Текст книги "Хвала и слава. Книга третья"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Тот ничего не понял. Замигал, его маленькие голубые глазки превратились в щелочки.

– Майор Котляж, – проговорил он, – не заговаривайте мне зубы. Я знаю, о чем вы думаете.

Спыхала подумал, что маленькие глазки и белые ресницы Чижа, сделали его совсем похожим на свинью. И в то же время он понял, что до сих пор ни с кем не был так откровенен.

«Мечу бисер перед свиньей», – подумал Казимеж.

Он взял себя в руки.

– Знаешь, Стась, – не спеша проговорил он, – советую со мной не связываться. И не такие шею ломали.

Чиж онемел.

– Майор Котляж, – проговорил он, – я доложу командиру.

Спыхала встал, взял со стола перчатки и сказал:

– Адье, приятель.

И вышел из кофейни, хлопнув дверью.

II

Утро было веселое и солнечное. Над городом повисло лазурное небо – обманчивый предвестник устойчивой погоды. Анджей с самого утра уходил куда-то и только на минутку заглянул в комнату матери. Панна Текла в «маленькой столовой» (большая была сдана кому-то) готовила первый завтрак. Даже тенистый, со всех сторон застроенный дворик особняка дышал зноем.

Панна Текла несказанно удивилась, заметив, как старик Спыхала прошмыгнул по парадной лестнице – здесь его до сих пор никогда не видели – и направился к дверям.

– Куда же это вы? – спросила панна Текла.

Старик махнул рукой.

– Пойду на Прагу, – сказал он, – погляжу эти советские танки…

– На Прагу? Вы что, с ума сошли? – закричала Текла. – Там немцев полно. Вчера видела, весь день ехали…

Но старик не слушал. Хлопнула дверь парадного входа.

– «Генеральный штаб» разваливается, – услышала панна Текла у себя за спиной иронический голос Геленки.

Вернулся Анджей.

– Панна Теча, – сказал он, как всегда, резко, – кофе быстренько, я очень спешу.

Панна Текла в последнее время сдала. Как и прежде, движения ее полны были достоинства, но почему-то все теперь валилось у нее из рук. Вот и сейчас, вздрогнув от окрика Анджея, она выронила ложечку, которая, ударившись о блюдце, оставила на нем полукруглую щербинку.

– Беда с этими мальчишками.

Анджей, внешне по крайней мере, никак не походил на мальчишку. Это был высокий, красивый, мускулистый и загорелый мужчина. Широкоплечий. Элегантная, длинная холщовая куртка сидела на нем, как на манекене.

– Скажите маме, что я буду в кофейне, – выбегая в прихожую, крикнул он.

Он хлопнул дверью, сбежал по лестнице – всего несколько ступенек – и исчез в подворотне. Глядя в пролет подворотни, панна Текла всякий раз видела там автомобиль, увозящий в неизвестность Марысю и Алека. От Алека была одна-единственная весточка, доставленная кем-то, чье имя даже в мыслях запрещалось произносить. В библиотечке панны Теклы хранилась старая книжка с рецептами разных печений, заполненная выцветшими каракулями ее подольских прабабок. Был там и «рецепт праздничной бабы от кого-то». Панна Текла привыкла к этой анонимности.

Вошла Оля в светлом платье. Она была очень спокойна, хотя спокойствие это и казалось напускным. Улыбнулась панне Текле.

Бесядовская терпеть не могла этой улыбки. Ей представлялось, будто она выдавала в пани Голомбековой выскочку. С грустью приходилось ей признать, что пани Голомбекова с годами как будто хорошеет. В облике ее появилось какое-то благородство, словно жизнь в доме, который видывал не одно поколение светских дам, действовало на нее, и теперь это была женщина, манерами и гордой походкой напоминавшая княгиню Анну Билинскую. Панну Теклу непомерно это огорчало. В довершение всего с некоторых пор Оля по утрам вздумала пить травы. Чай был ужасный, и достать его стоило величайших трудов. Оля требовала ромашку. Но старая экономка почитала это за верх претенциозности, и то, на что она ни малейшего внимания не обратила бы, будь это старая княгиня или Марыся, теперь доводило ее до тихой злобы.

