Текст книги "Хвала и слава. Книга третья"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

V

Геленка встретила Губерта возле «Араба», на углу Маршалковской и Новогродской. Был апрель, но солнце грело, как в июне.

– Куда ты идешь? – спросил Губерт Геленку.

– Так, куда глаза глядят.

– Поедем со мной в Подкову, – предложил Губерт, – увидишь моих ребят.

– Каких ребят?

– Самых младших. Сегодня присяга гарцеров [20]20
  Организация гарцеров имеет целью подготовить детей к общественной деятельности.


[Закрыть]. Ну так едем?

– Ладно. Дел у меня нет никаких. Блуждаю по улицам.

– Боишься?

– Бояться не боюсь, но…

Трамвай на углу Маршалковской, где помещался известный ресторан, как раз отправлялся. По утрам и вечерами здесь царила толчея, но в этот час в вагоне было свободно. Разумеется, в трамвае они не говорили ни о чем, лишь время от времени перекидывались словом по поводу погоды, солнца в полях, облаков. Сидели врозь, друг против друга, на разных скамьях.

На границе города, где лежали в развалинах разрушенные во время осады дома, в трамвай вошли два жандарма. Они остались на площадке и не обнаруживали намерения трогать пассажиров. Но настроение в вагоне сразу стало иным. Все усиленно делали вид, что не обращают ни малейшего внимания на жандармов, но когда те вышли в Ракове, все облегченно вздохнули.

Разговаривая о погоде и о молодой весенней зелени, Геленка и Губерт внимательно рассматривали друг друга. Геленка заметила, что Губерт за последнее время очень изменился: глаза его будто выцвели, стали словно выпуклее, кудри свои он спрятал под берет, лицо стало открытым, как бы более доступным, но вместе с тем и менее красивым. На невысоком лбу прорезались поперечные морщины. И рот, прежде такой свежий, сочный, как вишня, рот Губерта стал теперь тонким, бледным, упрямым. Яркий весенний свет шел от зеленеющих полей, и Геленка могла рассмотреть все эти перемены в Губерте. Они заставили ее задуматься. Ведь Губерт все-таки не слишком был озабочен трагедией оккупации. Или, может, только притворялся беззаботным, может, все это – и его постоянный подъем, и эта игра в конспирацию – все всерьез? Трудно было в это поверить.

Губерт тоже рассматривал Геленку. У нее всегда была немножко мышиная мордочка. Сейчас ее лицо еще больше сузилось, приобрело неприятное выражение замкнутости, губы плотно сжаты. Разговаривая с Геленкой, Губерт старался улыбаться ей, однако ответной улыбки это не вызывало.

– Черт возьми, – сказал он вдруг, – я думал, что листья уже распустились. А эти леса совсем еще прозрачные.

– Да, это сейчас совсем не безопасно, – многозначительно произнесла Геленка.

Но встреча была назначена в таком отдаленном и укрытом со всех сторон уголке Лесной Подковы, что хотя гарцеров и было человек тридцать, вряд ли их кто-нибудь мог заметить. Собрались они в еловой просеке, видимо вырубленной когда-то для охотничьих забав. Давно прошли те времена, когда в этих местах охотились, и теперь еловые аллеи заросли березами и дубами. Оккупация, дававшая себя знать в городе на каждом шагу, здесь даже не ощущалась. Удивительное это было зрелище! Ненастоящими, игрушечными казались эти шеренги гарцеров среди темных елей, длинные ветви которых уже выпустили на концах яркую, молодую зелень, источавшую свежий запах. Гарцеры стояли вдоль аллеи ровно, будто оловянные солдатики.

Геленка сказала Губерту:

– Вам надо бы надеть еще бумажные шляпы из газет. Это будет выглядеть совсем как игра.

Губерт взмахнул рукой, призывая к тишине. Он обратился к гарцерам с речью.

Геленка никогда не слышала выступлений Губерта. Конечно, он говорил прописные истины. Говорил об обязанностях «молодого поляка», и видно было, что эти стертые, банальные слова давались ему с трудом, но для малышей эти слова звучали сильно и убедительно.

Затем началась присяга. Геленке показалось, что у Губерта на глаза навернулись слезы. Мальчики повторяли за ним торжественные слова; слова эти, которые прежде ничего не значили, сегодня означали смерть детей.

