Текст книги "Осенняя женщина"
Автор книги: Якан Варау
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
Они говорили: «Прикинь, какая подача», если хотели привлечь внимание друзей. И так восхищались своей девушкой: «Ну, ты просто чики, в натуре!»
Без всяких комплексов щеголи в облегающих водолазках предлагали свои тренированные в платных спортивных клубах тела всем заинтересованным лицам противоположного пола и в упор не видели «совков», плетущихся по своим делам.
Они все еще не устали соревноваться друг с другом в остроумии, нарядах и в любовных приключениях с бойкими (и не очень бойкими) «телками» и «матильдами». И вряд ли когда-либо устанут. Даже через триста лет.
Митек всегда чувствовал себя в этом молодежном скопище на станции метро «Октябрьская» как рыба в воде. Встречал знакомых, хлопал их по рукам в приветствии, напропалую флиртовал с бывшими подружками, смеялся, необидно обзывал тех, кто этого заслуживал (а может, и не заслуживал), не рискуя «атрымаць» разбитый фейс. Они отлично понимали друг друга, эти вечные щеголи. Они были свободны, молоды и предельно откровенны.
Припарковав «форд» Тимофея возле «Макдоналдса» и расплатившись с контролером за стоянку, Димка прошел до ресторана и сразу встретил Дашку и Майю. Они стояли в очереди к таксофонам. Дашка была в своей любимой короткой сине-зеленой шубке, чуть доходившей ей до пояса, белоснежном свитерке с толстенным воротом, тугих расклешенных джинсиках (пока он лично не увидел процесс одевания, не мог понять, как она в них вообще влезает) и маленьких ботиночках на огромной платформе. На фоне невзрачного длинного пальто Майи и почти полного отсутствия макияжа (девушка Тимофея предпочитала строгость во всем) Дашка выглядела экзотической куколкой. Нарядненькой, чистенькой и вызывавшей нескромное желание дать рукам полную свободу.
– Димон-покемон, не мог позже, да? – возмутилась Дашка, но потянулась для поцелуя.
– Во-первых, я должен был заехать домой, чтобы переодеться соответственно случаю.
– Ой, ой, страсти какие!
– Во-вторых, на дорогах полно лихачей. Я не хотел бирку на палец. У меня, к твоему сведению, большое будущее (и остальные места, о которых не будем говорить вслух, тоже). Не хотелось бы так рано потерять и то, и другое.
– Фу, вечно ты скажешь что-нибудь гадкое, – хихикнула Дашка, беря его под руку.
– Привет, Мир-Труд-Май, – вежливо поздоровался он с Майей.
– Здравствуй, Дима, – сухо улыбнулась та.
Димка в который раз подумал, что чувствует себя неловко рядом с ней. Может быть, потому что Майя работала в серьезном издательстве и даже в невинных развлечениях, в которых соизволяла принимать участие, была чуточку серьезна. И она совершенно не походила на Дашку, в которой театральный институт воспитал бесшабашность и умение «оторваться». Впрочем, это умение, скорее всего, у Дашки было врожденным.
– Где Тимон? – спросил он.
– Он, как настоящий мужчина, пошел покупать двум голодным девушкам три корочки хлеба.
– Опять Тимона на «Макдоналдс» раскрутили! – засмеялся Дмитрий.
– Только не я! – запротестовала Майя. – Это все Даша. Такая бессовестная!
– Я не бессовестная. Я слабая, – вздохнула она, добавив после трагической паузы: – И бедная.
– Даша, Даша, – укоризненно покачала головой Майя.
– Я Даша не скажу сколько лет, – отмахнулась юная кокетка. – Бедность, к твоему сведению, не порок. Если вовремя в ней признаться. Да, Пумбичек? Я ведь бедная, правда, холосий мой?
– Очень бедная? – переспросил Дима. – Только вот какая незадача…
– Что такое? – нахмурилась она.
– Из-за плохого питания бедные редко бывают красивыми. У них гнилые зубы и…
– Счас в рожу вцеплюсь.
– Пятнадцать суток захотела?
– За тебя столько не дадут.
– Спорнем?
– Иди в баню!
– Только с тобой.
– Еще чего!
– Ты, я и банщик.
– Гад! – со смехом хлопнула его Дашка по груди, после чего потянулась целоваться. Последнее ей нравилось даже больше, чем все остальное.
