Текст книги "Хвала и слава. Книга третья"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

V

На Прудентиале развевался бело-красный флаг, а на площади Наполеона лежали неубранные трупы, оставшиеся после двух отбитых атак на Главный почтамт. Под вечер начал накрапывать дождь, быстро стемнело. На Шпитальной дымились, раскалясь докрасна, два подбитых танка. Пахло горящим железом.

Анджей оставил своих парней в подворотне и на первом этаже дома на улице Бодуэна, где помещался ресторан «Под розой». Это была постоянная явка Анджея: сюда приходило много немецких летчиков, ему удалось сделать здесь немало ценных наблюдений.

Анджей взбежал на третий этаж и толкнул незапертую дверь. Холл был пуст. В следующей комнате он увидел Эльжбету, которая, чуть скривившись и морща свой вздернутый нос, словно была ранена она сама, перевязывала руку какому-то обнаженному по пояс повстанцу. Молодой человек оглянулся и посмотрел на входящего. Это был Губерт.

– Хелло, – сказал Анджей, – продырявили лапу?

Губерт усмехнулся и ответил классически, как у Сенкевича:

– Пустяки. Только царапина.

– Хорошенькая царапина, – вздохнула Эльжбетка, – залил нам кровью весь паркет.

– И рубашка вся к черту, – проговорил Губерт. – Вот это самое паршивое.

– Геленка пошла в ванную, может, отстирает…

– Если вода будет, – заметил Анджей.

– Что, воды уже нет? – перепугалась Эльжбетка.

– Если еще и есть, то скоро не будет. Неизвестно, что делается на фильтрах.

– Есть новости? – спросил Губерт.

– Никаких. Связи совсем нет.

– Очень мило.

– Да, очень, – согласился Анджей.

Из внутренних комнат вышла Геленка, неся поднос с бутылками и холодным мясом. Она сказала Эльжбете:

– Я захватила, сколько смогла. Вашему ресторану скоро совсем немного будет нужно. Но Роза не хотела мне давать.

– Ах, Роза, – огорчилась Эльжбетка. И обратилась к Губерту: – Ну, готово, сделала, как умела.

И пригладила повязку, которая закрывала все левое предплечье Губерта.

– Великолепно, – сказал Губерт, встал со стула и попробовал пошевелить рукой. Застонал.

– Перестань корчить героя, – бросила Геленка.

Она направилась в другую, крохотную комнату, окна которой выходили во двор. Там стоял диванчик, а перед ним низенький стол. Геленка поставила на него поднос.

– Подкрепляйтесь. Я думаю, что вы не скоро теперь получите такой ужин.

Губерт, без рубахи, уселся за столик. Он был не в лучшем расположении духа, но налил себе рюмку водки. Геленка с минуту рассматривала его. Лицо Губерта потемнело от пыли или дыма, под глазами залегли тени. Тело в сравнении с просмоленным лицом казалось необыкновенно белым. Локоны его растрепались и обгорели.

– А рубашку возьмешь у Генрика, – добавила Геленка.

– Что еще за Генрик? – спросил Губерт, неловко нарезая хлеб.

– Здешний кельнер, – объяснил Анджей, который хорошо знал всех в ресторане.

Он тоже подсел к столику. Геленка, отодвинув штору, выглянула в окно.

– Что делают твои ребята? – спросила она Анджея.

– Ждут. Им еще предстоит дело.

– Ночью?

– Вероятно.

– Мы не должны были драться ночью, – заметил. Губерт.

– Кто их там разберет. Сначала должны были только ночью, потом только днем.

– А потом оказалось, что и ночью и днем, – сказала Геленка.

Она отошла от окна, присела к столу и налила себе рюмку коньяку. Анджей улыбнулся.

– Неплохие запасы в этом ресторанчике. Откуда у них коньяк?

– Роза… – вздохнула Геленка.

– Роза? Через своего немца?

– Так у этой Розы есть немец? – спросил Губерт с полным ртом.

– Был. Неожиданно уехал. Конечно же, она предупредила его.

– Предупредила? Об операции? Ну, тогда пуля в лоб.