Несколько женщин, по-видимому матери, стояли в отдалении. Они были в цветных весенних платьях. Из правого фланга шеренги вышел невысокий красивый мальчик и стал отдавать рапорт Губерту.

Наконец после команды «разойтись», когда участники собрания начали через короткие интервалы по двое покидать поляну, Губерт подозвал к себе мальчика.

– Что там слышно, Кацусь?

Но тот ответил вопросом:

– А где поручик Анджей?

Геленка с удивлением взглянула на Губерта. «Неужели у Анджея нет клички?»

– Видишь, – сказал Геленке Губерт, – это Кацусь – адъютант Анджея. – И ответил мальчику: – Поручика нет, но здесь его сестра.

Кацусь был недоволен. Покраснев, он подал руку Геленке, шаркнув ногой.

– А как же… – обратился он к Губерту.

– Об этом после, – сказал Губерт и отвернулся от него.

Когда возвращались на станцию, Геленка сказала:

– Что касается конспирации, то действительно… Вы можете попасться в любую минуту.

– Ну конечно. Да как-то вот все не попадаемся. – И после паузы Губерт добавил: – Жалко было бы этих мальчиков. Совсем малыши.

Геленка, прищурясь, посмотрела на Губерта.

– Думаю, что для такой работы у тебя слишком мягкое сердце. Ты, кажется, почти плакал, когда произносил присягу.

– Ну нет, я не плакал… Просто… был взволнован. Прежде все это были пустяки, но эта присяга сегодня – очень опасная присяга. Я думаю, не слишком ли много мы требуем от этих юнцов?

– А я думаю, – очень холодно сказала Геленка, – что сейчас от всех нас много требуется. Но, видно, не слишком много, если некоторым так легко удается ответить на эти требования.

– Каким образом?

– Пролить слезы…

Губерт, помолчав, сказал:

– Ты напрасно злишься.

Уже на повороте к станции их догнал Кацусь.

– Поручик Эустахий, подите сюда. Скорее. Вы должны это видеть. Скорей, сейчас вернутся немцы.

И мальчик бегом пустился обратно, к еловой просеке. Он несся во весь дух. Губерт задыхался, но тоже бежал. Геленка отстала.

– Сюда, сюда! – кричал Кацусь, мчась вдоль лесной просеки, соседней с той, где собрались гарцеры. Здесь, позади елей, стояли дубы, величественные, но совсем еще голые.

– Посмотрите, поручик, – Кацусь драматическим жестом указал на траву. – Мальчишки нашли. Только что.

Под дубами, меж их мускулистых корней, лежали пять трупов. Они были сплошь покрыты ранами – раны на головах и на груди. Видно, в этих людей стреляли куда попало. Вначале Губерт подумал, что жертвами были евреи. Но нет, может быть, одна только женщина с края, рыжая, была еврейка.

– Лесничий говорит, – докладывал Кацусь, уже успевший все разузнать, – что их привезли утром и расстреляли. Из Гродиска. Из Гродиска Мазовецкого, – старательно уточнил он.

На земле рядом с пожилым мужчиной лежали двое молодых парней. Все трое – со связанными руками, у всех троих – голубые глаза, некому было закрыть их. Видимо, отец с двумя сыновьями. Тут же труп пожилой женщины в черном шерстяном платье, на лбу у нее зияла рана. В нескольких шагах от остальных лежала рыжая девушка. У нее единственной рот был закрыт. Сапфировые глаза застыли в предсмертном ужасе.

– Здесь нельзя больше оставаться, – Кацусь потянул Геленку за рукав. – Сейчас придут немцы. Они отправились в Жулвин за людьми, чтобы закопать этих.

– Откуда ты все знаешь? – голос у Губера был сдавленный.

Геленка тоже вопросительно посмотрела на мальчика.

– Знаю. Сейчас явятся. Надо бежать.

– Они здесь были утром?

– Утром их расстреляли, а мы пришли после, – объяснял Кацусь. – Немцы вот-вот вернутся. Люди из Жулвина будут закапывать.

– Этот мальчик все знает, – сказала Геленка.

– Уходите же, – торопил Кацусь Геленку.

– Кто эти люди? – спросил Губерт.

– Неизвестно. Привезли из Гродиска.

Вдалеке послышался грохот телеги.

