Текст книги "Падение Стоуна"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)

Глава 5

В эту ночь мне приснился сон, который я запомнил. Такой странный, что он вывел меня из равновесия на несколько дней. Не то, что мне приснился сон, но что я его запомнил, что он вновь и вновь приходил мне на память. Собственно говоря, продолжает приходить и теперь. Иногда без всякой видимой причины этот обрывок воспоминаний вспыхивает в моем сознании. Не очень часто, пожалуй, раз в пару лет, хотя последнее время все чаще. Крайне загадочно. Великие события, свидетелем которых я был, в которых сам принимал участие – грандиозные, следовало бы мне сказать, – я едва могу припомнить. Но лихорадочные нереальные образы, лишенные всякой важности, все еще не покидают меня, образы, такие яркие, будто совсем новые.

Я стоял у открытого окна, я чувствовал, как ветер обдувает мне кожу. Снаружи было темно, а я ощущал ужас нерешительности. Я не знал, что мне делать. Но вот в связи с чем, я не знал; это было частью сна. Нерешительность была вне причин. Затем я услышал шаги позади себя и негромкий голос. «Тебе было сказано», – произнес он. Потом я ощутил нажим на мою спину, толчок.

Таким был этот сон. Ничего больше. О чем он был? Не знаю. Почему он был таким ярким, что запечатлелся в моем сознании? Ответа тоже нет. И ничего нельзя поделать: у снов нет ни оснований, ни объяснений, ни смысла. Странно то, что с тех пор я начал ощущать смутную боязнь высоты. Не выходящую из границ. Я не превратился в одного из тех бедняг, кому становится дурно, окажись они в нескольких футах над землей, или тех, кто, поднимаясь на Эйфелеву башню, на полпути вцепляется в перила, изнемогая от головокружения. Нет, я всего лишь испытывал смутную опасливость, когда, например, стоял на балконе или у открытого окна. Очень неприятная слабость, которой я старался не уступать, тем более что она была такой бесспорно глупой. Но избавиться от нее мне не удавалось, и кончил я тем, что просто следил, чтобы не оказаться в положении, когда она может проявиться.

Случай этот гармонировал с течением моей жизни в последующие недели. Я все больше поддавался интроспекции. Моя жизнь заметно застопорилась, потребность двигаться дальше, одолевавшая меня до сих пор, где бы я ни был, совершенно угасла. Я по-прежнему не понимал почему; думаю, это был гипнотический эффект солнца на воде, неотъемлемый от жизни в Венеции, одурманивавший мое сознание и подтачивавший мою волю. Трудно думать о нормальной жизни, когда взамен так легко наблюдать мерцание отраженного света. Поразительно легко потратить несколько секунд, затем минут, если не больше, наблюдая без всякой мысли или осознания за игрой светотени на осыпающейся штукатурке или слушая смешение звуков – люди, волны, птицы, – делающее Венецию самым странным городом в мире. Прошла неделя, затем две и еще, а я лишь иногда заставлял себя что-то делать.

В ретроспекции все совершенно ясно: я был не уверен в себе. Я хотел совершить в своей жизни нечто великое и хорошо подготовился к этому. Но дни ученичества под эгидой Кардано завершились. Ему больше нечему было меня учить, и теперь я оказался перед выбором. Я мог с легкостью нажить достаточно денег, чтобы содержать себя и моих в довольстве. Это, как я сказал, нетрудно. Но какой в этом был смысл? Подобный образ жизни был всего лишь заполнением пространства между колыбелью и могилой. Приятный и, без сомнения, со своими маленькими успехами, но в конечном счете бесцельный. Я не желал власти или богатства ради них самих, и меня совершенно не прельщала слава. Но я хотел в минуту моей смерти, испуская дух, сознавать, что мое существование сделало мир иным. Предпочтительно лучше. Но даже это в то время не было в моем сознании главным; я никогда не питал особого желания покончить с нищетой или спасать падших женщин. Я отношусь и всегда относился с глубоким подозрением к тем, кто желает совершать подобное. Они обычно причиняют больше вреда, чем приносят добра. И, судя по моему опыту, жажда власти, контроля над чужими судьбами у них куда сильнее, чем у любого бизнесмена.

