Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"
Автор книги: Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Васька-козел сидел теперь под строгим арестом в хлеву, и ворота на запоре. А дед Пахом все-таки устроил озорную штучку. Дед Пахом, известный по селу безбожник, бывший пастух, друг-приятель нашего козла, забрался в пустой Вавилин двор – богомольные хозяева в церкви были, – чуть-чуть подскипидарил для веселости козлиный зад и, благословясь, выпустил Ваську на улицу да нарочно угодил под самый крестный ход.
Козел взыграл козла да прямо в пеструю, с хоругвями, поющую толпу девок, баб, ребят, старух и стариков. И точно буря пронеслась: оторопелый страх развеял весь народ, как сухие листья в роще.
Здоровенный дьякон, оборвав на полуслове ирмосы, ошарашил кадилом налетевшего козла по морде и, сотрясая воздух зычным криком, мчался вдоль села от травоядного животного, как от леопарда. Благочестивейшие старушонки, потеряв со страху жизнь в ногах, ползли на карачках кто куда, творя молитву, ругаясь черной бранью.
Атакованный козлом, старенький священник героем стоял на пригорке и осенял крестом улыбавшегося по-дьявольски козла. Козлу очень соблазнительно было смахнуть священника с земли, но знак креста и кроткие возгласы: «Вася, Вася, господь с тобой», видимо, смущали его. А все-таки лестно этого огнистого, в ризах, старичка долбануть рогами в спину, и он стал, не торопясь, обходить отца Гаврилу, делая возле него лукавый круг. Но отец Гаврила тоже не дремал: не сводя с Васьки напряженно остеклевших глаз, он точно так же медленно вращался вместе с ним. И как ни мудрил козел, виляя туда-сюда, – против его убойных рог – все же кроткие слова и крест.
Вдруг священник что-то прочел в желтоглазой чертовской улыбочке козла, устойчивость в его ногах сразу же пропала, мгновенно исчезла вера в силу животворящего креста, на смену – безверная пораженческая оторопь, и синяя скуфейка сама собой упала в пыль. Объятый ужасом, священник теперь ясно видел, что пред ним демон в образе козла, и его спина всерьез похолодела. Козел тотчас же почувствовал смятенье жертвы и ускорил коварно-мстящий свой спиральный бег! И не единожды кувырнулся бы священник под гору, но…
В гаме, в крике мчались со всех сторон одреколенные палочьем мужики. Быть убитым, быть убитым Ваське…
– Бей! Бей его по башке колом!
– Кончай его!
– Нечистая сила это… Черт, черт, черт!..
Васька взблеял и прыгнул, отец Гаврила кувырнулся:
– Карау-у-л!!
Потрясучие старушки бегом, вприпрыжку, воробьиным скоком – со страху шамкали, путали слова:
– Ей бего, его бего колом по башке!.. Несчистая сила этта… Черт, черт, черт!..
Быть убитым, быть убитым Ваське!..
Мужики остервенились, с ярым вздыхом колья вверх…
Но вдруг:
– Стой, товарищи! Что вы? – и крутой, раскатистый булыжный хохот.
Глядь: шефы. Глядь: комсомолец Ковалев. И дедка Пахом, безбожник, от ускоренного пьянства едва на ногах стоит.
– Извиняюсь, – сказал старший шеф, пучеглазый и с бородкой. – Мы берем эту животину под свою защиту… Он оказался вполне сознательным…
– Да его убить мало! – загалдели старухи и бабы с мужиками. – Он нам житья не дает.
– Я прошу слова, – продрожал голосом растрепанный, невзрачный отец Гаврила; какая-то угревая старушка подавала ему крест. – Поганое козлище сие, по наущению духа зла, восстало против установленных церковью обрядов. – Отец Гаврила поперхнулся и добавил, глядя в землю: – А также и против политических митингов… Посему я требую немедленно же зарезать его.