– Панна Теча, – спросила Оля, – готова моя ромашка?

– Заварила, – отрубила панна Текла. И пробурчала себе под нос: – Панна Теча, панна Теча! Никто никогда не называл меня панной Течей… Только Алек.

Она поставила чашку с ромашкой на стол.

– Вы в голубом, пани Оля! – проговорила, она, оглядывая платье пани Голомбековой.

– Какое же это голубое? Право, совсем почти не видный горошек на сером фоне.

Со дня смерти Януша панна Текла старалась всегда одеваться или в черное, или в очень темное. Это, кстати, и не доставляло ей особых хлопот. Шкафы наверху были набиты всяким хламом, платья старой княгини панна Текла продавала немецким театрам, но это было самой большой ее тайной. Только Губерт знал об этом. Посредничала в этих делах Марыся Татарская, покуда ее не укокошили в кофейной на Маршалковской, Говорят, будто это Губерт ее застрелил.

То, что Оля носила светлые платья, причесывалась у парикмахера, ходила в халатиках с кружевами, не давало панне Текле покоя.

– В той же самой постели, что и Марыся, – нашептывала она пани Шушкевич, которая, просидев год над Боденским озером вместе со Стасем Дыгатом, снова возвратилась на Брацкую. – И что только она нашла в нем? Тощий, как щепка…

– Sans doute il possède des qualités secrètes [35]35
  Несомненно, у него есть какие-то тайные достоинства (франц.).


[Закрыть], – со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шушкевич.

Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.

– Я ведь уже не раз говорила вам, – сказала она, – что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Текла, – добавила она.

– Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и одеть-то просто не захочется.

Оля поморщилась.

– Панна Текла, – проговорила она твердо. – Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не страшусь…

– Но для чего же?

– Чтобы и они не страшились.

– Ох, ваших-то детей уж не испугаешь. Вы не знаете своих детей.

– Ни одна мать не знает своих детей. Да и так трудно с молодежью. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет…

– Ах, есть, есть, есть, милая, – сказала панна Текла и вдруг опустилась на стул напротив Оли; она казалась не то какой-то обмякшей, не то просто усталой. – Столько намучишься с ними, – совсем иным, доверительным тоном прибавила она. – С Янушем, с Алеком… И что толку?

– Януш – да, он был поразительно несчастлив, – вздохнула Оля, прощая в этот миг панне Текле все ее колкости.

– Ах, да все они такие… – тоже вздохнула панна Текла. Неясно было, что она хотела сказать.

Геленка уже сидела за столом. Тут и она подала голос.

– Вот уж не думаю, – буркнула она. – Януш был очень счастлив.

Пани Оля, не заметившая, когда вошла дочь, вздрогнула от ее резкого, звучного, низкого голоса.

– Почему? – удивленно спросила она.

– Он был так занят созерцанием собственного пупка, что не видел ничего вокруг, – ответила Геленка. – Ведь это же настоящее счастье – ничего не понимать в мире, который тебя окружает.

– А ты, Геленка, много понимаешь? – спросила мать.

– Уж во всяком случае побольше Януша! – Тон Геленки по-прежнему оставался резким. – Знаю, хотя бы, куда этот самый мир надо толкать. Чтобы потом на головы нам не падали бомбы…

– Ну и слава богу, Геленка, – с издевкой проговорила панна Текла, – теперь-то хоть мы по крайней мере знаем, кто выиграет войну. Панна Гелена Голомбекова…

Фамилию девушки панна Текла произнесла весьма ехидным тоном.

– Теперь-то, кажется, всем уже ясно, кто выиграет войну! – пожала плечами Геленка.

– Да, но мы-то в каком положении окажемся? – растерянно спросила Оля.

– Нетрудно догадаться, – проворчала Геленка. – С петлей на шее.

– Ну, так нельзя говорить, – запротестовала мать.

– Но вам же всем так кажется.

– Вам, вам… – повторила Оля. – Что значит вам? А ты что делаешь? Ты-то где?

Геленка молчала.