– Брось. Не торопись. Она сама не знает, что делает. Идиотка.

– А может?..

– У тебя что, руки чешутся стрелять в женщин? Не прикидывайся.

Анджей заметил, что правая рука Губерта, в которой он держал вилку, слегка дрожит. Он не подал вида, что заметил это. Но Геленка была не так деликатна.

– Что это у тебя рука так трясется, – с ехидцей, своим низким голосом проговорила она.

– А у тебя голос изменился, – отпарировал Губерт.

– Вероятно, оттого, что я вижу тебя голым.

– Ну, не совсем, – засмеялся Губерт.

– К сожалению.

Все, что они говорили, звучало как-то холодно и неестественно. Они говорили, словно твердили заученные роли. Будто в любительском спектакле.

Погас свет.

– Начинается, – сказал Губерт.

– Давно уже началось, – отозвалась, как во сне, Геленка.

– У них тут огромный запас свечей в кладовке. Дальновидные хозяйки! – Анджей встал. – Сейчас принесу.

Губерт и Геленка посидели немного молча. Они не видели друг друга. Губерт почувствовал, как Геленка, наклонившись, гладит его по спине.

– У тебя хорошее тело, – проговорила она сдавленным голосом.

– Все равно сгниет! – В темноте голос Губерта показался глуше, чем обычно.

Геленка отдернула руку.

– Сколько этих тел, – прошептала она.

Анджей возвратился с двумя свечами в двойном подсвечнике. Поставил его на полку у стены. В комнате немного посветлело.

– При свечах мы выглядим совсем иначе, – сказал Анджей, усаживаясь на свое место и принимаясь за еду.

– Как победители? – спросил Губерт. Ему никто не ответил.

Когда они умолкали, устанавливалась мертвая тишина. Она казалась особенно невыносимой и мертвой после трех часов беспрестанной стрельбы, которая то усиливалась, то затихала в городе. Они не привыкли к выстрелам, и после этих боев у всех еще звенело в ушах.

– Где тебя стукнуло? – спросил Анджей. – На площади?

– Перед самой почтой.

– Хорошо, что только в руку, – заметила Геленка.

– Чему быть, того не миновать, – вздохнул Губерт.

Заглянула Эльжбета.

– Есть тут у вас свет? Ну и хорошо, – проговорила она.

– Ты не дала бы моим чего-нибудь поесть? – спросил Анджей.

– Они там, в подворотне, греют себе чай. Костер разожгли.

– Светит ярко?

– За воротами не видно. Кое-кто прихватил запасы из дому.

– Пикник, – сказала Геленка.

– Ты была там у них? – спросил Анджей.

– Была. Могу дать им хлеба. У нас не так уж много осталось. – Эльжбета вошла в комнату. – Вот принесла вам, – она поставила на стол три куска торта на декоративной бумаге. – Ешьте, это, вероятно, последние.

Анджей с каким-то отвращением посмотрел на торт.

– Предпочитаю водку, – сказал он и налил большую рюмку.

Эльжбета вышла.

– Что с тобой, Анджей? – спросил Губерт.

– Ты еще спрашиваешь! – пожала плечами Геленка и, снова подойдя к окну, выглянула во двор. – Знаешь, свет от костра виден, – сказала она Анджею.

Тот пожал плечами.

– А, пусть их там! – проговорил он. – Пусть делают что хотят.

– Ты не боишься налетов?

– Ночью? Нет.

– А днем?

– Посмотрим. Они были бы идиотами, если бы не прилетели.

– А ты где был? – спросил Губерт.

– Здесь. Мы сдерживали эти танки.

– Вам хоть это удалось, – с горечью заметил Губерт.

– Первый раз видел танки в бою, – тихо проговорил Анджей. – Это чудовища. Но наши малыши ни капельки не боялись.

– Много потерял?

– Много.

Снова воцарилась тишина. Во дворе вдруг раздался одинокий выстрел. В этой тишине он прозвучал как взрыв.

– Винтовочный, – проговорил Губерт. – Патроны только тратят без толку.

– Трофейная винтовка, – с оттенком гордости в голосе проговорил Анджей. И снова наполнил рюмку.

