Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"

Автор книги: Вячеслав Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Какое ж у вас может быть солидное обеспеченье? Да проходите в комнату… А вы, простите, бога ради, не новый финспектор?

– Нет, нет!.. Что вы. Мы ваших финов боимся… эго, как ее?., в два раз хуже холер…

– И вам прижимка?.. – захлебнулся удовольствием купец.

– О-о-о! – закатил глаза директор и вздохнул. Он стоял теперь в похожей на часовню комнате хозяина, поспешно перекрестился на иконы и сказал:

– Еще раз адью от всего сердца.

– Вот это приятно, – улыбнулся хозяин, – милости просим присести. Видать, не русский, а религию блюдете…

– О, да, да… Я ошень, ошень религиозна.

– Так, так… Много мирсите вас… А вот мы по-иностранному не можем, все больше по-русски выражаемся. Та-а-к… Ну-с, а какое ж обеспеченье у тебя?

– Например, дрессированные мыши. Двенадцать штук.

– Что? Мыши?! Да ты шутишь или смеешься? На какой ляд мне твои мыши? Их любая кошка съест… Вот тебе и обеспеченье.

– Напрасно такой понятий о мышах… Мышь мышу рознь…

– Тьфу! Да я их больше разбойников боюсь. А нет ли у тебя золотых часов? Нуждаюсь в часах.

– Часов, извиняюсь, нет. А вот коза с Карпатов. Очень дрессированная, дойная.

– Коза – не подходяво. Я человек холостой, в годках. Правда, что монашка приходит ко мне по субботам полы мыть, это верно. А вот нет ли у тебя колечка с бриллиантом? В этом товаре шибко нуждаюсь.

– Нет, колечка, извиняюсь, нема, а вот аля слон есть.

– Слон?

– Так точно, слон…

– Под слона могу. Это все-таки видимость… Сколько желаешь в долг? Да как тебя звать-то?

– Роберти Робертинович, а попросту – Франц Францыч. Мне желательно два ста пятьдесят, ну, в крайнем случае, три ста, не откажусь и от пять сот.

– Что?! Да ты очумел, никак. Окстись!.. Пять червонцев и – ни гроша больше. И то от силы… И то после личного усмотрения… Велик ли он?

– Слон молодая малчик… Старая аля слон в Африке стоит пять тыщ. Я давал три. А молодая слон, как я член кооператива, отдали за полтора тыща золотом.

Петр Петрович поспешно взял картуз, сказал:

– Пойдем усмотренье животной делать. Ежели зверь надежный, семьдесят пять дам. Вернешь сто. А в срок не вернешь, – слон мой. Слонов я уважаю. Я его в огороде буду держать. Выращу – продам. Условье заключим домашнее. Я к ихнему, советскому нотариусу не пойду. Даже противно мне все это ихнее. С глазу на глаз говорю тебе, как честный человек. Идем, Франц Францыч…

– Слон сейчас ерпертиц делает. Будьте столь добры через трисать пьять минута. Площадь на соборе.

– Ха-ха. На соборе. Понимаю.

Директор чуть не бегом, к сооружаемому цирку – быстро все наладил к приему простоватого купца-заимодавца.

Вскоре явился и Петр Петрович Самохвалов. С тучным упитанным брюшком, рыжебородый, раскрасневшийся, он повиливал картузиком в пухлой руке, щурился на встречных и обмахивался клетчатым платком. На его отечных ногах суконные о длинных голенищах сапоги.

– Але за мной, прошу, – сказал хозяин: он в желтом казакине, в красной турецкой феске, из-под которой живописно свисал черный чуб, в руке хлыст дрессировщика.

Подошли к палатке, обращенной входом к посеревшему вечернему востоку.

– Вот молодая объективная слон тридцать три годофф, – коверкая язык, сказал директор. – Кличка Тубо.

– Тридцати трех?! Так сколько ж они, дьяволы, живут?

– Полтыща лет живут.

– Аяяй… Аяяй! – и Петр Петрович прищелкнул языком. – Вот бы столько нам с тобой…

Меж тем слон Тубо, величиною с обыкновенную корову, переваливаясь с боку на бок, топтался на месте и старательно раскачивал хоботом вправо-влево.

В палатке довольно сумрачно, и подслеповатый Петр Петрович попросил:

– А нельзя ли его выманить на улицу? Туба, Туба, Туба!.. На сахару, на!

– Никак не можно. Будет убежаль… Лошади боятся, люди боятся… Нет… Вот пожалте в цирк, представленье, там светло.