– Бежим! – крикнул Кацусь и, спрятавшись за ствол дуба, стал подавать оттуда настойчивые знаки Губерту и Геленке. – Только не через дубняк, – крикнул он им, – там все видно! Идите под елками, только под елками.

Прячась за густыми ветвями елей, Губерт и Геленка минут через десять выбрались на брвиновскую дорогу и, обойдя Лесную Подкову, подошли к станции.

– Ты только подумай, – сказал Губерт, – все наше празднество происходило под боком у немцев. И никто не дал нам знать об этом!

– И под боком у трупов, – добавила Геленка. Что-то в голосе Геленки поразило Губерта. Он взглянул на нее. Она была бледна.

– Что с тобой? – спросил он.

– Глупый вопрос! – Геленка вдруг остановилась. – Ах, Губерт, ты, право, совсем невозможный. Твоя банальность иногда просто убийственна.

– Что тебе от меня надо? – Губерт тоже остановился.

– Ну как можно задавать такие вопросы! Что со мной?! После всего этого…

Губерт пожал плечами.

– Ты что, никогда трупов не видала?

Геленка не двигалась с места.

– Представь себе, еще не видала! Никогда!

– До сорок третьего года? Не видела ни одного трупа?

– Представь себе. Постарайся понять. Никогда не сидела убитого человека, никогда не видела мертвого человека.

– Ну и как?

– Это ужасно.

Геленка сказала это очень серьезно, ироническая улыбка исчезла с ее лица.

– Это страшно, – повторяла она, – страшно.

– Послушай… – Губерт не знал, что и сказать.

– И вы тоже убиваете?

– Маловато, меньше, чем надо бы, – усмехнулся Губерт, – но убиваем.

– Не усмехайся! – крикнула Геленка.

– Не будь истеричкой, – с раздражением сказал Губерт, схватив ее за руку. – Пошли!

Геленка вырвалась.

– Никуда я не пойду! – крикнула она.

Она отошла на несколько шагов и опустилась на землю. Сорвала какой-то стебель и стала внимательно его рассматривать. Губерт остановился невдалеке и с беспокойством поглядывал на Геленку. Вокруг была полная тишина.

Губерт посмотрел вверх, на чистое и как бы отодвинувшееся вглубь небо. Пел жаворонок, уносясь в вышину. Ров, на краю которого сидела Геленка, уже покрылся темно-зеленой травой. День был прекрасен.

И все, что пришлось ему видеть за этот день – шеренги детей и трупы убитых, лежащие в траве, – показалось Губерту в эту минуту сном. Невозможно было поверить, что все это наяву, что нельзя вернуться к нормальной жизни. Даже небо, прозрачное, бледно-голубое, перестало быть нормальным. Оно стало безнравственным. Губерт не мог больше выносить эту тишину.

Геленка сидела все в той же позе.

– Пойдем, – обратился он к ней.

– Не хочется, – ответила Геленка не подымая глаз.

– Не вечно же ты будешь сидеть здесь?

– Я очень устала. Ноги болят. Танцевали сегодня до утра.

– Где?

– У Баси Будной. Была танцулька.

Губерт вдруг встревожился. Он сделал шаг к Геленке.

– С кем ты была?

– Одна.

– Бронек не приходил?

– О, он давно уже не приходит.

– Давно?

– Давно. И сказал, что больше уже не придет.

– Их увозят?

– Наверно. Но не его. А в общем не знаю. Откуда мне знать?

Геленка подняла голову и беспомощно посмотрела на Губерта.

– Ничего я не знаю, – сказала она жалобно.

Губерт опустился рядом с ней на край придорожного рва.

– Хуже всего, что ничем нельзя помочь, – сказал Губерт.

– Не говори так. Не смей говорить. Понимаешь? – гневно и в то же время печально сказала Геленка, словно ребенок, который пытается угрожать. – Такие слова – это уже примирение.

– Примирение? С чем?

– Со всем, что вокруг делается: с убийством детей, с пытками невинных и виновных, с заключением в гетто. Не смей говорить, что ничем нельзя помочь. Я не могу так думать, не могу с этим согласиться. Понимаешь, я не согласна!

– Не очень много это значит, согласна ты или не согласна, – сказал Губерт. – Все происходит без нашего согласия.

– Неправда. Если будем кричать, если будем верить, то не будут твориться такие дела.

– Крик – сомнительное оружие.

– Ну, если не крик, так вера. Протест. Я не хочу, я не хочу…

– Чего ты не хочешь?

– Чтобы они лежали там в лесу. Не хочу!

– Так, так. Но они там лежат.

– Не хочу.

– Убитые…

– Не хочу, чтобы и мы вот так же лежали. Понимаешь? Я не хочу умирать.

– Еще бы. Ну а если все-таки надо будет?

– Умирать никогда не надо.

Губерт засмеялся.

– Удивительные у тебя формулы.

Геленка повернулась к нему и с минуту смотрела на него, видимо желая еще что-то сказать. Но колебалась. Брови ее дрожали.

– Геленка! – удивленно сказал Губерт.

Девушка обняла Губерта, спрятала лицо на его плече и расплакалась.

Губерт подождал немного, затем похлопал Геленку по спине.

– Слушай, – сказал он, – ты намочишь мне новую куртку. Перестань. Я не знал, что ты плакса. Думал, что ты никогда не плачешь.

Геленка подняла голову.

– Я действительно никогда не плачу. Только вот сейчас. Потому что не хочу…

И снова расплакалась.

– Взгляни, какой прекрасный день. Не омрачай прекрасного дня весны, – полушутливо сказал Губерт, будто читая стихи. – Вставай, пойдем в Брвинов пешком.

Он встал и поднял Геленку. Она не сопротивлялась. Никогда еще Губерт не видел ее такой.

VI

Специальностью профессора Рыневича была биология, однако он занимался еще и систематикой наук. В этой области он поднялся до высот философии (логика тоже была ему помощницей) и, собственно говоря, достиг более значительных результатов, чем в пресловутой теории нового ледникового периода, которая делала его посмешищем, когда он как одержимый возвращался к ней.

В качестве «философа наук», если можно так выразиться, и как организатор он играл большую роль среди варшавской молодежи и вскоре стал одним из наиболее активных организаторов подпольных университетских занятий. Он еще и сам не отдавал себе отчета, до какой степени этот «подпольный» авторитет вознаграждал его за былые неудачи в университете, за недостаток популярности у молодежи.

В середине сорок второго года его сын Ежи был схвачен на улице. Вначале он сидел в Павяке, затем, как узнала его невеста, Ежи был увезен в Освенцим. Через несколько месяцев пришло сообщение, что он «умер от разрыва сердца». В то время урны с пеплом уже не отсылались родным. Это было «благодеянием» лишь самых первых дней Освенцима.

Профессор не прекратил преподавания в подпольных группах, наоборот, еще ревностнее отдался занятиям со студентами. Некоторые лекции и занятия происходили в его квартире на Польной. Его ученикам казалось, что профессор в обществе молодежи забывал о своей утрате, как-то отвлекался, излагая им свои запутанные теории и участвуя в дискуссиях на семинарах. Жена профессора, наоборот, встречи с молодежью переживала трагически. Отворив дверь студентам – их обычно бывало человек семь, а иногда и больше, – она окидывала каждого взглядом, полным отчаяния. Видно было, как ее терзало разочарование, что это вошел не Ежи. Иногда во время лекции за стеной, в соседней комнате, слышались горестные рыдания, негромкие, но безутешные и долгие. Лектор и студенты делали вид, что ничего не слышат. Но тишина становилась в эти минуты еще напряженнее.

Анджей и Губерт оба были в числе студентов профессора Рыневича, но учились на разных курсах и поэтому на лекциях не встречались. Однако каждый из них знал о другом, что тот тоже бывает на Польной. Анджей работал – ради арбайтскарты – в переплетной мастерской на Хлодной: обрезал печатные страницы. Для науки у него оставалось только время после полудня. В эти часы они и собирались – он и его товарищи – у Рыневичей.

В те дни в отношениях между студентами и профессорами не осталось и следа прежней официальности. Недоступные «ученые» зачастую становились товарищами и близкими знакомыми молокососов. Этому способствовала и обстановка лекций, и сам «пафос времени», который одинаково влиял и на преподавателей и на студентов.

Анджей и Губерт стали заходить к профессору не только на лекции, но и просто чтобы навестить его, ибо видели, что их посещения приносят радость и утешение в его страшном горе, что в их присутствии он не так остро чувствует свое одиночество. Посещения эти, правда, были не часты: у юношей все меньше оставалось свободного времени – они были поглощены работой ради хлеба насущного (скажем так), наукой и своими подразделениями, где вначале они были учениками, а после и сами стали инструкторами.

В один чудесный весенний день они решили выбрать время между всеми делами и «ввалиться» в квартиру на Польной. Они застали профессора в очень возбужденном состоянии, более нервном, чем обычно.

Мадам Рыневич отворила им дверь.

– Хорошо, что вы пришли.

Потом скрылась в своей комнате и больше не показывалась. Юноши, однако, смекнули, что произошло что-то необычное.

Профессор сразу же все объяснил:

– Знаете, Горбаля выпустили из Освенцима. Он приехал. Был у меня.

– Выпустили? – с недоверием спросил Губерт.

– Да, представьте себе. Но он едва ходит: чахотка. Сейчас уехал в Отвоцк, к знакомым.

– Но как ему удалось выбраться оттуда?

– Кто-то, видимо, хлопотал. В общем выпустили.

Профессор Рыневич смотрел поочередно то на Губерта, то на Анджея, потом начал ходить по своему маленькому кабинетику, до потолка заставленному книгами. Время от времени он поглядывал на своих гостей, словно хотел сказать им что-то.

Юноши заговорили о лекциях, но старик не слушал их. Вдруг он прекратил свою нервную беготню, остановился и спокойно сказал:

– Горбаль видел смерть Ежи. Стоял рядом в том же ряду. Ежи застрелили на его глазах.

У обоих юношей замерло сердце.

– И он сказал вам об этом? – спросил Губерт.

– Рассказал с мельчайшими подробностями, – ответил Рыневич сел за стол. – Но я не буду повторять вам все.

Юноши почувствовали облегчение. Им было бы трудно слушать эти подробности. Рассказы об Освенциме давно уже носились по городу. Все те же подробности, все те же «методы» убийства. Оттуда возвращались очень немногие.

Анджею хотелось переменить тему разговора. Он ведь пришел сюда по поручению матери.

– Простите, пан профессор, – сказал он, – мама просила передать вам, что послезавтра в ресторане на улице Бодуэна будет петь пани Эльжбета Шиллер. Мама помнит, что вы очень любили ее пение в Одессе. Может быть, это вам доставит удовольствие, как-то отвлечет вас. Вы знаете, где этот ресторан? На улице Бодуэна, на третьем этаже.

Профессор молчал. Неподвижно сидел он за столом, Губерт потом сказал Анджею:

– Ты видел, как он оцепенел?

Наконец профессор пришел в себя. Его голос показался юношам совсем незнакомым, глухим, словно из бочки.

– Поблагодари мать. Может, и соберусь, я так давно не слышал музыки.

Через минуту он добавил уже обычным своим, «лекторским» тоном:

– Но я не знаю, как приму ее.

Юноши уже хотели прощаться и встали со своих мест, но он жестом остановил их.

– Все-таки и в убийстве должна быть какая-то нравственность, – сказал он опять сдавленным голосом.

Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть.

– Садитесь, – произнес профессор.

Они сели.

– Помните об этом, когда вам придется убивать, «ликвидировать», как это теперь говорится. Зачем мучить человека…

Юноши молчали, опустив головы. Тишина в комнате стала невыносимой. Страшно было подумать, что в соседней комнате все это слышит мадам Рыневич.

– Горбаль рассказывал, – продолжал профессор, – что гестаповец очень долго целился в Ежи. Может, минуту, может, две, может, и дольше… Потом наконец выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И эти две или три минуты Ежи видел направленный на него револьвер. Должно быть, очень страдал. Правда, наверно, страдал? – обратился он к юношам, словно спрашивая их о самых обыкновенных вещах.

Но они молчали.

– Должно быть, очень мучительно это ожидание смерти. Не надо вызывать лишние страдания. Надо всегда стрелять неожиданно, в спину… Правда?

Анджей вздрогнул.

– Мне кажется, – сказал он, – это неблагородно – стрелять в спину. Некрасиво как-то…

Профессор не согласился.

– Но это же средневековые предрассудки. Что неблагородного в том, что вы избавите человека от лишнего ужаса? А эти, в Освенциме, стараются как можно больше мучить человека, прибавляют эти минуты мучений к казни. Это, наверно, очень трудные минуты.

Наконец Губерт спросил:

– Значит Ежи не сразу умер?

