладывающейся в безвкусную фривольность, характерную для полусвета.

– Я и не знал, что ты знакома с Джоном Стоуном, – сказал я, пока экипаж катил по Елисейским полям. Уже давно стемнело, и я лишь смутно видел ее лицо, хотя сидел всего в футе и напротив нее.

– Сейчас ты уже, наверное, понимаешь, что я знакома с очень многими. Я познакомилась с мистером Стоуном в поезде. Я совершала путешествие в Вену…

– Без сомнения, навестить семью?

– Без сомнения. На самом деле меня повез туда один акционер, но затем поехал на Дальний Восток. Поэтому я была одна, а мистер Стоун возвращался откуда-то с Балкан. Поездка была долгой и скучной, если не любить чрезмерно поезда, поэтому мы занимали друг друга беседой. Я нашла его весьма воспитанным и истинным джентльменом.

Мне отчаянно хотелось спросить, но я сдержался.

– Нет, – сказала она.

– Прошу прощения?

– Ответ на вопрос, который ты стараешься не задать.

– О!..

– Мне нравится его общество, как нравится твое. Про мою жизнь ему известно только то, что я ему рассказала, то есть немногое. Я очень надеюсь, что так и останется впредь.

– Тогда, если он услышит, то не от меня.

– Я знаю. Ты продвинулся в…

– Я знаю, где живет Симон, и планирую вскоре его навестить, – сказал я. – Если он будет разумен, то есть умеренно алчен, все завершится довольно скоро.

– Спасибо. – Она произнесла это слово просто, почти гордо, но для меня оно многое значило.

Потом экипаж замедлил ход, и мы остановились у ресторана. Вся манера Элизабет изменилась, она преобразила себя, я бы даже сказал, преобразовала у меня на глазах. Она готовилась выйти на свою сцену.

Если в ней еще оставалась толика неуверенности, она никоим образом ее не проявила. Не позволила она и проскользнуть хотя бы намеку на огромное напряжение, в котором жила из-за своих дневников. Она была великолепна, беззаботна, восхитительна. Каждый мужчина в зале (Стоун снял один из приватных) подпал под ее чары уже через несколько секунд, а она не делала ничего, разве только дышала. Она была очаровательна, умна, остроумна, серьезна – в зависимости от той или иной ситуации. Никогда не кокетлива – это было бы неуместно, – но всегда любезна и вдумчива в манерах. Ей даже удалось смирить свое отвращение к другим приглашенным женщинам: с ними она была вежлива, и лишь однажды промелькнуло, что их присутствие она считает пустой тратой пространства. Зачем кому-то больше одной женщины в комнате, если эта женщина она? Она превратила обед, который иначе был бы довольно скучным собранием бизнесменов, в полный жизни и блеска прием. Стоун не был прирожденным хозяином, и я не понимал, ему-то зачем понадобился этот обед. Он предоставлял фон, на котором могла блистать Элизабет, и она ухватилась за такую возможность, исполнив роль безупречно и ни разу не оступившись.

Я оказался на конце стола между женой одного банкира и старшим биржевым брокером из «Петье-Крамштейна», в то время одного из самых надежных игроков на французской Бирже. Первая была забавной, второй – полезным. Иммунитет к хотя бы тени ревности или зависти мадам Коллвиц порождался тем, что она была приземистой, лет пятидесяти пяти и даже в молодости не красавицей. Это позволило в полной мере проявиться ее обильному юмору и проницательности.

– Вот вам приходится разговаривать со мной, тогда как вы предпочли бы вращаться вокруг солнца, – сказала она, подмигнув, когда мы покончили с обычными любезностями.

– Разумеется, нет… – бодро начал я.

– Разумеется, да. Кто не предпочел бы? Она очень хороша собой и, по всем рассказам, крайне мила. Разве не так?

– Полагаю, она очень приятна.

– Женщина, которую любят все мужчины. Ужасная судьба для любой молоденькой девушки, на мой взгляд. Но уверена, она способна о себе позаботиться. Скажите, вы не знаете, насколько в действительности увлечен ею мистер Стоун?

