Текст книги "Хвала и слава. Книга третья"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

VI

Тем временем Губерт разыскал Эльжбету. Она сидела в полутемной столовой, бессмысленно уставившись в угол, нахохлившаяся, как воробей в дождь. Он еле узнал ее.

– Что тебе, Юзек? – спросила она, когда он остановился в дверях.

Губерт усмехнулся.

– Почему вы называете меня Юзеком? – спросил он.

Эльжбета смешалась:

– Нет, нет, это я так, обмолвилась, – быстро проговорила она.

В комнате было сумрачно и как-то уныло. Свеча горела неровно, и неуютные тени ползали по стенам. Губерт внимательно разглядывал Эльжбету. Она не знала, что у него жар и что он уже выпил несколько рюмок, и была неприятно удивлена этим взглядом Губерта. Она вышла из угла и бесцельно переставила свечи со столика на столик. Отражение ее промелькнуло в трех стеклах широкого зеркального трельяжа. Перед зеркалом стояли розовые флаконы с заграничной косметикой.

– Пани Роза дома? – помолчав немного, спросил Губерт.

– К счастью, – быстро ответила Эльжбета. – Что бы она делала, если бы оказалась сейчас на улице? Она ведь такая беспомощная.

– Она действительно могла что-нибудь сказать какому-то немцу?

Эльжбета перепугалась. Резко повернулась к Губерту.

– Ну что вы! Что это вам пришло в голову?

– Мне показалось, что вы сами говорили, – сказал Губерт.

– Да нет же!

Она взяла с зеркала флакон с одеколоном и смочила руки. Понюхала их.

Губерт подошел к ней.

– Разрешите, – сказал он.

Эльжбетка протянула ему флакончик, но он подставил ладонь. Она налила в нее одеколон. Губерт вытер лицо, шею, грудь. Эльжбетка старалась не смотреть на него. Она что-то переставляла на подзеркальнике и вдруг спросила Губерта:

– У вас есть пистолет?

Губерт улыбнулся. Эльжбетка только сейчас заметила, что глаза у него помутнели от жара. Он не ответил.

– Есть у вас пистолет? – повторила она.

– Вы не доверяете мне, – отозвался наконец он. – Думаю, что на всякий случай я шлепну пани Розу.

Эльжбетка схватилась за виски. Застонала.

– Это вы убили Марысю Татарскую?

– Не я, но она заслуживала того.

– Вы любили ее?

Губерт отвернулся к свече.

– Мы всегда убиваем того, кого любим, – протянул он.

Здоровой рукой он провел по волосам. Осыпавшаяся штукатурка, пыль, кровь склеили их, сейчас они были похожи на стручки. Эльжбета недоверчиво посмотрела на эти волосы.

– Как это делается? – спросила она.

– Что?

– Ну…

– Ах, это! Обыкновенно.

Он сунул здоровую руку в задний карман и вытащил какой-то черный матовый предмет.

– Раз, два… – сказал он.

Но Эльжбета заметила, что рука Губерта, сжимающая пистолет, довольно сильно дрожит. Она улыбнулась.

– Если у вас так будет дрожать рука, то попасть нелегко, – сказала она.

– Не беспокойтесь. В такие минуты рука не дрожит.

Он спрятал пистолет.

– Разве вы должны убивать? – попробовала еще спросить Эльжбетка.

Но Губерт не ответил. Он занялся свечой. Снял нагар с фитиля, а торчавшие краешки стеарина смял и заполнил ими ямку, образовавшуюся около пламени. Делал он это необыкновенно старательно.

Эльжбета помолчала немного и, не дождавшись ответа на свой вопрос, переменила тему.

– Как моя повязка? – спросила она. – Держится?

– Держится преотлично. Даже лучше, чем прежде, лапа-то у меня вспухла.

– Не идут вам эти словечки – «пристукнуть», «башка», «лапа», – сказала Эльжбета.

– В самом деле? – усмехнулся Губерт. – Что вы говорите! Вы снова хотели бы увидеть меня с локонами а la Байрон. Видите, как «скисли» мои локоны.

Эльжбета засмеялась.