Петру Петровичу показалось, что слон чихнул.

– Будь здоров, – слегка поклонился он слону.

Слон взмотнул хоботом, подпрыгнул передними ногами и опять чихнул. Директор сердито кашлянул.

– Ого, насморк… – пособолезновал купец.

– О, нэт, нэт!.. Это у него отрижка… В живота.

– А пошто же он ни разу не взмигнул? Пялит глаза, а не мигает.

– Это немигающий пород.

– А пошто же уши не шевелятся?

– Шевеленье ушей с пятидесяти лет, хозяйн.

Петр Петрович удивленно оттопырил губы, покачал головой, сказал:

– Ну, ничего, ничего… Слонишка добрый. Ничего. Получишь сто рублей. Отдашь полтораста. Приходи вечером на квартиру.

Он подал директору два пальца и направился к набережной.

Фыркая, постреливая и распространяя вонь, трехколесная машина промчалась мимо него под гору. В прицепке – чернобородый заместитель председателя исполкома.

Петр Петрович остановился, негромко закричал: – Усь, усь, усь! – и быстро сделал из двух указательных перстов крест: верное средство, – либо колесо долой, либо в ухабе седоки закувыркаются, как зайцы. Однако классовые враги купца благополучно взяли ухаб и ходко подымались в гору.

Петр Петрович разочарованно присвистнул и промямлил в бороду:

– Чтоб вам в неглыбком месте утонуть.

* * *

В четверг началась ярмарка На цирке заалел кумачный флаг. Вся площадь покрылась лесом поднятых оглобель. Пропахший конской мочой и дегтем раскаленный воздух ржал, свистел, дудил, потрескивал и барабанил. Потные горожане и крестьяне расхаживали среди многочисленных парусиновых балаганов и за отсутствием нужных товаров покупали пряники, горшки, халву, игрушки, уксусную эссенцию, помаду, ярославский сухой квас. У кооперативных палаток не пробьешься. Жулики вырезывали у зевак карманы. В двух местах поймали конокрадов. В третьем, у собора, ревнивый муж попробовал поучить со щеки на щеку жену, но тотчас же попал в участок. Возле каруселей захлебывались гармошки и шарманки, им подвывали нервно настроенные псы. Солнечный день обливал всех зноем. У мороженщиков– очередь. Ребята и бездельники, проглотив на пятачок мороженого, снова становились в хвост.

Цирк успел выдержать три дневных сокращенных сеанса – пятнадцать копеек вход – и готовился к вечернему "гала-представлению".

Всякий-раз народу набивалось до отказа. Стены цирка трещали. Директор Роберти боялся, как бы галерка не провалилась в тартар.

Но вот и "гала-представление".

Петр Петрович Самохвалов, плечо в плечо с миловидной полной женщиной в шелковом платочке, торжественно восседал на третьем месте, красовался: то залихватски подбоченится и выставит ногу в суконном сапоге, то помашет беленьким картузиком и крикнет чрез весь цирк бородатому приятелю:

– Наше вам! Гуляем?!

Время от времени он тянет из боржомной бутылки настоянную на калгане водку и передает ее своей очаровательной соседке:

– Освежитесь, мадам Матрешечка: жара!

Меж тем представление идет своим порядком: восьмилетняя Тамара, одетая ангелочком с крыльями, разъезжала по маленькой арене на Жозефине-Неподгадь, проскакивала в обруч, посылала воздушные поцелуи Петру Петровичу, галерке, начальству и всему цирку враз. Жозефина-Неподгадь, к удовольствию директора, вела себя прилично.

Следующим номером директор Деларю становился посреди арены, раскидывал руки в стороны, изображая собой крест, и кричал куцым собачонкам:

– А руки мисс алё!!

Собачонки Шахер-Махер с разбегу перепрыгивали через хозяина и, тяфкнув на публику, ходили по арене на дыбках. Шахер одета в красненькую юбочку, Махер – в желтые штанишки.

Затем шли: крокодил, куры с петухом, мыши, заяц, затем жена директора, затянутая в чешуйчатый блистающий корсаж, вместе с прибывшим акробатом работали на трапеции, на кольцах. И в заключенье – слон.

Это африканское чудовище неестественно семенило передними ногами, словно подвыпившая баба, тогда как задние ноги шествовали трезво, медленно и вполне спокойно. Директор в гневе подскочил к слоновьей голове и что-то крикнул. Тогда передние ноги зверя зашагали вдвое медленней, зато задние, не поняв директорского окрика, вчетверо ускорили свой шаг. Озлобленный директор бросился к хвосту и снова скомандовал в слоновый зад. Наконец, походка зверя стала ровной, трезвой, натуральной.

