Текст книги "Осенняя женщина"

Автор книги: Якан Варау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Тихо! – предостерегающе крикнул глава семейства, уже успевший стереть большую часть «макияжа» мокрым кухонным полотенцем. – Замолчите все! Это просто зубная паста. Ее легко смыть. Понятно?

– Теперь все ясно! – истерично всхлипнула пятнадцатилетняя Сьюзи. У нее пастой была заляпана челка, которую она завивала весь вечер. – Это ОН! Опять ОН! Мама, папа, я так больше не могу!

Взоры всего семейства вперились в дверь в самом конце коридора.

Дебора с затаенным страхом увидела, как помрачнел муж. Такой вид у него бывал не часто. В последний раз – когда пришлось шлепнуть Питера за выброшенную в туалет действующую кредитную карточку.

– Виктор! – громко позвал он. – Выйди и объясни, что все это значит! Немедленно!

Из двери никто не показался.

– Виктор, не жди, пока я сам войду!

– Джон! – слабо пискнула Дебора, когда муж, опустив голову, с рычанием двинулся в направлении комнаты Белобрысой Проблемы.

Но у самой цели он остановился. Дебора тоже подошла. На двери висело несколько листков бумаги. На каждом было написано по одному слову:

«КТО»

«ЗАДЕТ»

«В»

«ЭТУ»

«ДВЕР»

«БУДЕТ»

«СОВСЕМ»

«ПАКОЙНИК»

«ШУТКИ»

«КОНЧИЛИСЬ»

«КОНЕЦ»

Чтобы прочесть последнее слово, супругам пришлось согнуться чуть ли не до пола. После этого они переглянулись. «Взрывчатка», – похолодев, подумал Джон Периш. «Ядовитые стрелы», – промелькнуло в голове вспотевшей Деборы Периш.

– Дети, отправляйтесь в свои комнаты, – неловко прочистив горло, приказал глава несчастного семейства.

Те подчинились, но оставили двери приоткрытыми.

Ну и что теперь? – спросила Дебора вполголоса.

– Я войду, – неуверенно ответил Джон.

– У тебя семья, – напомнила Дебора.

– Это просто смешно! Не может же он в самом деле… – нервно усмехнулся Джон, отрывая самый верхний листок.

– Ты уверен? – прищурилась Дебора.

– Он же просто подросток! Я тоже в его возрасте писал такие глупости. Он просто играет.

– В этом ты абсолютно прав, – ехидно согласилась супруга. – Он играет. Мы все здесь его игрушки. В конце концов все игрушки ломаются. Или их ломают. Он спокойно мог перерезать всем нам горло.

– Деб, ты сгущаешь краски, – глаза Джона бегали, как две испуганные мышки.

– А ты делаешь их чересчур радужными.

– Я сейчас войду туда, и мы все вместе поговорим. На работу сегодня не пойду. Позвоню в офис и возьму отгул.

– Нет, – покачала головой Дебора. – Я вызываю полицию.

– Ты в своем уме? Над нами будет смеяться весь квартал!

– Пусть смеется, лишь бы им не пришлось всех нас оплакивать. – И супруга решительно двинулась к лестнице.

Джон хотел уже было взяться за ручку двери, но в последний момент у него не хватило духу.

«Черт возьми, а если он действительно не шутит? – подумал он, чтобы спасти хотя бы остатки своей поверженной гордости и авторитета. – Нет, Дебора права. Надо что-то решать».

С этой нелегкой мыслью Джон отправился одеваться. Предстать в пижаме перед полицейскими ему совсем не хотелось. Он предпочел бы вообще не показываться им на глаза, но тогда с авторитетом в глазах детей можно было распрощаться навсегда.

Ровно через 17 минут патрульные Глен Шалимо и Уилл Нокс осторожно вошли в дверь одной из комнат дома номер 499 по Логан-драйв. Их рации громко переговаривались между собой, а крепкие ботинки здорово наследили на лестнице и в коридоре, как недовольно отметила Дебора. Все семейство Перишей напряженно следило за их действиями. При этом каждый думал о том, как было бы хорошо, если бы пистолет одного из полицейских (или обоих сразу) случайно выстрелил и столь же случайно попал в цель. Но ничего не произошло. Полицейские вышли из комнаты через полторы минуты. Они ухмылялись и как-то странно посмотрели на обоих родителей.