Когда собственное общество начало мне приедаться, я решил принять предложение Лонгмена, высказанное, когда я уходил, отобедать с ним. Я не вполне понял, по какому случаю, но Лонгмен предлагал ввести меня в общество близких ему английских изгнанников, поскольку мужчины ели вместе почти каждый вечер. Таков обычай Венеции, где, по сути, обходятся одной едой в день – вечерней. Завтрак исчерпывается почти только хлебом с кофе, ленч – миской бульона, купленного в кулинарной лавке, а потому к обеденному времени все городское население и чрезвычайно голодно, и очень часто пребывает в сквернейшем расположении духа. Обычно люди едят каждый вечер в одном и том же месте, а затем отправляются в одну и ту же кофейню. Жизнь в Венеции обладает неменяющимся ритмом, которому все иностранцы там начинают следовать рано или поздно, если остаются тут достаточно долго. Стать постоянным клиентом имеет свои преимущества: вы получаете еду получше, всегда обслуживаетесь быстрее, и, что самое важное, владелец прибережет для вас столик, а потому вы не будете разочарованы и не уйдете голодным.

Лонгмен и его компания обедали «У Паолино», заведении поскромнее, чем расположенные на пьяцца Сан-Марко, и существовавшие главным образом за счет приезжих, как прежде за счет австрийских солдат, оккупировавших город. Простые деревянные стулья, дешевые столовые приборы и плохо выкрашенные стены свидетельствовали, что «У Паолино» обслуживает клиентов респектабельных, но в стесненных обстоятельствах, а друзья Лонгмена все принадлежали к этой категории. Я мог пообедать в дорогой обстановке или пообедать в компании – такой выбор предоставлял мне этот город.

Я любил – всегда любил – хорошо поесть, но в этом городе кулинарное искусство отсутствовало, во всяком случае, я про него не слышал, и я был готов к компромиссу. К тому же среди обедневших сотрапезников существует дух товарищества, часто отсутствующий среди богатых, так что особой жертвой это не было.

Когда я поздоровался с консулом, за столом, накрытом по крайней мере на шестерых, а то и больше, сидели еще только двое. Но мало-помалу подходили и другие. Собственно говоря, обедала там компания из десяти, а то и больше человек, но не каждый вечер, и всякий раз возникала новая комбинация, причем одни были друг другу симпатичны, другие – явно наоборот. Корт был один из присутствовавших в этот вечер, и он тепло со мной поздоровался, вторым был американец с мягким выговором. Он говорил с приятной оттяжкой уроженца юга его страны; своеобразный выговор и кажущийся иностранным, пока к нему не привыкаешь. Эта манера говорить отлично подходила к сухому с ленцой юмору, которым мистер Арнсли Дреннан обладал в немалой степени. Выглядел он закаленным, на несколько лет старше меня и говорил мало, пока не приготовился. А тогда он становился прекрасным собеседником, высказывая сочные наблюдения полусонным голосом, разыгрывая отсутствие интереса к собственным словам, что придавало его манере особую обаятельность. Разгадать его было нелегко; даже мистеру Лонгмену, куда более поднаторевшему в этом, не удавалось протаранить стены его скрытности и узнать про него побольше. Это, разумеется, добавляло ему таинственности, побуждало остальных искать его общества.

– Ваша супруга не присоединится к нам позднее? – спросил я Лонгмена.

– Боже мой, нет, – ответил он. – Она дома. Если вы оглядитесь, то заметите, что здесь вообще нет женщин. Вы редко их встретите в таких заведениях, кроме расположенных на Сан-Марко. Миссис Корт также кушает дома.

– Они, наверное, находят это очень скучным, – заметил я.

Лонгмен кивнул:

– Пожалуй. Но что делать?

Тут мне представился случай заметить, что и он мог бы ужинать дома или что общество его жены, быть может, предпочтительнее общества приятелей, но я ничего не сказал, и в тот момент это мне в голову вообще не пришло. Мужчине надо есть и мужчине надо иметь приятелей, или что человечного в нас останется? Дилемму Лонгмена я счел столь же неразрешимой, как и он сам. Но тем не менее я вдруг подумал, как, должно быть, его жене тоскливо без общества. А затем подумал и о жене Корта в таком же заточении. Однако не подумал, а как моей собственной жене живется без меня.