Петр Петрович номера со слоном едва дождался. От жары и водки его изрядно развезло: сидел теперь в одной жилетке, босиком.

При появлении слона раздались дружные хлопки, и Петр Петрович бахвально заорал:

– Это мой слон! Вот расписка… Туба! Туба! На сахару! На боржому!

Пять музыкантов заиграли в трубы. Два барабана свирепствовали с оглушающим усердием. Слон протанцевал вальс, изобразил пьяный мужичий пляс и сел на барьер, свесив в песок телячий хвост.

Из публики полетели на арену булки, яблоки, конфеты. Тамара подбирала их в корзинку.

– Отдай слону, – закричали с мест. – Нам любопытно, как он будет чавкать.

Директор стегнул по воздуху хлыстом, поклонился, объявил:

– В видах сильный катарр, слону запрещено кушать всухомятка. Он кушает жидкий кашка…

– Товарищ, ошибаетесь! – зазвенел голосом молоденький рабкор местной газетки Костя Марков и привстал. – Ежели вы грамотный субъект, прочитайте у Брема: слон съедает по пяти пудов сена и пьет по тридцать ведер воды. Вы, видимо, еще в самокритику не попадали? И прошу не затемнять массы.

Петр Петрович изменился в лице, и сердцу его стало неприятно. Пять пудов в день! С ума сойти… На кой же черт тогда ему этот обжора слон?..

– Эй, Франц Францыч!.. – крикнул он, – Ниспровергни мальчишку, врет!

– Ша! Ша! – старался директор остановить галдевших зрителей. Вот он хлопнул еще раз бичом, проговорил: – Большая слона кушает ровно четыре пуда трисать фунтов. Это ми знай не хуже ваш Брем, который врет! А это маленкой слона, мальчик. Он кушает ошень, ошень мало.

От души Петра Петровича отлегло.

В общем же "гала-представление" кончилось благополучно. Директор завершил программу интересным фокусом, пленившим жадную к зрелищам толпу. Он пригласил желающих выйти на арену и выстрелить из пистолета в директорскую руку. Стрельца не оказалось. Тогда вышел рабкор Костя Марков. Директор вручил ему старинный пистолет:

– На пять шагов назад. Але! – и вытянул правую руку ладонью вперед, к дулу, изобразив собою букву Г. – Прошу попадать в ладонь…

Рабкор Марков мужественно взвел курок. Петр Петрович вскочил с места, закричал:

– Застрелит! Застрелит!.. При свидетелях заявляю: Франц Францыч должен мне сто пятьдесят рублей!

Грохнул выстрел, Петр Петрович взлягнул босой ногой и в страхе сел. Директор схватился за ладонь. Всем видно было, как меж пальцев простреленной ладони струится кровь. Рабкор же бросил на песок дымящийся пистолет, сделал руками жест, будто отметая от себя вину в свеем поступке, пожал плечами и растерянно пошел на место. Директор все еще унимал кровь, запорожские усы его дрожали, он сделал лицо страдальческим и приказал помощнику:

– Таз. Воды…

Жалостливо покачивая головой, помощник поливал воду, фокусник тщательно мыл руки, стонал. Его страдание передалось всему цирку: любопытствующая тишина нарушалась общими вздохами. Вода текла красная, окрашенная кровью.

Петр Петрович очень боялся крови, он от волнения стучал зубами, пальцы на ногах судорожно крючились.

Фокусник с неимоверной болью на озлобленном лице ковырнул ладонь, и на дно таза упала, звякнув, пуля. Безмолвствовавший цирк передохнул и многими голосами прозвучал:

– Пуля… Пуля…

Директор поднял двумя руками за края таз, подошел почти вплотную к первому ряду, где сидел рабкор Костя Марков, и громко заявил:

– Вот ви, товаришш, меня маленечно стрелял, а теперича я на вас лью весь помой!.. – он широко взмахнул тазом и…

При таком неожиданном жесте фокусника передние ряды покачнулись, как кусты от бури, многие же разгневанно вскочили, а Петр Петрович с визгом: – Брось, окатишь! – провалился меж скамеек. Но вместо омерзительных помоев из таза хлынул целый поток разноцветных печатных листков-объявлений.