– Сэр, мэм, можно вас на минутку? – поманил их за собой один из патрульных.

Когда Дебора и Джон приблизились, он сказал:

– Советую вам наладить отношения с вашим ребенком.

– Это не наш ребенок, – вырвалось у Деборы.

– Вернее, он нами усыновлен, – поправил ее Джон, потирая все еще небритые щеки. – Он из России, – добавил Джон.

– А, тогда понятно, – на лице патрульного появилась недавняя ухмылка, и он подал им новый листок бумаги, на котором крупными буквами значилось по-английски с той же чудовищной грамматикой:

«МАЛИНЬКАЯ БОМБА ПРЯМА ОТ РУССКИХ. НАШИ ВАШИХ ВИЗДЕ ПОБИДЯТ».

«Так я и думал», – кивнул Джон, похвалив себя за осторожность.

– Это все? – спросила Дебора, ожидавшая наручников и зачтения Белобрысой Проблеме ее прав. В радужных перспективах ей представлялся плачущий над бедами семейства Перишей судья, выносящий на первом же слушании строгий обвинительный приговор Белобрысой Проблеме. Все рады и обнимаются. Простая бумажка с новыми глупостями ее не устраивала.

К тому же упоминание о какой-то «малинькой бомбе» ее сильно настораживало. Особенно слово «малинькая».

– Так это все? – снова повторила Дебора. – А где он сам?

– Да, кстати, – спохватился полицейский. – Он часто убегает из дома?

– Что вы имеете в виду, офицер? – удивился Джон.

– Как часто он покидает дом на длительное время, сэр? – словно для неполноценного, внятно повторил полицейский.

– Он, бывало, задерживался, когда гулял. Он, знаете ли, любит гулять. А что, его нет в комнате?

– Именно. Поэтому с большой долей вероятности, сэр, можно предположить, что он убежал. У вас есть его фотография? Можете описать основные приметы? Во что он мог быть одет? Вы давали ему карманные деньги? Мы сейчас же свяжемся со всеми патрульными машинами в Джерси-Сити, с охраной паромов, а также с социальной службой.

Пока муж разговаривал с полицейскими, Дебора подрылась на второй этаж и вошла в комнату, предрекавшую ей быстрое переселение в мир иной. Комната действительно была пуста. На полу разбросанные CD-диски и фантики от конфет «Милки-Уэй». Шкаф открыт. Внутри, конечно же, полный кавардак. Кровать не заправлена…

Дебора присмотрелась к кровати и тут же поняла, чем ее так насторожила последняя записка. Об этом свидетельствовал и слабый запах. Маленький мерзавец оставил кучу на ее простынях, купленных в лучших магазинах – 406.80 за дюжину.

Если бы в тот момент перед ней появилась одна из Сиреневых Дам, Дебора запихала бы эту обгаженную простыню прямо в ее беззубый рот. А уж с Белобрысой Проблемой разобралась бы без этих новомодных взглядов на воспитание детей. И пусть ее посадят в тюрьму, она, Дебора Периш, готова рискнуть.

– Мамочка, – в приоткрытую дверь заглянул младший сын Питер, – его посадят в тюрьму?

– Нет, золотко. Не думаю, что нам так повезет. Ты уже собрался в школу?

– Еще рано, мама.

– Тогда идите с Тейлором на кухню и поешьте.

Питер тихонько закрыл дверь.

«Господи, за что ты меня так наказуешь? – истекая бессильными слезами, Дебора Периш срывала с кровати изгаженные простыни. – Почему из миллиона детей на этой планете мне попалось такое чудовище? Как же я его ненавижу!»

Бог молчал. К ненависти Он относился очень подозрительно.