– Я присоединяю к сему и свое законное требование: зарезать! – пробасил подбежавший толстощекий дьякон. – Я этих самых анафемов-козлов, как огня, боюсь. Еще гусей. Меня в младенчестве гусь ущипнул в оголенный зад.
– Нож сюда! – загудели мужики. – Вавилин! Где. Вавилин? Эй, ребята! У кого поострее нож?!
Козел меж тем смирнехонько стоял, жевал жвачку, внимательно вслушиваясь в свой смертный приговор.
– Вася! Андел, – вдруг прокричал дед Пахом и, загребая пьяными ногами пыль, упал возле козла. – Не дозволю! Режьте меня вместях с козлом… Убивайте… Бога нет!.. – и горько заплакал.
– Товарищи крестьяне! – убедительным голосом начал весь взмокший комсомолец Ковалев и с пафосом ударил себя в голую грудь, где против самого сердца синели на смуглой коже серп и молот. – Товарищи крестьяне! Вы требуете зарезать козла, будучи науськаны представителями религиозного культа. Но вы должны принять во внимание заслуги этого симпатичного животного перед… перед…
– Перед революцией, – подсказал черноглазый барабан и ухмыльнулся уголками губ.
– Нет, не перед революцией, – замялся комсомолец, – перед этим самым… как его… Ведь он своим сейчасным выступлением, товарищи, провел, в общем и целом, показательную антирелигиозную пропаганду. Может статься, вам, как пожилому елементу, это ни к чему, зато молодежь вышеозначенный козлиный поступок может квалифицировать по всем статьям. И мы, молодежь, этого организованного убийства товарища козла… то есть не товарища козла, а просто товарища, то есть – тьфу! – то есть козла, извиняюсь… не допустим!
– А как же ты, Гришуха, вчерашний-то день?..
– Мало ль что было вчерашний день! – крикнул на голос деда комсомолец Ковалев, быстро лизнул ладонь и так же быстро провел ею по вихрастым волосам. – Да, действительно, мы, молодежь, вчера требовали организованного животного расстрела, исходя из паники во время вырыванья козла с привязи. Обозревая события, мы видим, как уважаемые товарищи шефы были принуждены, в общем и целом, сидеть на березах и там вести летучий митинг по текущему моменту. Да что они, – прилетевшие грачи, что ли? И теперь мы ясно сознаем, как резко изменилась вся идеология товарища козла… Извиняюсь, просто козла… Достиженья налицо: ни один товарищ шеф не тронут, а между тем, поп и дьякон были ниспровергнуты на почву. Так что этого козла не только приговорить к высшей мере наказания, а я предлагаю повязать ему красный бант и зачислить его в герои борцов за раскрепощение религиозных предрассудков. – Ковалев стоял на ровном месте, как и все, но для пущей важности закончил так: – Сходя с высокой ораторской трибуны, я голосую за. Кто против?
Таким образом, приговоренный к смерти Васька совершенно неожиданно получил право на жизнь. Это событие могло бы больше всех утешить старого Пахома, но Пахом, разинув беззубый рот и высвистывая носом, безмятежно спал возле козла сном праведника, а благонравный Васька, не торопясь, смачно жевал его просаленный картуз.
В тот же вечер шефы ехали домой.
На следующий день, по требованию крестьян, на озорные Васькины рожищи была прикреплена доска. Комсомолец Ковалев, отнесясь к козлу с полным уважением, четко написал на доске: «Беспартийный». Теперь козел был обезврежен. Он гордо расхаживал по улице и никому, даже бабам, зла не причинял. Эту доску Васька показывал и быку Мишке. Бык к надписи отнесся недоверчиво, но драться с козлом не стал.
Прошло три дня.
Комсомолец Ковалев свою корреспонденцию в корне пересмотрел, озаглавив ее: «Даже и козлы прозрели!» Подсчитав строчки, он определил и размер гонорара за статью – рубля четыре-пять. Спасибо Ваське. Чувствуя нежную благодарность к герою своей статьи, Ковалев перевел козла из беспартийных рангом выше, он заготовил новую доску, с надписью: «Сочувствующий», и, взвинченный, шел к Вавилину, чтоб торжественно водрузить эту доску на козлиные рога и дать Ваське кусок сахару.