Панна Текла воспользовалась этим, чтобы вставить словцо:

– Анджей сказал, что будет в кофейне.

– Ах, да, – сорвалась с места Оля, – я должна была встретиться там с тетей Ройской.

– Пани Ройская в Варшаве? – удивилась панна Текла.

– Да, – вдруг почему-то смутившись, проговорила Оля, – она должна была сегодня приехать. Из Жабьей Воли. Вот уже три дня она в Жабьей Воле, около Жирардова. На грузовике туда приехала… с коровами, с провизией.

– Она уехала из Пустых Лонк? – спросила Геленка, удивленно подняв глаза на мать.

– Ну да, – Оля вдруг стиснула зубы. – Нет больше Пустых Лонк, – с трудом проговорила она.

– Как это нет? – спросила Геленка уже гораздо мягче.

– Там уже большевики, неужели ты не понимаешь этого? – сказала пани Оля.

Текла сидела, опустив голову и уставившись в стоявшую перед ней тарелку.

– Всюду они идут за нами следом.

– К счастью, не за нами, а за немцами, – торжествуя, проговорила Геленка.

– Пани Ройская не приехала к нам… – не поднимая головы, убежденно заключила панна Бесядовская.

Оля притворилась, что не слышит ее. Она вышла в переднюю и, захватив только зонтик, направилась на улицу.

Брацкая была залита солнцем. Тени – короткие и голубые. Оля уже привыкла к этой улице, которая была куда менее спокойной, нежели улица Чацкого. Она любила толчею на ней и оживленные магазины. На углу Хмельной был магазин Пакульских, которые даже в эти лихие времена сумели нагромоздить в витринах какие-то фрукты и овощи: луковицы казались сейчас золотыми, словно райские яблочки, – так светило солнце. Оля шла, наслаждаясь теплом, и, щуря глаза, разглядывала шумную толпу, текущую по тротуарам.

«Ничто нас не одолеет, – подумала она. – Жизненная сила…»

И вот на этом солнцепеке, в блеске летнего дня, пришла к ней мысль об Антосе. Собственно говоря, она никогда не покидала ее, и это не было фразой, когда Оля сказала панне Текле, что траур она носит в сердце. У Оли было гораздо больше оснований для траура – ее мучили угрызения совести. Слишком легко согласилась она на то, чтобы Антек остался в деревне. Слишком поздно она потребовала, чтобы он вернулся в Варшаву. Впрочем, она совершенно искренне полагала, что в деревне ему будет безопаснее. Иное дело, что ей это тоже было удобно. Присутствие взрослого сына в доме, в новом доме на Брацкой, только смущало бы ее. Она страшилась бы откровенного разговора со взрослым, ершистым сыном. В глазах Анджея она только изредка замечала немой укор. Историю «покинутого» на шоссе под Седлецом отца он затрагивал теперь только в разговорах с Геленкой, да и то тогда лишь, когда ему хотелось досадить ей или же сделать что-нибудь назло.

Не спеша повернула она на Хмельную.

Узенькую улочку до краев заливала голубая тень. Лавчонки по обеим ее сторонам набиты были всякого рода тряпьем. Люди продавали все, что могли, чтобы жить. Но кто покупал? У кого водились деньги?

Итак, Антек. Самое ужасное, что никто не знал, как он погиб. Анеля привезла бумажник и часы. Анеля казалась опечаленной больше, чем это можно было ожидать от дальней родственницы. Несмотря ни на что, Оля никак не могла свыкнуться с мыслью, что в жизни ее сыновей существуют женщины. Она догадалась об отношениях Антека и Анели. Анеля долго рассказывала ей, как сразу после того, как началась война, Антек жил у них. Но Оля хорошо знала об этом: тогда Антек писал еще довольно часто. А потом бесследно исчез. Почему он оставил бабкину хату? Анеля объяснить этого не могла. И ничего не говорила о том, как он оказался в доме Таргозских.

На углу Хмельной и Нового Свята стоял разрушенный дом. Но улица Фоксаль весело зеленела деревьями, небо оставалось чистым, и казалось, что сейчас июнь, а не август.