Тогда раздались радостные крики – браво, браво! – восторженный хохот и аплодисменты. Музыканты заиграли туш. Директор объявил:

– Представление окончилось… Спасибо посещень! Мирен!.. Читайте новый афиш… Пожалюйте. Мирен!

Стали тушить огни. Публика расходилась. В листках, порхнувших из таза, напечатано:

"ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ.

Завтра и каждый день вечером выступает неустрашимый, непобедимый, всемирно известный товарищ Еруслан Костров, который доводится славному богатырю товарищу Еруслану Лазаричу родным правнуком, всякий может убедиться из русской сказки.

Подробности в афишах. Читайте, читайте, наш цирк навещайте. Будет показана международная секция.

С почтением – ДИРЕКЦИЯ".

Меж тем подвыпивший Петр Петрович в сопровождении близкой ему пышной дамы направился смотреть слона. На пути он пригласил двух своих приятелей, мясников Петрова и Лаврова с женами и ребятишками.

– Франц Францыч, уважь, покажи слона.

– Слон спит-с…

– А ты разбуди… Эка штука, спит. Партейных ответственных и то другой раз будят.

– Тревожить вредно… Может взбеситься…

– Да что он, младенец, что ли, двух по третьему? Уважь. Вот компания со мной. Детишкам удовольствие… А я тебе еще червончика два подбросил бы.

– Червончика два? Прошу присесть на барьер. Один минут! – и смущенный директор ушел.

К великому огорчению, лишь только кончился номер со слоном, оба рабочие, Григорий и нищий брюхан Лука, в стельку напились и теперь бесчувственно дрыхли в лошадином стойле. Шкура же слона, сшитая из сорока грубых, прокрашенных в мышиный цвет мешков, в которых крестьяне привозят на базар картошку, печальной тенью висела на шесте.

Но многократно битый директор Деларю и на этот раз вышел из скандального положения полным победителем. Сделав лицо трагическим и в отчаянье ломая руки, объявил сидевшим на барьере, что слон бежал, что вся его труппа, в составе тридцати двух человек, носится по городу в поисках слона. Он схватил растерявшегося Петра Петровича за руку, повлек его в лошадиное стойло и, указав на храпевших Григория и Луку, гневно прошипел в самый нос купца:

– Чрез эта пара пьяных дурак я совсем пропал.

– А как же деньги?.. – задышав винной вонью, спросил купец.

– Слон нет, деньга нет. Слон будет, деньга будет, – пожимая плечами и глядя в землю, сказал директор Де-ларю.

Бывший купец плюнул и со всей компанией ушел.

Оба мясника, Лавров и Петров, дорогой говорили ему:

– Слон – вешь выгодная. Ежели сотню дал, не прогадал. В случае чего, слона и на бойню можно. Слоновье мясо живо на базаре разберут. Да покупательница и не услышит, как нагреем ее. Ей скажешь слонина, и она поймет свинина или солонина.

– Да уж я маху не дам. Меня, брат, трудновато облапошить, – хвастливо заносился простодушный Петр Петрович, подмигивая своей любезной даме.

* * *

На другой день до Петра Петровича долетели слухи: никуда слон не убегал, да и убежать не мог. Он поддельный – не пьет, не жрет, под хвостом зашито.

Петр Петрович, этому сначала не поверил, но слухи нарастали, становились все упорней, диче. Стали говорить, что в этом цирке все поддельное: и крокодил, и собаки, и куры с петухом, да, может, и сам хозяин – не хозяин, а черт его знает что.

К довершению всего к Петру Петровичу ввалился подвыпивший по ярмарочному времени сосед сапожник Осипов. Он недолюбливал бывшего купца за то, что тог застрелил в огороде его кошку.

– С поздравочкой к тебе, товарищ Петр Петров!.. Ха-ха… Умыли тебя со слоном-то? Плакали твои денежки.

– Ступай, ступай, – выталкивал его за ворота Петр Петрович.

– Да я-то пойду… – упирался сапожник Осипов. – Я пойду… Мне недалечко… А ты-то? Эх ты, рыжий барбос! Вредитель. Семь разов дурак. Только полный ади-от может под слона деньги в рост давать… Ты пошто мою кошку застрелил? А?.. Она тебя трогала? Слон ты, дьявол!!

Петр Петрович нахлобучил картуз и ходу – прямо в цирк.

– Франц Францыч, кажи слона.

– Слона, извиняюсь, купаться увели. Воспарение нутра.

Бывший купец надвинул картуз на затылок, замигал, крикнул:

– Врешь!.. У нас и реки-то настоящей нет. У нас негде купаться!