Но, увы! геройский подвиг Васьки закончился, по настоянию священника, трагедией.
Навстречу комсомольцу попался сам Вавилин. Он с женой нес на длинном шесте черную шкуру Васьки: надо получше промыть ее в пруду и высушить на солнышке, чтоб не пахла псиной.
Побежденная голова Васьки никла вниз, и желтые помутневшие глаза слепо глядели в землю, как бы озирая последний путь земной.
А темной ночью пьяненький Пахом выбил колом в избе кулака Вавилина две рамы: летнюю и зимнюю.
ПОЛОВОЙ ВОПРОС
Половая проблема, конечно, решается двояко: в столице – так, в провинции даже совсем и против.
Ежели в провинции спросить малоинтеллигентного, скажем, трубочиста: «Что есть пол?» – он без запинки ответит: «Пол – это по которому пьяные ползают на четвереньках или ходят». Значит, по его понятиям, сверху потолок, а снизу пол. Вот какой ответ дурацкий.
Теперь извольте послушать, что в смысле пола могло произойти со мной. Прибыл я в Ленинград на две недели для легкого отдыха, проветриться от скуки. Хожу по улицам, осматриваю колыбель русской революции. Гляжу – на стене разрушенного дома «половой вопрос» висит, диспут. Отлично. Читаю афишу. Где? В фи-лар-мо-нии. Тьфу! Вот словцо придумали. Что же оно обозначает?
Только плюнул вспух, чувствую – обдает меня ароматным дыханием женская грудь. Гляжу – дамочка молодого возраста и вполне физической комплекции. Она чуть улыбнулась, и я чуть улыбнулся. Я, будучи первой руки парикмахером, одет очень прилично, во всем партикулярном, в груди живой жасмин за пятачок торчит, и кипучая молодость трепыхает во всем моем естестве. А дамочка была блондинка с черными глазами, притом же, она держала в левой ручке прогрессивного цвета красный зонт.
Поиграли мы глазами, поиграли, я смутился и пошел прочь очень быстрыми шагами. Причем, дважды оглянувшись, я резко споткнулся на безногого нищего, который полз по тротуару, с протянутым картузом. Брякнувшись с маху на асфальт, я едва не угодил под штраф, пересекая улицу не поперек, а вкось.
Вследствие падения я зашпилил английской булавкой разорванные об асфальт брюки и вечером поехал в филармонию на диспут.
Из половых докладов по интересующему меня вопросу я почти ничего не понял, уж очень далеко сидел и все больше перешептывался о соседкой, которая, к величайшему моему удивлению, оказалась той самой дамой с красным зонтиком. Покорно вас благодарю.
При выходе, подавая ей накидку, она вдруг говорит мне:
– А пойдемте-ка, Петр Петрович, ко мне чай пить. Живу я в чудесном климатическом воздухе, на Черной речке и, к тому же, мой гражданский муж уехал к знакомым на дачу.
Я чистосердечно сознался, что с великим полным удовольствием. Она ловко пудрилась пуховкой, освежала крашеные губки.
И вот мы катим извозчиком прямо в ее дом. А местность, по секрету вам сказать, самая живописная: Черная речка плавно катит свои воды, как у Гоголя. Кругом пустыри, заборы. И где-то в отдаленности неумолчно щелкал птица-соловей. Небо, конечно, самое роскошное, пылали яркие звезды, и было светло, как днем.
– Это называется белая ночь, – сказала дама, прижавшись невзначай ко мне шикарным плечом.
– Да, – сказал я, вздохнув, – ночь, конечно, самая белая, а вот у меня лопнула штанина на коленке, и мне стыдно. И как это разрешают у нас ползающим нищим сшибать с ног прохожих из провинции?