– Господи, как маленькие, – вздохнула Майя, к недовольству которой они привыкли.
Майя появилась рядом с Тимофеем в один из вечеров несколько месяцев назад, и Дима с Дашей дружно решили, что представить более подходящую пару просто невозможно.
Оба имели вид серьезный и целеустремленный, если говорили о чем-то, то обязательно о книгах, которые ни Даша, ни Дима не читали. Короче, общались на высокой духовной ноте, соглашаясь друг с другом и уступая друг другу во всем. «Ну, просто как Ленин и Крупская», – пошутила однажды Даша, обсуждая с Димой их отношения. Они всегда здорово веселились, передразнивая своих друзей.
«Знаешь, у нас в издательстве готовят к выходу несколько томов Эмиля Золя. Так было приятно перечитать его «Западню», – сухо подобрав губки и нарочито растягивая слова, говорила Дашка в роли Майи. Дело происходило в постели, поэтому она стыдливо прикрывала грудь простынею.
«Да, да. Кстати, его очень ругали в свое время за этот роман», – вторил ей Дима, подражая густому голосу Тимофея.
«И не удивительно. В нем столько правдивости, – кривлялась Дашка, оттопыривая пальчики и принимая разные жеманные позы. – Мне кажется, он и в наше время очень актуален. Многие сейчас живут, как Купо и Жервеза».
«Да, да. Такие развратники», – гудел Дима, пробираясь к Дашке под одеялом.
«Как ты можешь! – с притворным ужасом вопрошала Даша, отпихиваясь от него ногами. – Это просто неприлично. Цивилизованные люди такими вещами не занимаются! Фу, какая гадость!»
«Ужасная гадость! Просто тошнит, как подумаю об этом», – продолжал бубнеть Дима, борясь с подругой до тех пор, пока она не начинала визжать от смеха.
Воспоминания об этих играх всегда заставляли их хихикать в самых неподходящих местах.
Тимофей появился с огромными пакетами в руках как раз в середине долгого поцелуя этих двух ненормальных.
– Здорово, лизуны, – приподнял он пакеты. – Налетай, подешевело.
– Ой, Тимочка, заяц мой ненаглядный! – взвизгнула Дашка, моментально отрываясь от своего кавалера и запуская руку в пакет. – Ням-ням-ням. Я такая голодная! Такая голодная, что съела бы, кажись, всех вокруг!
– Я это заметил, – снова сграбастал ее Дима. – Ненасытная ты моя.
Она тут же сунула ему соломинку картошки в рот.
– На и заткнись! Больно много треплешься в последнее время.
– Язык мой – друг твой. Тебе ли не знать, Даниссимо мое?
Тимофей и Майя издали хрюкающий звук.
– Нет, ну разве можно говорить такие вещи приличной девушке, хамло? – притворно возмутилась Дашка, но непритворно покраснела.
– Каждый понимает в меру своей распущенности, – лукаво улыбнулся Дима.
– Все, Димочка, тебе отставка на вечер! Я с Майечкой Тимоню поделю. Он добрый, вежливый, девушек обижать не станет. Правда, Тимочка? На, заинька, вот этот кусочек. Майка, дай запить нашему мужчине. Мы тебя сегодня обе будем обхаживать. Пусть этому пошляку станет завидно. Тебе завидно, пошляк?
– Смотреть на вас мне даже приятно, – жуя картошку, промычал Дима. – Возбуждает.
– Смотри не подавись, развратник.
– От шведской семьи слышу!
– Ой, ему завидно! Точно! Слюни утри. Ничего не обломится, не надейся. Слушайте, а чего это мы тут языками чешем? В кино не опоздаем?
– Да, вообще-то пора, – взглянул на часы Тимофей. – Пошли быстрее. Через пятнадцать минут начало.
Они миновали толпу тусующейся у «Макдоналдса» молодежи и перешли по подземному переходу на другую сторону проспекта. Причем Дашка, демонстративно взяв Тимофея под руку, не умолкала ни на секунду. Она была очень разговорчивой девушкой. Даже Майя оживилась и пыталась поддержать беседу. Тимофей, если бы и хотел, не мог вставить ни слова. Он только улыбался в нужных местах и вообще вел себя так, как ведут взрослые с очаровательными и непосредственными детьми – терпимо, расслабленно и не очень-то вдумываясь в смысл разговора.
Яркие огни над проспектом, потоки машин, беззаботные люди, вышедшие вечером погулять, создавали соответствующее моменту настроение. Правда, сегодня, вопреки обыкновению, Дима этого настроения не ощущал. Что ни говори, а Инесса Михайловна обладала каким-то особым даром, позволявшим ей надолго портить кровь людям. Дима понимал, что глупо расстраиваться, ведь мыслям не всегда можно сказать: стоп! Он надеялся, что Дашка после фильма снимет с него это проклятье. Но сейчас ему хотелось переговорить с Тимофеем. Он окликнул его.
– Ну чего тебе? – полуобернувшись, откликнулась за него Дашка. – Что, жаба душит, да?
– Именно. У нее имя начинается на букву «Д».
– Что ж, мой дорогой бойфренд, бойкот продолжается. Теперь тебе сильно придется постараться, чтобы заслужить мое прощение. Я страшно обидчивая.
– Я в курсе. Мы обсудим это после культурного мероприятия. А пока, мои добрые, милые и справедливые, я украду у вас вашу жертву.
– Даже не мечтай! У нас с Майкой на двоих сегодня единственный приличный мужчина. Правда, Майя? Мы не собираемся его лишаться. Вот ступай себе один и хорошенько обдумай свое поведение.
– Ха, кто бы говорил о поведении! Тимон полностью дезориентирован в пространстве, как я посмотрю. Он не привык к такому обилию разгоряченных женщин, пристающих к нему у всех на глазах.
– Ой, люди, держите меня семеро! – вскрикнула Дашка, так что даже молоденький, прапорщик, несший бдительную службу по охране правопорядка, настороженно посмотрел в их сторону – Я за себя не отвечаю. Еще слово – и ждите тяжких телесных повреждений.
– Дима, ты и правда что-то сегодня больно разошелся, – вмешалась Майя, как всегда не уловившая границы между шуткой и серьезом.
– Ладно, девчонки, идите вперед, – улыбаясь, попросил Тимофей, выглядевший на фоне всей этой препирающейся компашки большим и сильным дядей, впервые имеющим дело с детьми. – Мы пойдем за вами.
– Смотри, смотри, подруга, как два самца сговариваются против слабых и беззащитных девушек, – надула губки Даша. – Пошли! Будем дружить без них.
– Чего это ты сегодня? – поинтересовался Тимофей, когда девушки чуть отдалились.
– Да так. Настроение на нуле. Наша Инесса Михайловна решила осчастливить нас лекцией о библейском драконе.
– Да? – улыбнулся Тимофей. – И как лекция?
– Блеск! Инесса Михайловна превзошла саму себя.
– Не бери в голову. Все равно в этих спорах из вас двоих только ты будешь чувствовать себя дураком.
– Я?!
– Разве нет? Спорить с ней все равно что спорить с ребенком. Много шума и никакого толку.
– Тебе хорошо говорить! Ты толстокожий. За это тебя, наверное, любила пионервожатая в школе. А я молчать не могу. Особенно когда гонят такую фигню, от которой уши вянут. Ладно, не будем о грустном. Сегодня я хочу расслабиться. И не думать о несчастных и оскорбленных. Я только одно знаю – если человек дурак, даже вера не добавит ему мозгов. Что касается тебя, то ты со своей игрой в таинственность недалеко ушел от Инессы Михайловны. У нее свои тараканы в голове. А у тебя свои. Вот и вся суть.
– Ребята! Мы опаздываем! – махали им руками девчонки, стоя у входа в кинотеатр.
Они оба оглянулись, но продолжали стоять друг против друга, как два бойца на ринге, несмотря на кажущуюся расслабленность.
– Ты это о чем? – поинтересовался Тимофей с улыбкой.
– Так, ни о чем. Просто интересно, чем это люди живут, чем дышат. Вот, к примеру, откуда у простого страхового агента почти новый «форд»? Налоговой не боишься?
– Много вопросов, – ухмыльнулся Тимофей. – С чего это вдруг?
– Да так. Любопытно, где люди деньги берут. Может, и мне обломилось бы.
– Просто у меня когда-то было, скажем так, маленькое хобби, которое помогает мне сводить концы с концами.
– Ты что, грабил на большой дороге? – подозрительно покосился на него Дима.
– Что-то вроде того, – хохотнул Тимофей. – Вообще к чему этот разговор, Димон? Только ради того, чтобы узнать, что я делаю после работы?
– Ну, есть такая мысль, – замялся Дима. – Мы с Дашкой все время спорим из-за тебя. Она говорит, что ты не зря от всех прячешься. Она уверена, что ты наемный убийца.
– Кто? – с гримасой удивления переспросил Тимофей.
– Киллер. Или еще кто-то в этом роде.
– По-вашему, я могу убить человека?
– Видя твою комплекцию и зная твой характер..
– Ничего ты не знаешь, – оборвал его Тимофей. – Ничего. Понятно?
– Непонятно.
– Есть вещи, о которых я не хочу говорить.
– Даже другу?
– Даже другу, – кивнул Тимофей.
– Почему?
– Personal space[9]9
Личное пространство (англ.)
[Закрыть]. Слышал о таком?
– То-то, я смотрю, от тебя за версту заграничным духом несет! Нет бы толком рассказать обо всем, по-нашему, по-славянски – за рюмочкой чая, с огурчиками, кислой капустной, селедочкой, поплакаться на плече старого университетского товарища, поведать, чем жил, чего делал, что видел. Куда там! Эх ты!
Дима обиженно повернулся и пошел к девчонкам.
Тимофей только улыбнулся, покачал головой и отправился следом.
* * *
Глотая слезы, Лидия Сергеевна возилась на кухне. Еще час тому назад она поняла, что дочь не придет. В какой-то момент она хотела, чтобы Кристина пришла при отце. Пусть! В конце концов, это и его дочь! Нельзя же так, через столько лет!
Все не слава богу! И тесто, как нарочно, чуть поднялось. Наверное, опять супруг ненаглядный по кастрюлям лазил. Бренчал же крышками недавно. А ведь поужинали! Добавки дала. Нет, надо напоследок пожрать еще чего-нибудь. Свекор такой же. Стоит свекрови только посуду после еды вымыть он снова нос в кастрюли сует!
Она искоса поглядывала в прихожую, где муж уже минут пятнадцать собирался на дежурство. Бурчит что-то, рыскает по ящикам, обормот! Сейчас обязательно спросит, куда девалось то-то и то-то.
– Мать, слышишь, где та леска, что я вчера приносил? Моток тут лежал! Обещал сегодня Вадику…
– Где положил, там и должно лежать, – вполголоса ответила Лидия Сергеевна.
– Чего?
– Поищи лучше. Я ничего не трогала.
– А, вот! Ты ссобойку мне дашь?
– На телефонной полке пакет, – односложно отозвалась она и подумала с отчаянной ненавистью: «Господи, да вали ты поскорее!».
– А, спасибочки! Ну чего, пошел я, мать. Завтра только к обеду жди. Меня Кириллов меняет. Этот как прицепится к пистолетам, так и хана. Пока весь отдел не почистит, хрен сменишься.
«Да хоть послезавтра!» – поморщилась Лидия Сергеевна, смахивая слезу.
– Целовкаться не будем. Чей-то ты сегодня, мать, смурная.
– Салат съела, что в холодильнике стоял. Наверное, подпорченный. Крутит вот что-то.
– А, ну ладно! Пошел я.
Свет в прихожей погас, дверь закрылась.
Она устало опустилась на табурет и прижала перепачканные в муке руки к лицу. Бессильная ненависть кипела в ней, как бульон в скороварке. И не найти того клапана, который сбросил бы лишний пар.
Лидия Сергеевна уже и не помнила, когда начала испытывать это каждодневное оглушающее, неприятно переворачивавшее все внутренности отвращение к мужу. Она с удовольствием задерживалась бы с работы, если бы не боялась непременных в связи с этим вопросов. За последние десять лет она не могла припомнить ни одного даже самого малюсенького случая возникшей к нему хотя бы симпатии. Она ненавидела его за все. За бесконечное пустое дерганье, когда он что-то искал в квартире, будь то очки или гвозди. За рысканье по кастрюлям, когда она в тихой злобе повторяла про себя: «Чтоб ты подавился, скотина». За комментирование любого кадра по телевизору, произносимое тоном циничного и откровенно вульгарного божка. За бескомпромиссность суждений по любому вопросу. За необходимость стирать его носки. За тупое упрямство. За лень. За его баню раз в неделю (ежедневный душ, а уж тем более ванну он не признавал), так что постельное белье на его стороне кровати к субботе превращалось в одно гадкое сальное пятно. За непредсказуемость. За его любопытство, когда он своими дурацкими вопросами мог довести до слез. За то, что считал жену круглой дурой. И еще за то, что он привез ее в этот город.
Единственное, за что она оставалась ему благодарной, так это за редкие претензии на свои супружеские права. Очень редкие. Из чего она решила, что у него есть любовница. И не собиралась искать тому никаких доказательств. Лидию Сергеевну это нисколько не волновало. Напротив, она считала, что если нашлась такая дура, которая подпускает к себе такого вонючего козла, значит, мир действительно не без добрых людей.
Иногда она спрашивала себя, куда же подевалось то, что было когда-то? На каких таких тропинках-дорожках посеялось? Где та хохотушка и ветреница Лидочка, жившая в деревне с родителями, братьями и сестрами? Где она? Где те ясные летние дни, когда она с подругами неслась на речку Сож купаться? Где то зубоскальство с парнями на лавочках вечером, освещенным только луной да уютным светом из окон? Где колодцы с леденящей и головокружительно вкусной водой, не сравнимой ни с какой бутылочной минералкой? Где до рези в глазах закатные полосы в прозрачном небе, когда видны горизонты от одного края земли до другого, и воздух наполнен предчувствием следующего хорошего дня? Где луга с пахучим сеном, которое она ворошила с матерью и сестрами? Где та пыльная дорога перед домом, и запах коров, бредущих по ней, и звук щелкающего хлыста, и окрик: «Куды прэшся, рагатая?». Где палисадник под окнами и тот клен, на который она однажды взобралась со старшим братом Ленькой, а потом чуть не упала? Где крыши домов с дымящимися зимой трубами? Где простые и добрые соседки, босые, повязанные платками, глядящие тебе вслед, прикрыв от солнца ладошкой глаза? Где утренняя перекличка петухов и вечернее переругивание собак? Где глиняные горшки, насаженные для просушки на штакетник во дворе? Где старые яблони, под которыми так приятно подремать в жаркий полдень? Где тот большак, по которому она, Лидочка, однажды ушла с чемоданчиком в руках в незнакомый и большой мир? Ничего больше нет. Только дом остался после смерти родителей. Вокруг него незнакомые люди из Борисова понастроили кучу двухэтажных кирпичных монстров. Дорогу закатали в асфальт. Если бы она только могла предположить, как все обернется, разве уехала бы в Оршу поступать в это свое швейное училище? Судьбу свою устроить хотела, дура. Кристинка такая же отчаянная: раз решилась, оглянуться уж страшно. Словно позади не люди родные, а волки серые клыками щелкают. И ничего не осталось. Все разъехались, разбежались. Только на Пасху или Радуницу на кладбище у могил родительских собираются. Да, и письмо еще осталось написанное ею в молодости домой. Это Кристинка когда-то лазила на чердак в деревне и нашла среди хлама и старых газет два пожелтевших листка с выцветшими чернилами. Вот и сейчас Лидия Сергеевна неверной походкой прошла в зал, достала из шкатулки эти листки и начала перечитывать. Все было в этом письме: и молодость ее, и задор, и надежда, и веселье, и время другое…
«Здравствуйте, мои коханенъкие родненькие. С любовным приветом к Вам Ваша Лидуська!
Письмо Ваше и фотки я получила, за которое большое пребольшое спасибо, Я вышла очень и очень плохо. Лучше бы я совсем не фоталась.
Ну что у меня нового? Как будто бы все по-старинному. Живу, работаю уже, голодаю, потом деньгу получаю и опять живу (шучу).
Пишу это письмо в 1 час ночи. Пришла с работы, покуда посудачила с Машкой, уже и 1 час. Спать не хочется, ну вот и мазюкаю. Что-то перо дерется, девки испортили.
Да, высылаю Вам свои фотки. Лидуська (я) вышла плохо (когда она выходила хорошо?). Ну, ничего, другой раз получусь хорошо. Меня фотал один немой парень. Это не в нашей комнате, а в 18. Я пришла к ним только посмотреть и посмешить девчонок, а он схватил меня за руку и показывает, чтобы я стала сначала у окна, а потом у столиков. Вот как было дело. Так я и попала вся растрепанная.
С Юриком у нас все. Хотя он обещал приехать на Новый год. А я все равно удеру тогда. 100 лет он мне нужен! Замуж я ещё не собираюсь. Лет до 22 буду гулять, покуда братец Васька отслужит.
А сейчас к нам в комнату ходит один парень. Зовут его Валик. Служит матросом, а приехал к матери в отпуск. Раю малую в губную помаду вымажет, меня водой обольет, и вообще, балуемся как маленькие. Подбивает ко мне клинки. Надо будет заняться им, чтобы время убыть. Парень он ничего, симпатичный, людный, и главное не нахалюга, как говорится, парень на все сто!
Сегодня (т. е. среда) была в кино. Картина «Журналист» называлась. Билетов не достать, очереди страшные. Как в войну за хлебом, так сейчас в кино.
Ну, что вам еще натрепать? Уже без 20-ти мин 2. Захотелось спать. Сейчас буду заканчивать.
Купила я себе туфли (шпильки) за 18 р. 80 коп. Теплых ботинок нет. Просто чудо какое-то. Хожу на работу в осенних туфлях, пока что не холодно, сапожки жалко носить на работу.
Ну, ладно, кончаю, а то загаварылась я з вами, каб вас кошка у брыкнула (шучу).
До свидания, мои родненькие. Пишите. Целую. Ваша Лидуська.
Галка, сестричка, спроси у Лили песню «Страна влюбленных». Я себе в песенник перепишу.
Передавайте привет Таньке. Не женилась она там еще? Ха-ха-ха!
Все бумаги больше нет.»
В Орше-то и встретила Валентина. Он тогда еще в армии служил. Уж после в милицию подался. Время «убить» с ним хотела, кретинка. Убила. Почти 30 лет угрохала. Больше половины жизни. Городскую из нее сделал. Господи, муторно-то как кругом! Вроде все рядом – транспорт, магазины, работа, а точно белка в колесе. Поди туда, принеси то, дай пожрать…
Доченька вот тоже ненаглядная все соки высосала. «Ты меня, мама, никогда не понимала», – крутнула хвостом и умотала неизвестно куда. А ты, мать, думай что хочешь. И живи как хочешь. Ни тебе спасибо, ни пожалуйста. Вечно как не родная. Слова из нее бывало не вытянешь. Где она теперь?
Лидия Сергеевна заплакала, прижав к лицу фартук. Чуть не завыла в голос.
– Господи, как вы мне все надоели! Всю душу искромсали! Что этот козел, что эта лягушка-путешественница! Мамочка моя родная, как же мне жить-то дальше? Не могу больше! Чужие кругом. Ни делать, ни думать ни о чем не могу, так устала…
«Уеду, – настойчиво стучало где-то глубоко в мыслях. – В деревню уеду. Дом как-нибудь подправлю. Ленька с Васькой помогут. А вы тут как хотите. Воздуха здесь нет. Дышать не могу. Осточертело все. Метро, троллейбусы, холодные батареи, магазины, толпы эти вечные – все надоело. Нет меня здесь. Только тень и осталась. Хожу, делаю чего-то, а никому не интересно, чем живу, чего хочу».
Свою жизнь, растаявшую на глазах, было безмерно жаль. А ведь столько всего из души своей вымарала, чтобы получить такую жизнь. Ради квартиры этой, ради мебели. С сестрами, когда отец умер, переругалась из-за фужерчиков-рюмочек маминых да тарелок. При муже прислужницей стала. Слово поперек не сказать… Дочь же все видела, все понимала. Потому и дичилась. Другая она. Городская. Ей слово, а она в ответ десять. За мужем прятаться не станет, если замуж выйдет когда-нибудь.
Где же она? Хоть бы поговорить наконец-то! Рассказать, объяснить… Да что уж теперь? Сама виновата. С самого начала и до конца виновата. Жила не настоящим. Притворялась. Дочь родную на порог не пустила. Только бы шито-крыто. Потихоньку, как-нибудь.
Искать ее? У кого? Ни одной подружки ее и припомнить нельзя. Столько лет прошло. Где она? Квартиру сняла? Или на вокзале ночует? Господи! Позвонила бы хоть!
