Текст книги "Хвала и слава. Книга третья"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Хорошо, хорошо, – согласился Януш. – Я вас понимаю, но надо же считаться с возможностями. С Англией нет связи…

– Но мы не хотим в Россию, – возразил блондин и жалобно взглянул на Януша.

– Если уж нельзя отправить нас в Англию, то мы предпочитаем остаться здесь.

– Но сейчас идет война, – увещевал их Януш. – Вы не можете здесь оставаться.

– Почему?

– Потому что здесь опасно.

– Почему?

Януш развел руками.

– Почему! Почему! Неужели вам не ясно, в каком положении вы находитесь?

В эту минуту часовой у дверей снова забыл о своих служебных обязанностях и подошел к столу. Он резко сказал Янушу:

– Ну что вы так долго им втолковываете? Молитве их учите, что ли? Вы должны им объявить, что они поедут в Россию, и точка.

Януш бросил разгневанный взгляд на юнца с баками и повысил голос.

– Я говорю с ними так, как считаю нужным! А если вы не доверяете мне, нечего было меня вызывать.

– Чего они от вас хотят? – испуганно спросил блондинчик. – Этот солдат, – он показал на часового, – нам очень неприятен.

– Перестань, Збышек, – снова принялся успокаивать часового пожилой партизан, который привел сюда Януша. – Отвяжись и не задавайся.

– Не стал бы я такому доверять, – буркнул Збышек и отступил к дверям.

Януш обратился к английским летчикам со всей учтивостью, на какую был способен:

– Увы, господа, я не могу продолжать разговор с вами. Мне было поручено сообщить вам, что вы должны выехать при первой же возможности. Полагаю, что вам следует подчиниться. У вас нет выбора. А упорство в данном случае нежелательно.

– Что это значит? Почему нежелательно?

– Это значит – опасно, – решительно заявил Януш.

– Это значит, что нас могут убить? – спросил чернявый.

– С ума ты сошел! – напустился на него блондинчик. – Ведь мы же офицеры королевских военно-воздушных сил и находимся среди союзников. Здесь нам не может грозить никакая опасность.

– Ну а если немцы окружат этот лес? – вышел из терпения Януш. – Если они начисто перебьют весь этот партизанский отряд, тогда что? Советую, господа, подчиниться. Вы находитесь в оккупированной стране. Вы как бы в плену…

– Мы находимся среди друзей, – отчетливо произнес блондин-идеалист.

– Разумеется, но… – Януш развел руками, – но моя миссия окончена. Больше мне нечего добавить. – И он обратился к партизану, который привел англичан: – Я кончил.

Тот с силой хлопнул себя по бедру.

– Ну, шагом марш, – скомандовал он англичанам. – Пошли.

«Барчуки» снова наклонили головы, словно китайские болванчики.

– Good bye [24]24
  Прощайте (англ.).


[Закрыть], – произнесли они одновременно и вышли спокойным, ровным шагом из «оружейной мастерской».

Януш изложил содержание беседы с англичанами пожилому партизану, который казался ему более рассудительным.

Партизан выслушал его и тут же вышел.

Тогда Януш обратился к другому, с бакенбардами, продолжавшему стоять у дверей:

– Моя миссия закончена. Можно идти домой?

– Погодите, – мрачно ответил тот и, к величайшему изумлению Януша, тоже вышел, оставив его одного среди хомутов и винтовок. Он не возвращался довольно долго.

«Вечно приходится зря терять время», – подумал со вздохом Януш.

Наконец Збышек с бакенбардами снова влез в каморку и проговорил даже с некоторой грустью в голосе:

– Ну, теперь все. Больше вы никому не нужны.

II

Молодой, смахивающий на медведя партизан, оставляя без внимания все попытки заговорить с ним, проводил Мышинского до того самого места, где он расстался с сопровождавшей его женщиной. Оттуда Януш шел уже один.

Дойдя до опушки, он остановился и посмотрел в сторону деревни. Люцина лежала тихая, словно необитаемая, под лучами осеннего солнца. За деревней снова тянулся лес, который предстояло пройти, чтобы попасть в Коморово.