– В пруд увели…

– Врешь! У нас и пруда нет!

– Ну, значит, к колодцу.

– У нас нет колодцев!.. Врешь! Врешь! Врешь!.. – топал купец обутыми в суконные сапоги ногами.

Франц Францыч с опаской поглядел па взбесившегося Петра Петровича, спросил его:

– Откуда ж вы воду пьете?

– Нет у нас воды! Мы не пьем воду! – визжал купец, брызгая слюной… – Где слон? Подай сюда слона! Подай!!

Он с силой сгреб директора за галстук:

– Деньги назад! Сто целковых! В суд! В суд!

Директор Деларю стоял деревянным болваном безмолвно, недвижимо, лишь запорожские усы мотались, как хорьковые хвостики на старомодной шубе. Однако мозг его работал с напряжением, вовсю:

– Извиняюсь, – прохрипел директор Деларю. – Пардон. Дело вот в чем… Пожалте чрез полчаса.

Но тут выполз из конюшни пьяный Лука. Бывший нищий, он частенько получал от Петра Петровича у церкви пятаки и, чувствуя благодарность к благодетелю, решил вступиться за его поруганную честь.

– Петр Петрович!.. Ваше степенство, – его язык заплетался не менее, чем ноги: одетый в рвань, толстобрюхий, низенький, с красными гноящимися глазками, с кой-какой немудрящей бороденкой, он походил на типичного пропойцу. – Значит, прямо говорю: обжулил он тебя, слонов никаких у нас не водится… Ни слонов, ни крокодилов… Одно мошенство…

– Пошел вон! – топнул на него директор.

– Стой, стой, – напористо проговорил купец. – Сказывай.

Лука тоже промямлил:

– Стой!.. – и, закренделяв ногами, шлепнулся в навоз. – Вот он слон, вот, вот… Видишь, на шесте висит?.. – со слезой, с хрипом бормотал Лука, указывая на висевшую в конюшне сшитую из мешков слоновью шкуру. – Мы с Гришкой работали в этой одежине, он впереди, я по случаю малого роста в самом заду хвостом вертел. Господи боже, грех-то какой, сколько народу православного мы на обман взяли, не говоря о партейных… – и Лука горько заплакал.

Купец выпучил пожелтевшие глаза, дико покосился на директора, на пришитый к слоновой шкуре телячий хвост, разинул рот и замер.

"Как бы долг не потребовал, лишенец чертов", – с боязнью подумал похолодевший Деларю.

– И денег не отдашь? – затряс головой купец.

– Расписка под слона. Слон нет – деньга нет.

По лицу купца волной прошла обида. Вздохнул, взглянул на небо и, покачивая головой, трогательно проговорил:

– И кого ты надуваешь? Ты церковного старосту надуваешь.

Мистер Деларю опустил голову и для приличия всхлипнул.

– Ну и ладно, бог с тобой, – примиренно сказал купец. – Придвинься-ка.

Роберти фон Деларю в облегченной радости шагнул к купцу и подхалимно, унизительно заулыбался.

Набожно осенив себя крестом, купец сказал:

– Другие межеумки отрицают сны, а я в сны верю. Я вчерашней ночью видел – знаешь, что?

– Никак нет-с… Чего же-с? – весь распластался Деларю.

– Будто бы подходит ко мне какой-то обормот и говорит мне: я, говорит, делаю из мухи слонов, из слонов дураков. Дозвольте, говорит, вас надуть…

– Аяяй… Аяяй… – соболезновал директор.

– Да. И вынимает он, подлец, велосипедный насос с кишкой… Чтобы, значит, надуть меня.

– Аяяй… Аяяй…

– Я вскочил, развернулся да как в ухо ему рраз!! – и купец с такой неожиданностью ошарашил директора по битой голове, что тот прытко побежал взад пятками и перелетел чрез ползавшего на карачках брюханчика Луку. Купец же быстро, не оглядываясь, зашагал домой.

Вездесущие мальчишки кричали ему вслед:

– Слон! Слон! Эй, слон!

Он шел молча, ускоряя ход. Ныло под ложечкой, болел все еще сжатый кулачище, густо накатывалась слюна. В глазах рябило: проплывали зеленые слоны.

2. Бычка-трычка

Завтра вечером храбрый, неустрашимый, всемирно известный Еруслан Костров начинает свои цирковые номера с быком.

Накануне выступления он купил две бутылки водки и пошел в ближайшую деревню Черепенино в гости к мельнику, с которым он свел знакомство на базаре.