– Я и не знал…

– Для журналиста вы крайне ненаблюдательны, – заметила она. – За последние две недели она дважды выезжала с ним в оперу, а из надежных источников известно, что оба оперу ненавидят. Каждый ходит, чтобы доставить удовольствие другому. Как по-вашему, следует намекнуть им, что они подвергают друг друга пытке без веской на то причины?

– Меня увольте.

– И я того же мнения. И все-таки какое было бы благо, разве не так? Еще одно оскорбление Франции от ее врага – если он похитит нашу самую блистательную драгоценность.

– Сомневаюсь…

– Да взгляните же на него! – пренебрежительно сказала она, отметая мои сомнения. – Если сделать скидку на тот факт, что он понятия не имеет, как ухаживать за женщиной или ее соблазнить, посмотрите, как он с ней разговаривает. Надо признать, он, возможно, рассказывает ей о ставках прибылей в производстве пулеметов, но посмотрите, как его голова поворачивается к ней, посмотрите на его глаза! Посмотрите, как легко она с этим справляется: не отвергает, но и не поощряет. Несчастный! Это может обойтись ему в кругленькую сумму.

– Прошу прощения?

– Вы никогда не задумывались, дорогой мальчик, откуда берутся все эти брильянты?

Она поглядела на меня жалостливо.

– Э… мм…

К счастью, моим вниманием завладел брокер справа, разговор с ним был менее увлекательным, но более полезным. Мы представились друг другу, причем я подчеркивал мои нынешние потуги писать о развитии банковского дела во Франции, эволюции рынков капитала, удручающем состоянии французской Биржи в сравнении с энергичностью лондонского рынка ценных бумаг. Он удивился, что журналист интересуется подобными вещами.

– Например, – сказал я, – французские банки так и не воспользовались шансами, какие предоставляла империя. Я бы подумал, что возможность займов колониям стимулировала бы огромнейшую активность на столичных рынках ценных бумаг, а я не вижу почти никакой.

Мсье Штейнберг кивнул.

– У нас тут риска чураются, – сказал он. – Слишком много было катастроф, чтобы люди поверили в кредитные рынки. Все это вопрос доверия. Нашим собратьям в Лондоне тут тревожиться нечего. Банки Лондона преуспевают в самых рискованных операциях, потому что люди считают, что они преуспеют. Ваши банки могут опираться на вековое доверие. Но иногда они им злоупотребляют, что когда-нибудь им аукнется, и, возможно, раньше, чем они думают.

– Правда? И почему?

– Ну, – он чуточку подался вперед, – странные слухи ходят, знаете ли. Про «Барингс».

– Господи всемогущий! Что теперь они удумали?

– Хороший вопрос. Я слышал, у «Барингса» могут возникнуть неожиданные затруднения с поиском подписчиков на аргентинский заем, бумаги по которому они выпускают.

– Тут нет ничего сверхординарного. Это часть переговорного процесса, разве нет? А учитывая, каково положение в Аргентине…

– На мой взгляд, все несколько серьезнее. Я слышал, «Креди Интернасьональ» вот-вот наотрез откажется от каких-либо облигаций. Очень невоспитанно с их стороны.

– Что это за заем?

– Для «Аргентинской водопроводной компании», пятипроцентный.

– А причины?

– Аргентинское правительство на грани краха, министр финансов отправлен в отставку, слишком много долгов, фискальная политика нежизнеспособна. Обычное дело. Но это уже какое-то время было известно, и никогда раньше никого не отпугивало. Вопрос в том, последуют ли другие за «Креди Интернасьональ» или магия «Барингса» снова развеет все сомнения. Но я никогда не слышал, чтобы раньше кто-то мешкал.

И я тоже. Не слышал я и о том, чтобы какой-то банк предал огласке (как бы то ни было тактично) свои колебания, принимать ли участие в операциях «Барингса». Как сказал мсье Штейнберг, это отдавало дурным тоном. И при сделках с «Барингсом» отказ обычно расценивался как слабость того банка, который отказывался.

– Крайне увлекательно, – сказал я. – Как раз то, что очень заинтересует читателей «Таймс». Как по-вашему, председатель «Креди Интернасьональ» согласится со мной встретиться?

Мсье Штейнберга как будто шокировала сама мысль.

– Должен же быть какой-то способ разузнать побольше, – сказал я. – Вы мне не поможете? Я был бы очень вам обязан.