Оля вошла в магазинчик Ведля, в кофейню «Манила» на Новом Святе, а затем, пройдя через магазин, попала в маленький садик. Под большими – в белую и красную полоску – зонтиками сидели за маленькими столиками любители хорошего кофе. Немцы ломали себе головы, откуда брался этот кофе во время оккупации, но он был – и отличный. Анджей, устроившись в самом углу, уже поджидал мать. Зонт отбрасывал тень на его загорелое лицо. Щеки его синели после недавнего бритья. Оля очень давно не встречала сына «в городе» и теперь взглянула на него со стороны, как на чужого. Он поразил ее своей красотой и зрелостью. Это был совсем взрослый мужчина.

«Когда же это произошло?» – подумала Оля, присаживаясь к столику.

– Выпьешь кофе, мама? – просто и в то же время заботливо спросил Анджей.

Оля посмотрела на его руку, лежащую на столе. В другой он держал сигарету. Руки у него были удивительно красивые, с очень длинными пальцами. Мизинец почти такой же, как и безымянный. Ногти удлиненные и выпуклые, подстрижены очень коротко. На тыльной стороне ладони черные волосики – Анджей был все-таки очень темным брюнетом.

– Да, – проговорила она, – я выпью кофе, не стану дожидаться тетю Ройскую… Я с ней тут условилась.

Анджей немного наклонил голову и свесил со стола руку. Между пальцами он сжимал потухающую сигарету.

– Тебе жаль Пустых Лонк? – спросила мать и тотчас пожалела об этом. Анджей поднял глаза от земли и посмотрел на нее не то удивленно, не то даже испуганно.

Ей припомнился крохотный Анджеек, бегающий перед домом в Пустых Донках. Она увидела его нетвердо ступающие ножки и первые забавы с собаками. А потом она видела сына уже подрастающим. Ей представилось, как когда-то сидела она на крыльце в Пустых Донках, а он уходил в глубь парка, к лесу, с отцом. Они уходили, не оборачиваясь, а в сердце ее тогда кольнула ревность: она подумала, что Анджей никогда не наклоняется к ней так, когда они идут по улице или аллее, что он никогда не бывает с нею так доверчив, что он уважает ее, но любви к ней у него мало. Мало чувства.

И сейчас, когда она смотрела на него в этой кофейне, какого-то чужого и вместе с тем ее, Олиного, сына, который хотел поговорить с ней как с матерью (она догадывалась об этом), она вдруг поняла, как много отделяет и его и ее от той поры. И недокуренная сигарета Анджея (когда только он начал курить?), и этот вопросительный, недовольный ее нескромностью взгляд словно вобрали в себя все эти пролетевшие годы.

Оля опустила глаза. Она снова смотрела на его руки.

«Я никогда не замечала, что у него такие красивые руки. В детстве у него не было таких… А может, это оттого, что я только сейчас впервые рассмотрела их?» – подумала Оля и повторила беспечно:

– Да, пожалуйста. Попроси для меня маленькую чашечку.

– И пирожное?

– Да. Кусочек творожника.

Анджей с минуту молчал, дожидаясь, пока кельнерша принесет кофе и творожник.

Та не заставила себя ждать.

Анджей как-то жадно, по-солдатски, набросился на кофе. Олю это даже растрогало. Потом он стремительно выпрямился. Чашка опорожнилась наполовину.

– Ты мне что-то хотела сказать, мама? – с напускной небрежностью вдруг спросил он. Только теперь она заметила, что он как будто встревожен чем-то.

«Какой он еще ребенок, – подумала она, – ребенок, несмотря ни на что». И улыбнулась.

– Ты должен очень нравиться женщинам, – неожиданно для самой себя проговорила она.

Анджей покраснел. Его темное лицо сделалось совсем пунцовым, он укоризненно посмотрел на мать.

– Ты никогда не говорила со мной так, мама, – сказал он.

Оля огорчилась.

– Ах, дорогой, – сказала она грустно, – я вообще так редко говорила с тобой.

Анджей успокоился. Потупил взгляд, опустив длинные девичьи ресницы. Краска сбежала с его лица. Кельнерша, собиравшая посуду с соседнего столика, восхищенно поглядывала на него.