Ох, виновата! Нельзя было отпускать ее. Нельзя. Так тебе, дуре старой, и надо! Получила что хотела! Одна! И вонючий козел под боком: поди туда, принеси то, дай пожрать…
Уеду. Уеду. Уеду…
Свернувшись на диване калачиком, Лидия Сергеевна повторяла это снова и снова, как будто старалась запомнить сложное название иностранного лекарства – панацеи от всех хворей. Так она и заснула, сжимая в руках старое измятое письмо – все, что осталось от ее надежд и молодости.
* * *
Рядом с Димой и Дашей им почти ни о чем не приходилось говорить. Эти двое могли говорить за четверых.
Майя не хотела себе в этом признаваться, но она им завидовала. Завидовала, однако ни за что в жизни не стала бы вести себя так же. Она считала такую демонстрацию чувств глупостью, чем-то нарочитым и неестественным, хотя в глубине души украдкой примеряла на себя бескомплексность Дашки. Нет, она не сумеет обиженно надувать губки, говорить нелепости, вставляя для пикантности матерные словечки, громко хохотать, целоваться на людях и не научится кокетничать напропалую со всеми. Или почти со всеми. Да и науки такой не существовало. И конспектов по ней никто не писал. Просто кто-то мог очаровательно хлопать ресницами и отвечать на мужские глупости еще большей глупостью, а кто-то даже в юбке ходил так, что лучшие подруги заявляли: «Знаешь, Майечка, ты иногда напоминаешь эту директрису из «Служебного романа» в начале фильма. Будь проще, и люди к тебе потянутся». «Быть проще» оказалось задачей не из легких. Сложности парней скорее отпугивали, чем привлекали. Все молодые люди, с которыми она встречалась, растворялись в длительных телефонных паузах в среднем через месяц-другой. Потому Тимофей был ее первым НАСТОЯЩИМ парнем. Именно такой эвфемизм она использовала.
Тимофей ей нравился. Полгода они ходили в кино и на концерты, гуляли по городу, после этого она решила, что пора вознаградить его за долготерпение. Это случилось всего неделю назад и ничего, кроме стыдливого недоумения, не оставило в ее лихорадочной памяти. Она пустилась в это плавание по великой реке, в которую рано или поздно бросались все женщины, почти каменея от волнения, с закрытыми глазами и без всяких иллюзий, подспудно питаемых ею до этого. Тимофея она не винила. Он, насколько она интуитивно угадывала, делал все правильно – нежно и красиво. Однако восприятие ЭТОГО именно в таком качестве было, судя по всему, из того же разряда, что и невинно хлопающие ресницы, надутые губки и кокетство. И Майя совершенно не понимала, что надо делать, чтобы не чувствовать себя так неловко. И так глупо.
Тимофей задумчиво шел рядом. Она украдкой смотрела на него и не могла понять, что же заставляло его быть с ней? Почему он не исчез, как все остальные, через пару недель? Зачем эти долгие паузы в их разговорах? Почему так мучительно хочется найти новую тему, но всякий раз оказывалось, что они об этом уже говорили.
Сам Тимофей никак не мог решить, что же чувствует к Майе. То ли привязанность, то ли обезличенное желание ощущать рядом хоть чье-то присутствие. «С таким же успехом ты мог бы завести собаку или кошку», – подзуживала его какая-то неуправляемо-ехидная часть сознания. Он отмахивался, злился на себя и сам удивлялся, с каким внутренним нежеланием набирает ее номер.
Они оба выдохлись в своих отношениях. Пришли к чему-то и теперь не знали, куда идти дальше. И надо ли было идти?
Тимофей знал, что Майю часто бросали парни. Она сама обмолвилась об этом иронично, как о забавном жизненном курьезе, не доставлявшем больших хлопот. Возможно, в том все и дело. Ей не хватало кокетства и простой женской хитрости, делавших отношения между мужчиной и женщиной более… захватывающими, что ли. Не такими однообразными.
Возможно, Майя все это также понимала, потому и приняла решение. На этот раз сама.
Они молча прошли через темный парк, и тут Майя решилась.
– Послушай, Тим, – сказала она, остановившись у бетонного парапета возле Свислочи. – Я думаю, нам не в чем винить друг друга.
– Винить?
– Да. За это молчание каждый раз. Мне кажется, мы молчим не потому, что нам нравится гулять молча.