Домик, конечно, небольшой, деревянный, но двухэтажный. Ее квартира наверху. Чай, наливочка, разговоры. В знак презента я накалил щипцы и стал завивать ее первоклассные волосы в мелкую шлёнку. При этом я агитировал за а ля гарсон филь отреза, а она решила остаться а ля коса.
– В сущности, я пошла на диспут ради московских выступавших писателей, – сказала дама.
– Я тоже… А будьте столь добры: Зощенко – москвич?
– Нет, что вы, что вы… Он самый ленинградский, наш. А брюки, ежели хотите, я зашью.
– Благодарю вас, – корректно поклонился я. – Тем более, что я могу их выбросить в другую комнату: я человек скромный, стыдливый и очень чутко отношусь к проблеме пола – чужая семья для меня святая святых. Будьте спокойны.
Она в ответ буркнула какое-то малопонятное слово, вроде как «дурак», и надула губки.
Затем, чтоб не вдаваться в мелкую макулатуру, я умолчу о моем дальнейшем поведении по поводу восхитительной черноглазки. Что ж, человек слаб. И не такие дергунчики, как я, меняли в корень свои социальные убеждения в критический момент. И святая святых может вполне заколебаться.
Словом, в одном белье лежал в отсутствии гражданского мужа на кушетке под пикейным одеялом. «Божественная ночь, очаровательная ночь», – думал я, засыпая, как Гоголь.
И слышу из-за перегородки женский крик: «Петя! Петька!» – то есть виноват: «Петр Петрович! Вставайте! Гражданский муж приехал!».
Действительно, со двора крепко стучались.
Я быстро надел жилетку с часами, схватил штиблеты, брюки, пиджачишко и благополучно выпрыгнул на улицу, в крапиву. Боже мой! А вдруг дискредитированному мужу придет дикая фантазия выстрелить дробью из ружья. И припустился я бежать вдоль Черной речки. А впереди гляжу – человек. Стоит этот человек и пристально смотрит на меня. Черт возьми! А вдруг это сам Зощенко материалы собирает… Ну, пропала моя буйная головушка! Пропечатает с фамилией и с адресом, разнесет по всей России, сложит меня вдвое и в карман засунет в смысле смеха. И покрылся я сразу мокрым потом, как чахоточный.
– Стой, приятель! А ну давай дербанку, долью…
– Ой, ради бога… Не загораживайте дорогу… я караул закричать могу!
– Да ты что, черт драный, нешто не признал меня? Ты свой или не свой? Ведь ты ж по фене ходил… Много слямзил? Деньги есть? Что ж, я задаром, чтось, караулил тебя от мента, пока ты по тихой работал?
– Я ж в гостях был!.. Вследствие половой проблемы я…
– Ха! В гостях! А пошто с хапаным из второго этажа в окно? А пошто кофту бабью смыл, ежели ты гость? Не крути вола! Ты свой. Давай, давай…
Он вырвал у меня неожиданную кофту, брюки с пиджаком и съездил по загривку. Я упал и сразу догадался, что этот субъект далеко не Зощенко. Тот смехом валит, этот физкультурным кулаком.
– Извиняюсь, – говорю. – Вы напрасно меня принимаете за своего брата, за налетчика… Я…
– Ты в окно скакал?
– Скакал.
– Так кто же ты?
– Я честный.
– А в окно скакал?
– Скакал.
Он как ткнет меня в лоб, так в ушах и зазвенело. И давай срывать с меня жилетку с часами, приговаривая:
– Так бы и сказал давно, что ты честный, черт. Фраер, тилигент… Тогда я и подштанники должон со шкурой с тебя снять.
Я рванулся, заорал и помчался в близлежащий переулок. Бегу в одной рубахе, нагишом, галстук потерял, размахиваю прогрессивным зонтиком, кричу:
– Спасите! Караул! Половая проблема! Филармония!..
– В чем дело? Стой! – в вежливой форме сказал подоспевший милицейский и корректно поймал меня за подол рубахи.
Я со страху в чувство не могу прийти. Прямо внезапное помрачение ума случилось. Только, знай, кричу:
– Половая проблема!.. Филармон!.. Вследствие половой проблемы! Дама!.. Половой вопрос…
Гражданин дворник подошел с метлой.
– Надо скорую помощь вызвать, – приказал милицейский. – Больной. Надо быть, из сумасшедшего дома убежал.
– А как сказать в телефон-то? – спросил дворник.
– Как сказать? Скажи, мол, задержали в голом виде, подозрительный, по уму больной. Помешан вроде как на половой проблеме. Буйный.
Мне это слово «буйный» очень обидным показалось, потому что я смирнехонько сидел на булыжной мостовой и тихо благодарил судьбу, что не попал в зубоскальную литературу. Будь ты проклята, эта проблема, сверху донизу.
Маруся, ангел! А твой красный зонтик в моем красном уголке стоит. Адью! Мерси!
ПЬЯНАЯ БОЛЬНИЦА
Взять, к примеру, хлеб. Сколько хочешь его кушай – пьян не будешь. А наготовь с этого хлеба самогонку – с ног валит. И еще опыт был: зарыли мы как-то бутылку водки в рожь, в зерно, недельки через две вынули – гольная вода. Выходит: хлеб опять взял свою силу из вина. Хлеб из вина душу вынимает, вино – из человека.
Например, идем мы с кумом в обнимку по улице, пьяные, конешно. Кум потрезвей, поддерживает меня под пазухи, говорит мне: «Не бузи, шагай в плепорцию, каждой ногой в отдельности, левой, правой».
А я иду и плачу.
Горькими заливаюсь, говорю приятелю: «Вот иду я домой, морда в крови, ноги не работают, все пропил… А дома жена, ребята… Окромя того, живых чертей стал видеть… Эх, пропал я, загиб совсем…»
А кум и говорит:
– Вот больница… Объявись… Вылечат.
Вошли в больницу, нам отпор: пьяниц не лечат здесь.
– А вот примете! – заорал я.
– Нет, не примем.
– Примете! – и побежал на воздух, от ярости даже хмель во мне прошел. – Айда через мост! – скомандовал я куму.
И, как мостом пошли, я вырвался, бултых в канал, в водичку. Стал тонуть, пузыри пускать. Народ сбежался, вытащили. И поволокли меня в ту же самую больницу.
– Теперича можно? – спрашивает кум.
– Теперича вполне можно, – ответили нам. – Утопленников, ежели по инструкции, берем.
На другой день увезли меня в пьяную больницу. Лежу я средь пропойц, воздыхаю: вот до чего, дурак, на старости лет достукался. «Эх, Степан, Степан, – говорю себе, – с чем умирать будешь? Гляди, руки трясутся, сердце трепыхает, сам почернел весь. Жаль мне тебя, Степан…»
Вот приводят меня утром в большую комнату. А в комнате вдоль стен под самый потолок скамейки, а на скамейках сидят, студенты называются. Есть и женский пол. Девчонки, конешно, стриженые, которые в очках. Все одеты само бедно, как парни, так и девушки.
Велел мне господин профессор рубаху снять, стал выстукивать молоточком против сердца. А тут в трубку поставил ухо: желательно ему вызнать, сколь правильно сердце тукает. Слушает, а сам все головой неутешительно качает. Качает и качает.
Погляжу ему в глаза – чую: плохо мое дело. Срисовал профессор на моей груди синим карандашиком вроде рукавицы, говорит:
– Вот видите, ребята, какое у него сердце. По мерке плепорции это прямо бычье сердце. Ширше не может быть, а то лопнет. Тогда человек должен лечь без покаяния в темную могилу к отцам-праотцам.
Студенты удивились: вот так сердце! Я испугался очень, поджилки стали дрыгать.
Профессор спрашивает:
– Как звать тебя, какой профессии, сколько лет?
– Звать меня, ежели по трудкнижке, Степан Назаров, булочник, конешно. Возрасту имею 54 года, пью с малых лет.
