Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"

Автор книги: Вячеслав Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Томительные минуты ожидания прервал Степан Обабкин. Он вскарабкался на бочку, заложил руки в карманы и, повертываясь на каблуках во все стороны, начал:

– Вот, товарищи, благодаря хождению за овцой можно митинговать о картине, которую рассматривали в упор. Я, будучи комсомольцем молодежи, во всяком разе должен вести агитку, согласно идеологии, как отец учил. Воротимся к зверю. Вот видите, граждане, обратите ваше внимание, какие в царских лесах водятся первоклассные драконы. Вот оно, засилье буржуев! Эти самые буржуи, потрясая кровавыми челюстями и пуская из рабочих кровь, окопались с королями и завладели всем огромадным примечательным зверьем. Называемые рангу-танги, или, по-русски, драконы, ни в какой копчег не влезут! И этими чудовищами владеет преступная кучка буржуазии. Им с таким зверьем, товарищи, жить тепло и не дует. Не надо никаких тракторов, товарищи, ни волкостроев, ежели такого черта обучить пахать. Да этот зверина тыщу вагонов попрет и не крякнет, ежели зацепить за задние лапы. Вот они, паразиты-буржуи, какое окружение делают нашей стране. Долой соглашателей!

Степан Обабкин, маленький и вихрастый, взмахнул рукой и победоносно осмотрелся.

– Теперь вникните, товарищи, какое же наследие оставила буржуазия пролетариям и нам, крестьянам? Что за звери достались на нашу угнетающую долю? А достались нам, товарищи, замест замечательных допотопных драконов какие-то паршивые объедки с барского стола, какие-то крысы с кротами да хомяками. Вот что с нами делают заграничные банкиры!.. Самый же крупный зверь у нас – это ведмедь, и тот косолапый, не говоря уже про мировой масштаб. А мясо евоное в рот не возьмешь, даже и в голод. Вот, товарищи, вы теперь очень даже наглядно видите, как нашего брата облапошивает иностранный капитал, какую выдумывает блокаду. Вот где окружение-то, вот где постольку-поскольку зарыто небелужье-то кольцо!.. – Комсомолец молодежи азартно сплюнул и закричал, потрясая кулаками и клешем – Но настанет час, товарищи, когда мы с Красным знаменем в одной руке, с ручной бомбой в другой…

– Товарищ! – прервал его киноспец. – За поздним временем – сядь. Граждане, он ничего не понимает в сценариях. А дело в том, что здесь все искусственно: как первобытный лес, так все дворцы и действующие лица, это все искусственно, то есть не натурально, а сделано в Америке или Германии, в особых павильонах, вам не понять – в каких, но мы не будем вдаваться в философию. А дракон и подавно не настоящий, таких чудовищ на свете нет, это оптический обман.

– Ага, обман? – задирчиво, как дратвой, кто-то протянул. – Видали, братцы?!

Афонька же широко открыл глаза и позабыл дышать. Нет, врет этот самый гражданин, будто все ненастоящее, врет, врет, людей морочит!..

А киноспец свое:

– Этот колоссальный дракон сделан из дерева, проволоки и брезента, а сверху выкрашен, – клевал он носом и поправлял очки. – В середке же, в брюхе у чудовища и в морде сидят люди, в каждой лапе тоже по человеку для механического восприятия. Эти люди производят там манипуляцию вправо, влево, отчего чучело оживает. Понятно теперь? Я слышал во время сеанса детский голос, что чудовище блюет. Ничего подобного! Он употребляет в пищу только нефть, как физический механизм. А из ран и прочих природных отверстий у него течет красная вода, которую выкачивают спрятавшиеся туда рабочие, когда им крикнут, что, мол, шкура протыкнута, качай, ребята, со всех сил. Значит, тут все основано на иллюзии, на оптическом обмане, и пугаться нечего, как сделал сидящий передо мной старец возле милого мальчишки. Надо только восхищаться полным усовершенствованием и до чего дошла наука в СССР.

– Врешь, дурак, врешь, – шептал сквозь слезы Афонька, – зверь самый настоящий… Врешь!

– Товарищ киноспец! – закричал Степан Обабкин, сменяя говорившего. – Вы мне за поздним временем подали сигнал – садись, мол, но это абсурд. Я не маленький и спать постольку-поскольку не хочу. Я тоже платил пятиалтынный, заработанный самым кровавым трудом.