За дверью вдруг послышался топот. В комнату вбежал молоденький паренек с мокрыми волосами, в мокрой куртке. Он, видно, был напуган. Но все же застыл по стойке смирно.

– Пан поручик… – крикнул он Анджею. – Разрешите доложить… – И запнулся. – Докладываю… – И снова запнулся.

Анджей поднялся, но ноги плохо слушались его.

– Кацусь, что стряслось? – спросил он.

– Докладываю, – собрался с духом малый, – убита женщина.

– Какая женщина? – вышел из себя Анджей.

Но малый продолжал уж совсем по-штатски и чуть не плача:

– Женщина во дворе. Не знаю, кто такая. Капрал Жбик пробовал трофейную винтовку. Выстрелил, и женщину убило… там, в углу…

– Ладно, ладно, – буркнул Анджей. – Возвращайтесь в роту. Я сейчас приду.

Парень, топоча ногами, вышел. А Анджей осушил еще одну наполненную до краев рюмку.

– Ты уверен, что там наберется целая рота? – спросил Губерт.

Он неосторожно шевельнул рукой и сморщился. Было больно.

– Не уверен, – ответил Анджей и вышел.

Геленка смотрела на Губерта.

– Болит? – спросила она.

– Немного, – ответил он.

– Но у тебя же жар.

– У меня? С чего бы это!

– Наверняка температура, – она прикоснулась к его лбу. – Есть, – сказала она, – но небольшая.

– Изумительная из тебя получится санитарка: узнаешь температуру без термометра.

Губерт съел еще кусок мяса.

– Ну и аппетит у тебя.

– Знаешь, я всегда так. Чем больше нервничаю, тем больше ем. На охоте, когда я два раза промазал, жрал потом как волк.

– А сегодня ты тоже промазал?

– Гм, – неохотно ответил он. Но потом оживился. – Знаешь, стрелять в людей – это не то, что в зайцев, совсем другое дело, – сказал он.

– Догадываюсь, – с напускной самоуверенностью ответила Геленка.

Она задумалась.

– Ты заметил, – спросила она после паузы, – что Анджей какой-то чудной?

– Заметил, – пробормотал Губерт.

– Он растерял половину своей теплоты.

– Выгорело все.

– И пьет. Никогда он не пил.

– Чего ты хочешь? Чтобы в такой день люди вели себя, как обычно?

– Еще утром сегодня он был совсем другой.

– Такой уж день. А каким еще он вернется со двора!

На одной из свечей вырос грибок, и пламя непомерно вытянулось. Блик света упал на два рисунка под стеклом в простых деревянных рамках. Изображены на них были обнаженные женщины. Губерт невольно взглянул на эти картины. А заметив их, стал присматриваться внимательнее.

– Это Бронека рисунки?

– Да, – глядя прямо перед собой, ответила Геленка.

– Мне очень нравятся его работы, – признался Губерт. – Я думаю, он был гораздо способнее Алека.

– Наверняка, – безжизненно, словно во сне, проговорила Геленка. – Но вообще-то трудно сравнивать двух художников.

– А по мне, Бронек был настоящим художником.

– У него был пунктик.

– Да. Но как раз этот пунктик и делал его художником. Эти его рисунки обнаженных женщин… Ведь кроме них, он больше ничего не писал?

– Немного рисовал красками.

– Все погибло?

– Погибло. Или погибнет, – сказала Геленка.

Губерт откашлялся.

Тем временем Анджей спустился во двор. «Роту» свою он застал сгрудившейся в подворотне. Ребята были очень растеряны и смотрели на Анджея с любопытством и страхом. Этот страх в глазах молодых солдат неприятно поразил Анджея. В капрале Жбике [36]36
  Żbik (польск.) – дикая кошка.


[Закрыть] не было ничего от его псевдонима. Это был худющий, долговязый, как спаржа, молодой человек с беспокойно бегавшими бессмысленными и бесцветными глазами. Бойцы сбились в кучу как-то совсем по-штатски.

– Что случилось? – спросил Анджей.

Жбик запнулся.

– Пан поручик… я только…

– Что это за женщина?

– Пришла сюда, – плаксиво заговорил парень с мокрыми волосами, который докладывал Анджею о происшествии, – спрашивала фамилию пана поручика. Но я не сказал ей. Зачем ей фамилия пана поручика?

– Где она?

Жбик неохотно показал в угол двора.

– Там.

Анджей пошел туда. За ним увязался самый молоденький боец отряда – Кацусь.

– Я вам покажу, пан поручик.

И протянул руку к мешку, под которым виднелись очертания тела. Но Анджей отстранил руку паренька и сам откинул мешок с лица жертвы. Он узнал Касю.

Он дернул мешок сильнее, открыв труп женщины по пояс. Она лежала с раскрытыми глазами, и ее простая блузка из шотландки была вся в крови. Но неподвижное и стянутое лицо оставалось спокойным.

Анджей нагнулся еще ниже и прикоснулся к ее лбу. Он был еще теплый. Выстрел прозвучал четверть часа назад. Он провел рукой по ее лбу и прикрыл ей глаза. Потом выпрямился и замер, глядя на мертвую. Наконец кивнул стоявшему рядом Кацусю, который быстро прикрыл мешком лицо Каси.

Путь к воротам показался Анджею очень долгим. Надо было решить, что делать со Жбиком. Так оставлять этого нельзя. Пуля в лоб – это было бы простейшее решение вопроса. Простейшее ли?

– Есть тут какой-нибудь подвал? – спросил он.

Кацусь знал все.

– Есть, – выскочил он. – Есть, только все заперты.

– Надо открыть, – сказал Анджей. – И пусть двое отведут Жбика в подвал. И сторожат.

Он понимал, какой бессмыслицей было его приказание. Но ничего больше не приходило в голову. Ему не хотелось кончать с парнем здесь, во дворе.

– Откуда взялась тут эта женщина? – еще раз спросил он, опять-таки понимая, что это бессмысленно.

– Пришла, еду какую-то несла.

– Еду? Ну и что же?

Ребята смотрели друг на друга и молчали, Анджей подумал, что лучше уж не разбираться во всей этой истории, и пошел к дому. Поднимаясь по лестнице, он старался отогнать от себя мысль, что «рота» умышленно убила Касю. Наверняка нет. Но что будет через несколько дней?

Когда он вошел в комнату, Геленка и Губерт молчали. Несмотря на слабый свет быстро догоравших свечей, он заметил на лице Губерта мелкие капельки пота. Анджей сел рядом с сестрой, вытянув свои длинные ноги.

– У тебя жар, Губерт, – проговорил он. – Ну что вы молчите?

Губерт вздрогнул.

– Мы говорили о Бронеке, – сказал он.

– И об Алеке, – колко добавила Геленка.

Жесты и голос Анджея выдавали, что водка подействовала на него.

– Этого Алека я не могу простить тебе, – накинулся он на Губерта. – Что ты нашел в этом пройдохе?

– Порой он бывал очень энергичен, – вспомнил Губерт.

– Ты носился с ним, как бог весть с чем, – пожал плечами Анджей. – Зауряднейший сноб. И вся его живопись…

– Ты не всегда так говорил о нем, – начал терять терпение Губерт.

– Конечно, нет. Я считал Алека другом. Но эта его мазня! Хуже нет, когда друг – неудавшийся артист, не знаешь, что ему сказать.

– У Алека есть способности.

– Да что ты выдумываешь! – фыркнул вдруг Анджей. – Способности! Вот у Бронека был талант. В гетто он писал еще лучше. То есть рисовал, ведь он не писал красками. Да, погиб… Это был талант. Все, что он делал, – это было что-то такое… Ну посмотри вот на эту женщину. Он поднял свечу и осветил один из актов Бронека. Маленькая, худенькая девушка со светлыми раскосыми глазами. Только сейчас, при свете свечи, стало видно, что это Геленка. Анджей закашлялся и поставил подсвечник на место. Геленка сидела неподвижно.

– Погиб, – повторил Анджей. – Ты понимаешь это слово?

Губерт не отвечал. Зато заговорила Геленка:

– Это было преступление – допустить, чтобы сгорели те дома. Пекло, а рядом Луна-парк.

– Геленка считает, – словно объясняя, обратился Анджей к Губерту, – что мы должны были выступить тогда, а не сейчас. Что нельзя было допустить уничтожения гетто.

Губерт внимательно посмотрел на Геленку.

– Это зависело не от нас, – сказал он.

– А сейчас? – пожала плечами Геленка.

– Сейчас тоже не от нас.

– А что зависит от нас?

Анджей пожал плечами.

– Ничего.

Губерт, словно отвечая Анджею на давно заданный вопрос, проговорил:

– Погибнуть? А не все ли равно как? Анджей на мгновение задумался.

– Ладно. Разумеется, все равно. Только те, которые погибают, всегда уносят с собой частичку чего-то, что мы должны знать. Они утаивают частицу своей собственной, а значит, и нашей жизни. Бронек унес с собой много картин, актов…

Он взглянул на Геленку, которая сидела, наморщив брови, и упорно смотрела на пламя свечей.

– И потом, мы ничего не знаем, – медленно проговорил он. – Женщина, которую там, во дворе, застрелили мои ребята, это Кася из Пустых Лонк. Каким чудом оказалась она здесь, зачем пришла сюда, откуда взялась – об этом я уже никогда не узнаю. Раз только и видел ее во время войны. И она все унесла с собой…

– Кася? – удивилась Геленка. – Как так?

– Не знаю, – повторил Анджей. – И если кто из нас погибнет, – Анджей разговорился, – то тоже заберет с собой кучу таких вещей, о которых никогда не говорилось. Я думаю, что в голове парня, в которого попадает пуля, все эти вещи собираются и пролетают, как фильм, пущенный со скоростью трехсот километров в секунду; весь фильм о том, что осталось невысказанным. Я говорю даже не о том, что он должен был сам себе сказать, но о том, что он не сказал даже самому себе. Мне кажется, что самое страшное проклятие человека – это то, чего он сам себе не мог сказать.

Геленка внимательно посмотрела на Губерта. Тот сидел с закрытыми глазами, жар все сильнее одолевал его. Она пожала плечами.

В промежутках между словами Анджея – Анджей говорил медленно, то и дело обрывая фразы и даже отдельные слова, – слышен был шум дождя и шелест воды в водосточной трубе. Это создавало какое-то деревенское, спокойное настроение. Геленка перевела взгляд с Губерта на Анджея. Она с удивлением смотрела на него: никогда еще не видела она брата таким.

– У человека столько этих «проклятий», – сказала она.

– А самое большое – желание дознаться правды, – неожиданно, деревянным голосом проговорил Анджей.

Геленка засмеялась.

– Правда! Что это такое – правда? Правду забрала с собой твоя Кася и скачет на ней меж облаков. Какой же ты наивный, Анджей. Все мы словно в математическом уравнении – да и не сами мы извлекаем из себя корни. За нас это делает история.

– Это ты наивная, – обиделся Анджей. – Я не математический символ, меня нельзя пересчитать. Я существую…

Геленка пожала плечами.

– Через миг можно перестать существовать.

– Конечно. Но я есть и буду чувствовать, что я есть, до последнего мгновения. А то, что я есть, – это и значит, что я человек. Я чувствую, что я есть.

Губерт открыл глаза.

– Счастливый, – сказал он. Голос его изменился. – А я вот не чувствую, что я есть. Да, не чувствую, что я есть.

– К чему ведет нереальность мира? – словно у самой себя спросила Геленка.

– К нереальности поступков, – подытожил Анджей.

– Но ты же не можешь сказать, что мои поступки были нереальны?

– Они были жонглированием. Игрой, не реализмом.

– Сейчас тоже есть игры: в полицейских и воров, – сказал Губерт.

Геленка испуганно посмотрела на него. Губерт встал и прошелся по комнате.

– Послушай, Анджей, зачем нам играть в слова? – сказал он. – Это же бесполезно. Разве не так?

Анджей пристально всматривался в пламя свечи. И вдруг заговорил:

– Но зато мы войдем в историю. Как входят в историю? Мы не знаем. Что такое история? Тоже не знаем. Знаем только, что наши действия вызовут определенные изменения в материальной действительности. Человек входит в историю тогда, когда он оставляет после себя материальный след. Мы оставим после себя материальный след – уничтоженный город. Это все.

Губерт стоял не двигаясь и нерешительно улыбался. Трудно было понять, что значила эта его улыбка.

– Я иначе представляю себе историю, – сказал он.

– Можешь представлять ее себе, как хочешь. Раз уж мы, необученные и невооруженные, начали борьбу, мне совершенно все равно. История, опирающаяся на мистификацию, – это вовсе не история. Или грустная история.

– Грустная история, – повторила Геленка.

– А что будет с нами? – спросил вдруг Анджей.

– Народ останется, – вполголоса проговорил Губерт.

– Да, но что будет со мной? – Анджей разволновался. – Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение? Падалью. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.

– Прекрати истерику, – нетерпеливо проговорила Геленка. – Тебе же сейчас вести ребят.

– Не будь вечным Кордианом, – наставительно заметил Губерт.

– Нет. Я Фауст. Я заключил пакт с дьяволом.

Геленка с беспокойством посмотрела на него.

– То-то и оно, что никакого пакта ты не заключал. Ты один.

Губерт остановился на пороге.

– Погодите, – сказал он, – может, я еще что-нибудь вытяну из Эльжбетки.

И он пошел в другую комнату.

– Слушай, Анджей, нельзя так, – начала Геленка.

Но Анджей перебил ее.

– Знаешь, я говорил сегодня с мамой, – сказал он очень деловито.

Геленка удивилась.

– С мамой? О чем?

– Как это о чем? – Анджей пожал плечами.

– Тоже нашел время!

– Как раз самое подходящее. Мама должна была узнать, как дети относятся ко всему этому.

– Надеюсь, ты говорил только от своего имени?

– За Антека я говорить не мог.

– Ты сказал ей, почему Антек не вернулся домой? Ведь он мог бы и не погибнуть, если бы не сидел в этих проклятых Пулавах.

– А ты думаешь, в Варшаве не гибнут?

Они замолчали. Где-то далеко взорвалась граната, а потом еще две, одна за другой. Анджей прислушался.

– Вот видишь, мы никогда не узнаем, кто погиб сейчас.

– Тебе-то какое дело? Чудной ты какой-то сегодня, все бы тебе хотелось знать.

– Да, вот именно, мне хотелось бы знать все. Все познать, все охватить. А у меня ничего нет! – Анджей сжал кулаки. Обычная выдержка вдруг оставила его. – Подумай, мне только двадцать три года. И я должен отречься от всего, от целого мира. Это ужасно.

– Но ты ведь будешь жить, – неуверенно сказала Геленка.

– Даже если бы я и жил. Неужели же ты думаешь, что я могу примириться с этим миром, с этим миром, который окружает нас? Гелена, пойми, я, даже если бы и уцелел, не смогу примириться с этим миром. Я просто не представляю себе, как бы я смог жить после сегодняшнего дня. Ты понимаешь, какой это день?

– Сегодня я видела много проявлений энтузиазма, – словно реплику на репетиции подала Геленка.

– Вот-вот, это-то и самое паршивое. Энтузиазм смерти. Во имя чего? Чего стоит наша жизнь?

– Тпрру! – сказала Геленка. – Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori [37]37
  Сладко и почетно умереть за родину (лат.).


[Закрыть].

– Ты плохо это произносишь, Геленка.

– А ты плохо понимаешь, это хуже.

– Я не понимаю, я чувствую.

Геленка вдруг вся преобразилась. Ее жесткие черты смягчились. Анджей с испугом смотрел на нее, он боялся, что Геленка расплачется. Но нет, лицо ее преобразилось, как весенний пейзаж, и Анджей вдруг увидел, как расцвела на этом строгом лице сестры добрая, робкая улыбка отца. Он стиснул зубы.

А Геленка близко-близко подошла к нему и, положив руку на его плечо, поцеловала в склоненную голову, быстро поцеловала его спутавшиеся волосы и сказала:

– Не надо ничего чувствовать, мой Анджей. Все за нас уже перечувствовано.