– Нет, нет. Кажется, жил еще несколько часов. И они не разрешили добить его. Так он и лежал в грязи, просто в грязи… По крайней мере так рассказывал Горбаль. Он был при нем до самого конца. Стоял рядом с ним до самого конца. Потому что перекличка в лагере продолжалась несколько часов.

Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, строго, как на экзамене, словно ждал от них немедленного и правильного ответа.

– Помните, – наконец выдавил он из себя, – помните, стрелять надо всегда в спину!

Наконец Губерт набрался храбрости:

– Но, профессор, вы так говорите, будто мы убиваем с утра до вечера!

– Вот именно, – добавил Анджей.

Рыневич смутился.

– Нет, нет, – сказал он, снял очки и начал их протирать, – это я так, к слову.

Надев очки, профессор внимательно посмотрел на своих гостей.

– Глупые разговоры, – сказал он, – и ненужные. Простите меня. Иногда я говорю лишнее.

Юноши поднялись с мест.

– Поблагодари мать, – обратился Рыневич к Анджего, – может быть, я действительно приду в этот трактир. Послушать пани Эльжбету…

– Она будет петь две недавно найденные песни Эдгара, – добавил Анджей.

Но профессор словно не понял или не расслышал его.

– Да, да, – рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумавшийся и словно отсутствующий.

В передней профессорша снова повторила:

– Хорошо, что вы пришли.

На улице юноши глубоко вдохнули свежий воздух и твердым шагом отправились домой. После долгого молчания Анджей спросил:

– Ну а ты, как ты учишь стрелять твоих гарцеров?

Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:

– Я вообще не учу их стрелять.

– А как же они будут бороться?

Губерт ничего не ответил.

– Знаешь, у тебя одно с другим как-то не вяжется, – сказал Анджей.

Снова некоторое время шли молча.

– А что, по-твоему, вяжется одно с другим? – спросил Губерт.

Анджей засмеялся.

– Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А ведь я перенял торжественные принципы Януша.

– Это тоже не лезет ни в какие ворота.

– Разговорчики, – ответил Анджей модным словечком.

– А ты как стреляешь? – вдруг остановившись, спросил Губи-Губи.

Анджей тоже остановился и с минуту смотрел ему в глаза.

– Иногда в лицо, а иногда и в спину, – сказал он, цедя слова сквозь стиснутые зубы.

Губерт схватил его за плечо.

– Я никогда тебе этого не прощу! – выкрикнул он вдруг. – Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!

– Почему же? – Взгляд Анджея был холоден и тверд. – Почему ты?

– Я любил ее!

– Тогда тем более ты не мог выполнять этот приговор. Это было бы преступлением. Ведь тогда считалось бы, что ты убил ее по личным мотивам.

– А ты?

– Я ее не любил.

– А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.

– Она всем изменяла. Она выдавала нас, потому что это доставляло ей наслаждение. Она была последняя стерва.

– Не говори так.

– Благороднейший Губи-Губи! Рыцарь святого Губерта!

– Перестань!

– А в конце концов, ты ведь ничего не знаешь. Не знаешь, кто это сделал.

– Не знаю и знаю.

– Все это домыслы!

– Рана была спереди.

– Ох, успокойся. Ну а как могло быть иначе? Я просто вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив…

– Испугалась?

– Не ожидала. А может, и ожидала.

– Ты долго целился? Минуту, две, три?..

– Я совсем не целился. Профессор сказал ерунду.

– Не такую уж ерунду.

– Так мне кажется.

– И ты ничего не почувствовал в тот момент?

– Нет. А впрочем…

– Что?

– Жалость. Если и почувствовал, то только жалость.

– Ох, какой ты страшный, – произнес Губерт, и они снова пошли. – Да, вот еще что, – продолжал Губерт, – давай считать, что это сделал я. Это будет правдоподобно. Скажу, что это я.

– Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь это не я сам так решил!

– Да, да. Но пусть кое-кто думает, что это я. Тебе так будет даже удобнее.

– Свалить все на другого? От этого мне не станет легче.

– А тебе тяжело?

Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта, взгляд его был устремлен куда-то в пространство.

– А ты что думаешь? Что это хлеб с маслом? Губерт встряхнул его за локоть.

– Анджей, глупый, – сказал он, – ведь мы солдаты.

Анджей словно пробудился. Взглянул на Губерта, усмехнулся, произнес иронически и печально:

– Не убий!

И они разошлись, каждый в свою сторону.