– Вальни, вальни его, Степка, пошибчей! – сердцем, кровью, безголосно прокричал Афонька. – Сволочь какая, враль!

– Я приветствую вас, товарищ киноспец, от имени всего комсомола, как предшествующего оратора, и раз зверь не настоящий, то я извиняюсь, повертываю идеологию и иду дальше. Очень хорошо, что таких зверей на свете нет, а это – американское чучело, – сказал Степан Обабкин и взглянул на Афоньку. Тот вдруг опустил голову, замигал и стал колупать скамейку. – И очень хорошо по двум пунхтам: первый пунхт программы, если такие звери, спаси бог, водились бы в трудящей стране, они сожрали бы весь урожай предыдущих годов. Ведь одному такому дьяволу к ужину тридцать возов сена нужно, окромя пойла и прочих нарпитов. Что касаемо второго пунхта, вникните, товарищи, в положение американских рабочих. Одни рабочие попали чудовищу в ужасные лапы и там сидят, как со строгой изоляцией… А другие рабочие в брюхе корячутся вправо, влево, не имевши кубатуру воздуха. Я вас, товарищи, спрашиваю: нормально это или позор? Ага, вы молчите из полного сочувствия, факт! Вы, товарищи, обратите внимание, ежели читаете газеты, где сидит наш рабочий и крестьянин и где заграничный! Наш сидит летом в Крыму, во дворцах, а заграничный настолько забит буржуями, что лезет в общем и целом во что попало: дракон встретится – в дракона, черт, искусственный валяется на дороге, он и в черта постольку-поскольку рад залезть благодаря малосознательному затемнению масс. Позор буржуям и всемирным лордам! Бей их, анафемов, как бил голый человек на картинке, хотя одетый рыцарем, а наверняка из трудовой глубокоуважаемой интеллигенции! Как этот оратор… нет, не оратюр, а как его… проткнул пузо анафеме. И примем, товарищи, единогласную резолюцию, чтобы после этого удара у дракона, который есть всемирный буржуй-капиталист, потекла не вода из насоса, а настоящинская кровь, согласуемо идеологии! Я кончил, товарищи…

Степан Обабкин форсисто вынул из кармана аккуратно сложенный платок, ловко встряхнул его и, помахивая в раскрасневшееся, счастливое лицо, соскочил с бочки.

Керосин в лампе выгорал. Конопатый дядя подбавил свету. Слышались утомленные позевки. В двух-трех местах безмятежно похрапывали. Бабы, как белки, лущили семечки, сплевывая шелуху на колени, на головы соседей. В заднем углу парни прищучили девок к стене и жали из них масло, девки повизгивали и пыхтели, сопротивляясь ядреными задами и спинами натиску парней.

Афоньке же хотелось плакать, хотелось броситься на киноспеца, разбить его глазастые очки и бежать без оглядки в лес.

– А ведь правильно, паршивец, разъяснил, – грубо упал в шершавое затишье готовый к скандалу голос. – Комсомолишка-то…

– Степка – молодец, с понятием…

Степан Обабкин, публично названный паршивцем, встопорщился, как на червяка галчонок, и уже занес ногу, чтоб с горячей отповедью вскочить на бочку, но его нога миролюбиво опустилась: ведь оскорбивший его обидчик все-таки оказал, что он разъяснил правильно, и это комсомольцу льстило. Он только крикнул, грозно рассекая воздух кулаком:

– Тут паршивцев в общем и целом нет! – и сел.

– Жулик! – резко отчеканил, как кулик в болоте, тот же голос. – Наобещал, наобещал, а показал фигу! Тоже, картинки двигательные…

– Да мы на такие картинки и чхать-то не стали бы. Тьфу! Какой в них прок? Одно непонятное…

– Чего мелешь! Пес с ней, что непонятная… Зато живая…

– Лес – фальшивый, этот окаянный крокодил – тоже фальшивый, дворцы фальшивые, и господа с царями фальшивые… Тьфу!

У Афоньки пуще заныло сердце, кончик носа стал холодный, словно лед, уши горели.

– Все фальшивое! – опять прохрипел скандальный голос. – А небось денежки с нас требовали не фальшивые… Ишь ты!.. Губа-то не дура… Жулики!

– Врешь! Очень интересный сеянец. Просим еще посетить…

– Ах, еще? Кому это желательно еще? Ну-ка, высунь морду на свет. Эй, шапка!