В практике шпионажа попросить о помощи – зачастую самый эффективный способ добиться результата. И опять приключенческие романы обычно рисуют ложную картину, живописуя обманы и уловки, заумные стратагемы и коварные манипуляции. Надеюсь, из моих записок вполне ясно, что, напротив, самое эффективное оружие в арсенале разведчика – деньги и добрая воля. Если не можешь купить то, что тебе нужно, попроси. Если попросишь верного человека, верный ответ получишь почти во всех важных делах.

Мсье Штейнберг, например, был счастлив помочь. А почему бы нет? Ему так же сильно, как и мне, хотелось знать, что происходит, и пока я обещал делиться с ним любыми своими находками, он был вполне готов адресовать меня в нужном направлении. Через несколько минут у меня было имя высокопоставленного чиновника в «Креди Интернасьональ» и информация, что у него большая слабость к скачкам и потому его можно найти в Лоншане всякий раз, когда назначен забег, а также фамилии чиновников других банков, которые в прошлом вели дела с «Барингсом».

Мне предстоял день на ипподроме, и у меня было такое ощущение, что я наконец сдвинулся с мертвой точки. Я расслабился и начал получать удовольствие от обеда как такового, а не по профессиональным соображениям. Сам обед был великолепен, главным образом благодаря тому, как руководила им Элизабет: не оставалось ни тени сомнений, что хотя платил Стоун, это был уже не его прием. Он был ее гостем в той же мере, что и я. И как будто не возражал. Наедине он был весьма приятным собеседником, пусть и чуточку серьезным, но в обществе съеживался, подавал краткие и резкие реплики, не умел обращаться ко всему столу в целом, а напротив, останавливался на одном человеке зараз. Я видел, каких усилий ему стоило не сосредоточить все свое внимание на женщине подле себя. Чуть разговор сникал, он оборачивался к ней за помощью. Мадам Колвиц была права: он был очень и очень увлечен. Не знаю, были ли у нее вакансии, но если таковая имелась, Стоун выглядел так, словно согласился бы заплатить немалые деньги, лишь бы попасть в список. Но достаточно ли он ей нравился? Она была веселой, забавной, дружелюбной, участливой, но, когда требовалось, могла держаться так и с теми, кого презирала.

Когда обед все же подошел к концу и собравшиеся готовились разойтись, один гость, врач, с которым я не разговаривал, упомянул, что у него есть приглашение на развлекательный вечер, и спросил, не хочет ли кто-нибудь пойти с ним.

– Спиритический сеанс, – сказал он со смехом. – Столоверчение. Духи. Мадам Бонинская. Говорят, она очень хороша.

– Я пойду, – сказала Элизабет. – Почему бы нет? Хотите проводить меня, мистер Стоун? – продолжала она игриво. – И мы выведаем все ваши секреты.

Реакция Стоуна оказалась неожиданной.

– Нет, – отрезал он. – И вы тоже не пойдете.

Элизабет едва удалось совладать с яростью, которая промелькнула у нее на лице, как грозовая туча, и все же она не сдержалась:

– Прошу прощения? – В ее голосе звенел лед.

Я знал ее достаточно долго, и мне захотелось подать знак Стоуну, что лучше бы ему оставить эту тему, и побыстрее. Он же был совершенно невосприимчив к тонкостям интонаций и равно неспособен истолковать выражение ее лица. Возможно, он просто не слишком хорошо ее знал.

– Это шарлатанство. Чепуха, существующая исключительно для глупцов. Любой разумный человек… Я видел, что делают эти люди со слабыми или восприимчивыми натурами.

– И кто же я из двух? Глупая или слабая? – надменно спросила Элизабет.

– Если верите в подобное? И та и другая.

– Вот как?

– Да. Не ждите, что я стану потакать вашей жажде модных развлечений.

– А при чем тут вы?

– Вы, кажется, меня пригласили.

– Мистер Корт, – произнесла вдруг жена банкира, которая разговаривала со мной за столом, а сейчас, взяв под руку, потянула прочь, – не окажете ли вы мне большую услугу, проводив меня домой? Мой муж решил бросить меня и вернуться в контору. Поэтому я совсем одна и нуждаюсь в эскорте.