* * *

Ах, этот Олежек! Валентина Ивановна отлично помнила тот день, когда он впервые появился в парикмахерской и сел в ее кресло. Обычно она никогда не смотрела в лица клиентам. Вернее, смотрела, но пропускала мимо своего пристального внимания, как пропускают посторонние звуки. Перед ней представали лишь макушки, покрытые шевелюрой с различной степенью сальности. Макушка же, появившаяся перед ней в то утро, красноречиво говорила: «Я зашла сюда только потому, что более дорогие и приличные салоны еще закрыты, а мой хозяин очень торопится. К вашему сведению, дорогуша, хозяин предпочитает косметическую линию «Нивея». Для мужчин, разумеется. Надо полагать, ждать чуда от вашего заведения не приходится, посему просто подровняйте». Валентина Ивановна перевела взгляд с макушки на лицо ее обладателя, отраженное в зеркале. «Я чертовски молод, здоров, обаятелен, без особых материальных проблем и готов прыгать на все, что шевелится», – будто заявлял этот обладатель, улыбаясь ей из Зазеркалья. «Кобель!» – внутренне фыркнула Валентина Ивановна и, поджав губы, с еле сдерживаемой неприязнью поинтересовалась:

– Как стричься будем?

– Всецело отдаюсь в ваши опытные руки.

«Как же, отдаешься ты», – на мгновение закатив глаза, подумала Валентина, преисполнившись жалостью сразу ко всем женщинам, которые встречают такого типа на своем безоблачном пути.

– Мужчина, я не знаю, чего вам надо. Говорите, как стричь, – чуть повысив голос, потребовала она ясности в вопросе. Эти две фразы, сказанные противным голосом бакалейной продавщицы времен расцвета застоя, всегда приводили не понравившегося Валентине клиента в замешательство и смятение, на что она сильно рассчитывала. (Но пасаран, дорогие женщины!) Но, вопреки ожиданиям, клиент нисколько не смутился и сказал:

– Ну, тогда налысо, если вы в затруднении. Под ноль.

– Вы… чего это? – смутилась она сама. – Как налысо? Совсем, что ли?

– А чего тут мудрить? Скоро лето. Голове легче.

На дворе еще стоял январь, и возникшая в ее воображении лысая макушка вызвала у нее безотчетную и мгновенную жалость.

Валентина Ивановна взяла в руки профессиональное оружие и подступила к макушке, вопившей во все свое красноречивое горло: «Нет, нет! Я хочу «Нивею»! Хочу витаминный бальзам! Не смей подходить ко мне с этой жуткой штукой!».

– Так что, стричь, что ли? – еще раз переспросила Валентина Ивановна, жужжа машинкой.

– Стригите! – решительно осклабился необычный клиент, завернутый в нейлоновую накидку.

– Ну, как хотите, – вздохнула Валентина и принялась за работу.

Спустя несколько минут макушка осыпалась на пол блондинистым дождем. Из-под машинки выходила неприкаянная, лысая голова. Валентина невольно почувствовала угрызения совести.

Девчонки, хоть и занятые своими клиентами, с интересом следили за развитием событий. Несчастная Валентина уже предвидела обстоятельные разговоры у себя за спиной. Не то чтобы она не ладила с другими парикмахершами, просто возраст провел между нею и ними невидимую грань. Она давным-давно смирилась с тем, что клиенты пропускали свою очередь в ее кресло, чтобы сесть к молоденькой Людочке или к ловкой Лариске. Обычно ей доставались непоседливые дети или пузатые пенсионеры, вечно встревавшие со своими советами или забавлявшие ее разговорами о международном положении. Но теперь она была бы рада такому пенсионеру, а не этому молодчику, у которого на уме неизвестно что.

Спустя десять минут молодчик стал походить на зэка, только что получившего пятнадцать лет колонии строгого режима. Валентина дрожащей рукой смахивала волосинки с его прекрасной голой шеи.

– Пойдет так? – робко спросила она.

– Трудно сказать, – ответил он, поглаживая рукой голову, чем привел Валентину в состояние, которое можно было бы охарактеризовать как готовность к обороне. Она мгновенно составила в уме гневную тираду, и, если клиент вздумает кочевряжиться, можно будет призвать в свидетели девчонок. Приходят тут всякие, хотят сами не знают чего, а потом еще и недовольны!

– Пройдите к кассе! – потребовала она, чтобы пресечь всякое сопротивление.

– Могу я узнать, как вас зовут? – вполголоса спросил он, снова коварно улыбаясь.

«Жалобную книгу попросит, гад! – охнула Валентина. – Нет, не попросит. Пойдет прямо к заведующей».

Секундная прикидка показала, что в новом салоне, в который планировалось преобразовать парикмахерскую к осени, работы ей уже не будет. На ее место возьмут какую-нибудь Верочку или Машеньку прямо из училища. А она окажется в очереди на бирже труда.