– Картина – первый сорт! – раздались молодые голоса. – Только вот кольца нету. Где кольцо? Хозяин, а хозяин!

– Кольцо Нибелунгов, товарищи, – проблестел очками киноспец, – оно находится в последней части, оно будет показано в следующий специальный приезд. А то нашему брату, частному предпринимателю, обрезаны права и ленты дают с изъянцем, – он бросил окурок и притоптал американским сапогом.

– Правильно! – поднялся милицейский. – Товарищи, я как представитель власти должен вас обнадежить так: в газетах получено известие…

– С живого-мертвого налоги драть?

– Ничуть не бывало! – строго боднул головой милицейский. – Правительство, повернувшись лицом к деревне, хотит образовать правильную постановку через показывание натуральных картин казенным способом, будут агитки показываться, боевики, а также и хорошие картины насчет обработки земли как в России, так и за границей. Это факт!

Степан Обабкин сказал:

– Выразить благодарность от лица крестьянской бедноты!

– Просим, просим!

Кто-то засмеялся:

– Беднота за овцой ушла… Где он, дьявол?!

На светильне нагорела черная шапка. Пахло копотью, онучами, пареной брюквой и деревенской духмяной дремой.

– А теперь, товарищи, пойдемте спать, – предложил милицейский. – Два часа уже…

– А овцу-то резать? – всполошились голоса.

– Эй, сходите кто-нибудь за Акинфиевым!.. Что он, тетерев мохноногий, шутки-то шутит!.. Да карасину бы…

– Поздно, ну его к чертям с овцой-то… Айда домой!

Зрители проснулись и, позевывая, стали выползать на свежий воздух.

Было темно.

Вдова Агаша Красна ягода напоролась на плетень, разорвала форсистую кофточку в разводах и звонко заругалась в печенку, в селезенку, во всяко место. Парни подсвистывали, гоготали:

– Эй, Агаша! Иди, заштопаем! – И, нарушая собачий сон, орали песни.

Кучка человек в пять ради озорства постучала к Акинфиеву. Тот вздул огонь, открыл окно.

– А овца?! Ты чего же это, лешегон? Какой же ты, к черновой матери, сознательный? Сколь часов порядочных людей заставляешь ждать не жравши. А?

– Да, бра-а-тцы… Баба не дает, – виновато прохрипел лохматый Акинфиев, почесывая бороду. – Говорит, зарежут до смерти, а там судись.

– Какого ж ты черта!.. Пришел бы, упредил.

– Да, бра-а-тцы… Нешо не знаете? У меня нет овцы-то…

– Тьфу! Чтоб те сдохнуть, – и кучка со злобным смехом удалилась.

Летучая мышь задела крылом белоголового, в белой рубахе Афоньку и беззвучно упорхнула.

Афонька еле двигался, он вел деда за рукав и был подавлен виденным и слышанным. Его душонка была пуста, как вывернутый карман. Эх, Степка, Степка!

– Ты что в молчанку-то? – спросил дед, шаркая ногами по невидимой земле.

Афонька вздохнул и продолжал путь молча.

– Замаялся, что ли? – опять спросил дед.

– Так, ничего, – булькнул-всхлипнул Афонька.

Он много слышал сказок от бабушки, от деда, от товарищей. И душа его, как жаворонок в свете солнца, трепыхала в ребячьих сказочных мечтах. Афонька верил в сказку, как в явь, как в быль. В сказке все живое, настоящее: и Кащей бессмертный, и Конек-Горбунок, и Баба-Яга, и Франциль Винциял, – все быль и явь. И словно волшебный сон. Афонька, сидя рядом с дедом, увидал в натуре живую сказку: и Змея-Горыныча, и Франциль Винцияла, и бородатых колдунов, и прекрасную Миликтрису Кирбитьевну.

И вею жизнь был бы Афонька по горло счастлив, не открой рта этот очкастый цыган-китаец. Прахом рассыпалась Афонькина мечта, нет на свете сказки и не будет.

И вот, спотыкаясь и сопя, лобастый, вдумчивый Афонька ведет деда в свою душную, маленькую избу, и ему представляется теперь, что и деревня их не настоящая, и лес, и пашня, и небо– все фальшивое, и люди не настоящие, поддельные, и дед, да, может, и он сам, Афонька. Настоящей же, всамделишной казалась ему лишь одна темная ночь, сквозь которую он тащил упиравшегося деда.

