Текст книги "Осенняя женщина"

Автор книги: Якан Варау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Твой ответ, Тимофей?

– Я должен подумать.

– Разумеется, разумеется. Но Ирочка права. Время идет. И чем дальше, тем труднее нам будет «отмазать» его, как говорит Олег.

– Дайте номер телефона. Я позвоню вам.

– Вот это уже другой коленкор! – обрадовался Старик, подавая ему свою визитку. – Спешите творить добро, говорил один наш знаменитый писатель. Весь мир не стоит одной детской слезы.

Тимофей спрятал визитку в карман куртки.

– Все вернется. Будьте уверены, – сказал он и вышел.

На следующий день Тимофей попросил Диму достать ему живых тараканов. Митек не удивился и через несколько часов, счастливый от того, что смог услужить лучшему другу, притащил ему в пластиковой таре огромных и неповоротливых тварей, которых можно было увидеть разве что в передаче Дроздова о животных или в фильме ужасов. Когда Тимофей объяснил, что ему нужны насекомые отечественного образца, тут уж Митек нахмурился. Это было все равно, что просить его продать снег зимой. Дима поинтересовался: какого черта? Тимофей ответил: надо. Покипятившись для приличия – мол, он не позволит делать из себя неизвестно что, – ровно через пять минут и три секунды Дима начал размышлять вслух, где бы раздобыть требуемых усатых соотечественников. Собственная кухня отпадала, потому что не далее как на днях бабка с помощью патентованного средства произвела генеральное сражение и погубила легион непрошеных жильцов. Ловить их у соседей было рискованно, так как те могли бы неправильно его понять. Но тут Митек вспомнил о своем очередном новом знакомом, содержавшем дома капризных ящериц, отказывавшихся питаться кем-либо еще, кроме тараканов. Через час требуемые рыжие соотечественники в большом сетчатом боксе были доставлены. Однако с тех пор Митек потерял покой.

– Эй, чудила, ты меня слышишь? – приставал он к Тимофею на работе. – Хочешь, я тебе отдам пять баксов, только скажи, чего ты с этой пакостью сделал?!

– Я их приготовил с соевым соусом по старинному тайскому рецепту и устроил праздник желудку, – ответил втайне потешавшийся Тимофей.

– Сверху даю еще пять. Десять баксов!

– У них вкус креветок, надо заметить…

– Меня не вырвет, не надейся. Мое последнее предложение – двадцать баксов!

– Эта загадка уйдет вместе со мной в могилу.

– С тобой все ясно. У мальчика взыграло детство, – проговорил недовольно Митек.

Двадцать баксов! За работу, приносившую Тимофею когда-то не меньше двух-трех кусков в тех же зеленых бумажках. Как ужасно упали цены за три года!

– Кстати, – прошептал Тимофей, потому что Инесса Михайловна за соседним столом уже навострила ушки, – я завтра собираюсь сачкануть. Прикроешь меня?

– Ладно, неблагодарный. Отмажу тебя в очередной раз. Но с тебя упаковка пива. Компенсация за слюну, которой меня завтра обрызгает наш Кузя. И вообще должен я знать, за что страдаю?

– Должен, должен, но знать тебе все равно не обязательно. Будешь спать лучше.

– Вот чего нет, того нет. О тебе ведь, паршивце, думаю.

– Только не это! – хихикнул Тимофей.

– Не в том смысле, извращенец! Мне твоя скрытность покоя не дает.

– Да неужели? – притворно изумился Тимофей, отворачиваясь к экрану компьютера.

– Кстати, вот куда ты дел свою Майю? У вас что, уже завяли помидоры?

– Скукожились – будет вернее.

– И я узнаю об этом последним? Понимаю, тебе сейчас плохо. Ты можешь поплакаться у меня на груди. Потом. Не на людях.

– Во-первых, обойдусь как-нибудь без твоей груди. Во-вторых, слишком много говоришь, Митек.

– «Птица Говорун отличается умом и сообразительностью. Умом и сообразительностью». Истина, подтвержденная временем. Можешь поделиться со мной всеми интимными подробностями, и они уйдут вместе со мной в могилу.

– Боюсь, ты уйдешь в могилу раньше, чем я поделюсь.

– Все понял. Я же воспитанный мальчик. Только разреши сделать последнее предложение. Предлагаю двадцать пять баксов за историю о тараканах! Двадцать пять!