В сущности, хромоногому борцу незачем было бы ходить за три версты в гости да еще со своей выпивкой. Но у мельника имелся приличный бык, авось мельник, соблазнившись угощеньем, и даст его во временное пользование непобедимому борцу.

Еруслан Костров перешел по горбатому мосту небольшую речку и, заметив махавшую крыльями мельницу, направился прямо к ней.

Черный с проседью, красноносый мельник встретил его, как закадычного приятеля. Мельник вдов, бездетен, но у него жила молодая, высокая, богатырского сложенья девушка. К несчастью, она всегда носила по левому глазу черную узкую повязку. Что за этой повязкой, – никто не знал, даже сам мельник, но, во всяком случае, с глазом Насти было неблагополучно. Через эту черную повязку она осталась в перестарках, женихи проходили мимо. Настя бросила свою большую бедняцкую семью и поступила в батрачки к мельнику Брюханову. Мельник соблазнил ее, но жениться на ней медлил. Он как бы испытывал бескорыстную ее верность и преданность себе. Жила девушка у мельника два года. Сытая жизнь казалась ей тягостной, немилой. Он сильно ревновал ее. Попервоначалу, когда мельник надолго уходил в город или в лес, запирал девку в баню.

– Веры у меня в твое бабье положенье нет. Сиди. Кроме всего прочего, я – колдун. Я все твои мысли-гусли знаю. В случае чего – в кота обращу или в чушку… Век свой обороткой будешь по земле мотаться да похрюкивать.

Он плевал на замок, громко кричал заклинанья, чтоб слышно было Насте:

– Заплевано, заковано, замазано, приказано! Эй, слуги, черти, карауль, с вас весь ответ сниму!

Настю это злило, Настя плакала, искала случая развязаться с колдуном… Эх, эх, эх…

Обедать для гостя и хозяина Настя накрыла под рябиной, в холодке. Бражничать же пошли в избу, подальше от случайных чужих глаз. Еруслан Костров крутил молодецкие усы, расчесывал рыжую шелковую бороду, косился на статную Настасью: не девка, а борец. Вот бы!..

– Беднота нашего брата утесняет, – жаловался мельник, поглаживая туговатый свой живот. – Просто диву даешься, за что про что советская власть ублаготворяет бедноту.

– Очень даже сполитично, – по-хитрому ответил Еруслан Костров, он боялся напрямки обидеть мельника: рассердится, быка не даст.

– То есть так притесняют, то есть так притесняют. Того гляди ноздри опечатают и рот заткнут, чтоб без налогу не дышал, не говорил. Эх, тяжко, – мельник взмотнул бородой, сморщил нос и горько замигал. – Ну-ка, Настя, плесни винца!.. Ведь у меня до новых правов, при царе, сорок десятин покупной земли было, а как право перевернулось, все отобрали, черт их залягай.

– Кому ж досталась земля-то ваша, извиняюсь?

– Кому… Беднякам да лодырям!.. Одиннадцать семей теперь на моей земле живут… Ка-му-у-на…

Борец недолюбливал деревенских кулаков и на сей раз не сдержался.

– Так, так… Людям большая польза. Это хорошо.. – сказал он.

– Что хорошо? – зло разинул мельник рот.

– Да вот это самое, как его?.. Приняв во внимание… и все прочее такое… Да… – в сильном смущении мямлил Еруслан Костров, тупоумно двигая бровями.

– Да вы кушайте винцо, не беспокойтесь, – выручила Настя. – А тебе, Марк Лукич, кажись, и не пристало жаловаться-то. Брюхо у тебя толстое, хозяйство неплохое, куры, гуси есть, коровы есть, мельница работает, даже бычишка есть…

– Ах вот! – щелкнул себя по лбу Еруслан Костров и перемигнулся с Настей.

– Дозвольте, Марк Лукич, вашего бычку-трычку осмотреть… Ведь я, можно сказать, с тем и пришагал по случаю цирка…

– Идем, – сказал мельник, обдав Настю мутным, как вешняя вода, холодным взглядом.

Они направились на зады усадьбы, в хлев.

– А ты этой кобыле заводской не верь. Стерва она… Мельница, мельница… Сама-то она мельница… Да мельницу-то мою вот-вот отберут ироды-то…

В мельнике бродил хмель, он икал, выписывал ногами вавилоны, споткнулся на тыкву, едва не зарылся носом в гряды.

Еруслан Костров вдруг остоповал, ударил себя по карману:

– Ах, извините великодушно; кисет забыл, – и рысцой к избе.

Мельник икнул, сел в гряды, сорвал огурчик, стал хрупать его белыми зубами.

Еруслан Костров вошел в избу.

– Чего забыл? – задрожала голосом Настасья и заперла дверь на крюк – Ты не вздумай меня облапить без хозяина… С тебя станется…

– Ну, что ты! За кого ты меня считаешь? Я не фулиган какой. – Еруслан Костров обеими руками схватил Настю за талию и поднял к потолку. – Чувствуй! Можешь соответствовать?

У Настасьи затрещали кости, лопнула шнуровка.

– Брось, жеребец! Задушишь, – прокряхтела она и накрепко защурилась.

Когда мельник дернул дверь, Настя быстро сняла крючок и стала мести избу.

– Ага! На запор… Это что такое?! – крикнул, топнул в половицы мельник.

В переднем углу ползал на четвереньках Еруслан Костров, ошаривал темные углы, бубнил:

– И черт его знает, куда он задевался…

– Да был ли у тебя кисет-то? – тяжко задышал мельник, сжимая кулаки.

– Тьфу! Два раза пардон. Так и есть. В цирке позабыл.

Настасья фыркнула, уткнув нос в изгибень руки, мельник проверил взором постель с горой подушек, – как будто все в порядке, – шершаво пробубнил:

– Идем быка смотреть…

Бык Фитька не мал и не велик, черный, лохматый, как собака, с плоским тугим подзобком.

Рога длинные и острые, хвост куцый. Если б не рога, его можно бы принять за обыкновенного медведя, и взгляд у него медвежиный, исподлобья, с загадочной этакой ухмылочкой.

– Бычишка ничего, – одобрительно отозвался мельник. – Чуешь, Фитька? Пред тобой образовался человек, борец называется. Ты, Фитька, животная с понятием, не фордыбачь, поддавайся ему. Чуешь?

Вслушиваясь в знакомый голос, бык вдумчиво обнюхивал вкусный воздух: от хозяина попахивало брагой.

– Бычка-трычка животная в плепорцию, – ощупывая, как цыган-барышник, все скотские статьи, прищелкивал языком Еруслан Костров. – Пудов пятнадцать весит?

– С гаком, – подхватил мельник. – Бычишка хоть куда.

– Ну, это для меня плевок. На закукры посажу и вкруг цирка по арене…

Бык ухмыльнулся, фыркнул, встал к циркачу хвостом. Мельник же от изумления попятился:

– Ну, брось, это ты тово… Отойди-подвинься. Врешь!..

– Кто, я, я вру?

– Ну, покажи свою силу. Вот камень – шевельни.

Борец приподнял восьмипудовый валун, надулся и швырнул его в стоячий пруд: волны взмыли в берег, гул пошел.

– Ух, ты, отойди-подвинься! – остолбенел мельник и, захохотав, бросился целовать борца. – Милай!.. Богатырь русск-а-а-й… Ну, расскажи про свои великие подвиги… Пойдем бражкой угощу…

Направились к избе. Мельник, пошатываясь, бубнил:

– Хоть ты и силен на подъем, а на водку я тебя сборю… Меня не перепьешь, нет, брат, нет…

В мыслях Еруслана проплыл легковейный образ Насти, борец сладко передохнул, подумал: "Надо пьяным притвориться" – и сказал:

– Это верно… Насчет выпивки я слаб… Да у меня и теперь круженье в ногах сильное, – он тоже зашатался, как и мельник, ударился плечом в березу, отскочил, потом обнялись за шеи, заорали песню:

 
Эх, ты, ряби-и-нушка,
Ты зи-ле-о-ная!..
 

Брага крепкая, с медком. Настя суетилась. Мельник плакал и кричал:

– Пей, не жалей!.. Все равно отберут… Настюха, волоки четверть самогону. Эх, гуляй губерня!.. – потом лез к борцу целоваться, орал ему в рот: – Богатырь наш… Мила-а-й!.. Так неужто верно, что царь-колокол мог с места сдвинуть?

– Нет, царя-колокола одолеть не мог. А вот в прошлом году трактор в канаву пал, всей деревней подымала, не могли. Я выпер. После того у меня носом кровь хлынула и пуп на вершок съехал.

Мельник был совершенно пьян: рвал на себе волосы, неистово вопил:

– Вон они какие богатыри-то православные!.. Настюха, подивись!.. – и разливался морем слез.

