Текст книги "Хвала и слава. Книга третья"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Знаешь, у меня будет ребенок.

И вот уже ребенок лежит на коленях у Геленки, кричит, широко открывая ротик и морща лоб так, что он весь побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в нее лицом. И тотчас перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая оплела ее. Она закричала, но не проснулась.

Потом Оля сказала женщине:

– Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставит одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми – они шалят и превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько…

И женщина оставила их повозку и пошла искать детей по всему полю, часто нагибаясь, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее сверкал широкий блестящий штык.

– Положите, прошу вас, положите…

И женщина укладывала штыки на земле. Получилась длинная тропинка из штыков, она вела к воротам какой-то часовни, маленькой и белой. По тропинке шла старушка, дряхлая, сгорбившаяся, но в светлой вуали, и старый господин с цилиндром в руке.

Геленка сказала:

– Это родители Шопена возвращаются со свадьбы.

Но тут женщина снова начала приставать к Оле. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Она все наступала на Олю, но вдруг появился Слыхала, взял Олю на руки и унес ее от назойливой бабы. Оля увидела над собой его прекрасное – красивее, чем в жизни, – лицо римского цезаря. Он склонялся к ней все ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, открыв блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко. Все так же улыбаясь, он сказал:

– А почему бы вам, панна Оля, и не выйти замуж за этого пекаря?

Оля проснулась в холодном поту.

IX

На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Они были в полном неведении о том, что делается, – у лесничего не было радио. Но вид шоссе, по которому двигались беспорядочные толпы пеших солдат и редкие фигуры штатских, а иногда по обочине пробиралась в сторону Сохачева какая-нибудь телега, говорил им о многом.

Солдаты выглядели неплохо, не казались усталыми, зато штатские – и пешеходы и те, что ехали на лошадях, – были испуганы и вид имели очень жалкий. Всем, наверно, нелегко далась защита Варшавы.

– Посмотри, – сказал Ромек Анджею, по-прежнему сидящему рядом с ним на передке повозки, – на всех солдатах остались ремни. Почетная, значит, капитуляция.

Анджей пожал плечами.

– Невелика разница! – сказал он.

– Нет, есть разница. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…

– Знакомо нам уже это, – вмешался Спыхала.

– Далеко ли отсюда до Коморова? – спросила Оля. Ей хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.

– Осталось несколько километров, – сказал Ромек. – На последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а нам ведь надо повернуть почти у Беневиц.

Впереди показался большой грузовик. Все мгновенно расступились перед ним, словно боясь, что он может обдать грязью.

Грузовик был полон немецких солдат, разгонявших толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел толстый солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у солдата очень красивое лицо), он держал в руке «цуговый» кнут, видно отнятый у какого-нибудь встречного возницы, и хлестал им по толпе. Кнут был длинный – всюду доставал его тонкий, режущий конец.

– Ромек, Ромек, сверни вправо! – крикнула Оля. Но было уже поздно – справа оказался глубокий ров.

Грузовик пронесся рядом, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут обвился вокруг его головы, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется струей.

Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в мешке у него оказались бинт и йод. Оля быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.

Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, а сам Анджей, бледный, сидел молча.

– Веселенькое начало, – сказал Спыхала.

Анджей, держась обеими руками за повязку на лице, молчал, стиснув зубы.

– Поезжай, Ромек, – сказал Спыхала. – Поскорее бы убраться с этого проклятого шоссе.

Осеннее утро было прекрасно, но для Оли дорога тянулась без конца. Ей казалось, что они никогда не доедут до поворота.

Наконец показалась каштановая аллея. До самых ворот имения все молчали, один только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.

Навстречу им вышла Ядвига. Видно, она уже привыкла ко всяким неожиданностям, потому что нисколько не удивилась и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя – может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, – даже не поинтересовалась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Теперь и не такие крюки приходилось делать.

Януш был болен не то гриппом, не то еще чем-то. Лежал он не у себя – его комнату, по-видимому, заняли беженцы, – а в одной из комнатушек наверху. Оля пошла к нему одна.

Тем временем на столе появилось горячее молоко, яйца; чаю и сахара уже не было. Парни, голодные как волки, уплетали все подряд. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:

– Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, – добавила она, – дядю застрелили здесь, в парке.