«И чего это сплоховал Степка, дурак? А еще я, говорит, комсомол. Оробел, видно, струсил. Дурак, дурак».

Ночью все крепко спали. Даже милицейский, кот, курицы, петух и киноспец, даже комсомолец Степан Обабкин. Афонька же не мог уснуть. Афонька плакал неслышно, в подушку, крадучись.

Плакал, плакал, а Степка и говорит ему: «Пошто ты это в общем и целом воешь?» – «Ничего нет на свете взаправдашнего, настоящего», – пустил пузыри Афонька. «Брось, – сказал Степка, – садись скорей»… Афонька сел и – полетели. Все выше, выше. Глядь – облака, словно кисель. «Эх, поесть бы», – подумал Афонька, но ложки не было. «А где же солнышко?» – спросил он друга. «Ночь еще», – ответил комсомолец молодежи.

Глядь – месяц, и совсем будто недалечко, версты два-три: ох, и большой, и светлый! И какие-то жители кирпичом толченым его трут, поплюют-поплюют, да ну тереть тряпицей. «Эго субботник называется, – пояснил Степка, – трудповинность».

А кругом звезды так и подмигивают, так и смотрят во все шары на летунов. «Удивительно как», – улыбнулся Афонька голосом, а самому страшно, сердце мрет. Летят, летят. Города, деревни, пашни, лес. «А это Москва, – гордо сказал комсомолец молодежи, Степан Петрович Обабкин. – Кремль видишь? Солнце встает». – «Солнышко, солнышко!… – громко закричал Афонька и с тревогой вдруг спросил, как бы спохватившись: – А он настоящий?» – «Кто?» – «Этот самый… Вот летим-то… Ироплан?» – «Знамо дело – настоящий, раз вверх летим… И мы с тобой настоящие». Афонька любовно гладит струны: «Настоящий! Милый мой…» – и чует: трудно дышать от радости, вздыху нет, фу ты… «Держись, садимся!» – и на землю хлоп. Афонька вздрогнул, открыл глаза и сел.

Белое утро, настоящее. Туман глядит в настоящее окно. У печки мать овсяные блины печет, самые настоящие, со скоромным маслом, и настоящий кот лапой личность промывает. А дед богомолебствует в углу: перекрестит лоб, зад поскребет да в окошко лысиной уставится: проехал кто-то, прошагал.

Афонька улыбнулся, крикнул:

– Дед, а дедушка!

– Заспаси-спаси, помилуй… Ну?

– Я, дедка, – самый настоящий. И Степка настоящий!.. Степан Петрович.

– Чего эта-а-а?

– А ты – нет… Ты, впрочем и целом, – так, обман… – сказал Афонька и стал надевать настоящие портки.

ЛАЙКА

Как-то, где-то, – за чашкой чаю иль за папиросой, кто-то сказал…

Впрочем, будем откровенны. В Москве. Большой, власть имущий человек. И не сказал, а просто обронил:

– А хорошо бы приличную собачонку достать. Этакую лаечку сибирскую.

Эта фраза, в сущности, не адресовалась никому: эта фраза была обронена в пространство. Но в пространстве, как известно, ветерок, и вот понес легкий ветер фразу куда надо.

Летала-летала фраза и впорхнула в длинные уши председателя Губохоты одного из сибирских городов. Впрочем, то был не председатель, а заместитель председателя, но это все равно: иной заместитель вдвое лучше председателя. В данном же случае заместитель как раз с осанкой, толстый, пучеглазый, к тому же, имел хороший охотничий костюм – и считал себя охотником.

– Боже мой! – воскликнул заместитель (он иначе и не мог воскликнуть: он верующий беспартийный гражданин). – Боже мой!.. Такому великому человеку… услужить… – про себя же, между нами говоря, подумал: «Вот счастливый случай выдвинуться… Только малосознательный субъект такой случай может проворонить».

И из Москвы в тот же вечер вон.

А дальше?

Сибирский экспресс крутит колесами, прет за Урал, как Змей-Горыныч, снег вихрем в стороны, саженные заносы с разбегу – вдрызг.

Вот заместитель и дома, у себя. Жене ни гугу… У самого же лицо праздничное: улыбается, как медведь на солнцепеке.