Еруслан Костров тоже казался пьяным, Настя же ходила козырем, поводя круглыми плечами и всякий раз незаметно прижимаясь грудью к гостю. Кровь играла в ней, как в березе весенний сок, била в ноги, в голову, в тугую грудь и заливала мысли сладким пламенем греха: "Хоть бы скорей старый пес под лавку брякнулся да захрапел".

Настя тоже вполпьяна. Эх, эх… Вот бы уйти от старика да к Еруслану… Эх, эх, эх! Но разгульные, вольные помыслы ее вдруг сжались, провалились. Настя, похолодев, шмыгнула за переборку, к печке, там зеркальце висит, уставилась милым, полным жизни и страдания лицом в окаянное стекло, сорвала черную повязку, откачнулась: по пылающей щеке неудержимо слезы полились: – Эх, эх… Куда ж мне одноглазой?.. Не возьмет… Эх, эх!.. – схватила зеркало и – об пол.

А там, у стола, чарочки гуляют.

– Эй, Настя, молодайка, жана моя, иди!.. – зовет постылый. – Нет, ты послушай-ка, что гостенек-то говорит.

– И вот, значит, зуб… Можете пощупать, самый настоящий клык… – врал борец, широко оскалив белый ряд зубов и притворно пьяно во все стороны покачиваясь: большая борода его, как чесаный первосортный лен, усы вразлет и сердце стукочет молотами в грудь. – И вот, значит, этот самый клык…

– Клык?.. Ха-ха-ха, – бессмысленно заливался хозяин.

– То есть так, дьявол, заболел, что страсть… Я прямо на стену кидался…

– На стену? Ха-ха-ха… Настюха, слышишь?!

– Шесть докторов клещами тащили – не смогли. Что мне делать? Пошел на станцию, взял, прикрутил к зубу самую крепкую струну, а другим концом привязал струну к заднему вагону… Курьерский самый скорый поезд трогался, третий звонок пробрякал…

– Третий звонок? Ха-ха… Ну, ну!

– Я встал, значит, во всей могучести, пятками в землю врос, надулся. К-э-к поезд с маху дернет!..

– Ха-ха… И зуб к чертям?

– Нет!.. Два вагона вверх колесами…

Мельник несколько мгновений сидел, как полоумный, с настежь открытым ртом. Вдруг глаза его утонули в нажеванных щеках, он ударил себя по бедрам, захрипел, замотался весь и с сиплым хохотом, перхая и давясь, упал под стол. Настасья тоже рассмеялась. Еруслан Костров подвигал бровями, чихнул, сказал: "Да, да" – и лег на просторную скамейку у стены.

Настасья прикрутила лампу-молнию и, вздыхая и позевывая, улеглась на скрипучую кровать. Стало темно в избе и тихо. Из рукомойника, цокая и булькая, капала вода в лохань. Трепетали во тьме хвостатые красные соблазны, кто-то помахивал-веял легким ветерком. Сквозь стекла проступали толпы звезд, месяц плавно подплывал к окну. И вместе с ним неспешно проходило время. Скоро, пожалуй, возгаркнут в полночь петухи. Возгаркни, возгаркни, петушок, да только, чур, не громко: кого не надо, не буди.

– Настя, – чуть слышно, однако с тугим каким-то пылом позвал зачарованную тьму Еруслан Костров.

– Чего тебе? – нетерпеливо скрипнула кровать от легкой дрожи.

Вновь стало тихо и настороженно, лишь шорохи шуршали где-то под шестком, за печкой. Это колдуновы черти ошаривали темноту, ковали черные блудливые грехи.

– Настя… Зазнобушка…

– Ты не вздумай ко мне под одеяло… Я раздетая…

– За кого ты меня принимаешь. Что ты… Я не фулиган какой… – продышал адским жаром Еруслан Костров и тихонько свесил со скамейки ноги. – Настя…

– Я тебе дам Настю, – с хриплой угрозой, задыхаясь, проперхал мельник под столом. – Ты думаешь, я сплю? Нет, врешь… Отойди-подвинься.

Сердце Еруслана упало прямо в прорубь, в лед. Он опять положил ноги на скамейку и в тихой ярости смежил глаза.

И снова проходило время. Возгаркнул, всхлопал крыльями петух, за ним – другой и третий. Месяц вплотную подкатил к окну, сначала одним глазом заглянул, затем уставился в избу всем, ледяным своим загадочным лицом: а ну-ка, кто тут? Эй вы, эй…