Анджей не знал, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал.

Когда Оля ушла наверх, Анджей и Ромек отправились в сад. Здесь, под высоким дубом, они наткнулись на свежую могилу, над которой был водружен необтесанный крест.

– Кого же это здесь вздумали похоронить? – воскликнул Ромек.

– А кто его знает! – раздраженно ответил Анджей. Он чувствовал, что щека распухла и горит.

Возле могилы им встретился молодой парень. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его.

Ромек спросил:

– Кто здесь похоронен?

Парень – черный, как цыган, с лиловатым оттенком кожи – посмотрел на него и недоверчиво процедил:

– А вы откуда взялись?

Ромек рассердился:

– Не видите, что ли? Из помещичьего дома.

– Подумаешь, тоже поместье, – презрительно сказал парень.

– Конечно, не дворец. А как же еще его назвать?

– Сказал бы попросту – из дома, – сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.

– Это немцы его убили? – Ромек, не смущаясь, продолжал допрос.

Тут вмешался Анджей.

– Ядвига сказала, что немцы убили ее дядю. Это он здесь похоронен? Я не знал его.

– Да, это товарищ Ян Вевюрский, – ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.

О Яне Вевюрском Анджей слышал.

– Как это случилось? – спросил он.

Черноволосый парень перестал работать и взглянул в лицо Анджею.

– Мы вместе с ним бежали из заключения, – сказал он, доставая из кармана папиросу. Ромек дал ему прикурить.

– Вы убежали из тюрьмы? Из какой? – спросил Анджей.

– Да из Вронек.

– И что же? Что потом? – допытывался Ромек.

– А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Хотели пробиться в Варшаву, Варшава защищалась.

– Ну, об этом мы все-таки слышали.

– Да, но вы приехали из Сохачева.

– Откуда ты знаешь? – рассердился Ронек.

– Есть у меня мозги в голове, – ответил черноволосый.

– Ну и что же дальше?

– Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я вот остался здесь, отсиделся в лесу. Красивые здесь леса, – добавил он как бы между прочим, – но чертовски холодные стали ночи. Вот я и вернулся сюда. Панна Ядя ведь воспитанница и племянница товарища Янека – дочь его сестры.

Анджей вспомнил.

– Да, да, когда-то Януш говорил мне… Или это мама рассказывала? Они ее воспитывали в Париже.

– Ага, в Париже, – подтвердил парень.

– А вас как звать? – спросил Ромек.

Парень по-прежнему с недоверием взглянул на Ромек а.

– Звать меня Лилек, – медленно произнес он. – А больше вам знать не надо.

Анджею хотелось сломить его недоверие.

– Конечно, не надо, – сказал он и протянул руку черноволосому парню. – А меня зовут Анджей Голомбек.

Взгляд Лилека загорелся интересом.

– Это у вашего отца была кондитерская, в которой работала панна Ядя?

– Не только была, но и есть, – поправил его Анджей.

– А разве это известно?.. – Лилек запнулся. – Похоже, что вся Варшава уничтожена. Ведь немцы вошли в нее со стороны Праги. Рассказывают такие вещи, что просто верить не хочется.

– Надо поехать и самим убедиться, – сказал Анджей.

– Да, конечно, – согласился Лилек, однако без особого энтузиазма.

– Вот что я вам скажу, – начал Анджей. – Мы оставим здесь маму и Спыхалу – он слишком заметен, – и втроем поедем на разведку в Варшаву.

– Поедем… но как? – спросил Лилек. – Поезда ведь не ходят.

– А лошади на что! – воскликнул Ромек. Он по-прежнему во всем этом видел лишь приключение.

– Ладно, – согласился Лилек, – поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.

– Ну а у меня там дом, – сказал Анджей. – Но лучше будет, пожалуй, если мы доберемся до Воли, оставим где-нибудь лошадей и – пешком в Варшаву.

– Ладно, – повторил Лилек, – на Воле у меня есть один такой адресок, если только он уцелел… Мы могли бы оставить там лошадей. – И добавил: – Идемте к пану Фибиху, скажем, чтобы дал нам фуража на дорогу.

Ромек немного охладил этот пыл:

– Не поедем же мы сейчас, сию минуту.

– Не сейчас, конечно, но ехать надо как можно скорее, – сказал Анджей. – Чем скорее, тем лучше, пока немцы еще не освоились.

– Ходят слухи, что Гитлер собирается в Варшаву, – сказал Лилек.

– Значит, тем более надо спешить. Анджей заторопился к дому.

– Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.

* * *

А Оля тем временем сидела у Януша.

Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, хоть он ее и предвидел. И не было у него сил ни встать, ни заняться каким-нибудь делом.

Оля возмущалась.

– Но, Януш, нельзя все время вот так лежать и думать. Ведь в этом нет никакого смысла, ты только растравляешь рану.

– Какой все-таки ужас! – сказал Януш. Это относилось к исчезновению пана Франтишека. Он никак не мог понять, что ничем здесь уже нельзя помочь. – А что же мальчики?..

– Мальчиков с нами не было, – ответила Оля. – С Антеком я виделась по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…

– Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, дорогая Оля?

– Это только кажется. Но что я могу? Неужели ты не понимаешь, сейчас ничего нельзя сделать. Не работает ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?

Ей стало неловко за свое раздражение.

– Ты ведь ничего не видел. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные вещи… Ну, тебе ведь уже рассказывали люди.

Януш рассмеялся.

– Как у Христа за пазухой! Знаешь, кто умер здесь, у меня в комнате? Янек Вевюрский.

– Янек Вевюрский? – спросила Оля. – Но ведь он сидел в тюрьме?

– Сидел! Какое сейчас может быть сидение? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и нашел там свой конец. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.

– Ах, в самом деле, – сказала Оля равнодушным тоном (она напускала на себя это равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге). – Ведь эта твоя «Жермена» – его воспитанница.

– И близкая родственница его жены.

– Да, да, я знаю.

Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.

– Это удивительно, – сказала она, – как легко человек свыкается со смертью.

Януш взглянул на нее с изумлением.

– Свыкается со смертью? Что такое ты говоришь, Оля? Ведь это действительно ужасно – эти смерти, которые обступают нас со всех сторон и становятся таким же обычным явлением, как хлеб с маслом. Пойми, мы, живые, обязаны помнить всех этих умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Мы с ним часто беседовали, и он говорил мне такие вещи, которые необходимо помнить. Да и не только он…

– Дорогой Януш, – сказала Оля, – если мы будем этим заниматься, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.

– А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? – приподнявшись на кровати, спросил Януш. – Удивительно. У меня нет ни одной мысли, я так ошеломлен всем, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашем далеком прошлом. Ведь мы всегда считали, что этой войны не будет. И оказалось, что все наши довоенные представления ровно ничего не стоят. Все надо передумать заново.

Оля запротестовала:

– Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные мысли, и главное – обыденные. Ведь невозможно существовать в таком постоянном напряжении всех чувств. Война и так причиняет много страданий, а мы еще терзаем себя бесконечными размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого была какая-то своя жизнь, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами.

Януш все больше удивлялся.

– Может быть, ты и права, – сказал он наконец. Ему не хотелось спорить с Олей. Он видел, что с ней творилось что-то необычное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными делами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она отталкивала от себя тяжесть общего несчастья. Януш ясно почувствовал это в том, что она здесь говорила.

– Ну а как твои мальчики? – спросил он, чтобы переменить тему.

– Анджей держится молодцом, – ответила Оля, – хотя сегодня на шоссе его ударили кнутом по лицу.

– Ударили кнутом по лицу? – спросил удивленно Януш. – Кто же это?

Оля усмехнулась.

– Януш, – сказала она, – не забывай, что сейчас война.

– Да, конечно, но немцы ведь не воюют кнутами.

– Вот именно и кнутами тоже. Немецкий солдат на грузовике ударил Анджея кнутом. Белоснежный кнут… теперь он уже, наверно, стал красным.

– И ты спокойно говоришь об этом!

– Бедный Анджей, – сказала Оля, – ему тоже пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но его отношение к победителям теперь уже не изменится… Ведь мы видели их в Пустых Лонках. Видели, как они все прибирают к рукам.

– И вы разговаривали с немцами? – спросил Януш с горечью.

– А что делать? Надо было помочь тете Ройской.