Утром облачился в лучший охотничий костюм – френч, гетры, альпийская шляпа с пером – и к председателю.

– А! Приехали!.. Что вы такую рань ко мне? И в таком параде?

Заместитель обстоятельно изложил результаты Московского съезда, то да се, разные дела и – между прочим:

– Да еще вот надо приличную собачку отыскать, лаечку. Очень в Москву просили.

– Кто?

– Да так… Одно важное лицо.

– А именно?

– Да не все ли вам равно? Один замечательный человек.

Так, между прочим сказал заместитель, но большие мутные глаза его преступно завиляли, и на зализанных висках выступила легкая испарина.

– Ну, что ж, – недовольно протянул председатель, подозрительно взглянув на огромного, как грузчик, заместителя. – Можно. Только это дело надо поручить настоящему охотнику, Мялину. А вы какой же охотник…

– То есть как? – И заместитель вызывающе вскинул рыжие щетинистые брови.

– Да очень просто, – сказал председатель и задумчиво поковырял пальцем собственную бородавку на носу. – Вы кроме как за бекасами и не охотились. Вам даже пьяного козла не застрелить. А Мялин – медвежатник…

– Да он же страшный нахал, картежник, врун, каких свет не родил. Любого сивого мерина в два счета обоврет!

– На то он и охотник, – невозмутимо сказал председатель. – Он даже в охотничьей энциклопедии упоминается как знаменитый спец. А впрочем, действуйте по собственному усмотрению. Мое дело сторона.

У заместителя отлегло от сердца, он бережно погладил перо на альпийской шляпе и – домой. Он шел рынком, вместо краснощеких теток торговали пельменями лайки, вместо галок порхали и полаивали лайки, весь белый свет наполнился лайками – и заместитель сказал своей кухарке:

– Дай-ка мне, Агафьюшка, закусить чего-нибудь.

В ночное же время, обнимая свою жену, ласково проговорил:

– Ах ты, моя лаечка!

– Как, как? – полусонно переспросила та и помаленьку-помаленьку все и выпытала, все до ниточки.

Заместитель утром в одну сторону одного гонца, в другую – другого, а сам в третью, за сотни верст. Нет, дудки, чтоб он этого паршивого враля, какого-то Мялина, к своей идее подпустил!

А жена… Ох, уж эти жены!.. Ну и как не шепнуть на ушко Марье Петровне Перетеркиной, разумеется, под большим секретом, тайно. А та под еще большим секретом шепнула Зое Марковне, и пошло-поехало из ушей в уши, из уст в уста: «Лайка, лайка, лайка. А знаете кому? Ого-ого!»

Залаял весь город, – до председателя Губохоты эта тайна докатилась, – залаяли все уезды из конца в конец – предписанья, телеграммы, нарочные – и спешно, спешно, спешно…

– Ну и задам же я ему!.. – пыхтел коротконогий председатель Губохоты. – Каналья, утаил, какому великому человеку предназначается лайка… Выслужиться захотел… На-ка фигу!.. Я сам поеду в Москву, с Милиным, как с первым спецом… Нет, врешь, чтоб я такой случай упустил! Самым последним идиотом надо быть. Нет, каков нахал, а?!

* * *

И вот со всей губернии натащили в город видимо-невидимо собак: лаек, гончих, борзых и просто шавок темного происхождения.

Председатель Губохоты сиял, как солнце в полдень, сиял и его приятель спец-охотник Мялин, великий стрелок, пройдоха, врун.

Председатель Губохоты объявил – срочно, срочно, срочно! – на всех столбах и заборах красовалось:

«Публичное испытание лаек, ровно в 12 дня, на Соборной площади, после поздней обедни».

А где же заместитель?

С заместителем дело было так. Прикатил заместитель к своему другу, крестьянину Аверьяну Куприянову, на таежную заимку. Аверьян же Куприянов был хороший медвежатник и имел лаек, числом – семь.

– Знаешь, дружище, – сказал заместитель, – лаечку нужно мне. В Москву везти.

– Лаечку? Можно. Самую лучшую, небось?

– Самую лучшую, первоклассную, ударную!

– Можно, – сказал медвежатник. – Только, барин, имей в виду, дешево не возьму я. Потому время голодное, и все в цене.