– А разве нам не нравится? – улыбнулся он, пытаясь притянуть ее к себе. Она мягко отстранилась.
– Не надо. Ты же знаешь, я не люблю актерства в обычной жизни. А сейчас мы больше чем когда-либо похожи на актеров, которые забыли текст и глупо пытаются импровизировать. Знаешь, я и сама не понимаю, зачем дала то объявление. Теперь вот неспокойно от всего этого. Может быть, я просто привыкла быть одна. Привыкла сама себе готовить, сама о себе беспокоиться. Так проще. Мне кажется. Теперь же я постоянно беспокоюсь о другом. О том, позвонишь ли ты и позвонишь ли вообще. Я словно подвешенный на ниточке груз. Мучаюсь, гадая, когда ниточка оборвется, чтобы уже больше не терзаться сомнениями.
– Майя…
– Погоди. Я скажу, потому что потом уже не решусь. – Она помолчала некоторое время, глядя на темную реку. – Я не дура. И все понимаю. Знаю, какой меня видят другие. Я пацанка. Всегда ходила в штанах, бегала с мальчишками. Меня так воспитали отец и дед. Им нравилось брать меня на футбол, на рыбалку. Учили водить машину, ремонтировать радиоприемники. Я привыкла ни в чем не уступать парням. Ты романтичен, ты ухаживаешь так, как девчонки только могут мечтать, но… я чувствую себя при этом как-то… глупо. Неловко. Как парень, за которым прилюдно ухаживает другой парень. Нет, ты не подумай ничего такого, я нормальная, просто внутри у меня все иначе. Я никогда не буду носить платьица с кружевами, – нервно рассмеялась она, – и не стану все решения перекладывать на плечи мужчины. Я хочу сама все решать, сама заботиться о мужчине… Говорю тебе это первому. Я сильная.
И ты сильный. Мы оба как две горы, которые никогда не смогут приблизиться друг к другу, не насилуя себя, свою натуру… Не обижайся, пожалуйста.
– Скажи честно, ты действительно так думаешь или просто не хочешь, чтобы я расстался с тобой неожиданно для тебя самой? Я не собираюсь…
– Разве ты не слышал, что я тебе говорила?
– Слышал, но… все равно не понимаю, что с нами не так?
– В том-то и дело, что с нами все в порядке. Только мы очень похожи.
– Разве это плохо?
– Иногда плохо.
– И на этом у нас… все? – тихо спросил Тимофей.
– Я уверена, ты и сам в глубине души вздохнешь с облегчением.
– Ты так считаешь?
– Да. Потому что это правда. Ну что, я пойду?
– Подожди, – он удержал ее за рукав. – Нельзя же так! Это неправильно.
– А что правильно? Молча бродить по темным переулкам и идиллическим аллеям, пытаясь развить давно исчерпавший себя сценарий? Думать о каких-то призрачных обязательствах? О том, какие слова сказать в следующую минуту?
– Неужели все настолько сложно?
– Сложно, – согласилась она и добавила тихо: – Всегда сложно. И когда люди любят, и когда нет.
– А мы, значит…
– Не стоит об этом. Совсем не обязательно говорить, когда все и так понятно. Я пойду, Тимофей. И даже не обещаю, что мы останемся друзьями. Не только потому, что это по-книжному глупо. Просто я не смогу больше быть с тобой такой откровенной, как сейчас. Да мне и нечего больше тебе сказать. И, пожалуйста, не вини себя. Никто не виноват. Просто так получилось, Тим.
Она уходила в темноту, пятясь и стараясь придать голосу беззаботный тон. – Встретились не две половинки. Извини за банальность.
– Это ты так решила, – откликнулся он, к стыду своему действительно чувствуя облегчение, И грусть.
– Мы оба так решили.
– Я тебе позвоню.
– Не звони. Не надо.
– Майя! Погоди!
Она ушла, махая рукой. Он долго смотрел ей вслед. Нескладный силуэт на фоне освещенной дороги вскоре торопливо исчез.
Груза на душе Тимофея больше не было. Только сейчас он поднял, что не смог бы столь же откровенно, как Майя, признаться в своем тягостном чувстве. Она смогла. Хотя, скорее всего, ей даже более одиноко, чем ему. И больнее. Всегда больно отрекаться от надежды.