– Валя меня зовут, – голосом почти безработной ответила она.

– Валя, вы не будете возражать, если я наведаюсь к вам еще как-нибудь? – поинтересовался этот образец мужской коварности и непредсказуемости.

В каких-то несколько секунд потеряв работу и снова ее обретя, Валя растерянно пожала плечами, позабыв о своем праведном гневе.

– Ну, заходите.

– Сегодня, если не возражаете.

– Зачем? – насторожилась Валентина, так как была далека от уверенности, что прическа клиента изменится в ближайшие несколько часов, и покосилась на девчонок, лица которых уже кривились в многозначительных улыбках. Если бы было можно, она выпроводила бы его без денег. И без этих дурацких разговоров.

– Так вы не возражаете? – не унимался клиент.

Валентина покраснела, передвинула на столике перед зеркалом расчески и ножницы, беспомощно оглянулась и пискнула:

– Кто следующий? Проходите!

– Так как? – лысому, судя по всему, было плевать на то, что он ставил ее в неловкое положение.

– Мужчина, не мешайте работать, – разозлилась она и моментально скрылась в подсобке.

Минут через пять приковыляла уборщица тетя Зина и прошептала, лукаво улыбаясь:

– Ушел. Можешь выходить.

– Так я, это… салфетки мне чистые нужны были. Салфетки… – в ужасе оправдывалась Валентина, понимая, что уже стала объектом для обсуждения.

– А, салфетки, – понимающе кивнула тетя Зина. – Ну, тогда ладно.

Однако зря Валентина надеялась, что обезображенный ею парень больше не явится. Он появился в тот же вечер и повез ее куда-то. Вначале ей казалось, что села она в его машину только затем, чтобы его не увидели девчонки, шедшие следом. Но, облапанная и обцелованная за первым же поворотом, забыла обо всем на свете. С тех пор все и началось.

«И что он во мне нашел?» – задавала она себе вопрос, как тот булгаковский Шарик, стоя у зеркала и рассматривая свои немолодые щечки. Если уж говорить начистоту, польститься было не на что. Обычная баба, с грузом обычных проблем, со смертельной усталостью по вечерам, с ленотцой по утрам и слабостью к сладкому-мучному. Но именно из-за этого в ней говорила гордость. Олежек вполне мог бы предпочесть ей ту же Лариску с наглыми глазками. А он выбрал ее.

Этот вопрос и обсуждался со всех сторон Валентиной и Татьяной за закрытой дверью кухни.

Валентина дошла до одного из самых пикантных моментов последних дней, когда дверь отворилась и на кухне появился Колька, с некоторых пор чувствовавший себя неуклюже и скрывавший эту неуклюжесть лобовой атакой.

– В этом доме вообще-то меня кормить собираются? – спросил он, бесцеремонно прерывая упоительное сравнение достоинств Олежека с недостатками бывшего мужа Захарова.

На самом деле ему хотелось не столько есть, сколько полюбоваться выражением лиц Татьяны Алексеевны и матери. Застигнутые врасплох, они обе неловко замолчали, причем Танька подавилась дымом своей сигареты, а мать, покрасневшая от переживаний рассказываемого, принялась переставлять на столе кофейные чашки.

– Мог бы не врываться так, – недовольно заметила Валентина Ивановна. – Ты что, ничего не ел?

– Когда я мог? Вы же засели тут с самого вечера.

– Мог бы и потерпеть, – откашлявшись, подала голос Татьяна Алексеевна, горящий взор которой свидетельствовал о том, что он прервал их на самом интересном месте.

– Здрасте, Татьяна Алексеевна, – издевательски поклонился он. – Что-то вас у нас давно видно не было. Заходили бы почаще.

– Николай, прекрати счас же! – шикнула на него мать, вытаскивая из холодильника кастрюли. – Тебе чего греть? Котлеты? Или курицу?

– Да я уж как-нибудь кефирчиком обойдусь. Не хочу утруждать милых дам и отрывать их от обсуждения моего будущего отчима.

Татьяна, пытавшаяся отхлебнуть остывший кофе, поперхнулась, а мать чуть не выронила кастрюли.

– Ты что это несешь? – нахмурилась она.

– А что такое? Вы что, не собираетесь пожениться и осчастливить меня братиком или сестричкой.

– Тань, ты посмотри на него, – жалобно произнесла Валентина Ивановна, так далеко не заглядывавшая в будущее. – Ты чего такое городишь, дурак?!

– Бить некому, – отозвалась та, отряхивая брызги с кофточки.

– Теперь будет кому, – кивнул Колька, дав при этом «петуха». – Только ведь и я не пальцем деланный. На сдачу как-нибудь хватит.

– Господи, какую сдачу? Ты меня в гроб загонишь. Выбрось это из головы, слышишь?

– Не могу. Должен же кто-то в этой семье думать. На тебя, мать, к слову сказать, надежды нет никакой. Соображать совсем перестала. Нашла себе бандита и рада.

– Что?

Валентина, округлив глаза и прижав к груди кастрюлю, опустилась на кухонный диванчик.

– Да как ты смеешь, паршивец! Я же для тебя все… Всю жизнь. Всю душу вложила…

– Так, Коленька, давай-ка отсюда, – поднялась Татьяна, решив взять инициативу в свои руки. – Давай, иди за компьютер свой. Книжку какую почитай.

– Да что же это? В кои-то веки… По-человечески живу. Как баба… – причитала над кастрюлей Валентина. – Я же его обстирываю, бугая… Хоть немножко уважения… Всю жизнь ради него. Все же у него есть…

– Второго папы не хватало! – выкрикнул Колька, подталкиваемый в грудь Татьяной, которая трепетала от того, что оказалась в самом эпицентре семейного скандала.

– Я тебе хоть в чем-нибудь хоть когда-нибудь отказала, негодник? – громко вопрошала Валентина. – Что ж я, по-твоему, не человек? Мне и жизнь свою устроить нельзя?

– Смотря с кем! – в щель двери, придерживаемой Татьяной, снова выкрикнул Колька. – Ты хоть на минутку задумалась… задумалась, что ему от тебя надо? Мало в этом городе мужиков с больной головой, которых на старух тянет?

– Это кто старуха? – ужаснулась Валентина из кухни, усмотрев в этом еще большее оскорбление. – Нет, ты слышала? Он из меня уже старуху сделал!

– Закрой рот сейчас же! – потребовала Татьяна в щель, пытаясь прижать собой дверь. – Совсем, что ли, крыша поехала? Валя, не слушай этого сопляка. А ты мал еще рот открывать…

– Тебе же потом больнее будет. Что, думаешь, замуж позовет? Сильно сомневаюсь.

– Молчать! – грохнула кастрюлей об пол Валентина.

В наступившей тишине слетевшая крышка сделала замысловатый пируэт между котлетами и мягко на них же упала, как балерина на своего партнера.

– Все, хватит, – сказала Валентина Ивановна, поправляя дрожащей рукой прядь волос. – Наслушалась. Довольно. Спасибо, сынок, за слова хорошие, за заботу. Душевное материнское спасибо. Обрадовал! Будут теперь тебе и Интернет, и деньги на кино, и шиш с маслом. Все тебе будет.

Она прошла мимо застывшего Кольки и онемевшей подруги в комнату сына.

– Так, – произнесла она зловеще, осматриваясь.

Колька с недоумением смотрел на нее. Такой он еще свою мать не видел. Даже когда она ругалась с отцом. Это озадачивало, но не слишком пугало.

Через секунду телефонный провод, который вел к модему его компьютера, был яростно выдернут матерью.

– Вот так, родной мой! С этого дня никаких Интернетов! Ты живешь у меня в доме, так что будь добр держать свой ротик на замке! Ты понял?

– Мам, ты… – криво усмехнувшись, начал он.

– Ты понял?! – повысила она голос.

– Я-то понял, только от того, что ты тут провода рвешь, ничего не изменится.

«А ведь и правда, – подумала с отчаянием Валентина. – Господи, что же делаю-то?»

Когда-то она гордилась тем, что может найти общий язык с сыном, но теперь перед ней стоял совершенно незнакомый юнец, который не понимал ни ее саму, ни ее проблем. Когда они говорили в последний раз? Просто говорили? Рассказывали друг другу о делах, о чувствах? Сто лет назад. Чего же теперь ты хочешь от него?

Решимость гасла в ее глазах. Она почувствовала вину и оттого злилась на сына еще больше.