– Дать тебе еще один рецепт?

– Да пошел ты!

Тимофей почти видел, каким был Димка в детстве, – маленький головастик с непропорционально большими ушами, сопливый, с открытым из-за аденоидов ртом, наглый и оттого смелый. Старшие дети его наверняка часто колотили. Смущало ли его это? Ничуть. Он хохотал в лицо обидчикам и раз за разом повторял оскорбления, за которые его били. Его тормошили, а он давился от хохота, визжа, к примеру, как полоумная свинка на весь двор: «А Сашка навонял! Я все слышал! Сашка навонял!». И никто не мог бы заткнуть ему рот, потому что затыкающие руки он предпочитал слюнявить. Наглость, говорят, – второе счастье. Дима был тому лишним подтверждением. И если ситуация осложнится, Тимофей знал, на кого можно положиться, несмотря на противоречивость Димкиного характера.

* * *

Вера была из тех девчонок, которые сочетали в себе ум, любознательность, простоту в общении, ненавязчивость, смелость и умение держать язык за зубами. Платьям она предпочитала джинсовые комбинезоны, вместо журналов «Cool» с фотосериями на молодежные любовные темы она покупала произведения Стивена Кинга, Хоторна и Набокова. Вера переписывалась с различными университетами Европы, которые в ответных письмах на ее новации предрекали ей большое будущее. Вера обещала стать талантливой карьеристкой. В лучшем смысле этого слова. Лет эдак через десять – пятнадцать она сменит свой комбинезончик на строгий костюм деловой женщины, жаргон – на безупречную речь, полную шарма и обаяния настоящей хищницы, а из квартиры родителей в Малиновке переберется в какой-нибудь пентхаус в Америке или в скромный домик на окраине Лондона. Трудно угадать, где может остановить свой выбор девушка с широкими возможностями, добытыми собственными талантами и трудом. Может быть, она будет одна, потому что мужчин привыкнет рассматривать под микроскопом, а возможно, счастливо выйдет замуж. Но в минуты затишья, в сером сумраке незанятых вечеров, в дождь, барабанящий в окна ее прекрасной спальни, она будет скучать по родине и с ностальгией вспоминать свое детство. И, судя по всему, Колька собирался оставить след в ее воспоминаниях.

Он позвонил из обычного уличного таксофона, по обычной «белтелекомовской» карточке, в обычную квартиру, обычной девочке по имени Вера.

Трубку долго никто не снимал. Колька подождал. Времени у него было много. Теперь уже много.

Колька не думал в тот момент ни о школе, ни о переживаниях родителей (мать ведь обязательно позвонит отцу, это он знал), ни вообще о чем-либо, кроме своей обиды. В какие-то мгновения отчаянная решимость ставит перед вами кривое зеркало, и искаженное отражение мира заставляет испытывать отвращение к миру настоящему.

– Алло? – услышал он в трубке. – Кто это?

– Это Ник. Как дела? – замялся он на мгновение.

– Нормально. А у тебя?

– Не очень. Маманя опять пеной изошла. Слушай, Вер, не могли бы мы встретиться?

– Сегодня?

– Ага. Хотя если ты занята…

– Ты где?

– Рядом.

– Можешь зайти? – просто спросила она.

– К тебе? – удивился он, так как до сих пор они встречались на нейтральной территории.

– Ну не к белому же медведю!

– А родаки дома?

– Что за дурацкая особенность вечно оглядываться на родителей! – вспылила Вера. – Как будто их надо в чем-то опасаться. Они, к твоему сведению, не имеют обыкновения кусаться. И вообще в них, если присмотреться, можно найти много хорошего. Ты так не считаешь?

Колька молча ухмыльнулся, не зная, как реагировать на Веркину отповедь.

– Ты чего там сопишь? – уже весело спросила она.

– Ничего.

– Тогда дуй ко мне.

Он хотел и мог рассказать обо всем, что с ним происходило, но не был уверен, что найдет подходящие слова. Девчонкам трудно понять мальчишеские резоны. На то они и девчонки. Важные для парней вещи они превращают в незначительные одним взглядом и парой удачных слов. У них свои понятия о справедливости и способах ее достижения. Ну и пусть! Хуже всего сейчас – бродить бесцельно по городу в одном свитере, думая о собственных злых словах, сказанных матери, за которые он все же испытывал смутный стыд. Проехав две остановки на троллейбусе, он вышел к знакомому многоэтажному дому, у которого часто поджидал Веру, чтобы вместе отправиться на тренировки. Он никогда не был внутри. Просто ждал ее у подъезда или провожал до него.

– Входи, Коля, – подчеркнуто вежливо пригласил приятный женский голос по домофону, и от этой официальности, а также от сознания того, что дома у Веры полный комплект родителей, он пожалел, что не настоял на нейтральной территории.

К его облегчению дверь на седьмом этаже открыла сама Вера. На ней был любимый джинсовый комбинезон и ковбойская рубашка. При виде Кольки глаза ее удивленно расширились.

– Почему в одном свитере гуляешь? Куртка-то где?

– Куртка дома, – потупившись и зябко пряча руки в карманах брюк, произнес он. – Так получилось.

– Проходи. Чаем тебя напою, горе ты луковое.

Слова, слова… Как часто оказываются они просто звуками, пустыми звуками, не трогающими ни ум, ни сердце. Но иногда лишь пара слов, сказанных нечаянно, но искренне и тепло, все переворачивает в душе.

Колька ощутил жар в груди, благодарное и почти слезное облегчение. Однако в то же самое время на него накатило упрямое желание отступить, оттолкнуть ее помощь – и посмотреть, что будет делать Вера, что скажет, как изменится ее голос, какой у нее будет взгляд.

– Нет, – покачал он головой. Мирно распивать чаи, когда в душе такая буря, казалось ему сверхглупым. Он хотел катастрофы. Он жаждал новых слов, лихорадочных, похожих на бред нездорового человека, трагичных, окончательных, недоступных в остальное время, потому что для некоторых слов нужны необычные, чрезвычайные обстоятельства. Всю дорогу он думал о какой-то далекой поездке. Ему мерещились то строители, то рыбаки на берегу холодного моря, зарабатывающие свои честные деньги и живущие так, как им хочется.

– Ага, новый бзик а-ля Ник Захаров, – без тени улыбки заметила Вера, выходя на площадку и прикрывая за собой дверь. – Что такое?

– Ничего, – хмуро соврал он, ожидая, желая новых расспросов.

– Ничего? Значит, ты просто так гуляешь по городу в свитере? От нечего делать примчался ко мне, взбудораженный, как не знаю кто?

– Я из дому ушел, – сообщил он, и звучание этой фразы ему очень понравилось, хотя смысл ее был более чем горьким.

– Куда? – с непониманием уставилась на него Вера.

– Что – куда? – опешил он.

– Куда ушел-то?

– Никуда. Просто ушел.

– Зачем?

– Достало все, понимаешь? Маманя, кавалер ее долбаный… Уеду куда-нибудь. Может, к дядьке Жене. Он во Владивостоке на траулере работает.

– У тебя вот здесь, – она постучала по его лбу, – все в порядке?

– Думаешь, я шучу?! – немедленно ощетинился Колька, рассчитывавший хотя бы на дальнейшее сочувствие, если не на благоговейный ужас своей подруги.

– Ничего я не думаю. Просто вы, пацаны, такие иногда дураки, что диву даешься, как из вас потом что-то получается, – примирительно сказала она.

– У меня выхода нет, Вер. Только не хохми, ладно? Я ведь…

– Что?

– Короче, глупость одну сделал. Хотя, может, и не глупость. Во всяком случае, мне так не казалось в тот момент.

– Ты говоришь загадками.

– Я не могу сейчас тебе все объяснить. Короче, я решил. Так надо, понимаешь?

– Вот дурак, – покачала она головой.

– Вера! Не стойте на площадке! – услышали они из приоткрытой двери. – Зайдите в квартиру!

– Сейчас, мам! – чуть обернулась она. – Зайдем?

– Я же сказал – нет.

– Боишься?

– Ничего я не боюсь! Просто не хочу.

– А зачем тогда пришел? – прищурилась она с усмешкой.

Прояви она хотя бы каплю настойчивого сочувствия, за которым он по сути и пришел, не поднялась бы в его душе эта горячая волна обиды, ядовитой кислотой выжигавшей даже самые добрые чувства.

– Ладно, все пучком, – едко улыбнулся он, пятясь к лифту. – Я все понял. Вопросов. Больше. Не имею. Гуд бай, май лав! Иди домой, к маме, а то простудишься.

С совершенным спокойствием Вера смотрела, как Колька, этот большой ребенок с всклокоченной шевелюрой и в плохо зашнурованных сапогах, вошел в кабинку лифта, отсалютовал ей по-американски и уехал вниз.

Конечно, зря он пришел! Все зря! Разве она, милая девочка, у которой есть мама и папа и которая возвращалась домой именно тогда, когда обещала, могла его понять? Понять то, что творилось в его душе. Понять эту упоительную, отчаянную мужскую решительность, как при переходе Рубикона, когда мысленно отрезаны все пути, кроме одного – к неясной и тревожной цели впереди. И дорога эта не покажется ни легкой, ни короткой, ни верной, ни неверной. Она просто будет. И он, Колька, пойдет по ней. Потому что он так решил. Решил сейчас.

В тот момент он верил лишь себе. Верил своему безрассудному порыву и наслаждался им.

«Пусть! – выходя из подъезда, думал Колька с праведным гневом. – Никто меня не знает. Ни Вера, ни мать. Но теперь узнают. Особенно этот козел узнает. До печенок пропрет! Ха! Вот такая фишка, урод! Я ничего не могу? Я все могу. Ты хотел удивиться? Я тебя удивлю. Если уже не удивил!»

Он не замечал ни холода, ни прохожих. В своем упоительном ликовании он не заметил даже Веры, догнавшей его.

Мысль его запнулась, когда он увидел ее. Она была серьезна и сосредоточенна, как никогда. Вера протягивала ему куртку, которую несла с собой.

– Надень. Простудишься.

Он смутился так, словно она могла подслушать его мысли. Потупившись, Колька не вытащил рук из карманов, подгребая носком сапога что-то на земле. Ему все еще хотелось, чтобы его уговаривали, смутно понимая, что это по-детски, но уже не мог отказать в удовольствии ощущать себя в центре чьего-то внимания. Особенно внимания Вериного. Почему, он и сам не мог сказать. Что в ней было такого? Иногда исподволь он смотрел на нее и пытался хоть с чем-то соотнести свои чувства к ней. Она ничем не отличалась от остальных девчонок, но все равно было что-то притягательное в ее миниатюрной живости, в ее крепких монгольских скулках, на которых появлялись крохотные ямочки, стоило лишь ей улыбнуться, в ее пальцах с мягкими и теплыми подушечками, так отличавшихся от его рук, в которых уже угадывалась мужская узловатость, в ее широко и открыто смотрящих на мир глазах цвета плодов каштана, в ее простой и естественной походке, не испорченной девчоночьим искусом походить на топ-модель Наоми Кэмпбэл. Вера была Верой. И это ему нравилось все больше.

– Надевай, говорят тебе! Нечего ломаться! – устав ждать, повысила она голос и насильно сунула куртку ему под мышку. – Должна быть тебе впору. Это брата моего. Твой размер. Ну, чего глазами хлопаешь? Или мне тебя уговаривать?

Насмешливости Колька вытерпеть не мог и надел куртку.

– Не надо меня уговаривать! – буркнул он.

Некоторое время они шли рядом, ничего не говоря, словно примеряясь к новым ролям в трагическом спектакле, который придумал Колька.

– Слушай, ты действительно решил уйти из дому? – спросила она наконец, пытливо взглянув на него.

– Думаешь, я гоню?

– Я думаю, тебе надо нормально выражаться. Терпеть не могу этот словесный мусор для прыщавых малолеток. От него пахнет сигаретами, дешевым вином и ранними половыми связями.

– Чем пахнет? – скупо улыбнулся он, не в силах сдержаться.

– Чем слышал.

– Ты так никогда не говорила.

– Тебя не хотелось травмировать, – ехидно отозвалась она.

– Почему?

– Ты еще маленький.

– Чего? – возмутился он.

– Ты маленький и глупый, – спокойно повторила она с полным сознанием своей правоты. – Вы взрослеете и умнеете годам к тридцати. И то не все.

– Тоже мне, специалист по мужикам нашлась, – скривился Колька.

Она пропустила его шпильку мимо ушей. Вера умела оставаться невозмутимой, когда ситуация этого требовала.

– А что если я пойду с тобой? – неожиданно спросила Вера.

– Зачем? – вдруг испугался он, потому что сценарий, такой простой, безупречный и почти вызывавший гордость, сразу осложнился бы. К тому же ЕЕ желание выглядело нелепым и безрассудным, в отличие от ЕГО решимости.

– Может, мне тоже все надоели? Как ты сказал бы, шнурки мудят. Или таким девчонкам, как я, не полагается убегать из дому? Я ведь, по-твоему, пай-девочка. Цветочки развожу, стихи в дневнике пописываю. Папу-маму слушаю. Да?

– А разве нет? – переспросил Колька снисходительно, и ему вдруг показалось, будто она видит его гораздо глубже, чем он того хотел бы.

– Пошли, – сказала она и решительно направилась к троллейбусной остановке.

Он не мог понять, что она задумала, и его решительность, кипевшая в душе, стала медленно остывать. Кольку кольнуло неприятное ощущение ускользающей из рук инициативы. Вера не имела права присваивать его боль, его грандиозную бурю. Это было нечестно!

Раздосадованный и слегка заинтригованный, Колька отправился следом за ней.

Дима никогда не видел Дашку на сцене, хотя она много раз звала его. Ему как-то трудно было воспринимать ее в таком серьезном деле, как игра в спектакле молодежного театра, куда Дашку занесло год назад. Кажется, эта воплощенная непосредственность Дашка запросто заявилась к театральному начальнику и предложила себя. В лучшем смысле этого слова. Опешившему начальнику ничего не оставалось, как тут же дать студентке небольшую роль в очередной постановке. С тех пор Дашка регулярно получала возможность немного подзаработать и набраться сценического опыта.

Что касается Димы, то его пугала перспектива увидеть свою пассию в каком-то новом амплуа, отличном от того, которое он хорошо изучил. Если бы Дашкины таланты стали так очевидны, он обязательно почувствовал бы себя неловко. Дашка его вполне устраивала как Дашка – веселая, ненапряжная девица с массой милых, но не подавлявших его мужское эго маленьких достоинств.

Но в театр Диме пришлось пойти. Дашка несколько дней не звонила, и дома у нее трубку никто не поднимал. Он решил, что это из-за разговора, случившегося у них намедни. Дурацкого разговора, зачинщиком которого стал он сам.

Речь зашла о Тимофее, беспокоившем Димку все больше.

– Знаешь, – сказал Дима, – а Тимон очень странный парень.

– Ха! Ты что, только сейчас заметил? – усмехнулась она, суя ему в рот дольку апельсина, который собственноручно очистила, аккуратно бросив кожуру в вазу, стоявшую перед ними на полу.

Разговор происходил, как у них водилось, после приятного практического экскурса в «Камасутру».

– Ну, положим, не сейчас, – пожал он плечами, глядя в потолок и меланхолически пережевывая цитрусовые. – Я-то знаю его давно. Но таким странным он стал недавно. Иногда я его просто не понимаю. Сам напросился на работу и каждый раз прогуливает. Ездит непонятно куда… А я за него в конторе отдуваюсь!

– Хоть режь меня, Димочка, а я думаю, что он киллер.

– Что ты заладила: киллер да киллер!

– Ну, тогда твой Тимон сутенер или наркоторговец! – захохотала она. – Ты у него как-нибудь спроси, почем кокаинчик?

Дашка обладала раздражавшей иногда особенностью даже самый серьезный разговор превращать во что-то балаганное.

– У тебя фантазия буйно-помешанной, – заметил он. – К тому же, даже если это и так, то мне какая разница?

– Как это?! – возмутилась она. – Должен же ты знать, с кем имеешь дело! Разве нет?

– Дурочка ты. Нашла что выдумать – сутенер, наркоторговец!

– Почему бы и нет? – спросила Дашка, переходя на провоцирующий тон, но все еще не утрачивая смешливости и скармливая ему очередную апельсиновую дольку. – Ты говоришь, что он в компьютерах разбирается, так? Любая фирма его с руками и ногами оторвет. И деньги у него есть. Тогда зачем ему эта ваша занюханная: контора с этой вашей прелестной богомолкой Инессой Михайловной? Не знаешь? А я скажу: ваша контора для него – прик-ры-ти-е! Вот. Могу поспорить, что у него где-то в укромном месте припрятана винтовка с оптическим прицелом.

– Ты давно к врачам обращалась?

– Ну скажи, разве тебе самому ни капельки не интересно? Скажи!

– Немножко, – согласился он. – И то лишь потому, что он на стороне «бабки» зарабатывает, а мне не говорит. Лучший друг называется.

Когда дело касалось денег, Диму мгновенно охватывало всеобъемлющее чувство осознания несправедливости, допущенной судьбою по отношению к нему.

– Вот! Вот видишь. Значит, ему есть что скрывать!

– Ну, не то чтобы ему это удалось… – произнес он и сделал многозначительную паузу.

– Ну-ка, ну-ка! Ты что-то разнюхал? – восторженно придвинулась Дашка к нему. – Сейчас же говори!

– Я не хочу лезть в его дела!

– Котик, зайчик, солнышко мое ненаглядное, скажи! Я такая любопытная, – призналась Дашка просто. Во всех своих недостатках она признавалась бесхитростно и откровенно. И это привлекало его. Причем все больше и больше.

После минутного отнекивания он сдался.

– Ладно! Кое-что я знаю. Наш Тимон разъезжает по городским больницам с большой сумкой. Его видела наша Нина Францевна несколько раз.

– Ну и? – заинтересовалась Дашка.

– Все.

– Что все?

– Не могу же я сам ходить за ним по пятам! Но могу предположить, что он что-то продает в этих больницах. Может, биодобавки какие или еще что-то подобное. Короче, рубит свои «бабки» и молчит в тряпочку.

– А я знаю!!! – вскрикнула Даша, после чего прошептала в притворном ужасе: – Он скупает отрезанные органы и перепродает их на Запад.

– Чего? – поморщился Дима.

– Того! Знаешь, сколько за одну почку дают? Дофига и больше!

– Ты точно свихнутая! – восхитился Дима, как-то сам не додумавшийся до такого объяснения.

– Ничего я не свихнутая. Я реалистичная, – выпалила Дашка, – тьфу! Реальная. Нет, реалистка. Твой Тимофей только с виду тихоня. В тихом омуте, знаешь ли… Ого-го! Не зря от него Майка сбежала. Мы, бабы, сразу чувствуем, если что-то не так.

– Нет, Тимон такими делами заниматься не будет. Можешь мне поверить. Я не пойму, почему надо думать о самом плохом? – задумчиво произнес Дима. – Делает человек свой маленький бизнес, а мы тут из него уже черт знает кого сотворили.

– Тогда почему он все скрывает?

– Нам нет до этого никакого дела, – словно больше убеждая себя, чем ее, сказал он. – Пофиг мне, что он там делает!

Спустя какое-то время Димка добавил:

– Вмешиваться в чужие дела некрасиво.

– Наверное, – лениво потягиваясь, словно досыта накушавшаяся кошка, ответила Дашка.

– Да и глупо. Мы ведь взрослые люди.

– Ага, – согласилась Дашка снова, но по ее тону было понятно, что она весьма иронизирует по поводу взыгравшей в нем совестливости.

Через двадцать минут после такого диалога они пришли к заключению, что совать нос в чужие дела аморально, недостойно современных молодых людей и позорно в принципе. Пусть даже интересующий их человек будет киллером, маньяком или просто любителем ходить в нижнем женском белье. Утвердившись в этом мнении, они надолго замолчали.

– А все же интересно, что он там продает?

– Хочешь, я его спрошу? – поигрывая пальчиком на его груди, предложила Дашка.

– Это как же?

– Ну, мужчины мне обычно не отказывают. Я его приглашу в клуб, мы там…

– Только попробуй!

– А че такое? Че такое-то? – захлопала она ресницами.

– Ничего, – надулся он, сцепив руки на груди.

– Я девушка свободная. Никто мне ПОКА предложений не. делал. А Тимофей сейчас совсем один, бедняжечка. Майка его сбежала. К тому же он с «бабками» не жмется.

– А я, значит, жмусь?

– Ты? Не с чего тебе жаться. У тебя бабушка пенсионерка. Работа такая, что хоть сейчас удавиться. Зоопарк, блин, настоящий. И еще… много, много, много разных напрягов.

Она не спеша оделась и стала у зеркала расчесывать волосы.

«А ведь я люблю ее, – неожиданно остро почувствовал он. – Просто люблю эту маленькую гадюку».

Она играла с ним. Серьезно или нет – не понять. Потому что у женщины сейчас серьезно, а через минуту все шутка. И наоборот.

И совсем она не дура. Играет. Как привыкла. Как умеет. И наслаждается своей игрой. Он, Дима Коверзнев, – ее сцена.

Что ей надо? Он знал, что ей надо. Напряженный сценарий. Захватывающий дух сюжет. Не было бы Тимофея, она придумала бы еще кого-нибудь.

Но Тимофей был. И был он, Дима Коверзнев, – простой парень, живущий с бабушкой и каждый день отправляющийся на работу в страховую контору. Он прожил в этом городе всю жизнь, и если видел что-то, то в этом не было никакой тайны, никакого захватывающего дух сюжета.

А Тимофей… Черт его возьми, было, было в нем что-то! Он – как диковинный плод, внутри которого то ли ядовитая горечь, то ли еще что-то такое же опасное. Он другой после своего многолетнего отсутствия. Не зря Дашка теперь так… играет.

Значит, это надо было прекратить. Показать Дашке, что ничего таинственного в нем нет (или есть?).

– Пока. Увидимся, – шевельнула она в воздухе пальчиками и выскользнула за дверь…

Именно из-за этой недосказанности он примчался в театр, где Дашка репетировала. Она должна была играть в спектакле «Бегемот» – некоем очаровательном, но чрезвычайно сюрреалистичном творении на тему «Мастера и Маргариты». С той лишь разницей, что автор перенес место действия в современность, переименовал героев в Писателя и Венеру, а легкую булгаковскую иронию нарядил в одежды нешуточной трагедии. Дашка заполучила главную роль Венеры. Она стояла на коленях перед актером, игравшим Писателя, и ужасным голосом, совсем не похожим на ее собственный, произносила свою реплику:

– Зачем ты это сделал, несчастный? Ты хотел, чтобы тебя пожалели? Я тебя жалею. Я жалею! И что дальше? Тебе стало легче от моей жалости? Что она для тебя значит, моя жалость? Неужели она важнее того, что ты делал десять лет и к чему стремился все это время? Я тебя спрашиваю! Ответь! Ответь хоть что-нибудь. Не прячься за придуманными фразами, не уворачивайся. Скажи, что ты чувствуешь на самом деле? Я тебя не понимаю. Всегда думала, что могу понять. Могу понять любого. Но тебя я не понимаю. Сейчас не понимаю. Что ты за человек?

Актеры были в своей обычной одежде, но что-то в словах скрывалось такое, отчего это странное несоответствие не замечалось.

Димка тихонько сел в кресло.

«Писатель» в это время, обхватив голову ладонями, произносил замогильным голосом, все усиливая тон:

– Ты спрашиваешь меня, что я за человек. Ты хочешь это знать? Я НОЛЬ. Меньше, чем ноль. Меня нет! Я возомнил себя кем-то другим. Нельзя рвать жилы только ради того, чтобы кучка недоучек прочитала твою писанину, поцокала языком и решила, хорошо это или плохо. Хорошо – плохо. Плохо – хорошо. Зачем мне это? Я спрашиваю себя: зачем?

– Но роман был прекрасный! – воскликнула Дашка-Венера, голос которой звучал непривычно звонко в пустом зале.

– Это НЕ ФАКТ! Потому что я не считаю его таковым. Жизнь… она… она глубже, интереснее. Ни мне, ни кому бы то ни было не переплюнуть ее в красочности, образности, многогранности и в силе причинно-следственных связей. Вот это, это, это и это обман! Обман, который все мы с той или иной степенью внимания поглощаем каждый день. Обман, построенный на иллюзии достоверности. Жалкая пародия на жизнь. Вы хотели видеть во мне оригинального автора. А я не оригинален! Я такой, какой я есть. Ты говоришь, роман был прекрасный. Обман может быть прекрасным с виду, но не по сути. А я обманывал. И себя обманывал, и всех вокруг.

– Какой обман? Какой?! – уже вопила Дашка, хватая партнера за плечи.

– Какой обман? Я тебе скажу. Но сначала спрошу. Зачем я не сплю ночами, описывая каких-то героев, до которых людям в обычной жизни нет никакого дела. Мертвые слова делают людей более живыми? Безжизненные страницы, заполненные значками и символами, заставляют ЧУВСТВОВАТЬ и ДУМАТЬ так, как не способны на это те, кто ходит рядом с нами, дышит, мыслит, страдает и любит. Они смотрят, но не видят. Они думают, но не могут осмыслить. Они чувствуют, но не сопереживают. Это ли не обман? Это ли не ловкость рук борзописцев, к которым я себя причислял? Не хочу.

– Скажи, что плохого в том, что ты заставляешь людей чувствовать и смотреть на себя со стороны? Что плохого в том, что ты заставляешь их думать?

– Плохо то, что все это они умеют делать и без меня, но не делают. Они тешат себя надеждой на то, что они – думающие и чувствующие существа. Если это не так, то мои книги им не помогут. И ничьи другие. Все это бессмысленно. Бессмысленно и глупо, поверь мне.

– Нет, это не глупо. Это не должно быть глупо. Потому что это слишком… бессмысленно.

– Так и есть.

– Может быть, – по щекам Дашки лились взаправдашние слезы. – Но посмотри на меня. Посмотри хорошенько. Не как на второстепенный персонаж, который исчезнет незаметно к середине книги. Не проходи мимо меня. Не отворачивайся. Я тоже живу. Тоже дышу. Чувствую. Как и ты. ТЫ ругаешь всех за бесчувствие друг к другу, однако сам из той же породы читателей – чувствуешь что-то, только читая, и забываешь обо всем с последней прочитанной страницей. Так вот я не последняя страница. Я хочу, чтобы ты увидел неравнодушный взгляд. Равнодушие убивает. Если ты полагаешь читателей равнодушными, то я не хочу быть читательницей. Я не твоя читательница.

– Кто же ты?

– Человек, который смотрит и видит.

Невидимый до сих пор режиссер поднялся со своего места в первом ряду и крикнул:

– Стоп! Отлично, отлично, ребята! Сегодня вы просто великолепны! Даша, ты умничка! Женя, когда произносишь фразу «Они тешат себя надеждой…», после слова «они» – пальцем за сцену, в сторону кулис. Резко! Обличающе!

Димка почувствовал легкую ревность, когда увидел, как улыбающаяся Дашка и ее партнер радостно взялись за руки. А еще все более крепнущую уверенность в том, что она совсем не так глупа, как кажется. Неужели это оттого, что она произносила слова, написанные другим человеком?

– Даш! – позвал он.

Она махнула рукой и обратилась к человеку в первом ряду:

– Игорь Иванович, со мной на сегодня все?

– Да, можешь отдыхать. Завтра, как всегда, – в три. Не опаздывай.

Подхватив за кулисами сумку и куртку, Дашка сбежала со сцены к Диме.

– Ты долго смотрел? – спросила она, вся счастливая и раскрасневшаяся.

– Достаточно, – буркнул он, целуя ее.

– И как тебе?

– Неплохо. Ты непривычная… здесь. Не такая, как всегда, я хотел сказать.

– Да? – кокетливо посмотрела она на него. – И какая же я «как всегда»? Глупая?

– С чего ты взяла? – невольно покраснел он.

– Ни с чего. Сама знаю, – пожала она плечами. – Ну и долго мы тут будем мяться?

– Пошли?

– Есть куда?

– Может, поужинаем? Я собирался в «Крынiцу» на проспекте.

– Ой, никак Димочка зряплату получил! – хохотнула Даша. – Извини, извини, извини, – она притянула его к себе за лацканы пальто и чмокнула два раза в щеку. – Ты мне сейчас напоминаешь Калягина в «Здравствуйте, я ваша тетя». Такой же бедненький обаяшка, как и он. И мне хочется тебя пожалеть, погладить.

– Не здесь же, – шепнул он.

– Жалеть, Димочка, можно везде и всегда, – вздохнула она, обматывая вокруг шеи шарф. – Это никому и никогда не мешало.

Когда они вышли из театра, Димка подумал о том, что дорого дал бы за то, чтобы вместо заляпанного осенней грязью жигуленка, припаркованного на стоянке, оказалась машина посолиднее. А жигуль сейчас… лишнее напоминание о его незавидном материальном положении, над которым так любила в последнее время иронизировать Дашка.