Заместитель замигал и сказал дрожащим, как у замерзающего барана, голосом:

– Хотя я человек не богатый, и лишних денег у меня нет, но я скоро выдвинусь в первые ряды – заметь это! – и расплачусь с тобой, дядя Аверьян, щедро. А пока вот тебе в задаток серебряные часы, фирмы Мозер, волосок – брегет, ход – дьявольски верный, верней солнца ходят, при них цепочка серебряная, вызолоченная и золотой брелок. Вот и проба.

– Можно, – сказал Аверьян Куприянов, опустив часы в карман, – а теперь пожалуйте выкушать самогоночки. Самогон у меня крепкий. Прямо шпирт. С непривыку кожа в роте чулком полезет.

Пили они недолго. Вскоре что-то ужасно зашумело кругом: то ли тайга со всех сил гудет, то ли в мозгу коловращенье.

Аверьян Куприянов поймал самую паршивую лайку, – хуже нет, связал ее, запхал в мешок и бросил в сани.

Заместителя же положил в сани честь честью, на сенцо, прикрыл кошмой и сказал ямщику:

– Поглядывай. Как бы не выпал барин-то.

Ямщик свистнул, полозья заскрипели, снег взвился.

Аверьян же Куприянов посмотрел на часы, ухмыльнулся.

– Ишь ты, ходють, – сказал он. – Хы! А который час, даже понять трудно… Эх, темнота наша окаянная!

Заместителя же мутило с самогону весь день, всю следующую ночь, он пригоршнями глотал снег, взмыкивал, хватался за виски и ровно в одиннадцать утра приехал в город.

В городе движенье. Что же это значит? Ярмарка – не ярмарка, может быть, манифестация какая, не пожаловал ли Тихон-патриарх? А когда взглянул случайно на забор, двинул ямшика в загорбок:

– Погоняй!!

* * *

Испытание собак было обставлено торжественно. Тут и милиция, и протоиерей о. Василий со диаконом – прямо после поздней, из собора, натощак – и масса граждан. Центр оцеплен цепью, – живой, конечно: школьники, комсомол, рабочий люд, даже напудренные барышни, даже попова дочка в красной повязке, комсомолка.

А в центре, на первом месте, расшитое золотом знамя: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», «Кружок любителей охоты», оленья голова с рогами и труба – эмблема. На втором же месте, в центре, сам президиум: председатель Губохоты (с женой, конечно) – в глазах у него восторг, коварство; секретарь, члены – все почему-то с красными носами – и спец-охотник Мялин, весь потертый, маленький, сухой и юркий, как маркер. На нем облезлый енот, лицо у него барсучье, глазки медвежьи, хитрые, – говорит тенорком, с ужимочкой и все хихикает в ладонь.

– Позвольте объявить… – начал председатель Губ-охоты. Но в это время явился запыхавшийся заместитель (с женой, конечно) – его большой живот туго перетянут кушаком, а на цепочке – лайка Аверьяна Куприянова.

Председатель небрежно сунул в его протянутую руку концы двух пальцев и громко продолжал:

– Позвольте объявить испытание собак открытым!

Да! Я забыл упомянуть о самом главном: о собаках. Их было видимо-невидимо. Они так свирепо лаяли, урчали, выли, что если б сам протодиакон громогласно возгласил, все равно его голос захлебнулся бы в собачьем гаме. Гам и вой стоял ужасный: многие из публики позатыкали уши, какой-то нервный душевно тронутый субъект мотнул головой, поднял вверх бородку и сам отчаянно завыл, а извозничьи клячи, крутя хвостом, мчались мимо, как после скипидару.

Испытание шло чинно и торжественно.

Президиуму казалось, что они совершают священнодействие, что на них незримо смотрит вся Москва, весь мир.

Мялин, конечно, здесь главное лицо: спец-охотник. И, разумеется, ему хотелось свою лайку в люди провести: поэтому он браковал чужих собак сплеча и пачками.

– Какая же это, к черту, лайка! У ней уши, как у мертвого осла, висят. Долой! Следующий!.. Давай, давай, давай! Давай сразу трех, ходи веселей!.. Ноздря рваная! Хвост калачом! Глаза не очень симпатичные, как у судака… Следующий, следующий, следующий!..

Народ проголодался, почти весь разошелся по домам. И осталось две собаки: Мялина и заместителя.

Мялин осмотрел лайку заместителя, хихикнул и сказал:

– Она стара, как колокольня.