– Не надо, Губи, не надо. Апаша из вас не выйдет.

Губерт пошел к дверям, ведущим во внутренние комнаты.

– Где жил этот Генрик? – спросил он. – Я хотел бы взять рубашку. Мне уже пора идти.

– Куда идти? – с тревогой спросила Эльжбета.

– Мне надо быть в сберкассе. Не знаю, что там застану.

– Разве там штаб?

– Не знаю, что я там застану, – повторил Губерт с ударением.

– Комнатка Генрика за кухней, – сказала Эльжбета.

Губерт вышел. Эльжбета подошла к пианино, которое стояло в углу комнаты, напротив зеркала, и оперлась о крышку инструмента. Задумавшись, она принялась напевать что-то вполголоса. Губерт вскоре вернулся. В руке он нес рубашку.

– К сожалению, не хватает двух пуговиц, – сказал он. – Будет распахиваться в самом неудачном месте. Пуговиц нет внизу.

Эльжбета оживилась.

– Я пришью.

Она взяла из рук Губерта рубашку.

– О, да тут немного порвано. Я сейчас все приведу в порядок.

И она принялась выдвигать ящички туалета.

– Я скоро вернусь, – сказал Губерт и пошел к Анджею и Геленке.

Анджей стоял посреди комнаты и затягивал ремень. Он был большой и стройный, его тень, падавшая на потолок и стену, походила на какой-то орнамент. Он поправил конфедератку, закрепил ремень под подбородком.

– Идете? – спросил Губерт.

– Да, сейчас, – бросил Анджей.

– Подождите минутку, вместе пойдем, – сказал Губерт и выпил рюмку водки, оставшуюся на столе.

– Тебе же плохо будет, – проворчала Геленка. – Что ты вытворяешь?

Она тоже поднялась с диванчика.

– Мне надо идти на площадь. Тайменя ждут, – сказала она, – но до утра у меня еще есть время.

– У нас нет. – Губерт как-то не очень уверенно поставил рюмку на стол. Рука у него все еще дрожала. Рюмка упала на пол и разбилась.

– Это к счастью, – проговорил Анджей.

– Хороший был хрусталь, – заметила Геленка.

– Ну а где же твоя рубаха? – спросил Голомбек.

– Сейчас, сейчас. Губерт пошел к Эльжбете.

Он остановился на пороге, разглядывая комнату.

Эльжбета сидела на тахте и пришивала пуговицы. Свечу она пододвинула к себе, чтобы лучше видеть. Она надела очки и теперь старательно вытягивала белую нитку, которая сверкала в свете свечи, словно паутинка бабьего лета. Огонек отражался и в черной оправе очков. Губерт заметил, что волосы великой певицы не причесаны, а на висках пробивается седина. В этих очках, сгорбленная, занятая работой, она показалась Губерту очень старой. Сейчас он видел ее в профиль. Очень отчетливо вырисовывался нос, он выдался вперед, а рот как будто ввалился. Большой голубой глаз, к тому же еще увеличенный стеклом очков, внимательно и даже немного напряженно следил за иглой. Тяжелый подбородок обвис, а на шее, освещенной лучше, чем лицо, появилась паутина морщинок и отчетливо проступили набухшие вены и сухожилия. Кожа на ее шее все еще оставалась белой и… granulée [38]38
  Рассыпчатая, «крупинчатая» (франц.).


[Закрыть].

«Отец всегда так говорил, – промелькнуло в голове Губерта, – granulée».

Губерт вспомнил тот вечер, когда в машине перед филармонией он ждал отца. Отец не захотел взять его на концерт Шиллеров. Пан Злотый убеждал его не водить сына на концерты. А теперь вот нет ни отца, ни пана Злотого… И Бронек погиб. Он внимательно разглядывал сосредоточенное лицо Эльжбеты, пришивавшей пуговицы к рубашке. И подумал:

«Тогда, на сцене, она выглядела иначе».

Он пристально всматривался в профиль стареющей женщины, а она даже не слышала, как он вошел в комнату. Она сосредоточенно вытягивала нитку. Губерт наклонился. Только теперь он услышал: Эльжбета вполголоса напевала.

Он подошел к ней. Она услышала его шаги, но не повернула головы. Сейчас она ногтем разглаживала материю вокруг пришитой пуговицы.

– Что вы поете? – спросил Губерт.

Эльжбета медленно повернула к нему лицо. Приложила палец к губам.

– Тихо, тихо, – вдруг проговорила она, – ведь это же по-немецки.

– Что это? – тоже шепотом спросил полуголый Губерт.

– «Verborgenheit», – сказала Эльжбета.

И вдруг, отложив рубашку, она резко поднялась с дивана. Губерт взял рубаху и с трудом натянул ее на себя – перевязанная рука не пролезала в рукав. Она немного побаливала, но за эти несколько часов он уже привык к боли. Когда он просунул голову в ворот рубахи, то с удивлением увидел совершенно другую Эльжбету. Уже без очков, она стояла у пианино. Губерту она показалась как будто немного выше ростом. Только потом он заметил, что она приподнялась на носках. Она открыла крышку пианино и легонько касалась клавиш. Рождались какие-то пустые аккорды, но басы звучали отчетливо.

Губерт подошел к ней.

Он услышал, как она скорее выговаривала вполголоса чем напевала:

 
…oft bin ich nur kaum bewusst und die helle Freude zucket…
 

Неожиданно для самого себя Губерт с силой сжал рукой горло. Он чуть было не разорвал только что починенную рубаху.

«Боже ты мой, – подумал он. – Die helle Freude zucket… Ведь это же конец, а она поет: helle Freude. – Но у него не хватило духу сказать Эльжбете: «Замолчите!»

Жар усиливался, и все казалось ему нереальным, словно нарисованным.

Вошел Анджей. Прямой и спокойный, собранный. Губерту почудилось, что даже уши у Анджея вытянулись по стойке смирно. Это все ремешок под подбородком.

– Губерт, – сказал он, – что ты делаешь? Идем.

Эльжбета повернулась к нему, прервав пение на кварте («о lass»), и, не снимая пальцев с клавиш, сказала Анджею:

– Твоя мама так хорошо это пела!

Анджей подошел к пианино.

– Разве моя мама хорошо пела? Правда? – спросил он.

– У нее был очень красивый голос, – ответила Эльжбета, – и все, что она пела, она пела с чувством. Все у нее получалось so innig [39]39
  Так задушевно (нем.).


[Закрыть].

– Innig! – с иронией в голосе повторил Губи.

– Ах, я помню, – сказала Эльжбетка (Губерту она все еще казалась словно нарисованной), – как мы разучивали эту фразу. – И она принялась напевать:

 
…und die helle Freude zucket…
 

Слушая, Анджей по-собачьи склонил набок голову, но Эльжбета умолкла.

– Я совсем не знал маму, – отозвался Анджей таким тоном, словно заканчивал главу книги.

– Ну, идете? – позвала Геленка из другой комнаты.

– Сейчас, – проговорил Анджей и щелкнул перед Эльжбетой каблуками.

– До свиданья, – Эльжбета немного театральным жестом протянула руку Анджею. – Твоя мама необыкновенная женщина, – прибавила она. Это прозвучало неискренне.

– Губерт, возьми же какой-нибудь пиджак, – сказала Геленка в передней. – Эта кельнерская рубаха засияет в ночи, как звезда.

– Ничего, намокнет и потемнеет, – возразил Губерт, – дождь еще не перестал.

Они вышли.

Ребята стояли в подворотне в две шеренги. Костер уже погас. Было темно и холодно. Лиц разобрать было невозможно. Анджей вывел их и построил перед домом на тротуаре. Дождь шумел ровно и спокойно. Мелкие его капли со всех сторон хлестали выходящих, рубаха Губерта сразу же промокла.

Несмотря на дождь, танки на Шпитальной продолжали гореть. Раскаленные листы железа то ярко вспыхивали, то затухали. И эти вспышки слабо освещали темную улицу.

– Куда ты их ведешь? – шепотом спросил Губерт. Его это не интересовало, но он вдруг очень захотел наклониться к Анджею, почувствовать близость его тела, его существования. В этом вопросе было и «прости» и «до свиданья». Но Анджей по-прежнему стоял выпрямившись.

– К гимназии Гурского, – ответил он.

Губерт повернул налево. Анджей остановил его.

– Смотри в оба, когда выйдешь на Ясную, – предостерег он его.

Геленка пошла прямо.

– До свиданья, – тихо сказала она и подняла руку.

Но этого ее жеста никто уже не видел.

Анджей остался один. Было тихо и темно. Только раз кто-то выстрелил у Прудентиала. Ребята стояли под дождем в две шеренги. Анджей вернулся к ним. Он чувствовал, что им не по себе.

– Ну, мальчики, – сказал он, – вперед, за мной!

Когда по улице Гортензия они подошли к гимназии Гурского, навстречу им внезапно грянул залп. Их поджидали.

VII

Едва Губерт, Анджей и Геленка скрылись в голубоватой темени дождливой ночи, разойдясь в разные стороны, в ресторане на улице Бодуэна появился Казимеж Спыхала.

Двери на лестницу были открыты. Казимеж прошел несколько комнат, темных и освещенных, и наконец оказался в спальне Эльжбеты. Певица сидела на тахте, бессмысленно уставившись на пламя свечи, стоящей перед ней на маленьком столике. Казалось, она позабыла обо всем на свете.

– Не было ли здесь Анджея или Геленки? – спросил Спыхала.

– Да, да, – словно очнувшись ото сна, ответила Эльжбета. – Только что ушли.

– Куда?

– Не знаю.

Со стороны гимназии Гурского донеслась стрельба.

– Вот видите, – сказала Эльжбетка, делая неопределенный жест рукой. – Они, наверно, как раз туда и пошли, где стреляют. Анджей был в мундире.

– В каком мундире? – неприязненно спросил Спыхала.

– У него орел был на шапке, – ответила Эльжуня.

– Орел? – Спыхала пожал плечами.

– Не все ли равно, – сказала Эльжуня. – Всегда вы что-нибудь прицепляете к шапкам и стреляете друг в друга. Всегда!

– Кто мы? – Спыхала вышел из себя.

– Вы, мужчины, – сказала Эльжбета. Она медленно поднялась с дивана, взяла свечку, переставила ее к огромному трельяжу и принялась поправлять на себе зеленый атласный халат. Сейчас она походила на мадам Баттерфляй.

– Зачем вы пришли сюда? – спросила она наконец. – Вам здесь не место.

– Меня Оля сюда прислала. Она беспокоится за детей, она знала, что они будут здесь.

– Оля?

В тоне, которым Эльжбета произнесла это имя, было и удивление, и презрение, и неприязнь. Спыхала вздрогнул.

– Она думала, что они зайдут сюда. Анджей частенько бывал здесь в последнее время.

– Он считал нашу пивнушку своей явкой.

Спыхала внимательно посмотрел на Эльжбету. В ее голосе, в необычном для нее лексиконе было что-то тревожное. Он подумал, что она пила.

– Пани Эльжбета, – сказал он, – что с вами?

Эльжуня отвернулась от зеркала. Молча показала на столик, за которым только что сидела. На нем стоял графин водки.

– Вы пили? – Казимеж утвердился в своих подозрениях.

– А что мне делать? – засмеялась певица.

– Пани Эльжбета! – возмутился Спыхала.

Эльжбета повернулась к нему.

– А что мне делать? Что мне еще остается? Откуда вы здесь взялись? Вы должны быть сейчас в каком-нибудь штабе. В полной безопасности, когда другие гибнут.

– Я там, где надо, – холодно проговорил Спыхала. – Я заглянул на Брацкую, чтобы справиться о детях.

– Оля на Брацкой?

– О детях Оли. Оля на Брацкой. Одна, панна Текла не вернулась. Дома никого нет.

– Здесь тоже никого нет. Все пошли, даже Генрик. Сидим тут, две старые женщины. Мне кажется, настала наша последняя ночь. Последняя для многих людей. Что вы натворили?

– Я? – холодно спросил Спыхала.

Он сам удивлялся себе, удивлялся тому, что стоит и слушает эту теряющую рассудок женщину.

– Я не люблю, когда вы приходите ко мне, – вдруг проговорила Эльжбета совершенно трезво, медленно подходя к Казимежу, – я не люблю, когда вы здесь. Вы похожи на ворону. У вас уже волосы на висках седеют, а вы похожи на ворону. Когда я приехала в Одессу и увидела вас рядом с Юзеком, я подумала: о, нехорошо! Юзек тогда был очень красив. Помню, что он вошел в салон, когда я уже пела, и сел на краешек стула. И помню, что голос мой вдруг стал еще послушнее. Понимаете? В этой кварте вверху: «О lass, о lass» – я вдруг почувствовала большую легкость, большую гибкость, что-то, что вышло само собой из горла, из души. Понимаете? Нет, вам этого не понять. Вы никогда не пели. Он уже тогда был красив, а ведь сколько ему было тогда? Да, пятнадцать лет. Кажется, пятнадцать лет… А потом Оля пела для вас ту же самую песню, и вы слушали и плакали…

Спыхала протестующе покачал головой.

– Вы не плакали? Значит, вам хотелось заплакать, все равно, – продолжала Эльжбета. – А потом вы ее бросили. И она плакала. Все мы плачем. А теперь Анджей, такой красивый, такой необыкновенный, ее сын. Видели вы его сегодня? Вы видели, как он красив? И вот теперь в него стреляют. Он стоит в ночи, в темноте, и в него стреляют. Убьют его. И кто убьет? Немцы? Это вы его убьете! Ведь вы и Юзека убили! Понимаете? Вы убили Юзека, убили, убили… Вы убили моего Юзека!..

Эльжбета стояла уже совсем близко от Казимежа и, говоря эти слова: «Вы Юзека убили!» – ударяла его по плечу своим маленьким кулачком. В этом жесте было и отчаяние и истерика. Эльжбета, стоявшая перед Спыхалой с пылающим лицом и растрепанными седеющими волосами, казалась ему безумной. Он схватил молотящий ее кулачок и сжал в своих больших, костистых руках.

– Вы уж меня не бейте, – проговорил он без улыбки, – я совсем не заслужил этого.

– Все вы это заслужили. Это же страшно.

– Необходимо, – серьезно проговорил Спыхала.

– Единственная ценность, которая есть у нас, – это жизнь! – Эльжбета снова подошла к зеркалу.

– Собственная жизнь и, может, чужая? – гамлетовским тоном проговорил Спыхала.

– Вы ужасны, – Эльжбета села на тахту, – У меня такое впечатление, что вы никогда не бываете самим собой.

Дверь, ведущая во внутренние комнаты, отворилась, и на пороге появилась какая-то длинная фигура в светлом.

– Кто тут? Это ты, Эльжбета? Почему там темно?

– Я здесь, Роза. – Эльжбета снова отошла к зеркалу. Стала приглаживать волосы.

– Где это так стреляют? – спросила Роза.

– Не знаю, дорогая, восстание идет.

– И кто это так стреляет?

– Не знаю. Наверно, наши и немцы.

– Кто здесь еще? – спросила графиня Казерта, тараща свои почти совсем ничего не видящие глаза.

– Пан Спыхала пришел, – неохотно ответила Эльжбета.

– Пан Спыхала? Это тот самый, что с Марысей Билинской приезжал в Палермо?

– Тот самый, – басом ответил Спыхала.

– О, а вы помните Палермо?

Графиня, словно призрак, двинулась вперед. Она была в светлом, сверкающем халате.

– Вы помните мой дом в Палермо?

– Плохо. Я был там так недолго.

– Да. Это когда мама умерла. Там еще было что-то с этими драгоценностями. Вы очень любили Марысю… – с уверенностью сказала графиня.

– Ах, Роза, – проговорила Эльжбета.

Свеча осветила Розу. Несмотря на преклонный возраст, на невидящие выпученные глаза, она показалась Казимежу красивой, красивой этим своим аристократическим безобразием. В ней было что-то зловещее.

– А почему вы не поехали с Марысей? – спросила вдруг графиня.

Спыхала молчал.

– Почему? Марыся сейчас в Палермо. Алек писал этой – как, бишь, там ее зовут? – панне Бесядецкой, кажется…

– Бесядовской, – поправила Эльжбета.

– Да, да, Бесядецкой. Алек писал, но не из Лондона. Я уж не знаю откуда. А пан здесь зачем? – обратилась она вдруг к Эльжбете за разъяснением.

– Пан ищет Анджея и Геленку…

– Ага… – протянула Роза таким тоном, словно в простой этой фразе она не поняла ни слова. – Хорошо. А вы очень любили Марысю? Жаль, что вы не могли на ней жениться…

– Ты очень неделикатна, Роза, – попробовала вмешаться Эльжбета.

– Нет, нет. Отчего же? Во время войны все должны быть искренними. – Роза говорила с забавным иностранным акцентом. – Вы любили Марысю. Что же в этом плохого? Я и сейчас люблю. Никогда в жизни не любила, а сейчас вот люблю. Я прямо сама не своя от этой любви.

Эльжбета вышла из себя.

– Роза, дорогая, – резко повернувшись, проговорила она, – ты и вправду болтаешь, как помешанная. Иди-ка лучше в свою комнату. Ложись. Andate in letto [40]40
  Идите спать (итал.).


[Закрыть], – добавила она. Вероятно, это были слова из какой-то оперной арии.

– Вы, княгиня, не боитесь своих чувств, – проговорил Спыхала и неожиданно для самого себя уселся на стул.

Эльжбета забеспокоилась.

– Правда, Роза, тебе надо отдохнуть. Неизвестно, что нас ждет завтра.

Но графиня не слушала ее. Она села на тахту против Спыхалы и взяла его за руку. Пальцы у нее были потные и холодные.

– Скажите, – заговорила она, – вы сражаетесь? Сражаетесь. А это очень опасно для немцев?

Эльжбета возмутилась.

– Но Роза, что ты говоришь?

Спыхала инстинктивно отпрянул.

– Когда сражаются в тесном городе, то это очень опасно для обеих сторон.

– А то у меня есть здесь один друг немец, он, знаете ли, из баварской семьи, Виттельсбах. Я боюсь за него. C'est un cousin de mon mari [41]41
  Это двоюродный брат моего мужа (франц.).


[Закрыть].

– Нам-то какое до этого дело? – проговорила Эльжбета.

– А мне есть дело. Меня тревожит, что вы стреляете в немцев. И то, что они стреляют в вас, – тоже. Что вы хотите? Это естественная реакция. Все в жизни – естественная реакция. Натура – это самое главное. Нельзя противиться натуре, – добавила она таким тоном, словно сделала поразительно важное открытие, – а мы всегда противимся натуре. Натура потянула меня сюда. Зачем я сюда приехала? Вы помните, как красиво у нас в Палермо, на нашей улице, на виа делла Либерта. Помните? На виа делла Либерта. Libertá – значит «свобода». Вы понимаете: délia, délia libertá…

– Tu divagues [42]42
  Ты заговариваешься (франц.).


[Закрыть], – проговорила Эльжбета.

– Потому что все сходят с ума по поводу этой liberté. У нас черные рубашки пели: Délia, délia libertâ.

Она хотела уйти, но Спыхала задержал ее.

– Послушайте, – сказал он, сделав шаг в ее сторону, – может, у вас есть какие-нибудь вести от Марыси?

Роза остановилась и смерила Казимежа взглядом с ног до головы.

– Я не переписываюсь с пани Билинской, – сказала она. – Я считаю, что по многим причинам не могу этого делать.

Эльжбета потеряла терпение.

– Ох, Роза, – сказала она, – иди к себе, прошу тебя. Нельзя же говорить такие вещи, – добавила она, чуть не плача.

– Как хочешь, – ответила Роза. – Сейчас иду. Так ты не знаешь, где это стреляли? – добавила она, уходя.

– Знаю, – зло ответила Эльжбета. – В гимназии Гурского.

– Что за времена! – выходя, вздохнула княгиня. – В гимназии стреляют из винтовок!