– Ты хоть раз подумал обо мне, Коленька? – голос ее задрожал. – Ты хоть раз поинтересовался, чем я живу? Ты же вот только ухмыляться можешь. Мать свою дурой считаешь. А то, что тебя эта дура родила, вырастила, обеспечила, это, значит, по боку? Только и слышишь: «Дай, дай, дай!» А мать лишь бегает на цыпочках, стелется скатертью. Отец твой сколько у меня крови выпил, а теперь и ты взялся?

– Валя, успокойся, – уговаривала ее подруга и попыталась увести из комнаты.

– А я тоже жить хочу! Понимаешь? Сделали из меня прачку-посудомойку! Я еще и старуха, оказывается!

Колька зло потупился, испытывая неловкость из-за присутствия Татьяны Алексеевны.

– А я не старуха! Понятно? Не старуха!

– Да как у тебя язык повернулся! – сделала свой выпад Танька. – Эгоист!

– Ну да! – взорвался Колька. – Теперь я во всем виноват! Я один! Ладно!

Он выскочил в прихожую, сорвал с вешалки куртку и вылетел за дверь.

Обе женщины остались наедине со зловещей недосказанностью тишины.

– Нет, ты видишь? – уже на кухне обратилась Валентина к подруге, сморкаясь в бумажную салфетку и собирая с пола котлеты. – Вырастила себе на радость.

– Да, малые детки – малые бедки. Большие детки соответственно… – глубокомысленно заключила Татьяна, внимательно разглядывая свою кофточку, забрызганную кофе.

– Господи, как вспомню, какой послушный ребенок был! Только цыкнешь – и как шелковый. А теперь!..

– Чего ж теперь? Взрослый уже. Можно и на мать бочки катить, – пожала плечами Татьяна и придвинулась ближе. – Ревнует он тебя, подруга. Ревнует. Оттого и ершится.

– Чего же на мать ершиться? Поперек горла ему я или что? И в кого он такой? Захаров мой слова за всю жизнь обидного не сказал. «Да, Валечка. Конечно, Валечка. Уже бегу, Валечка».

– Ой, Захаров твой вечно тобой крутил! Будто я не знаю, каким твой Захаров был. Вот что я тебе скажу, подруга. Распустила ты их обоих. Что Захарова, что Кольку. Они и рады сесть тебе на шею да ножки спустить. Ну, Захаров – ладно. Отрезанный ломоть. А вот Колька… Наплачешься еще с ним. Потому что сама виновата. Вот так надо было держать! – Танька сжала кулак и показала его Валентине Ивановне. – Мой спиногрыз вон в институте, а у меня по струнке ходит. Потому что знает – если что не так, выдам по первое число. И не посмотрю, что яйца мхом обросли. Так ввалю, мало не покажется. А ты сю-сю да сю-сю с ними вечно. И вот где теперь твой Захаров? Где этот попугай облезлый, за которого ты так цеплялась?

– Представляешь, на три семьи уже работает, паразит! Это мне свекровь проговорилась. Тоже теперь добрая. А когда с Захаровым поженились, все не по ней невестка была. И не так ходит, и не так смотрит, и не так говорит, и не так стирает, и не так готовит. Сейчас Валечка и золотко, и рыбонька, хоть на хлеб ее мажь вместо сливочного масла. Где мне с жизнью такой счастье было видеть? А теперь сыночек дорогой коленца выкидывает.

– Господи, да не смотри ты на этого сопляка! Не его дело. Ты с ним, подруга, построже. Построже! Слава богу, уж пятнадцатый год пошел. Сопли ему подтирать не надо. Пора и о себе подумать.

– Дура я, наверное. Старая свихнувшаяся на этом деле дура, – вздохнула Валентина, выбрасывая гору салфеток в урну под мойкой. – Олег же и в самом деле… молодой.

– На каких-то пятнадцать лет младше! Не выдумывай! Такое раз в жизни бывает. Устраивай свою жизнь, пока можно. Не успеешь оглянуться, как уже поздно будет.

– Боюсь я, – призналась Валентина, понизив голос.

– Чего? – изумилась Татьяна.

– Всего. И Олежека боюсь. И Кольку своего. Колька же упрямец из упрямцев. Малой, а столько в нем упертости – самой удивительно. Видела, как он выскочил?

– А Олежека-то чего боишься?

– Не знаю. Он ведь тоже не собачка комнатная. Сила в нем мужицкая есть. Все под себя гнет. Мы, бабы, это чувствуем. Опасный он.

– Ой, скажешь тоже, – нахмурилась Татьяна.

– Не знаю, чем. А только прямо мороз по коже иногда, как подумаю о нем.

– Ты так говоришь, словно он убить может и глазом не моргнет, – скептически улыбнулась подруга.

Валентина посмотрела на нее внимательно и покачала головой.

– Вот уж не знаю, Танечка. Во всяком случае, он производит впечатление человека, способного на многое.

– Значит, тебе вдвойне повезло! Попробуй сейчас найти мужика, способного на многое. Обычно они и на малое-то не годятся. Да что тебе вообще надо? Сама говоришь, он мужик настоящий. Красивый, молодой, фирма вон своя…

– Боюсь я, Тань, как бы чего Колька не выкинул, вот что. Как говорится, найдет коса на камень – искры полетят. Колька и на самбо ходил, и на плавание. А сколько раз с синяками приходил с улицы. Это не старший Захаров, который соседей сверху по телефону утихомиривал: «Извините, простите, не могли бы вы шуметь потише?». Колька раз поднялся к ним, а вернулся с разбитой рукой.

– Шуметь-то перестали соседи?

– Перестали. Вот я и говорю, что боюсь. Сама себе удивляюсь, как я с ним сегодня говорила. Может, не надо было так? Где он теперь?

– Мое мнение – пусть твои мужики сами разбираются между собой. И поверь, подруженька дорогая, сговорятся они. Рано или поздно. Пивка разопьют. По сигарете выкурят…

– Какое пивко! Какие сигареты! – возмутилась Валентина.

– Ой, а то ты такая наивная, ничего не видишь! Да у них пиво сейчас за лимонад идет! В городе все цедят, не стесняются. Короче, не бери в голову и живи, как жила. Вот и все.

«Вот и все? – подумала Валентина. – Сильно сомневаюсь…» Но подруге ничего больше не сказала.

* * *

Некоторые вещи и явления, вероятно, не меняются со временем. Особенно в большом городе.

При царях праздные щеголи, экипированные в элегантные жилеты и пиджаки, шелковые галстуки и крахмальные воротники, с тросточками и в котелках из универсального магазина мадам Бойль «Маленькій Парижъ», привезенных, по заверениям мадам, прямо «из Парижу» ночным экспрессом, легко и непринужденно фланировали по Губернаторской. Они увлеченно оценивали девушек из приличных семей, цеплялись к бледным и циничным модисткам и задирали деревенских девах, заблудившихся со своими котомками по пути с рынка на станцию. Они обменивались впечатлениями о премьере в театре, говорили о разгуле либеральных идей, о новых светских скандалах и загранице, тихонько – о царской фаворитке и психиатрических опытах заезжего доктора с сероватой репутацией, о помещике таком-то, проигравшемся в пух известному картежнику и кутиле штабс-капитану такому-то, о флирте с институтками на дачах, каком-то необыкновенном вине, рекламируемом в «Голосе провинции», и о том, «какой годъ надо считать первымъ годомъ новаго столетия – 1900 или 1901? Когда начнется двадцатый векъ?» и что «говорить объ этомъ известный астрономъ Камиллъ Фламмарюнъ»?

Щеголи оттопыривали пальчики, когда в приветствии приподнимали свои шляпы, со знанием дела обсуждали икру, заливную утку, соус кумберленд, салат оливье и котлеты даньон, подаваемые нынче в ресторации, а ради забавы издевались над полуграмотными провинциальными купчиками, читавшими по слогам потрепанный листок старого циркуляра, приклеенного к забору:

Общія обязанности городовыхъ:

§ 1. Городовой есть блюститель порядка и благочиніяя и стражъ, оберегающiй личность и собственность каждого. Чтобы оправдать на деле столь высокое назначение, всякому городовому необходимо:

а) Питая в душе своей непоколебимую преданность ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ исполнять службу ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА по совести, заботясь постоянно о томъ, чтобы находиться при деле не для виду только, а для действительной пользы».

Щеголи же не уставали соревноваться друг с другом в остроумии, нарядах и в любовных приключениях с бойкими (и не очень бойкими) дамами полусвета.

…Минуло всего каких-то шестьдесят лет, и картина на центральном проспекте города изменилась. Радостные песни о счастливой жизни лились теперь из городских динамиков по выходным, которых стало целых два – суббота и воскресенье. Очереди на фильм «Доживем до понедельника»; транзисторы; фантастика Беляева; тайный и жутко дефицитный роман Булгакова «Мастер и Маргарита»; модницы в высоких прическах и белых туфельках на высоких каблуках; бодрые марши пионерских отрядов; громкое эхо «битломании»; появление у парней девчоночьих причесок, против которых строгие завучи и директора школ были бессильны; первомайские шарики и гвоздики; открытки с западными кинозвездами; спортивные кружки; утренняя зарядка по радио; дружинники, исполненные сознания собственной ответственности; старички в парках, сражающиеся за шахматными досками с очкастыми малышами; газеты «Правда» и «Вечерний Минск» за стеклом на специальных стендах; открытие Кургана Славы; вести с полей; Доски почета; отповедь Израилю; кулак в сторону Китая; сбор металлолома и средств в Фонд мира…

Щеголи переоделись в вельветовые куртки, рубашки с отложными воротниками и ботинки на толстой каучуковой подошве. Особый шик молодежи – брюки-дудочки и право курить в людных местах. Щеголи обменивались книгами и граммпластинками с записями далеких заграничных певцов; обсуждали таинственные явления, которым наука пока не дала объяснения; ходили во Дворец спорта на «Антигону» в постановке гастролирующего модного московского театра; танцевали вечерами «летку-енку» и «любовь-весну» на Октябрьской площади; сравнивали цены в студенческих столовках и в молодежных кафе, где спиртное продавали только после определенного часа; знали все о голкиперах «Динамо» и «Спартака»; говорили «сики, чуча, какая отпадная штука», если хотели привлечь к чему-то внимание друзей; посвистывали вслед гордым красавицам; без всяких раздумий кадрили комсомолок, спешивших с отчетно-выборных собраний, и поднимали на смех дебелых и неуклюжих провинциалок в ярких сарафанах, приехавших поступать в институты.

Щеголи обожали соревноваться друг с другом в остроумии, нарядах и в любовных приключениях с бойкими (и не очень бойкими) комсомолками.

…Прошло еще несколько десятков лет. Жизнь в городе изменилась кардинально. Мир стал другим: инфляция, сотовые телефоны, нищие, Интернет, американские боевики, «Орбит» без сахара, Земфира, FM-радиостанции, ночные клубы, пицца, «Комсомольская правда» с голыми девицами на первой странице, «наши» сериалы с одними и теми же актерами в главных ролях, спутниковое телевидение, реклама через каждые пять минут, вездесущие лотки с бананами-апельсинами, сектанты, непонятные войны, курс доллара-евро, слова «офис», «брифинг», «консалтинг» и «маркетинг»!.. Лишь щеголи все те же! Правда, одеваться они стали в джинсы и турецкие кожаные куртки, украсили себя татуировками, кольцами и «фенечками». Они предпочитают «тусоваться», попивая «Балтику» прямо из бутылки или баночки. Они поставили моду на колени, заставив всех мировых кутюрье включать в свои коллекции непрезентабельные свитера, бесформенные джинсы, нелепую обувь и невообразимые до дикости прически.

Щеголи с удовольствием встречались друг с другом на Октябрьской, курили непринужденно, болтали о новом фильме Лукаса и пересказывали очередную серию про Масяню в Интернете; поносили «Майкрософт» и иногда отвлекались на звонки своих сотовых телефонов; хохмили и приценивались к музыкальным CD-дискам; не выказывали никакого желания уступать дорогу спешащим прохожим. Щеголи матерились бездумно и виртуозно, перекусывали жареной картошкой из «Макдоналдса», обсуждали достоинства того или иного ночного клуба, договаривались о новых встречах и вечеринках. «Жить СТИЛЬНО!» – стало их тайным девизом, «НАПРЯГИ ПО БОКУ» – жизненным кредо. Особый шик – катание на машине с грохочущей внутри салона музыкой. Особая гордость – работящие «шнурки», разрешающие все денежные затруднения.