– Я постараюсь избежать таких разговоров.

– Можешь быть уверен, я тоже к ним не стремлюсь.

– И что ты сейчас намерена делать? – спросил Януш.

– Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но с чего начать? Ведь совершенно неизвестно, что происходит в Варшаве.

– Разве Варшава уже взята?

– А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже и здесь пан Фибих сказал.

– Да? Мне они таких вещей не говорят, не хотят беспокоить меня. Что за неумная деликатность!

– Так вот, в Варшаве мне надо сначала осмотреться. Если ты позволишь, я отдохну у тебя дня два.

Постучавшись, вошла Ядвига.

– Простите, – сказала она, обращаясь к Янушу. – Мальчики хотели бы еще сегодня до полудня отправиться в Варшаву.

– Как это мальчики? А я? – спросила Оля.

– Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они отправятся на разведку. Ведь неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. На Чацкой, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.

Оля возразила:

– Как же они одни туда поедут?

– Поедут, ничего с ними не случится, поедут, – успокаивала ее «Жермена». – Они тут столковались с парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пускай поедут, посмотрят…

Януш заволновался.

– Лилек? Право не знаю, подходящая ли это компания для мальчиков.

– Что вы такое говорите! – возмутилась Ядвига. – Парень – золото. Дядю моего как родного отца любил, и мальчикам, наверно, будет хорошим попутчиком. Не надо им мешать.

Но Оля в душе никак не могла с ней согласиться.

– А вам, – обратилась Ядвига к Янушу, – надо наконец встать. Приехали гости, неудобно оставаться в постели.

На этот раз Януш не возражал.

– Ну тогда выйдите – я сейчас оденусь.

Женщины направились к выходу. В дверях Ядвига обернулась:

– И пожалуйста, перебирайтесь отсюда совсем, возвращайтесь-ка в свою комнату, а здесь я помещу гостей. Эту комнату займет пан Спыхала…

Януш привстал на постели, поднявшись на локтях.

– Кто?

– Пан Спыхала. Он приехал вместе с пани Голомбековой.

Януш был ошеломлен.

– Оля, – сказал он, – ты приехала сюда со Спыхалой?

Но Оля уже не слышала его. Она быстро спускалась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.

Ей удалось уговорить их отложить выезд до завтра.

X

С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер, – а вечера день ото дня наступали все раньше – выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только придала особый смысл ежедневной прогулке «перед ужином».

Могила Вевюрского каждый раз вызывала у Януша бурю чувств – она как бы подводила итоги всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Множество смертей, которые ему пришлось пережить, нисколько не очерствили его души, хотя трудно было в это поверить, увидев Януша у могилы Вевюрского. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как всегда, когда он слушал музыку или задумывался. В молчании осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.

Анджей испытывал интерес к этой могиле после того, что рассказал Лилек. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед за ним и остановился в нескольких шагах позади.

– Дядя, – окликнул его Анджей (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), – дядя, что это за могила?

Януш, словно очнувшись, вздрогнул и поднял голову.

– Янека Вевюрского убили, ты знаешь об этом? – сказал он.

– Знаю, мне сказала Ядвиги. Здесь он и лежит?

– Да.

– И вы сюда ежедневно приходите?

– Да, прихожу ежедневно.

– Зачем?

– Странный вопрос.

– Но ведь вы не молитесь?

– Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.

– Здесь вы его чувствуете… ближе?

– Может быть, именно так. Чувствую его ближе… Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Как-то он сказал мне: «Дорогой…»

– Он был коммунист?

– Не знаю. Он был настоящий человек.

– Но все-таки он был коммунист?

– Не знаю. Ко мне Янек относился без ненависти.

– Потому что вы тоже человек.

Они замолчали. Из дому доносились по-осеннему негромкие голоса, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.

– Что ты в этом понимаешь, Анджей… – с грустью сказал Януш.

Анджей сел на скамью под дубом.

– Я всегда считал, что вы человек в полном смысле слова, настоящий человек. Вы столько всего видели…

– Видел я, может быть, и много, – согласился Януш, – а испытал мало.

– Ох, это зависит…

– Вот именно, – сказал Януш и сел рядом с Анджеем. – Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.

– Еще не поздно, – вдруг очень серьезно сказал Анджей. – Как раз настало время для этого.

– Для чего?

– Чтобы что-то сделать…

– Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено…

– Вы не верите в победу?

– В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.

– Что вы имеете в виду?

– Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это ведь уже как первородный грех: человечество развращено, и это непоправимо. Ничто уже не сможет стереть со страниц истории наших дней, когда чудовищное варварство одержало верх.

– Возможно, еще хуже будет.

– Возможно. Но то, что уже произошло, навсегда останется пятном на теле земли: победа самых низменных инстинктов человеческих.

– Инстинкт убийства, может быть, еще не самое худшее в человеке.

– Это верно. Равнодушие к убийству страшнее. Победило равнодушие, и это меня доконало. Я не живу. Я мертв, я, как и он, в могиле.

– Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.

– Наивная вера. Ты ведь знаешь, что стало с такими, как он. Они погибали, хоть и верили. И погибали ужасно. Ужасно погибать, не расставаясь с верой в то, чему отданы все силы.

– Что вы такое говорите! Не надо!

– Почему же? Уметь не обманываться иллюзиями – это ведь не аморально, это необходимо.

– Но нельзя говорить это мне. Вы лишаете меня сил, вы подтачиваете их. А мне силы нужны…

– Для чего?

– Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы не возражаете.

– Как тебя понять?

– Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я сделаю это за вас.

– Но, Анджей, – Януш взял юношу за руку, – мне ведь и самому неизвестно… я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу я доверить тебе то, чего сам не знаю?

– Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне самому этого не хочется, не хочется отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, единственно стоящим в жизни. Но сейчас – мы с Ромеком так решили, – сейчас я обязан выбрать, другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.

– Этому противится сама природа человеческая.

– Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы сами хорошо знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами.

– Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечность.

Анджей рассмеялся.

– Вы, дядя, весь в этих словах. Человечность – понятие очень неопределенное. Человечность завоевывается народом. Так по крайней мере мне кажется.

– Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя эту тяжелую ношу. И чем это кончится?

– Обо мне вы не думайте, со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. И не думайте больше о том, чего вы не осуществили, все это я беру на себя.

– Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мог думать шире и глубже, а ты в силу обстоятельств должен ограничивать себя. Ну что из того, что убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?

– А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца может высвободить скрытые силы?

– В ком?

– Во мне. Просто во мне! Высвобождение того, что нам не видно за ежедневной суетой. Не видно, но существует. Как в распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг проявятся скрытые силы.

– Но человек ведь не атом.

– Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? – И тут же Анджей ответил себе самому. – Нет, у меня ее нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что мешает моим целям. Я должен создать самого себя – а потом уничтожить…

– Что? Уничтожить?..

– Да. Не следует обольщаться. Меня уничтожат другие.

Януш снова пожал Анджею руку.

– Ты не должен обманывать себя, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будет только страх, покорность со стиснутыми зубами. Не надейся, сегодняшний день тебе ничего не принесет.

– Никакой победы? – разочарованно спросил Анджей.

– Никакой. Победа не подвластна победителям, она существует где-то за пределами их деяний.

Анджей вздрогнул.

– Это очень страшно, дядя.

– Нет, не страшно. Обыкновенно. И ты и я, каждый из нас – это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.

– И каков же будет результат?

– Э, если б мы это знали! Янек тоже не знал. А может, именно эта сумма их деяний и будет великой.

– Все равно, – все так же твердо сказал Анджей. – Все равно надо оставаться верным своим целям.

– Дорогой, – Януш улыбнулся, вспомнив Вевюрского, – только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.

Анджей молчал.

– Жизнь обыденна, лишена торжественности. Она не похожа на театральное представление. Она подчинена будничному распорядку. К величию не приходят с величавыми жестами.

– Но я вовсе и не ищу величия. И что такое вообще величие?

– Нет, нет, – бурно запротестовал Януш, – оставим эти слова. И знаешь, о чем я хочу тебя просить?

– О чем?

– Никогда больше не будем так говорить – не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много – когда они только в мыслях.

– Вы не считаете меня романтиком?

– Это уж совсем другое – считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.

– Хорошо, дядя, – мягко сказал Анджей.

– И как бы там ни было, пойдем ужинать. Они поднялись со скамьи.