– Где вы живете, мистер Дреннан? Есть у вас одинокая жена, берегущая для вас ваш очаг?

Это был шутливый вопрос, но шутливого ответа не последовало.

– Я вдовец, – сказал он мягко. – Моя жена умерла несколько лет назад.

– Сочувствую вам, – сказал я, искренне раскаиваясь в своем faux pas. [14]14
  Здесь: промах (фр.).


[Закрыть]

– И я живу в Джуддеке, примерно в получасе ходьбы отсюда.

– Мистер Дреннан нашел единственное недорогое жилье в Венеции, – добавил Лонгмен.

– Это всего одна комната без воды и уборки, – сказал он с улыбкой. – Я живу, как почти все венецианцы.

– Вы далеко от родины, – заметил я.

Он пристально посмотрел на меня.

– Совершенно верно, сэр.

Он как будто не находил эту тему разговора сколько-нибудь интересной, а потому перевел взгляд на окно и предоставил дальнейшее Лонгмену, дирижеру застольной беседы.

– Вы намерены жить в отеле до конца вашего пребывания здесь, мистер Стоун?

– Да, если ничего лучше не подвернется. Я бы с радостью перебрался в более просторное и удобное жилье, но не собираюсь тратить свое время здесь на его поиски.

Лонгмен хлопнул в ладоши, радуясь оказаться полезным.

– Имеется идеальный выход, – вскричал он. – Вы должны снять комнаты у маркизы д’Арпаньо!

– Да?

– Да-да! Восхитительная женщина, отчаянно нуждающаяся в наличных деньгах, с огромным ветшающим палаццо, просто умоляющим, чтобы в нем поселились. Она никогда не унизится до вульгарности искать жильцов. Но я знаю, она не рассердится, если ее спросить. Так удобно и очаровательно! Я буду счастлив отправить письмо, если вам нравится эта идея.

Почему бы и нет, подумал я. Оставаться долго я не планировал, но не планировал и отъезд. Мне следовало бы понять, что эта туманность намерений указывала на странную аберрацию сознания, но я об этом не подумал. Цена номера меня не смущала, но разница между тем, что я платил и что получал, меня задевала. А потому я сказал:

– Будет интересно взглянуть. Кто эта дама?

Я заметил, что остальных двоих упоминание ее имени в восторг не привело. Однако продолжить расспросы не смог, так как к столу тяжелым шагом направлялся Макинтайр, инженер.

У него явно была потребность в обществе, раз он намеревался обедать в компании, однако, совершенно очевидно, он считал излишним признавать этот факт. Он разрешил эту дилемму, выглядя на редкость раздраженным, и поздоровался бурчанием, лишь самую чуточку не переходящим в грубость. Его водворение за столом на несколько минут положило конец разговорам. Лонгмен выглядел слегка недовольным, Корт несколько испуганным, только Дреннан кивнул в знак приветствия, словно бы ничуть не выведенный из равновесия его появлением.

– Еду еще не подавали? – сказал Макинтайр, когда мы некоторое время просидели в неловком молчании. Он щелкнул пальцами официанту, требуя вина, и выпил залпом два стаканчика один за другим. – Что сегодня?

– Рыба, – сказал Корт.

Макинтайр хохотнул.

– Конечно, рыба. Каждый чертов вечер эта рыба. Какая рыба?

Корт пожал плечами.

– А есть разница?

– Пожалуй, никакой. Во всяком случае, вкус один и тот же. – Он яростно нахмурился на Корта, вытаскивая из-под пиджака сверток бумаг. – Вот. Велел моему чертежнику сделать по всем правилам. Расходы подсчитал сам. У Соттини есть на складе запас креплений нужной длины. Хорошие, шеффилдские, они вас не подведут. Я убедил его сбыть их вам по сходной цене. Но поторопитесь, не то он позабудет. Не давайте ему больше двадцати семи шиллингов за штуку. Но думаю, у вас будут проблемы со сваями. Я взглянул еще раз. Центральный столб ушел глубоко вниз, и его необходимо вытащить. Иначе все насмарку. Обойдется это дорого.

– Как дорого?