– Пан Казимеж, – обратилась Эльжбета к Спыхале, – освободите меня от этой женщины.

Спыхала выпрямился.

– Может, застрелить ее?

– Ах, нет. Губерт хотел ее застрелить. А я, идиотка, не дала.

– Вы немножко преувеличиваете, – попробовал улыбнуться Спыхала.

С улицы Гортензия все еще доносилась стрельба.

В пустых комнатах вдруг раздались гулкие шаги. Кто-то блуждал в потемках, наконец нашел дверь в комнату Эльжбеты и локтем толкнул ее. Дверь резко распахнулась, и маленький Кацусь едва не растянулся на пороге.

– Пани, пани! – закричал он, не очень-то хорошо владея собой.

Обе руки его были вымазаны чем-то красным и густым, словно он раздавил в руках банку с вареньем. Эльжбета и Спыхала вскочили.

– Что случилось?

– Ты ранен?

– Нет, это не моя кровь. Пуля у меня шапку сорвала. Ну идите же, идите скорей… – сказал он, обращаясь к Спыхале.

– Что? Куда?

– Я вел пана поручика, а он упал и лежит. Здесь, около Ведля. Я не могу сдвинуть его с места. Идите же скорей!

Спыхала направился к дверям.

– Хорошо, ты иди впереди. Только осторожно, а то темно.

– На дворе светлей, – сказал Кацусь уже более твердым голосом. – Те танки горят еще.

Эльжбета, казалось, начала трезветь.

– Это Анджей? – спросила она.

– Да, наверно, Анджей. – Спыхала уже шел к двери.

– Да, поручик Анджей, тот, который только что здесь был, – голос Кацуся доносился уже из темноты. – Он шел, а теперь лежит, и я не могу сдвинуть его с места.

На лестнице, в темноте, сидели какие-то люди. Их было много, Казимежу пришлось протискиваться.

– Что вы тут делаете? – спросил он.

– Ждем, – прозвучало в ответ. В голосе сказавшего это слышались скорбь и ирония.

В углу двое при свете кучерского фонаря, в который была вставлена свечка, отбрасывавшая свет на их склоненные лица, играли в карты. В их руках шелестели банкноты, золотая монета с тихим звоном ударилась о каменную ступеньку. Это были спекулянты валютой с площади Варецкой.

– Чего вы ждете? – спросил Спыхала.

– Лучших времен, – отозвался чей-то голос из другого темного угла.

Только в самом низу, в подворотне, Казимеж почувствовал прикосновение пушистого меха. Рядом с ним шла Эльжбета.

Казимеж наклонился к ней. Прошептал:

– Вернитесь. Зачем вы пошли?

Но Эльжбета, казалось, снова впала в какое-то беспамятство.

– Я не видела, как упал Юзек, – говорила она, – я не видела, как он упал.

Спыхала только плотно сжал губы в темноте.

– Юзек упал на ворох люцерны, – сказал он скорее всего самому себе, – я видел его уже после боя.

Кацусь бежал впереди, как автомат, повторяя одно и то же жалобным, плаксивым голосом:

– Идите, идите!

Не заботясь о безопасности, прошли они по Шпитальной. У магазина Ведля Кацусь опустился на землю.

– Пан поручик! – проговорил он очень резким, очень твердым голосом. – Пан поручик!

Спыхала нагнулся. На тротуаре лицом к земле лежал Анджей. Он был без шапки, волосы спутались. Слабый свет от догоравших уже танков доходил и сюда. Эльжбета упала на колени.

– Что вы делаете? – неуверенно проговорил Спыхала.

Он просунул руки под тело и перевернул его лицом вверх. Эльжбета склонилась над ним. Анджей был мертв. Спыхала выпрямился и откашлялся. Кацусь ничего не понимал.

– Скажите, – все повторял он, – это труп? И больше уже ничего? И больше уже ничего?

Спыхала положил ему руку на плечо.

– Пан поручик мертв, – сказал он мягко.

Эльжбетка еще ниже склонилась над лицом Анджея.

Его огромные голубые глаза были раскрыты. В их белках поблескивало розовое пламя догорающих танков.