Заместитель сверкнул золотым зубом, крикнул:

– Требую испытания по всем правилам искусства.

– Что же, на медвежью берлогу, в тайгу идти прикажете? – выпучил глаза сам председатель и сердито запыхтел.

– Почему ж в тайгу, – сказал заместитель и тоже запыхтел. – В цирке есть, кажется, медвежонок…

И вот все повалили в цирк. А цирк на берегу реки. Взяли медвежонка, скрутили ему морду, лапы, спустились на реку и зарыли зверя под крутоярым берегом с головой в сугроб.

На свою лайку заместитель надел парфорс с длиннейшей бечевкой и поулюлюкал:

– Фють! Улго-лю! Ищи, ищи!.

Лайка побегала, повертелась, тявкнула на ворону, на нового хозяина, пробежалась по сугробу, где кряхтел медведь, – нуль внимания на медведя – спустилась и легла на снег.

– Нет, позвольте… Снова! – отфукнулся огромный заместитель. Он весь вспотел. И в животе от неприятности бурлило. Его окружала толпа начальства и охотников. Тут были две-три дамы, сам председатель исполкома, заведующий земотделом, председатель профсовета, директор всекобанка и другие высокопоставленные лица. Но рослая фигура заместителя – на голову выше всех.

– Позвольте-с, позвольте-с… Моя собака шла по ветру, – это не по правилам, – сказал он. – По ветру нельзя, относит дух. Надо встречь ветра…

– Верно, валяй сначала! – подхватили полоса.

– Как? Опять повторять?! – звонким голосом прокричала супруга председателя Губохоты, и ее веснушчатое лицо под вуалью сразу вспыхнуло. – Нечего повторять! Испытание было правильно.

– Послушайте, мадам…

– Правильно! Правильно! – кричала она, взмахивая муфтой.

– Извиняюсь… Вы… Извиняюсь, вы не член… Вы не имеете…

– Что, что не имею?! Какое глупое замечание… Правильно! Правильно! Правильно!

Тут ввязалась в спор другая дама, жена заместителя, черная, как грач, и пылкая, как кречет…

– Нет! Неправильно! Снова! Снова! Пупсик, начинай!

– Правильно! Правильно! Правильно!

– Неправильно! Снова! Снова!.. А вам, Марья Павловна, вредно так орать. Вы же в последнем месяце беременности. Снова! Снова! Пупсик, начинай!

– Что? Что?! Это вы каждый месяц привыкли аборты делать! А туда же… Лезет. Правильно! Правильно! Ни черта не стоит ваша собачонка…

– Тьфу!

– Тьфу!!

Дамы так громко кричали, что задремавшая было лайка заместителя проснулась и повела левым ухом. Мужчины перемигивались. Заместитель свирепел.

Тогда выступил вперед сам председатель исполкома. Он высоко поднял руку, крякнул и сказал:

– Цыть!

Сразу все смолкло.

– Ваше замечание по отношению к ветру, товарищ заместитель, основательно, – веско сказал он. – Будьте добры встречь ветра. Снова!

Заместитель почтительно приподнял альпийскую шляпу, отошел с лайкой в другую сторону. Мялин, помахивая длинными рукавами енотки, с коварным замыслом пурхался по снегу туда-сюда.

– Не лазь! – крикнул ему заместитель и сжал кулак. – Ты путаешь мою собаку. Это издевательство! Я в зубы дам!!

– Прошу вести себя корректно! – оборвал его председатель Губохоты.

Заместитель сдвинул на затылок альпийскую, с пером, шляпу и вновь поулюлкжал. Лайка кружилась-кружилась, – очень надо ей заниматься чепухой! – на медведя нуль внимания, – в конце же концов она подбежала к вешке и равнодушно заднюю собачью ногу подняла.

Мялин злорадно захихикал, оба дамских носика нырнули в муфты, заместитель хрипло заругался, зашипел и надвинул альпийскую шляпу на самые глаза.

Медвежонка вырыли. Медвежонок отряхнулся по-собачьи, обвел толпу улыбчивым медвежиным взглядом, рявкнул: – ррря!! Лайка Мялина ощетинилась и заурчала, лайка же заместителя – нуль вниманья – знай блох выкусывает у себя в хвосте, точно это не зверь таежный взрявкал, а новорожденный младенчик в люльке пропищал.