Януш старался понять, почему он не испытывает страха. Ведь его наверняка поджидала здесь не одна ловушка.

Встреча с лесными людьми вытеснила ощущение непосредственной опасности. Если там ничего с ним не случилось, так тут уж ему и вовсе нечего бояться.

Януш хотел уже двинуться дальше, как вдруг позади раздался голос. Он обернулся с досадой: ему хотелось собраться с мыслями, побыть в одиночестве, а женский голос нарушил это состояние сосредоточенности.

Обернувшись, он увидел женщину, одну из своих провожатых.

– Уважаемый, – сказала она, – что же это они вас отпустили не по-христиански? Вы, верно, голодны, отмахали столько верст. Идемте-ка со мной. Загляните в мою хату.

Януш заметил, что на этот раз женщина, видимо потому, что была без подружки, выражалась вполне интеллигентно. Ни в ее произношении, ни в лексиконе уже не было ничего вульгарного.

Он и сам не знал почему, но это произвело на него скорее отрицательное впечатление.

– А вы, видно, кончили школу? – сказал Януш.

– Ох, какая там школа… – отмахнулась она.

Януш не очень охотно, но все-таки последовал за ней. Они шли в сторону Люцины. Дым над хатами поднимался прямо в небо.

– Какая превосходная погода, – заметил Януш.

– Чего же вы хотите? Осень. У нас всегда осенью благодать.

Это было банально.

– Мужа нет, поехал в Варшаву, но мы с соседушкой («Наконец какие-то человеческие слова», – подумал Януш), но мы с соседушкой кое-что для вас приготовили. Я сразу поняла, что эти партизаны ничего вам не дадут.

– Кое-что они мне дали, – сказал Януш, думая совсем о другом, не о хлебе.

Дальше они шли уже молча. Деревня производила впечатление чистой, но очень бедной.

Вошли в третью от края хату. Никого они не встретили по дороге – ни ребятишек, ни даже скотины. Ни одна собака не забрехала.

Он оказался в довольно темной комнате. Окна затеняли кусты и высокие деревья, которые росли здесь возле хат, – вероятно, остатки леса.

– Я сейчас… – сказала хозяйка и скрылась в другой половине дома.

Януш сидел один. Он не хотел признаться себе, что партизанский лагерь произвел на него большое впечатление.

Большое впечатление произвели на него и англичане – их наивность и полнейшее непонимание обстановки. Они непременно хотели попасть в Англию, хотя всякому было бы ясно, что доставить их туда невозможно.

«Пусть себе думают, что летят в Англию, – произнес он про себя. – А когда приземлятся в Саратове, деваться будет некуда».

И подумал: «А может, и в самом деле их отправят в Саратов?»

Ему стало жаль этих англичан. Он живо представил себе лица «барчуков».

Дело в том, что, покидая партизанский лагерь, Мышинский еще раз мимоходом увиделся с ними.

Когда брошенный на произвол судьбы своим стражем Януш проходил мимо густых кустов орешника недалеко от того места, откуда открывался вид на деревню, он вдруг обнаружил двух англичан, стоявших в чаще и казавшихся теперь почти нереальными. За ними, разумеется, маячила какая-то фигура – очевидно, это был тот добрый партизан, который и разрешил им эту последнюю встречу с Янушем.

Януш вошел в заросли. На ветках орешника кое-где еще держалась увядшая, бурая листва.

Юнцов заливал мерцающий свет, просеянный сквозь ветви и остатки осенних листьев. Солнечные блики лежали на их лицах.

Почти ничего не говоря, буркнув что-то похожее на «good bye», они сунули ему в руки два предмета. Младший – томик в сафьяновом переплете, пробормотав: «Шелли», а второй – большой, холодный, гладкий кольт.

Теперь, сидя в хате и дожидаясь трапезы, Януш сказал себе:

– Вот я и вооружен на смерть и на жизнь.

И надо признать, что наличие этого пистолета в кармане несколько повлияло на состояние его духа.

Он устал, и ему даже стало казаться, будто все это происходит во сне.

Януш оглядел комнату. Здесь было лишь несколько табуреток и кровать. Он сидел у ветхого стола, доски которого были гладко отполированы от долгого употребления.

На таком столе непременно должна была появиться краюшка черного хлеба и крынка простокваши. Но провожатая, которую, как выяснил Януш, звали Сабиной, принесла большое белое блюдо, какими сервируют столы в имениях, а на блюде красовался жареный гусь – ароматный, обложенный подрумянившимися картофелинами. Потом был принесен окорок, нарезанный ломтиками, лук и помидоры.

Разумеется, появился и хлеб, но, вопреки ожиданиям, белый, и, наконец, початая бутылка самогона.

Януш только теперь почувствовал, как проголодался, и усердно принялся за еду.

– Вот видите, а то бы так и пошли голодный. Хорошо, мы с Софьей додумались, что надо вас накормить по-человечески.

– Великолепное угощение, – сказал Януш.

– Ничего другого у нас нет. Только бедную птицу все бьем да бьем. Не утка, так гусь, не гусь, так курица. Последнее время даже муки на лапшу нет…

– А яйца есть?

– Когда такой лагерь под боком, – сказала Сабина, – не много яиц убережешь. Собирают сами, на зорьке шарят по курятникам… Наказание…

Сама хозяйка ничего не ела, зато выпила с Янушем стаканчик, а за ним второй.

– Давно они здесь стоят? – не подумав, спросил Януш.

Сабина пристально посмотрела на него. Но в ее взгляде не было подозрительности. Скорее какая-то грустная снисходительность.

– Стоят, стоят, – сказала она. – Давно уже. С самой зимы.

– А мне в сущности безразлично, – сказал Януш, сообразив, что допустил бестактность. – Просто так спросил. Я знаю, что по нынешним временам лучше не задавать вопросов.

Сабина как-то странно улыбнулась в ответ.

– Вы такой ученый, – начала она, – образованный…

Януш почувствовал раздражение.

– Не притворяйтесь, – сказал он. – Мне кажется, что вы тоже учились.

– Не слишком много, – опять улыбнулась Сабина.

«Улыбка у нее какая-то сердечная, даже материнская», – подумал Януш. Ему стало досадно, что он ее одернул. Сабине не хотелось рассказывать о себе – это было совершенно ясно.

– Вы что-то начали говорить? – напомнил он уже мягче.

Самогон сразу ударил ему в голову – ведь он выпил на голодный желудок целых два стаканчика. Мышинский почувствовал, что у него есть что-то общее с этой женщиной. Возможно, мелькнула у него мысль, что они думают об одном и том же.

– Да ничего. Мне просто хотелось спросить вас, – сказала Сабина. – Но если вы считаете, что в наше время не следует задавать вопросов…

– Смотря какой вопрос, – ответил Януш, пытаясь вызвать ее на разговор.

– В том-то и дело, что вопрос довольно сложный, – сказала Сабина и пододвинула к нему блюдо. – Ешьте, – сказала она, – вам еще дальняя дорога предстоит. Это мы с Софьей только так говорили, что недалеко… Боялись, что откажетесь.

– Очень хотелось отказаться. Кстати, приняли меня здесь весьма негостеприимно. Не доверяли, что ли?

– Не удивительно, ведь им с любым приходится держать ухо востро… Они очень осторожны.

– Ну да, – сказал Януш без особой убежденности.

– Я хотела вас спросить, – заговорила Сабина, – как, по-вашему, долго они тут продержатся?

Януш рассмеялся.

– Вы полагаете, что я всезнайка!

– А вы не знаете?

– Дорогая моя, я сижу дома, запершись на четыре засова, и ничего не знаю! Но даже если бы я был в самой Варшаве, Лондоне или Москве, все равно не сумел бы ответить на этот вопрос.

Сабина немного удивилась.

– Вы сидите в Коморове? – спросила она. А потом добавила: – И ничего не делаете?

Януш почувствовал себя неловко.

– Что же я могу делать? Не знаю, имеет ли большой смысл все это подполье.

Сабина задумалась.

– Возможно, многого они не сделают… Но ведь так уж заведено, что мужчина не сидит сложа руки. Мой муж не в Варшаве, он совсем в другом месте…

– Мне даже этого не хотелось бы знать, – сказал Януш.

– А вы кто же будете? – спросила Сабина.

Януш не ответил.

С минуту они помолчали.

– Ешьте, пожалуйста, – сказала Сабина.

– Больше не могу.

– Сейчас принесу кофе. У меня немного сохранилось. У нас его никто не пьет, могу вам сварить.

И исчезла в сенях.

Януш снова оглядел комнату. Выпитый самогон начал на него действовать. Теперь он заметил в хате еще какие-то вещи. На стенах висели фотографии, картинки из Сохачева, какой-то вид Желязовой Воли.

«Сентиментальная хата», – сказал он себе.

Хата, видимо, и впрямь была сентиментальной, ибо мысли Януша приняли иной оборот. Его несколько озадачили слова хозяйки: «И ничего не делаете».

Януш мог делать то же, что и те, кому он сегодня нанес визит. И он с досадой подумал, что все-таки испытывает к этим людям нечто вроде антипатии. Но признавшись себе в этом, тут же устыдился и одернул себя.

И все-таки он не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории его не устраивало. Впрочем, что именно – не составляло тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности – он обнаружил это, разумеется, не впервые. И вооруженные действия, и военный лагерь, и приготовления к борьбе – все теперь претило ему. Он подумал об Анджее. Януш был глубоко убежден, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове в тридцать девятом году был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.

«Каким же образом это ему удалось?» – спросил он себя.

Вспомнил, что говорили (все это передавала ему Ядвига, возвращаясь из Варшавы) о последних подвигах Анджея. Януш огорчался, ведь он очень любил этого юношу. И прекрасно знал, что Анджею нелегко было превратиться в такого рубаку и что он наверняка тоже страдает.

«Надо бы лишить его моих полномочий, – подумал Януш, словно переносясь в сферу деловых отношений. – Я должен взять все это на себя».

В ушах его звучал вопрос Сабины: «А вы кто же будете?»

Он хотел подумать над этим, но мысли путались. Что бы он мог ответить на этот вопрос? В сущности, кто он такой? Что означает его присутствие в этом мире, который сделался столь нелепым и жестоким? Какой смысл имеет его существование? «Кто обо мне думает? Кто меня помнит?»

И весьма странная мысль пришла ему в голову: а может, помнит о нем – где-то там, в далекой России, – его непостоянный друг Володя? Он попытался представить себе, как сейчас относится Володя к ним, полякам. Какие мысли обуревают его в момент, когда советские войска приближаются к границам Польши.

«Наверно, вспоминаются ему наши одесские разговоры, наши встречи, неожиданные и такие странные, и все то, что мы успели сказать друг другу. Наверно, вспоминается и то, о чем мы не успели или не решились сказать друг другу, все то недосказанное, что, однако, оказало глубокое влияние на эту нашу дружбу. Удивительно, – рассуждал он, – что двух друзей разделяет именно то, о чем они не решались говорить. Все, что осело на дне фраз, на дне сердец, на дне слов, которые в общем-то не означали в их разговорах того, что должны были означать».

Володя не питал к полякам особой нежности и не скрывал этого от Януша. Он недооценивал их, хоть и признавал, что они хорошие солдаты. Но после бесед с ним у Януша всегда оставалось впечатление, что Польша привлекает Володю и он говорит не то, что чувствует, а только то, что, как ему казалось, должен говорить. Володе было небезразлично его происхождение – ведь фамилию-то он как-никак носил польскую.

«Ариадна считала себя полькой», – вспомнил Януш.

И это имя – Ариадна, всплывшее сейчас в столь своеобразной обстановке, помогло Янушу осознать всю нелепость положения, в каком он оказался. Более того, нелепость всей его жизни – жизни человека, совершенно не приспособленного к действительности, которая уже столько лет его окружала. Такая участь показалась ему незаслуженной, недостойной поляка, ведь это было прозябание на задворках событий. Он писал сегодня письмо Билинскому и оставил его на столе неоконченным. И теперь, сидя здесь, в убогой крестьянской хате, между лесом и партизанским лагерем, он подумал о том, что письмо это, изобилующее – о боже! – ссылками на историю Польши, было таким искусственным, таким никчемным и, собственно говоря, совсем не соответствовало его нынешнему положению. Хуже всего была именно эта его неприспособленность. А также то, что он мог размышлять о «вечных» проблемах, стоя перед партизаном с бакенбардами, старался создать себе искусственный мир, который брала приступом польская действительность, носился с собой и придавал собственной личности значение, какого не только не было, но и не могло быть. Какой смысл имела его жизнь для этой деревни, для партизан, для этих людей, которые все так же гибли в повседневной сутолоке? Он приписывал своей встрече с Ариадной какое-то невероятное значение, но едва это удивительное имя было произнесено в пустой крестьянской хате, ему тут же стало ясно, что эта встреча, как и сама его жизнь, ровным счетом ничего не значила.

«Так продолжаться не может», – сказал он себе.

И подумал, что письмо Билинскому – всего лишь попытка придать значимость своей пустой жизни. Напряжение всех сил ума и души, чтобы оставить после себя след, какого не оставили люди, из поколения в поколение рождавшиеся, работавшие и умиравшие в Люцине, в этой хате. Только пласты моллюсков, образующих меловые отложения, лежат здесь. Ему страшно было думать о себе как о существе эфемерном, преходящем, но он чувствовал, что такова его судьба.

«Восставать против судьбы? Невозможно, – снова произнес он почти вслух. – Однако такой бунт…»

В эту минуту в сенях послышались шаги хозяйки, и она с довольно таинственным видом вошла в комнату.

В руке Сабина несла небольшой чайник с кофе. Она налила Янушу стакан. Кофе был жидкий, но Януш так давно не пил кофе, что обрадовался и такому.

– Я думаю, – сказала Сабина, присаживаясь напротив гостя, – что вы страсть какой ученый.

– Ученый? – спросил Януш.

– Ну, так говорят тут, в деревне. Одним словом, начитанный, как вы бы сказали.

Януш недоверчиво покосился на женщину. Все меньше походила она на деревенскую бабу, и все заметнее проглядывал в ней человек, который лишь скрывается в деревне. Он слегка насторожился.

– В чем начитанный?

– Впрочем, начитанность не имеет тут ни малейшего значения, – произнесла Сабина, как бы совсем отбрасывая личину. – Дело не в этом. Мне хотелось бы знать, как человек вашей культуры оценивает наше положение.

Януш улыбнулся.

– Мне кажется, вы явно ошиблись адресом. Вы видели, как я живу – ведь ко мне не доносится даже эхо войны, а что уж говорить о каких-то важных политических проблемах. Я политикой не интересуюсь.

Сабина пожала плечами.

– Ну, это только отговорки, – заметила она, наливая и себе кофе. – Должны же у вас быть какие-то мысли.

Януш протянул к ней руку.

– Мне не хотелось бы делиться с вами этими мыслями. Они крайне пессимистичны.

– Пессимистичны?

Януш решил, что Сабина не поняла этого слова, и хотел ей объяснить, что оно значит. Но Сабина жестом остановила его.

– Я окончила семь классов, – проговорила она.

– Вот видите, надо было сразу сказать. Подозреваю, что вы окончили все десять. Впрочем, это меня не интересует. А ваш супруг?

– Мой муж действительно крестьянин, тут уж без обмана.

– Вот как, – протянул Януш.

– Так почему же пессимистичны? – не унималась Сабина. – Ведь теперь уже ясно, на чьей стороне победа.

– Вот именно. Но я знаю русских.

Сабина вспыхнула.

– Как вы можете знать русских? Вы жили там, наверно, в начале революции, были помещиком, с народом не сталкивались. Вы о них представления не имеете…

– А вы?

– Ну и я тоже ничего не знаю.

– Так как же можно составлять уравнение со столькими неизвестными? С целым неведомым народом, который через несколько месяцев станет народом-победителем и будет диктовать свою волю всей Европе?

Сабина подлила в кофе самогона и отпила глоток.

– Вы не прочь выпить, как я вижу.

– Так мне становится немного легче, – улыбнулась женщина. – Надеюсь, вы догадываетесь, что жизнь у меня здесь нелегкая. Как вы пережили революцию?

Януш ответил не сразу.

– Пока вас не было в комнате, я как раз думал о тех временах. Вспомнились мне мои тогдашние симпатии и взгляды. Вероятно, они не были разумны, коль скоро довели меня до такой отшельнической жизни. И до того, что я, собственно, не могу дать ясного ответа на ваш вопрос.

– На какой именно? Ведь я их задала вам много, а вы постарались ни на один не ответить.

Януш рассмеялся от всей души.

– Это не умышленно. Попросту я самому себе не в состоянии ответить на подобные вопросы и избегаю раздумий о таких вещах.

– Каких вещах?

– Рассмотрим наши экзаменационные вопросы в порядке очередности.

– Вы все запомнили?

– Мне казалось, что вы задавали их по определенной системе.

– То есть?

– Когда вы еще разыгрывали деревенскую бабу, вы задали самый главный вопрос: «А кто же вы будете?»

– Я повторяю его и в новом воплощении.

– Вот именно. А если бы я задал вам такой же вопрос?

– Разумеется, в данную минуту я не могла бы вам ответить. Но самой себе ответила бы без колебания. Я-то знаю, кто я такая.

– Какой же вы счастливый человек! Право, я мог бы вам позавидовать, если бы не…

– Что?

– Если бы не сомневался отчасти в искренности ваших уверений. Не так легко польскому интеллигенту определить смысл своего существования.

– Я не причисляю себя к интеллигентам… И тем более к польским интеллигентам…

– Вы не чувствуете себя полькой?

– Пожалуй, нет. Я еще до войны прониклась отвращением к подобного рода определениям.

– Хорошо. Чего же ради вы хотите знать, кто я такой?

– Потому что хочу хоть немного быть готовой к временам, которые надвигаются.

– Вы выйдете из убежища?

Сабина задумалась.

– Я нахожусь, вернее, вполне могу оказаться в несколько ложном положении.

– Женщина найдет выход из любого положения.

Сабине явно требовалось время, чтобы обдумать ответ.

– Почему вы не доливаете самогона в кофе?

Януш ответил прямо:

– Если уж на то пошло, я предпочел бы просто самогон.

– Значит, у меня остался второй вопрос, – сказала она, испытующе глядя на Януша.

– Какой был второй вопрос?

– Уже не помните? А хвастались, что у вас хорошая память. Да ведь второй вопрос был очень простой: как вы пережили революцию? Он относится к области воспоминаний. У вас ведь хорошая память, надо только вспомнить.

– А вы хорошо запомните то, что я буду говорить?

– Не беспокойтесь. Не слишком хорошо. Я не напомню вам об этом…

– А я не боюсь. На моей совести нет никаких грехов. Разве только чересчур прохладное отношение к друзьям… А может, напротив, слишком горячее… Я влюбился. И это было хуже всего.

– Это случилось весной? – спросила Сабина не без иронии.

– Ваши вопросы становятся все язвительнее. Еще несколько таких замечаний, и я окончательно смогу ответить на первый вопрос… самому себе. Разумеется, была весна.

– Вы думали только о себе?

– Нет, как раз наоборот, я думал только о ней.

Януш чувствовал, что самогон действует на него. Он перегнулся через стол и произнес:

– Вы только послушайте. Я расскажу вам все. Давно уже я не говорил об этом.

Держа перед собой стакан с самогоном, Януш уставился на него.

– Впрочем, это не была весна революции. Это было год спустя. В восемнадцатом году…

Женщина устроилась поудобнее на табуретке, как бы готовясь выслушать интересную историю.

– Неужели она была так красива? – спросила Сабина.

Януш минуту раздумывал, не сводя глаз с зажатого в руке стакана, словно видел в нем отражение Ариадны. Не той Ариадны, какой она стала впоследствии – грузноватой, с расплывшимися чертами лица – и которую время, не старя, все заметнее лишало красоты. Ариадна никогда не являлась в его воспоминаниях раздобревшей стареющей женщиной, какой он встретил ее в Риме. Она всегда оставалась для него молоденькой девушкой в белом платье и в обманчивом сверкании мишуры.

 
О темный парус
В зеленой дали…
 

– Я, естественно, не могу описать вам, какой она была. Она стоит у меня перед глазами молодая. Впрочем, несколько лет назад я как-то был в Одессе. И встретил там чудесное существо, которое оказалось ее племянником. Он пел на сцене… И был гораздо красивее ее. Но как он выглядел, я тоже не смогу рассказать. Мне кажется, что самым большим достоинством Ариадны…

– Ее звали Ариадна?

– Ариадна Тарло. Мне кажется, что самым большим ее достоинством была особая прелесть – не просто женское обаяние, а очарование, присущее только русским женщинам… Родители ее были польского происхождения, и потом, на Западе, она выдавала себя за польку, но Ариадна была русская в полном смысле этого слова.

– Она была артисткой?

– Не знаю. Нет, пожалуй, нет. У подлинного артиста, что бы он ни делал, – все по нем, все облегает его, как тонкая перчатка руку. А у Ариадны все было ненастоящее. Нет, не только ненастоящее, а даже искусственное. Factice, – как говорят французы. И вся ее жизнь была ненастоящая.

– Как это жизнь может быть ненастоящей?

– Видите ли, вам этого не понять. Ваша жизнь очень страшная, интересная, кипучая – и самая что ни на есть настоящая. Увы, все то, что вы переживаете, подлинно. Вы не знаете, не можете этого понять. – Януш задумался. – Нет, при некотором усилии вы все-таки поймете. Ведь, может, и вас научил опыт, и вы по своей – как бы это выразиться? – работе убедились, что порой говорится одно, а в действительности происходит совсем другое. Или иначе: когда не чувствуешь, что делаешь, теряешь какой-то внутренний контакт. Человек, который чувствует, что он делает, гармоничен. Брат ее был совершенно гармоничен. Он принимал участие в революции. Он делал то, что чувствовал и что понимал. Между его ощущением правды и тем, что он делал, не было зазора. Я останавливаюсь на этих вещах, ибо вас они наверняка заинтересуют в связи с вашими раздумьями о будущем.

– Наверняка заинтересуют.

– Пожалуй, самое лучшее для человека, когда у него нет такого зазора. А у Ариадны все было совсем иначе. Все, что она делала: сперва декламация, потом ваяние, декорации в парижских театрах – все это было не то, что она чувствовала. Она совершила огромную ошибку – бежала от своей судьбы. Нельзя уйти от своей судьбы.

– Вы верите в судьбу? Или в бога?

– Я не верю в громкие слова. И прошу вас, постараемся обойтись без них.

– Да и я тоже не люблю громких слов. Не верю в них.

– О, я думал иначе. Мне казалось, что вам должны быть по душе громкие слова.

– В эту минуту?

– Эта минута преходяща.

– Но она скажется на последующих…

– Возможно. Порой надо освобождаться из-под власти преходящих минут. Нет, не будем пользоваться такими высокопарными сравнениями. За бутылкой самогона так легко впасть в пафос.

– Нет, пафоса не нужно, – произнесла интеллигентная брюнетка, которая еще совсем недавно была просто чернявой бабой.

– Все у нее поэтому выглядело фальшивым. Даже то, что она переживала по-настоящему.

– А что же она переживала по-настоящему?

– Ага! Вот этого я и не знаю. Думаю, что она была по-настоящему религиозна. – Януш вздохнул. – Если бы я знал в свое время, то, возможно, был бы теперь спокойнее.

Сабина внимательно посмотрела на него.

– Что же вас тревожит?

– Не ловите меня на слове, – сказал Януш так, словно перед ним сидело множество собеседников: видно, у него двоилось в глазах. – Я не тревожусь. Только…

– Вас мучают угрызения совести?

– Нет. Я говорю себе, что для этого нет ни малейшего повода.

– Не разминулись ли вы со своей судьбой?

– Вы полагаете, что я должен был остаться в России? Знаете ли, в ту пору, лицом к лицу с событиями, еще нельзя было понять, что из всего этого получится.

– Некоторые понимали.

– Да. Некоторые. Володя вот понимал. А я нет. Я был этакий интеллигентик, и мне все казалось, что надо ехать куда-то в иные места. Нет, не там должна была решиться моя судьба. Верно?

– Кто же может это знать?

– Разумеется. Ну, возможно, что я и ушел от своей судьбы, но не бросил Ариадну там, а, напротив, поехал за ней сюда. Впрочем, я не обидел ее. Скорее она меня обидела своим отъездом на Запад и всей этой историей с офицером… А я ее действительно любил, – добавил он вопреки тому, что думал в лесу.

Сабина снова налила самогона и придвинулась к столу, как бы желая показать, что ценит неожиданную откровенность его признаний.

– Впрочем, все это сентиментальные слова, которыми люди пользуются по привычке и за отсутствием других… Обидел, обидела… Любил, любила… Все это, собственно говоря, ничего не значит, либо значит слишком много… В сущности у всех на свете жизнь идет вкривь и вкось. Хоть бы даже у вас…

Сабина обеспокоенно встрепенулась.

– Обо мне, пожалуйста, не говорите. Вы обо мне ничего не знаете.

– И не желаю знать. Я вижу перед собой доброе и милое лицо, – он дружелюбно взглянул на нее, – особу, которая свела меня к партизанам. Неужели и впрямь надо было всего лишь перевести англичанам то, чего они все равно не поняли?

– Вы подозрительны, – спокойно произнесла Сабина. – Не надо даже думать так.

– «Даже», может, и не следует. А просто «так»?

– Нет, – продолжала Сабина мягко, – не надо, повторяю, говорить обо мне. Более того, я просила бы вас вообще обо мне не думать.

– Не думать?

– Не думать, когда вернетесь домой.

– Ах, так! Извольте. У меня будет много других тем для размышлений.

Сабина встала и положила ему на тарелку ветчины и лука.

– Ешьте, этим хорошо закусывать.

– Вы, должно быть, артистка? – спросил Януш.

Сабина приложила палец к губам.

– Мы условились не говорить обо мне, – сказала она.

– И даже не думать, – засмеялся Януш. – Может, я действительно не буду думать о вас, как не думаешь о том, что приснилось позавчерашней ночью. Ведь это лишь сон.

– Я была артисткой, – призналась Сабина, которой тоже, вероятно, несмотря ни на что, хотелось рассказать о себе, – но из этого уже ничего не получится.

– Не получится?

– А вы думаете, после такой войны человек сможет снова обрести равновесие и снова петь? Никогда…

– О, человек, говорят, скотина выносливая… Иной раз он возвращается к своим делам весьма издалека.

– Нет, нет, уверяю вас. Как вы видели, я тут на короткой ноге с партизанами. Я была не только у партизан, я многое пережила. Видали вы развороченные бомбами железнодорожные линии? Или овраги, наполненные трупами невинных и безоружных людей? Вы полагаете, что если бы после войны я вышла на сцену и начала петь Моцарта или Шуберта…

– Певица? – спросил Януш полушепотом.

– … то перед моими глазами сейчас же, немедленно, не возникли бы эти трупы, кровь и протянутые ко мне руки?

– Нет, нет, – спокойно возразил Януш, – не думайте так. Мы собирались отказаться от патетики. А то, что вы говорите, – чистейший пафос. Так никогда не бывает. Выйдете на сцену и будете думать о Моцарте или Шуберте и даже о верхнем «си» в конце – как оно получится. Человек, увы, только человек.

Януш заметил, что самогон подействовал и на женщину и что под влиянием алкоголя она впадает в неприятный патетический тон. Он подумал: «Она, конечно, не поняла того, что я говорил об Ариадне, в ней тоже есть какая-то искусственность. Это не Эльжуня».

– Ведь и вы видывали такие вещи, – сказала Сабина.

Януш почесал голову.

– Я был в Испании.

– Что? – удивилась Сабина.

– Нет, нет, не удивляйтесь. В качестве корреспондента.