– Это скорее моя вина. Это я с тобой редко разговаривал. И как раз об этом, мама, я и хотел потолковать.

– Ты тоже что-то хотел сказать мне?

– Конечно. Я бы не назначал тебе свидания в кофейне… ради удовольствия. Ты никогда не ходила со мной в кофейню.

– Это было не в моих правилах.

– Ну да, да, сегодня же торжественный день: я буду искренне говорить с тобой, мама!

– Анджей, не смей так, – сказала Оля и коснулась ладонью его руки. Она почувствовала его костистый, напоминавший морского краба кулак, такой же, казалось, хрупкий, ломкий.

«Это рука моего сына», – подумала она.

– Отчего наши дети такие чужие нам? – вслух проговорила она. – Никогда ни о чем-то мы не знаем.

Анджей удивился.

– Мамочка, – сказал он весело, – сейчас, пожалуй, не стоит философствовать.

– Это твоя рука, – сказала Оля, не выпуская руки сына, – да ведь на ней кровь.

Анджей посерьезнел и вытянул руку из-под ладони матери. Словно невзначай он спрятал ее под столиком.

– Ты об этом хотела говорить, мама? – спросил он.

– А ты? – вопросом на вопрос ответила она.

– Я не о том, – Анджей, точь-в-точь как Геленка, надул губы.

– А о чем?

– Сейчас мне немного тяжело, – медленно начал Анджей. – Когда ты, мама, начала так патетически, я испугался. Ведь я хотел бы поговорить совсем просто. Я никогда не осмелился бы сказать этого…

Анджей замолк и, вытянув правую руку из-под стола, начал разглядывать свои ногти. Было видно, он мучился, но Оля не могла облегчить ему эту исповедь, она не знала, в чем дело. Она смутно догадывалась, что собирается сказать ей Анджей, и немного страшилась этого.

Сын поднял глаза и неожиданно прямо взглянул на мать. Его широко раскрывшиеся глаза были такие светлые и огромные, что Олю охватило волнение; в этот момент Анджей был очень красив. С минуту он смотрел на нее с какой-то странной теплотой, словно чуточку – где-то в глубине души – подсмеивался над ней. Но очень ласково.

Потом он снова прикрыл глаза и проговорил, немного запинаясь, как пани Ройская:

– Сегодня это можно сказать.

– Что? – с беспокойством спросила Оля.

– Да нет, мама. Я только хотел сказать тебе, что хорошо понимаю тебя. Ты хотела немножечко счастья в жизни? Правда?

Оля почувствовала, что ей делается дурно. Весь мир сжался, казалось ей, в маленький холодный шарик, который она чувствовала под сердцем.

– Сынок, – почти умоляюще проговорила она.

Она не хотела, чтобы он касался этого. Но она знала, что он решил сказать все. Он еще раз взглянул на нее.

И сказал очень ласково, глухо, словно обращаясь к любимой:

– Не волнуйся, мамочка! Я не скажу тебе ничего плохого. Ведь ты же моя мать. А я взрослый мужчина. Я все понимаю. Не бойся.

Оля поднесла руку в перчатке к лицу. Ей хотелось спрятать за нею глаза.

– Успокойся, мамочка, – еще сердечнее проговорил Анджей, – не надо, люди смотрят. Не расстраивайся, – а сам он расстроился, – я нарочно решил встретиться с тобой в кофейне, потолковать на людях.

– Анджей, – уже спокойнее сказала Оля, – о чем ты хотел говорить со мной?

– Пожалуй, вот и все, – вздохнул Анджей, – больше ни о чем.

– Этого мало, – печально улыбнулась Оля.

– Мамочка, – запротестовал Анджей, – но ведь это очень много. Разве ты не понимаешь? Ты же, наверно, догадываешься, как тяжело мне было сказать это.

– Что «это»?

– Ну, что мы совсем не обижаемся на тебя. Для меня это очень тяжело, ты же знаешь, как я любил отца.