Заместитель всей тушей злобно встал на четвереньки над медведем, нюхнул его и – к циркачу:

– Слушайте, товарищ… Как вас… Почему ваш медвежонок даже не пахнет медвежатиной? От него тертой редькой воняет. Даже собака учуять не могла… Это безобразие!..

У циркача молодецкие усы сразу опустились, как шлагбаум, вниз. Но тут на выручку ему подоспел председатель Губохоты.

– Товарищ Мялин! Будьте добры испытать свою лайку. Я уверен, что у нее не так плохо обоняние, как у гражданина заместителя.

– Пожалуйста! – с готовностью воскликнул Мялин. – Я очень рад.

Мялинскую лайку отвели далеко в сторону и завязали ей глаза.

А медвежонка глубоко закопали в другое место. Звереныш недовольно кряхтел и дулся на людей.

– Спускать?

– Спускайте!

Лайка крупно прямо к зверю. И снег полетел из-под собачьих лап, как из-под тысячи лопат.

– Держите ее! Заест, заест! – И все бросились к собаке.

Лайку прикрутили на веревку, лайка рычала и рвалась. Мялин принял позу победителя, как генералиссимус Суворов в Ленинграде, усы циркача круто стояли вверх, медвежонок тихо улыбался и по-хитрому подмигивал хозяину.

– Вот это лайка! – гордо сказал председатель Губохоты и похлопал Мялина по кривоплечему плечу. – А ваша, – обернулся он к заместителю, – удавите-ка вы ее тихонько.

Заместитель побелел, покраснел, вновь побелел, выхватил револьвер и шесть пуль – раз за разом – всадил в несчастную свою лайку.

Но револьвер, очевидно, оказался великодушней своего хозяина. Револьвер милостиво дал весь залп пуль мимо цели: лайка прорвала бечевку и – стремглав в тайгу. Все, сколько было народу, взорвались хохотом, жена же заместителя закусила губы, задрожала и – домой.

– Ну и охотничек! – съязвил председатель Губохоты. – Ваше дело окуней в реке пугать: весь лед изрешетили.

Заместитель с отчаянной решимостью взглянул на револьвер. Но револьвер охолощен, и застрелиться было нечем. Поэтому заместитель сиротливо пошагал вслед за женой. Он стал сразу вдвое меньше ростом. В своей альпийской шляпе он был теперь как индюк под сильным проливным дождем.

В это время было ровно пять часов. Солнце уселось на крыши строений. Со старой колокольни упал вечерний звон. Колокол звучал насмешливо. И хохотала белобокая сорока.

Накануне отъезда депутации в Москву вся Губохота, весь город был в лихорадочной работе. Составлялись ведомости убитому за год пушному зверю, готовилась подобранная записка состояния охоты в крае, типография печатала книжку охотничьих рассказов местного писателя, гравер, согнувшись в три дуги и прикусив кончик языка, гравировал надпись на серебряном ошейнике. Фотограф делал отпечатки многочисленных снимков медвежиной охоты, группы охотников, Мялина в тунгусском костюме, с тунгусским луком и колчаном стрел, типы местных собак и другие снимки. И все спешно, спешно, спешно. Телеграф со всех уездов мчал по медным струнам наказы, мандаты, просьбы – исхлопотать в Москве разные привилегии касательно охоты, покупки пороху, дроби, ружей. По городу из конца в конец носились автомобили, телефонная барышня то и дело соединялась с Губохотой, Мялин вприпрыжку бегал от знакомого к знакомому, разыскивая бензин для обновления сюртука, его лайка сидела под двумя замками, он лично кормил ее своим пайком. На Губохоте развевался красный флаг.

Накануне отъезда депутации в Москву председатель Губохоты слег. У него был жар и болела голова. Это случилось совершенно неожиданно. При подобных обстоятельствах супруга председателя наяву обнаружила сильную склонность к мистицизму: она всем знакомым звонила, что ее мужа сглазил заместитель. Конечно, конечно, он! Он такой проныра, подлипало, чернокнижник и спирит. Вот погодите, как он полезет теперь в гору. А ее бедный, бедный муж… Дальше – всхлипыванья и женские слезы в болтливую трубку телефона.

На самом же деле заместитель сроду не занимался чернокнижием. Все это сущий вздор и чепуха. Заместитель тщательно записывал в памятную книжку, что ему внушала его жена. Она говорила: