Текст книги "Хвала и слава. Книга третья"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Ага, всегда как наблюдатель.

– Человечеству порой нужны наблюдатели. Не так ли?

Сабина молчала.

– Впрочем, я живу в Польше, а война продолжается уже четыре года. Так что я многое повидал.

Но Сабина вернулась к теме, которая ее интересовала.

– А зачем вы ездили в Испанию? Наверно, сидели себе в Мадриде как корреспондент. Выезжали на прогулки, а вам говорили, что это фронт. Были в боях?

– Один раз.

– Расскажите, как там было.

– Да очень просто. Пришли ко мне с паролем. Я передал письмо и… остался. В качестве корреспондента. Потом меня переправили в Мадрид…

– Вон даже на что вы решились, – сказала Сабина с иронией. – Чисто интеллектуальный интерес. Испытание впечатлительности.

– Может, это и неплохо по нынешним тяжелым временам?

– Ну и как же все-таки было в Испании?

– Это было чудовищно. – Януш встал из-за стола и прошелся по комнате. – Понимаете, страшно. Казалось бы, после этого действительно жить невозможно. И все-таки живешь. Это была не война… Мне тогда казалось… что человек находит удовольствие в том, чтобы убивать. Каждый человек… Ну а я все-таки живу, как видите. Такова моя жизнь, но как-то держусь. Подчиняюсь всем тем законам, которые направляют повседневное человеческое существование.

– Человек порою должен быть жестоким, – произнесла Сабина, помрачнев.

– Тут дело не в жестокости. Конечно, это тоже страшно – руины после бомбежки, поле битвы, как здесь, под Сохачевом… холмы… трупы молодых людей… Но суть не в этом. Дело в том, что под эти убийства немедленно подводят какие-то идеи. До или после. Под свой чудовищный инстинкт убийцы подводят какие-то высокие цели. Примеры тому ты видишь вокруг. (Под влиянием алкоголя Януш перешел с Сабиной на «ты».) Ведь все их идеи глупее чертовой задницы. Да еще с приставным хвостом. Я имею в виду не их жестокость, а цинизм. Полнейшее разложение…

Сабина развела руками, как бы удивляясь.

– Вы несколько странно подходите к вопросу. Видите человека не совсем так, как надо. И при этом немножечко поэтизируете. Вы случайно не сочиняете стихи?

Януш вдруг смутился и начал торопливо уплетать жирную ветчину, заедая ее помидорами, словно желая показать, что он вовсе не поэт. Что он обыкновеннейший из смертных, который ест, как и все другие, и обожает жирную ветчину и красные помидоры.

– Когда-то пробовал, – сказал он.

– Да, – веско произнесла Сабина. – Если не ошибаюсь, я когда-то уже слышала нечто в этом роде. По-моему, эти вещи надо разграничивать: если вы пишете стихи, то зачем же было ездить в Испанию?

– Эх, опять вопросы! Вы что, допрашиваете меня?

– Боже избави! Но, право же, я не очень-то вас понимаю.

– Одним словом, вновь и вновь задается вопрос: кто вы такой? А ну-ка повторите, как сказала бы простая баба? Так, как вы спросили сначала.

Сабина засмеялась и повторила «по-деревенски»:

– А вы кто же будете?

– Не знаю и не скажу. Не хочу быть вашим осведомителем, особенно по части того, что касается моей собственной персоны.

Сабина задумалась, глядя прямо перед собой.

– Интересно, каким бы вы были, если бы не пережили революцию в России, не ездили в Испанию и теперь не столкнулись с немцами.

– А я не сталкиваюсь с немцами.

– Не в том дело, но я не могу представить себе человека, настолько толстокожего. Даже после всех испытаний вы по-прежнему замыкаетесь в себе и всего сторонитесь.

– Ни в коей мере. Я просто знаю… знаю, что все минует, и к тому же очень скоро. Вернее, не все минует – ибо революция, например, не миновала, – но очень быстро изменяется. Жизнь у человека короткая, даже коротенькая, и я стараюсь продержаться это короткое время в неизменном состоянии. Разве это грех?

– Перед лицом тех перемен, которые вас сотрясают, это, может, даже и грех.

– Ох и мудрая же из вас баба получилась, премудрейшая! Но я боюсь, что вы предпочитаете теорию практике. Вы придаете слишком большое значение тому, что, к сожалению, легко может измениться.

– Некоторые принципы остаются неизменными.

– Зато другие зыбки, как океан-море. Это действительно так, пани Сабина, поверьте старому стреляному воробью.

– Возможно, и старому, – произнесла Сабина с улыбкой (наконец-то!), – но стреляному ли?..

Януш не ответил улыбкой на улыбку. Напротив, он с серьезным видом рассматривал руки Сабины, которые покоились на краю стола.

Руки натруженные и заскорузлые, совсем крестьянские, знакомые с тяжелой работой. Некогда прекрасные – это было видно, – до чего же они теперь огрубели, покрылись мозолями и шрамами от обморожений. А может, не только черная работа наложила на них свой отпечаток?

– Видите ли, – сказал он, – с некоторых пор мое отношение к вам изменилось. Я разговариваю теперь как бы с солдатом. Не запечатлен ли на ваших ладонях след… винтовки?

Сабина оглядела свои руки, словно видела их впервые.

– Вы не знаете нашей жизни. Не представляете себе, какие женщины партизанят.

– Прекрасно знаю: всевозможные. Вижу и вас в этой роли.

– Это никогда не может быть ролью.

– Действительно, я изъясняюсь, как на балу. Так как же?

– Нет, нет. В самом деле нет. Самое большее – носила котлы с похлебкой.

Внезапным движением Сабина подняла рукав белой блузки. Чуть повыше запястья виднелся полустертый номер.

– Ах, – воскликнул Януш и снова сел. – Боже праведный, что вы делаете?

– Прячусь, – произнесла с улыбкой Сабина.

– Нет, нет, но зачем вы мне это показываете? Об этом никому не надо говорить.

– У меня есть относительно вас некоторые планы, – сказала Сабина довольно таинственно, – поэтому все равно пришлось бы рассказать.

– Я не совсем вас понимаю.

– Ведь должны же вы думать о том, что рано или поздно настанет время, когда все руины, землянки, траншеи перестанут дымиться… На развалинах вырастет трава. Все зазеленеет. Так будет. Правильно?

– Разумеется.

– И мне хочется знать, какова будет тогда роль человека.

– Опять роль, на этот раз из ваших уст. Мы точно разыгрываем какой-то спектакль.

– Возможно, – сказала Сабина. – Но у каждой роли, у каждого спектакля должен быть какой-то подтекст. Так вот я не вижу у вас этого подтекста. Вернее, вижу, что он неизменен.

Януш снова вскочил с места.

– Это великолепно, – воскликнул он, – именно так. Ведь должен найтись человек, который перенесет подтекст из одной эпохи в другую. Для того чтобы существовала общечеловеческая культура, необходима преемственность. Это мой долг: перенести из одной эпохи в другую известный мне подтекст. Невольно вы дали правильное определение. Вы сами ответили на первый вопрос – кто я такой.

– Не думаю, чтобы невольно, – произнесла с расстановкой Сабина, опуская взгляд на свои изуродованные руки. – Я давно знала об этом.

– О чем?

– Что вы пишете стихи…

Януш рассмеялся.

Он заговорил с легкой иронией и вместе с тем взволнованно.

– Тучи разбегутся, и засветит солнце. Распустятся цветочки, и защебечут пташки, все могилы в Пуще Кампиносской покроются сочной зеленью. И тогда на луг, поросший маргаритками, выйдет Орфей, он же Януш Мышинский… Выйдет с песней на устах, с лирой златою в руке, а товарищ Сабина ему заявит…

– Что она ему заявит?

– Ох, уж этого я вам не скажу. Не хочу вас огорчать. Но не понравятся ей ни лира, ни песнопения, не будет она любить маргаритки…

– Вот уж неправда! – вдруг воскликнула Сабина. – Вот уж неправда! Маргаритки должны цвести.

– Да. Но я буду писать стихи о войне.

Сабина иронически улыбнулась.

– О войне писать очень трудно, друг мой, – проговорила она уже совсем приятельским тоном. – Знаете, как написал Тихонов об Испании:

Что ни скажешь о жизни такой, Все не так, и не то, и все мало…

Вот так и о любой войне. Януш повторил:

– Все не так, и не то, и все мало…

– Слишком мало, мало, мало! – почти в исступлении проговорила Сабина.

– Чтобы говорить о войне, надо знать, где граница войны, – сказал Януш.

– То есть как? Что же собой представляет граница войны?

– Ну, война войной, но человеку присущи такие инстинкты, далеко выходящие за пределы войны… Вот об этом я и хотел бы знать.

Сабина испытующе посмотрела на Януша.

– Вы уж больше не пейте, – сказала она.

– Что вы! От этого только проясняется в голове. Меня взбудоражил визит к партизанам. Они всегда такие неприятные?

– Жизнь у них неприятная, – заметила Сабина.

– Вот оно что, – сказал Януш. А потом внезапно добавил: – Жизнь вообще неприятна. Она ставит перед нами совершенно неожиданные вопросы.

– Например?

Януш задумался.

– Например: что-то случилось давным-давно, человек почти забыл о том, что случилось. И вдруг он начинает думать, что все было совсем иначе, чем ему казалось…

– Не понимаю, – сказала Сабина.

– Видите ли, есть одна вещь, которая не дает мне спать по ночам. Я уже говорил вам, что Ариадна была совсем другая… когда я встретил ее много-много лет спустя. Подурнела, стала невыносимой, истеричной. Мы встретились в Риме… и…

– Захватывающая история, – довольно кисло произнесла Сабина, но Януш не заметил ее тона.

– Однажды мы стояли на Монте Пинчио, у самого края тротуара. – Сидя за столом, он продемонстрировал, как это было, с помощью двух ножей и вилки. – Ведь я видел, что приближается автомобиль… Автомобиль ехал вот так! И тогда она сделала этот шаг. – Ножи с громким стуком выпали из его рук на стол, но Януш не обратил на это внимания. – Я мог ее остановить, схватить за руку. И ничего не сделал. Умышленно не сделал!..

Януш сидел на табуретке и не смотрел на Сабину. Женщина покачала головой.

– И охота же вам так фантазировать.

Януш поднял на нее глаза.

– Да, это фантазия, но она не дает мне спать по ночам. Я мог ее остановить – и не остановил. И это дало мне ощущение радости. Я любил свою жену и ее любил тоже. И обе не выжили – обе, принадлежавшие мне безраздельно…

– Принимайте на ночь валерьянку. Так вы далеко не уедете, – сказала Сабина.

Она встала и принялась убирать со стола. Януш сидел в глубоком раздумье, уронив голову на грудь.

– Мне кажется, – сказал он немного погодя, когда Сабина вернулась из кухни в комнату, – что ничего не получится ни из этой лиры, ни из маргариток.

– Невелика потеря – невелики и слезы, – произнесла Сабина тоном назидания.

Януш вспыхнул.

– Как вы со мной разговариваете! Я должен обидеться и сбежать. Уже поздно.

– В самом деле. Поздно, – сказала Сабина. – Вам уже пора уходить. Но я, собственно, еще не дошла до самой сути.

– Болтаем, болтаем, словно и нет войны, – сказал Януш. – Но разве можно в таком разговоре «дойти до сути»?

– Ах, я вовсе не имею в виду философскую суть, – возразила Сабина. – Действительно, это пустопорожняя болтовня. Ни у кого из нас после такого разговора ума-разума не прибавится.

– Ну, не знаю, – проговорил Януш, – я почерпнул очень много.

– Неужели? Надеюсь, не из моих высказываний.

– Нет, не из ваших. Из своих собственных. Некоторые мысли, которые я сейчас высказал, дали мне самому обильную пищу для раздумий. И потом этот самогон… Хлебный?

– Нет, из сахара. Понравился?

– Понравиться не понравился – разве самогон может нравиться, но он оживил мои мысли. Дал мне, как я сказал, толчок для раздумий. Я полагаю, это он высвободил во мне очень многое. Однако до какой же сути вы хотели договориться?

Сабина присела к столу, словно опять собиралась начать серьезный разговор.

– Я хотела бы с вами посоветоваться, – сказала она.

– По какому делу?

– По очень важному. Разумеется, важному для меня. Общее положение дел от этого, конечно, не изменится, но мне все же хотелось бы знать ваше мнение.

– Ну ладно, пани Сабина. Только к чему такое длинное вступление?

– Весь наш разговор был вступлением. Я хотела убедиться…

– Кто я? Так?

– Вот именно. И можно ли вам доверять.

– Ну и каков же результат?

– Думаю, что положительный. Так слушайте, пан Януш. – Она впервые назвала его «пан Януш». Это прозвучало несколько торжественно. – Я тут кое-кого прячу.

Януш откинулся назад.

– Зачем вы мне это говорите? Вероятно, он здесь надежно спрятан?

– Да, но он не хочет прятаться.

– Как? Разве ему не грозит опасность на каждом шагу?

– Это не еврей. Это русский офицер.

Януш свистнул.

– И вы его прячете?

– Прячу. Сидит в надежном укрытии. Никто, буквально никто о нем не знает, и он сидел бы так до конца войны в своем тайнике, но он не может выдержать.

– Ему скучно?

– Ну разумеется. Он еще очень молод. Ему удалось бежать из лагеря советских военнопленных под Сохачевом.

– Каким образом?

– Это уж его тайна. Я не стала расспрашивать. Видимо, прямо из эшелона.

– Надо быть счастливчиком.

– Иногда это удается… Иногда нет… – Сабина с грустью посмотрела на Януша.

С минуту помолчали. Сабина встала.

– Я попросту покажу его вам.

– Он здесь?

– Не дальше чем в сенях.

Сабина поднялась, открыла дверь в сени и тихо позвала:

– Коля, войди.

Появился невысокий, еще очень молодой человек, худощавый и некрасивый. На нем была рваная гимнастерка, из-под которой виднелась пестрая польская рубаха со слишком широким воротом. Вид у него был болезненный.

Он молча подал руку Янушу. Его заострившиеся черты озарила улыбка, такая открытая, простая и сердечная, что в комнате словно сделалось светлее.

– Боже милостивый, – обратился Януш к Сабине, – эдакий шпингалет, и как он удрал?

– Я сказала, что не знаю.

Офицер обратился к Сабине:

– Что он говорит? Что он говорит?

Сабина перевела, хоть ей и трудновато было перевести слово «шпингалет». Коля засмеялся.

– А вы не пьете? – спросил Януш, показав на бутылку, стоявшую на столе.

– Как же, конечно, пью, – ответил тот.

Янушу трудно было поверить, что перед ним офицер.

Сабина налила в стакан немного самогону.

– Ему нельзя пить, – сказала она Янушу.

– Ему многого нельзя делать.

Юноша сел на свободный стул.

– Очень рад, что встретился с вами, – произнес он по-русски, – тем более что вы, кажется, владеете нашим языком.

– Я кончил гимназию в Житомире, – пояснил Януш.

– Я там никогда не бывал, – сказал Коля. – Я сибиряк.

– И куда только война не забросит, – заметила Сабина.

Она снова заговорила «по-деревенски». Неужели она таилась и от Коли?

Молодой офицер уселся против Януша, на том самом месте, где прежде сидела Сабина. Он начал оживленно и сбивчиво рассказывать о своих родных сибирских краях. Коля был заметно взволнован встречей с незнакомым человеком. Судя по тому, как он держался, ему не часто приходилось видеть людей.

Януш не очень-то прислушивался к его довольно пространному рассказу. Зато весьма внимательно разглядывал говорившего. Был он худощав, но крепкого сложения, лицо вытянутое, с неправильными чертами, а глаза огромные и густой голубизны. Теперь они блестели от необычайного возбуждения, и блеск их делался все ярче по мере того, как Коля продолжал свой рассказ и опустошал стакан.

И хотя во внешности его не было ничего примечательного, от него веяло чем-то экзотическим, необычным, чем-то свежим. Взгляд его был чист и тверд. Он ничем не напоминал загнанного зверя. Никто бы не мог даже предположить, что это так называемый «беглый». «Вот оно то новое, что грядет, – подумал Януш, – вот он победитель».

– Вы были под Сталинградом? – спросил он, прерывая рассказ.

– Нет, – ответил несколько удивленно Коля.

Он замолчал. Ему стало ясно, что его история безразлична Янушу.

– Собственно, вот в чем суть, – вступила в разговор Сабина. – Не знает он, как быть дальше.

– А что ему делать? Пусть сидит!

– Говорит, что не может!

Януш пожал плечами. Он не понимал, чего от него хотят. Зачем она показала ему Колю? Сабина присела на табурет у стола.

– Видите ли, – сказала она по-польски, – он попросту хочет спросить вас, стоит ли ему присоединяться к тем партизанам, у которых вы были.

Януш широко открыл глаза.

– Он хочет идти к партизанам?

Сабина потеряла терпение:

– Ведь это же понятно. Он хочет связаться с какой-то организацией.

Януш развел руками.

– А что же я могу ему сказать? Пусть идет…

Сабина испытующе посмотрела на Януша.

– Вы так считаете?

– Конечно. Они должны принять его как брата.

Коля перевел взгляд с Сабины на Януша. Он, разумеется, понимал, о чем они говорят.

Януш вдруг почувствовал, что не может решать за другого. Он сказал об этом Сабине. Но его слова вызвали у нее явное раздражение.

– Я его не пущу, – сказала она.

– Что вы выдумываете? – возразил Януш. – Конечно, пусть идет.

Эти слова Коля понял превосходно. Он вскочил со стула и внезапно бросился Янушу на шею. Обнял его крепко, по-детски.

– Мне ведь только это и нужно было, – сказал Коля, когда выпустил наконец Януша из объятий.

III

После того как Ядвига и Геленка увидели уходящего из Коморова Януша, который показался им каким-то странным, они молча вернулись в дом.

Некоторое время они еще постояли в проломе стены, глядя, как он обходит стороной усадьбу, пересекает шоссе и направляется к лесу. И та и другая догадывались, что это значит, тем более что видели приходивших баб, но обе промолчали.

Ядвига занялась хозяйственными делами. Геленка уселась внизу и стала читать «Лорда Джима» [25]25
  Роман английского писателя Джозефа Конрада (1857–1924).


[Закрыть]. Так прошло время до обеда. За окнами стояли пожелтевшие деревья и виднелось сапфировое небо. Но Геленку тревожило это спокойствие, царившее в природе. Строки романа прыгали у нее перед глазами, и порой она ловила себя на том, что не понимает прочитанного.

Обедать сели около часа. Геленку не могло не удивить, что Ядвига была с ней подчеркнуто любезна, уговаривала есть, пододвигала кушанья. Но у нее сегодня почему-то не было аппетита. Великолепные блюда из выращенных паном Фибихом овощей и приготовленные Ядвигой по французским рецептам, уносились со стола почти нетронутыми. Ядвига тоже едва прикасалась к еде. Они ни словом не обмолвились о Януше и его странной прогулке, хотя видно было, что обе только об этом и думали.

После обеда Геленка пошла к себе наверх.

Она легла на диван, все еще держа книгу в руке, но не читала. Ветви высоких яблонь поднимались до самого окна. От желтых листьев в комнате было как бы светлее, солнечней. Но Геленка лежала встревоженная и хмурая. Ей не нравилась эта прогулка Януша не потому, что она боялась за него – сердце у нее было закаленное, – но она опасалась, как бы их из-за этого не «засекли». Малейшая оплошность Януша могла навести врага на след многих людей и прежде всего приманить гестаповцев сюда, именно в эту комнатку, где сидит она, Геленка. А это не могло кончиться добром ни для нее, ни для ее товарищей.

Бесстрастное лицо ее окаменело от напряженного раздумья. После смерти Бронека она ничего не принимала близко к сердцу. Скорее руководствовалась холодным рассудком. Но теперь и это не спасало.

«Ну, ничего не попишешь», – сказала она себе. Геленка открыла печную дверцу и на всякий случай принялась жечь свои бумаги. За этим занятием и застала ее Ядвига.

Ядвига никогда не поднималась к ней, поэтому Геленке и в голову не приходило, что та может войти. Она даже дверь оставила незапертой.

– Жжешь бумаги? – с тревогой в голосе спросила экономка.

– Как видите, – неприязненно ответила Геленка, – жгу…

– Еще какую-нибудь беду накличешь, – сказала Ядвига.

И без приглашения опустилась в кресло. Геленка, присевшая на корточки у печной дверцы, смерила гостью недружелюбным взглядом. По ее позе девушка поняла, что визит затянется. С минуту она помолчала.

– Именно потому и жгу, – проговорила Геленка, презрительно оттопыривая губы, – чтобы беды не было.

Ядвига молча наблюдала за ней.

– Кое-что все-таки отложила, – сказала она, – не все, значит, сжигаешь.

– Некоторые жечь нельзя, – буркнула Геленка, – буду держать их при себе.

– Ждешь обыска?

– Нет. Но не нравится мне это путешествие Януша. Опять помолчали.

– Послушай, – будто через силу произнесла наконец экономка. – Не могла бы ты перебраться со всеми этими делами в какое-нибудь другое место? Разве тебе непременно надо быть в Коморове?

Геленка улыбнулась, глядя в огонь. В розоватом отблеске пламени ее суровое лицо казалось просветленным, а улыбка смягчала словно изваянные из дерева черты. Красота ее внушала Ядвиге что-то похожее на страх.

Геленка не отвечала.

– Ну чего молчишь? – подстегнула ее Ядвига.

– Боитесь? – спросила наконец девушка. – Струсили?

– Сама прекрасно знаешь, что нет. Меня это не касается. Дело-то не в политике.

– А в чем? – равнодушно спросила Геленка, бросая в огонь очередную бумажку.

– Сама прекрасно знаешь, – мрачно произнесла Ядвига.

Геленка едва удостоила ее взглядом. В глазах девушки мелькнул недобрый огонек.

– Ну, – сказала она, – не ожидала я чего-либо подобного.

– Януш еще не стар… и вдовец.

– Вы думаете, я хочу выйти за Януша? Вот было бы великолепно! Да ведь он старше моей мамы! Придет же такое в голову…

– Януш еще очень может нравиться, – с убеждением прошептала Ядвига.

– Может нравиться? Потому, что нравится вам! – В голосе Геленки прозвучало еле сдерживаемое возмущение: надо же додуматься!

Ядвига с минуту сидела молча.

– Конечно, он мне нравится, – произнесла она наконец, – всю жизнь нравился.

А потом продолжала, мечтательно, задумчиво, забыв о присутствии Геленки:

– Еще как увидела его впервые в Париже, так понравился, что просто разревелась… Сама не знаю, почему ревела. Говорила себе, что будет трудно, но все оказалось просто. Просто, как задача по арифметике. Вот попасть сюда, в Коморово, было куда труднее. И тяжелее. А теперь не отдам, понимаешь, детка, не отдам…

Геленка еще раз с молчаливым презрением взглянула на Ядвигу.

– Мне жаль вас, – вздохнула она и поднялась с колен, отряхивая выпачканное пеплом платье. – Ну, вот и все, остальное буду держать при себе.

Она села на диван, довольно далеко от Ядвиги. По выражению лица видно было, что она ждет, когда экономка оставит ее. Глаза ее сделались словно бы еще более раскосыми. Она вертела в руках книгу, точно собираясь снова приняться за чтение.

Вдруг Ядвига, повинуясь внезапному порыву, встала со своего кресла и пересела на диван, рядом с девушкой. Геленка инстинктивно отодвинулась. На лице ее, хоть она и старалась скрыть это, отразилось раздражение и, может быть, даже неприязнь.

– Золотенькая моя, – торопливо залепетала Ядвига (казалось, эти вежливые и длинные фразы давались ей с трудом), – золотенькая моя панна Геленка, не отнимайте его у меня! Поверьте, и для него лучше, что я при нем. Ведь у него нет на свете ни одной близкой души. Ни единой. Он только так говорит, что никто ему не нужен, – нет такого человека на свете, который бы ни в ком не нуждался… Нуждается, очень даже нуждается… А что вы ему дадите? В мужья он не годится. Зосю он, собственно говоря, замучил, какая это была несчастная женщина!.. Замучил, и все тут. И с вами будет то же.

Геленка с недовольной гримасой прикоснулась к руке Ядвиги.

– Дорогая моя, – сказала она, – о чем вы говорите? У меня нет ни малейшей охоты соблазнять Януша. Я ничего не хочу от него. Успокойтесь.

Ядвига резко оттолкнула руку Геленки и, снова переходя на «ты», произнесла:

– Я знаю, уж я знаю, – повторила она, – у тебя был еврей.

Геленка вздрогнула и плотнее запахнула шаль, в которую все время куталась: в комнатах было холодно, экономили уголь. Ядвига брала над ней верх грубой силой. Как всегда.

– Нечего, детка, ежиться и прикидываться невинной овечкой, – сказала она, вставая и совершенно забыв о своем недавнем тоне. – Твоего Бронека никто не воскресит, а тут удобный случай заделаться графиней Мышинской! Отличная партия для панны Голомбековой. Папаша торты и пирожные выпекал… Я сама ведь у папаши работала. Это пригодится, даже когда большевики придут. Кондитерская графиня.

Геленка выпрямилась и отбросила шаль, словно для того, чтобы она могла защищаться и чтобы руки у нее были свободны. С угрожающим видом она втянула ноздрями воздух.

– Перестаньте, – досадливо и с усилием сказала она. – Прошу вас уйти. Мне вовсе не хочется слушать вашу нелепую болтовню. Вам понятно?

Ядвига стояла посреди комнаты, выпрямившись во весь рост. Она казалась огромной. Глаза ее сверкали.

– Ты змея! – воскликнула она. – Соплячка! И если ты сейчас же не уберешься…

– Что тогда?

– Если не уберешься ко всем чертям, то я уж знаю, что сделаю.

– Что же вы сделаете?

– Заметила я, как Януш в твою сторону поглядывает. Но ничего у тебя не выйдет, девка!

И тут, наклонившись к сидевшей на диване Геленке, она подняла руки и сдавленным голосом прошептала:

– Если ты отсюда не уберешься, я приведу сюда гестапо. Донесу жандармам. Уж я сумею. Вон с моего двора!

– С моего? – презрительно фыркнула Геленка.

– С моего… Своим каторжным трудом я все это добыла, своим потом! Здоровье погубила…

– Вы спятили? – крикнула Геленка. – Разума лишились? Чего вам от меня надо?

В эту минуту на лестнице раздался стук. Обе женщины бросились к внезапно распахнувшимся дверям. На пороге стоял теперь уже подросший сын Игнаца. Он всегда приносил страшные вести, этот «посланец богов». Вот и сейчас он возник на пороге с тем же словом на устах:

– Немцы!

Ядвига бесшумно скользнула вниз. Следом за ней сбежала Геленка, уже в пальто, наброшенном на плечи.

Ядвига кинулась к столу Януша и схватила лежавшие там бумаги. Недоконченное письмо. Скомкала все и подала Геленке.

– Что это? – спросила Геленка.

– Беги, – сказала ей Ядвига, – через забор и к лесу…

– Дождались, – прошептала Геленка.

Но Ядвига не обратила внимания на ее слова.

– Предупреди Януша, – она говорила торопливо и тихо, – если встретишь. А я попытаюсь дождаться его в липовой аллее… если будет возможно.

Геленка бросилась к окну, выходившему в сад. Ядвига успела схватить ее за рукав.

– И помни, Геленка, что это не я. Помни, что это не я…

Геленка нетерпеливо вырвалась.

– Неизвестно, – бросила она на бегу.

– Не я, помни, не я. Bonne chance [26]26
  Желаю удачи (франц.).


[Закрыть], – добавила экономка, увидав; что девушка открывает окно.

На крыльце уже слышался топот и громкие голоса немцев. Убедившись, что выскочившая из окна Геленка исчезла в сумраке сада, Ядвига перекрестилась и пошла им навстречу.