Тогда профессор говорит студентам:
– Ну, ребята, слушайте, я стану лекцию рассказывать. Вот перед нашими взорами упомещается дядя Степан, конешно. Булочник. Много ты, Степан, водки выпил?
– Никак нет, – отвечаю, – пил я, товарищ гражданин профессор, очень даже мало. Мы – булочники. Ну, это верно, мы кажинный день пьем. Например, печку затопишь – шкалик выкушаешь. Хлебы посадишь – другой. Перед обедом – конешно, третий, перед ужином – четвертый. Нет, я вовсе даже мало, аккуратно потребляю. Вот ежели когда компанство, больше выпьешь. Вот только в нынешнем году запой стал одолевать меня. Недели на две закрутишь, без передыху винище жрешь. Потом опять бросишь. А так я сильно мало пью, умеренно, в плепорцию.
Профессор улыбнулся этак, не так чтобы уж очень, и говорит студентам:
– Вот, товарищи, по мнению Степана выходит, что он вовсе даже мало пьет. Хорошо-с. С какого же года ты, Степан, так умеренно водку потребляешь?
– А так что, пожалуй, лет сорок пью, извините за откровенность.
– Итак, Степан умеренно пьет водку сорок лет. И каждый день по четыре шкалика?
– Так точно… Кажинный божий день, окромя компанства.
– Значит, окромя компанства, Степан ежедневно выпивает…
Тут студенты стали высчитывать. Я перебил их, говорю:
– Оно, правда, что поболее шкалика выпиваешь, а так что неполный стакан зараз выпиваешь, так что бутылка с лишком, конешно, на день.
– Бутылка с лишком на день? – переспросил профессор. – Ну, будем для ровности считать, что с компанством вместе Степан выпивал в год четыреста бутылок или двадцать ведер. А за сорок лет своего умеренного питья Степан выпил, действительно, немного, всего только восемьсот ведер, то есть двадцать сорокаведерных бочек. Эту массу вина Степан перекачал через свое нутро за всю свою жизнь.
Студенты засмеялись, профессор прошелся взад-вперед, нахмурился. А я сижу ни жив ни мертв, аж волоски на голове один по одному в торчок пошли… Двадцать сорокаведерных бочек! Страсть подумать. Ой ты, ой!..
И подходит ко мне профессор и кладет мне руку на плечо.
– Ежели из этого вина, – говорит, – сделать бассейну огромную, в ней мог бы плавать рыба-кит, а ты, Степан, потонул бы в этой бассейне с ручками. И чтобы отыскать твой мертвый труп, пришлось бы пригласить специального водолаза со скафандером. Так? Теперь понимаешь, Степан, в чем дело? А ежели не бросишь пить…
– Брошу, брошу! – завопил я. – Вот подохнуть, брошу… – и бултыхнулся профессору в ноги. – Полечи ты меня, товарищ профессор, милостивец…
Усадил меня профессор, пошлепал ласково так по спине, сказал:
– Ну, ребята, постараемся с помощью науки Степана полечить. Одевайся, Степан, все будет хорошо.
Тут слеза меня прошибла, растрогал меня профессор вот так. Говорю ему:
– Милостивец-батюшка, одну штуку, конешно, утаил от тебя: чертей живых я видел…
– Больших?
– Нет, не великоньких: этак, как тебе сказать, вершков четырех-пяти, не боле… Стыдобушка сознаваться…
– Ну, а теперь беспокоят тебя черти?
– Никак нет, – отвечаю, – меня-то не беспокоят, откачнулись, слава богу. А вот вы, товарищ профессор… того… постерегитесь их. Эвот, эвот чертенок, конешно, у вас из кармана лезет… Кыш, дьявол!
И только я размахнулся – усердие было смазать окаянного по рогам – схватили меня два стража, увели в протрезвительную комнату.
Через три недели вышел я из пьяной больницы как стеклышко. Теперича глядеть на водку тошно. Разве-разве когда при компанстве…