– Очень. Надо будет обеспечить поддержку всего здания, затем вытащить столб, чтобы обеспечить место для каркаса. Откровенно говоря, лучше всего было бы взорвать его.

– Что-о? Вы с ума сошли!

– Нет-нет. Все очень просто. Полностью безопасно, если уметь. Очень маленький заряд, помещенный пониже, просто чтобы сместить несколько больших камней. Тогда столб целиком свалится, оставив само здание стоять – если вы подперли его как следует.

– Я это обдумаю, – сказал Корт неуверенно.

– Единственный возможный способ. Взрывчатка есть у меня в мастерской. Когда убедитесь, что я прав, сообщите. – Затем Макинтайр повернулся ко мне со вновь наполненным стаканчиком в руке. – И вы. Что вы тут делаете?

Уж конечно, в излишней учтивости Макинтайра нельзя было обвинить. Его скучный северный выговор (я бы назвал его уроженцем Ланкашира, невзирая на шотландскую фамилию) только усиливал общее впечатление грубости, которую, по замечанию Лонгмена, северяне намеренно подчеркивают.

– Всего лишь путешественник из Лондона, где я прожил почти всю жизнь, – ответил я.

– А ваша профессия? Если она у вас есть.

В его тоне был намек на враждебность. Вероятно, я выглядел джентльменом, а Макинтайр, видимо, джентльменов недолюбливал.

– Полагаю, вы можете назвать меня деловым человеком. Если вы хотите знать, живу ли я на деньги моей семьи и провожу дни в безделье за счет чужого труда, ответом будет «нет». Хотя, признаюсь откровенно, с радостью заживу так, если представится случай.

– У вас не английская внешность.

– Моя мать по происхождению испанка, – сказал я ровным голосом. – С другой стороны, мой отец – приходской священник безупречнейшей англичанности.

– Значит, вы полукровка.

– Полагаю, можно сказать и так.

– Хм-м.

– Ну-ну, Макинтайр, – сказал Лонгмен благодушно. – Обойдитесь без вашей прямолинейности, будьте так добры. Пока мистер Стоун не попривыкнет к вам. Я только что рекомендовал ему маркизу как возможную квартирную хозяйку. Как вы думаете?

Реакция Макинтайра была неожиданной. Мне казалось, что фраза эта была проходной, предназначенной перевести разговор в более безопасное русло. Но эффект она произвела прямо противоположный. Макинтайр фыркнул.

– Чертова сумасшедшая, – сказал он. – И вы будете сумасшедшим, если свяжетесь с ней.

– Что все это значило? – спросил я Дреннана попозже, когда Макинтайр проглотил свою еду, бросил салфетку на стол и ушел. В целом он пробыл за столом меньше пятнадцати минут; он был человеком, не расходующим время на второстепенности.

– Понятия не имею, – ответил Дреннан. – Видимо, Макинтайру эта дама не нравится.

– Он попробовал снять там комнату. Она его не приняла, и он обиделся, – сказал Корт.

– Тогда понятно, – бодро отозвался Лонгмен. – Не представляю, как он вообще пересекся с ней. Не через меня, во всяком случае. Не думаю, что у него хватает времени спать. Он трудится над этой своей машиной от зари до зари.

– Машиной? – спросил я. – Какой машиной?

– Никто не знает, – сказал Дреннан с улыбкой. – Это тайная мания Макинтайра. Он говорит, что работает над ней много лет и вложил в нее все свое состояние.

– У него есть состояние?

– Больше нет.

– Он… то есть был, пока не поселился здесь несколько лет назад, инженером по найму. Брал клиента, предлагавшего больше всего. Верфь во Франции, железнодорожный проект в Турине, мост в Швейцарии. Большой специалист.

– Лично я предпочитаю жизнь духа, штудий и размышлений. И, как вы могли заметить, он не слишком умеет ладить с людьми. Он никогда не остается подолгу на одном месте, – заметил Лонгмен.

– Он женат?

– Его жена умерла, рожая. Бедняга! Так что он остался с дочерью, которой сейчас лет восемь. Совсем не женственное существо, – продолжал Лонгмен, хотя я ни о каких подробностях не спрашивал. – Совершенно необразованная, с внешностью отца. Он еще почти сносен, но что терпимо в мужчине…

Он не договорил, с успехом нарисовав картину будущего: одинокая старая дева, кое-как сводящая концы с концами, лишенная хорошего, да и вообще сколько-нибудь приличного общества. Он медленно покачал головой, показывая, как его это огорчает.

– По-моему, она очень милый ребенок, – сказал Дреннан. – Симпатичная улыбка. Хотя причин улыбаться немного.

Вот так продолжался разговор. Он обретал приятность в тоне и настроении, едва впечатление, оставленное Макинтайром, стерлось, и Корт, к моему изумлению, оказался очень занимательным собеседником. Он, пожалуй, был схож со мной по темпераменту, если не по характеру, и его остроумие очень мне пришлось по душе. В школе я знавал много таких: он расцветал, чувствуя мое одобрение, и пришел в на редкость отличное настроение, когда с едой было покончено и маленькое общество начало расходиться. Лонгмен и Дреннан решили посетить «Флориана» коньяка ради. Корт и я не соблазнились и стояли у двери, пока они не скрылись из вида.

Я повернулся поблагодарить его за приятное общество, и тут в нем произошла разительная перемена. Он весь напрягся, побледнел, стиснул зубы, словно в страхе, и ухватил меня за локоть, когда мы обменивались прощальным рукопожатием. Он словно бы в ужасе смотрел на что-то у меня за спиной, а потому я стремительно обернулся поглядеть, что завладело его вниманием.

Ничего! Улица с рестораном была темной, но абсолютно пустой. В конце ее пересекала более широкая улица, слабо освещенная мерцающим пламенем факела, но и там никого не было.

– Корт? В чем дело? – спросил я.

– Это он. Он опять здесь.

Я недоуменно посмотрел на него, но Корт не отозвался и только глядел перед собой, словно помешавшись от страха.

Я легонько похлопал его по плечу, чтобы привести в себя; он как будто не заметил, но затем его глаза оторвались от мертвой точки, в которую вперились, и он посмотрел на меня. Он выглядел ошеломленным и растерянным.

– В чем дело? – спросил я, испытывая искреннее сочувствие, а не только вполне реальное любопытство. Я вспомнил, как Лонгмен упомянул про его нервный припадок вследствие перенапряжения из-за неудач с палаццо. Было ли это проявлением его недуга? В подобных вещах я не имел никакого опыта.

– Прошу у вас прощения, – сказал он потом запинаясь. – Такая нелепость с моей стороны. Пожалуйста, забудьте. Ну, я пойду.

– Ни в коем случае, – ответил я. – Я не знаю, что вас тревожит, но оставить вас одного сейчас никак не могу. Послушайте, я прогуляюсь с вами. Никакого затруднения, и вообще я в настроении прогуляться. Если у вас нет желания разговаривать, мы будем мерить улицы в торжественном молчании и наслаждаться ночным воздухом. Не думайте, что я хочу узнать ваши секреты. Хотя, конечно, хочу.

Тут он улыбнулся и позволил мне повести его к концу улочки. Там он указал налево, в противоположную сторону от Сан-Марко, давая понять, что пойдем мы в этом направлении. Он молчал довольно долго. Мы миновали Риальто, прежде чем он застонал и обеими руками яростно зачесал у себя в голове.

– Вы должны простить этот спектакль, – сказал он, силясь вернуться к нормальности. – Я, должно быть, выглядел нелепо.

– Вовсе нет, – ответил я, надеюсь, успокаивающим тоном, – но действительно вы меня напугали. Хотите рассказать мне, чем вы были так расстроены?

– Хотел бы, если бы не боялся, что про это услышит Лонгмен. Он страшный сплетник, а я не хочу стать предметом насмешек.

– Не бойтесь, – ответил я. – Я вообще не собираюсь говорить мистеру Лонгмену ничего сколько-нибудь существенного. Если вы знали бы меня ближе, то убедились бы, что доверенному мне ничто не угрожает.

Что было чистой правдой. Естественная черта моего характера укрепилась благодаря моему опыту в Сити, где сведения – это все. Эксклюзивное обладание фактом стоит куда дороже денег. Деньги можно занять, цена сведений много выше. Скажем, например, вы услышали о компании, которая нашла золото в Южной Африке. Достаточно просто занять деньги и купить ее акции, пока они не подорожали, и получить прибыль. Никакие деньги в мире не помогут вам, если вы не узнаете этот факт раньше других. Я никогда в жизни не заключал сделок без предварительных сведений и не знаю никого, наделенного здравым смыслом, кто не поступал бы так же.

– Ну, так я буду рад рассказать про пережитое мной, если вы готовы слушать и обещаете перебить меня, если сочтете мою историю нелепой или скучной.

– Обещаю.

Он глубоко вздохнул и начал:

– Я упоминал, что меня сюда прислал мой дядя для исполнения контракта с семьей Олбермарлей. Я приехал около пяти месяцев назад с моей семьей и взялся за дело как мог лучше. Это было нелегко и оказалось бы тяжелой нагрузкой и для здешнего уроженца много опытнее меня. Дом был в гораздо худшем состоянии, чем мне давали понять, рабочие ненадежные, подыскивать необходимые материалы хлопотно и дорого. Моя жена не хотела ехать сюда и глубоко несчастна, бедняжка.

Возможно, вы не поверите после того, что видели, однако я продвинулся, хотя каждое продвижение вперед сопровождается какой-либо заминкой. Нарушения расписания по всем направлениям и огромное превышение бюджета, бесспорно, но причина в том, что семья не имела ни малейшего представления, какую обузу взвалила на себя.

Угнетает меня не это, хотя я и готов признать, в какой мере напряжение делает меня более впечатлительным. Я всегда был нервным. Не думаю, что человек вроде вас – вы выглядите таким разумным и уравновешенным, – не говоря уж о человеке вроде Макинтайра, испытывал бы муки, которые терзают меня последние недели. Короче говоря, я стал жертвой галлюцинаций самого ужасного рода. Но только я не могу полностью принять, что они вполне то, чем считаются. Они слишком реальны для плода воображения и все же слишком странны, чтобы быть реальными.

Вам следует знать, что я сирота. Моя мать умерла, рожая меня, а вскоре умер и мой отец. Вот почему меня вырастили сестра моей матери и ее муж, архитектор. Моя мать умерла в Венеции. Они путешествовали по Европе, продляя медовый месяц, и задержались здесь на несколько месяцев, готовясь к моему рождению.

Я остался жить, она умерла. Прибавить тут нечего, но сердце моего отца было разбито. Я был отправлен в Англию к моей тетке, а он продолжал путешествовать, чтобы справиться с горем. Увы, на обратном пути в Англию, в Париже, он заразился лихорадкой и тоже умер. Мне тогда было два года. Я ничего о них не помню и знаю только то, что мне говорили.

Пожалуйста, не думайте, будто я отклоняюсь от темы, говоря это. Я был абсолютно здоров душой и телом, пока не приехал сюда. Меня воспитывали надлежащим образом и хорошо. Не уверен, что я предназначался в архитекторы, но со временем я могу стать вполне компетентным. В моем прошлом нет ничего, что предсказывало бы происходящее со мной здесь, в городе, где умерла моя мать.

Все началось, когда я шел по улице, направляясь к складу каменщика, насколько помню, и увидел идущего мне навстречу старика. Ничего в нем не возбуждало интереса, и все же я поймал себя на том, что гляжу на него так, как смотрят, когда видят нечто завораживающее, зная, что смотреть нельзя. Вы отводите взгляд и обнаруживаете, что ваши глаза вновь и вновь устремляются назад.

Приближаясь, он поклонился, а затем мы прошли мимо друг друга, продолжая каждый свой путь. Я оглянулся, чтобы еще раз поглядеть на него, но он исчез из виду.

– И все? – спросил я с некоторым удивлением, поскольку он, казалось, полагал, что добавлять что-либо нет нужды.

– В первый раз – да. Судя по вашему тону, никаких поводов для озабоченности не было; неясно даже, почему я вообще обратил на него внимание. Тем не менее я был встревожен, и мои мысли невольно вновь и вновь возвращались к этому моменту. Затем это произошло снова.

На этот раз я шел вдоль набережной. Был разгар дня, так что бездельники и зеваки околачивались там – сидели на земле, заполняли ступеньки мостов, по обычаю коротая часы в ничегонеделанье. Я торопился, у меня была деловая встреча, и я опаздывал. Поднимаясь по ступенькам моста, я посмотрел вверх. Опять он! При виде его я замедлил шаг, самую чуточку, а он сунул руку в карман, вытащил часы и посмотрел на них. Затем улыбнулся мне, будто собираясь сказать: «А вы опаздываете».

Я торопливо прошел мимо, чувствуя себя почти задетым подразумевавшимся упреком, и с решимостью продолжал свой путь. На этот раз я не оглядывался. Понимаете, он знал, что я опаздываю. Он знал про меня. Он, должно быть, следил за мной.

– Но вы про него ничего не знаете?

– Нет.

– А тот, с кем вы собирались встретиться, он не мог что-то сказать? Вы не спросили?

– Никоим образом, – сказал он категорически.

– Опишите мне этого человека.

Мы шли медленно и, что до меня, никуда конкретно. Я полагал, что Корт знал, куда он направляется. Во всяком случае, он поворачивал направо и налево, будто следуя какому-то пути, а не бесцельно бродя, пока говорил, поглощенный своими мыслями. В безмолвных пустынных улицах наши шаги повторялись эхом между зданиями, сопровождаемые плеском воды, а порой отражением лунного света в каналах, когда облака редели, и все это создавало странную и волшебную атмосферу, которую повесть Корта усугубляла, а не развеивала.

– Он коротышка, одет старомодно, слегка сутулится. Его походка казалась обычной, хотя при желании он способен двигаться быстро и бесшумно. Внимание приковывает его лицо. Старое, но без намека на слабость или дряхлость. Скажите, что он стар, как город, и я поверю вам. Лицо многих поколений, бумажно-бледное, невероятно утомленное и исполненное печали. Стоит увидеть его, и уже нельзя оторвать взгляда. Дотторе Мараньони иногда пользует своих пациентов гипнозом. Он верит, что личность воздействующего важнее любых приемов, что он подчиняет испытуемого своей воле. Именно это я и почувствовал: что тот человек пытался овладеть моим сознанием.

Я некоторое время позволял его словам растворяться в ночном воздухе, взвешивая, не актерствует ли Корт, сознательно стараясь создать определенное впечатление для собственных целей. Бесспорно, я склонялся к выводу, что выслушиваю симптомы нервного срыва, который Лонгмен ожидал с минуты на минуту. Но я-то помнил о собственном видении вскоре после моего приезда в город, о старике и серенаде. Оно также оказало на меня странное воздействие. Либо мы оба сошли с ума, либо ни тот и ни другой, а я неколебимо верил в здравость моего рассудка.

– Слишком эффектный вывод на основании двух мимолетных встреч без какого-либо разговора, – сказал я умиротворяющим тоном.

– Они не были единственными, – ответил он, торопясь развеять мои подозрения. – В следующие несколько недель я видел его все чаще и чаще. Он следует за мной, куда бы я ни шел.

Его голос становился все более высоким и истеричным, а потому я попытался его успокоить.

– Он не пытается причинить вам вред? Не угрожает вам? Судя по вашему описанию, он был бы не в силах напасть на вас, даже если бы захотел.

– Нет. В этом смысле он на меня не покушается.

– Он когда-нибудь заговаривал с вами?

– Один раз. Только один. Я увидел его в толпе на прошлой неделе, когда возвращался домой с работы. Он шел мне навстречу и приветственно кивнул при моем приближении. Я не вынес и попытался схватить его за плечо, чтобы остановить. Но не сумел. Я протянул руку к его плечу, которого там не оказалось. Будто моя рука прошла сквозь него. Он продолжал идти, и я крикнул: «Кто вы?»

Он остановился, обернулся и ответил тоже по-английски. «Я Венеция», – сказал он. И только. Затем он поспешил дальше и через несколько секунд исчез.

– Он итальянец?

– Акцент был венецианским. Но, вы видите, он преследует меня ради каких-то собственных целей. Иначе зачем бы он сказал такое? Я чувствую, что схожу с ума, мистер Стоун.

Его голос вновь пронизывала нарастающая паника. Я крепко стиснул его плечо, надеясь болью привести его в чувство, прежде чем он полностью утратит контроль над собой. Сказать вслух, что, на мой взгляд, эти встречи скорее всего были еще одной галлюцинацией, что ему следует обратиться за медицинской помощью, прежде чем это превратится в полную истерию, я не рискнул. И собственное мое видение я тоже не упомянул. Не знаю почему. Думаю, мне было слегка противно свидетельство его слабости. Себя я видел сильным и трезвомыслящим и предпочитал держать его на расстоянии.

– Спокойствие, мой друг, спокойствие, – сказал я мягко, все еще не разжимая пальцы.

Напряжение понемногу отступило, и он как будто внял мне. Затем я осознал, что он затрясся от рыданий, так как его усилия овладеть собой, проявить достойную мужественность оказались тщетными. Я не нашел что сказать. Я был глубоко смущен этим спектаклем. Так унизительно, в людном месте, а я едва с ним знаком. Лучшее во мне указывало, что Корт должен быть в ужасном состоянии, раз открылся мне до такой степени, а все прочее лихорадочно предпочло бы, чтобы он воздержался.

– Я крайне сожалею, – сказал он в конце концов, когда овладел собой. – Это был кошмар, и я не знаю, где искать помощи.

– А что думает ваша жена?

– О, я не хочу тревожить Луизу, – сказал он колеблясь. – Бедняжка, у нее так много забот, ведь Генри еще так мал. А кроме того…

Он не договорил и погрузился в угрюмое молчание.

– Простите меня за вопрос, – сказал я со всей деликатностью, на какую был способен, – но уверены ли вы, что он реален?

– Вы думаете, что мне это представляется? – Мой вопрос его не рассердил. – Поверьте, я взвешивал это. Не схожу ли я с ума? Не плод ли моего воображения этот человек? Разумеется, я недоумеваю. Я почти надеюсь, что это так. Тогда я по крайней мере мог бы обратиться к Мараньони, и он бы мог… сделать то, что такие, как он, делают с безумцами. Однако его шаги четко отдаются на плитах тротуара. Он говорит и улыбается. Он пахнет. Очень четкий запах, будто старого шкафа, который не открывали много лет, чуть сыроватый, заплесневелый.

– Но вы же сказали, что не смогли прикоснуться к нему.

Он кивнул.

– Но я ощущал на себе его дыхание, когда он говорил. Он был для меня столь же реален, как вы теперь.

Он ухватил меня за локоть, будто проверял себя.

– Не знаю, что сказать, – ответил я. – Если этот старик существует, нам следует остановить его и принудить отвечать на вопросы. Если нет…

– Тогда я безумен.

– Тут вы выходите за пределы моих познаний. Я практичный человек. Пока я предполагаю, что у вас на губах пена не выступает.

Он засмеялся – в первый раз после обеда.

– Вы очень добры, – сказал он. – И могу я положиться, что…

– …я никому не проговорюсь? Даю вам честное слово. Полагаю, вы про это никому больше не говорили?

– Кому я мог бы рассказать?

Мы подошли к его жилищу, мрачному, обветшавшему, – как я узнал позднее, бывшему гетто, куда были согнаны венецианские евреи и заперты там, пока Наполеон их не освободил. Какую бы пользу новообретенная свобода ни принесла евреям, она мало что дала этой части города, столь же смрадной и гнетущей, как любой промышленный город в Англии. Даже хуже, следует мне сказать, так как обветшалые дома грозили вот-вот рухнуть – настоящий кроличий садок крохотных комнатушек, куда когда-то были втиснуты тысячи на жертву всяческим вредоносным миазмам, какие только могут породить огромные скопления людей и антисанитарные условия. Корт поселился там из-за дешевизны; это я мог легко себе представить. Я бы потребовал внушительного вознаграждения просто за то, чтобы войти в подобный дом. По-видимому, его дядя (хотя и скрупулезно исполнял свой долг, пока он рос и учился) отличался заметной скаредностью, порожденной верой, что всякое удовольствие оскорбляет Бога. Поэтому Корт оставался на коротком поводке, и ему едва хватало, чтобы как-то обеспечить свою семью и себя кровом и едой в самых стесненных условиях. Его жилище позволяло сэкономить на маленькие развлечения.