– Любишь…

– Нет, любил. Не могу же я любить его теперь, когда он там, в этой своей Бразилии…

Поразительное дело – у Анджея хватило выдержки внешне спокойно, ничем не выдавая своего волнения, говорить, пожалуй, о самых трудных вещах, о каких только может говорить сын с матерью. А вот вспомнил отца, вспомнил о том, что тот их бросил, и голос его задрожал. Оля с удивлением взглянула на него.

– Ты говоришь так, – сказала она, – как будто он виноват во всем.

– Это правда, – согласился Анджей, – вы оба нас бросили. Но вашей вины тут нет. Вот о чем я и хотел сказать тебе, мамочка.

– Зачем ты возвращаешься к этому?

– Потому что это ведь тема… от которой не уйти. Единственная тема, которая волновала меня в последние годы… кроме борьбы. Почему родители бросают своих детей?

– Неужели же вы так остро чувствовали это? И ты? И Геленка?

– А Антек?

– Как это Антек?

– Ведь Антек потому и не вернулся в Варшаву, что не хотел встречаться с этим человеком. С тем, кого мы встречали ежедневно.

– Пожалей меня, Анджей, – простонала Оля.

– Ну хорошо. А может, в Варшаве Антек сразу бы и погиб? А так хоть пожил еще несколько лет, побыл с Анелькой… Разве можно предугадать все заранее?

– Зачем ты говоришь мне все это, – с отчаянием в голосе спросила Оля, – и как раз сегодня?

– Догадайся, – пристально глядя на мать, произнес Анджей.

Взгляд его светлых глаз был спокоен и как будто хотел выразить что-то очень важное. А на губах, таких красивых, длинных и в то же время припухлых, блуждала улыбка. Было в ней и чуточку иронии, и чуточку скорби.

Оля протянула к нему руку, но он не пододвинул своей. Теперь улыбка его стала заметнее. И печаль этой улыбки стала тоже заметнее.

– Догадайся, – повторил он.

Оля отпрянула и прижала обе руки к груди.

– Не может быть… – прошептала она.

– Тихо, мамочка, спокойнее, – не спуская с нее глаз, проговорил Анджей.

– Когда? – спросила Оля.

– В пять, – сказал Анджей. – Надеюсь, на этот раз не отменят. Как вчера.

Оля, боясь шелохнуться, смотрела на сына.

– Мама, люди! – предостерег ее Анджей.

Оля принялась помешивать ложечкой давно остывший кофе… Она бросила из-под зонтика взгляд на голубое небо, словно ждала оттуда какого-то знака.

– Ну, а теперь я пойду, – медленно проговорил Анджей, – на пост… Потому-то я и хотел тебе сказать все.

– Ты знал уже вчера?

– Ну, где там! Вчера отменили. Подумай только, мамочка, я должен вести своих ребят средь бела дня. А мы все время учили их действовать ночью. Я должен их вести… Но как?! Перестреляют нас, словно уток.

– Анджей, нельзя так, – шепнула Оля.

– Как это нельзя? Так надо. Нас перестреляют, а у вас зато будет какая-то там Польша. Хотелось бы мне только знать, какая она будет…

– Анджей, ты не можешь идти так, – твердо сказала Оля, – ты должен поверить.

– Во что?

– В то, что вы победите.

– А если победим, то что? Что тогда будет?

Оля, с трудом сдерживая слезы, вздохнула и откинулась назад.

– Ну хорошо, – сказал Анджей, – мне пора.

– Уже? – спросила она.

– Да, – буркнул он и посмотрел на часы, – уже.

– До свидания, – прошептала Оля.

Анджей наклонился и поцеловал ей руку. Оля сидела выпрямившись и внимательно рассматривала голову сына, будто какую-то выставленную в витрине драгоценность. Она видела его голову, волосы, всегда такие непослушные, тонкую, красивую шею и бронзовый цвет его кожи. Она не поцеловала Анджея, а только слегка прикоснулась к этим его темным волосам.

Анджей поднялся и, не оглядываясь, пошел прочь. Он был взволнован, это видно было по тому, как он плутал между пустыми стульями в кофейне. Высокий и худой, он слегка горбился. Оля впервые заметила это.