Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"
Автор книги: Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
ПЛОВЦЫ
Море играло, как через край шампанское. Волны били в скалы и тщательно вылизывали пляж. Солнце обдавало, как из печки. И если взглянуть с обрыва, от беседки, можно видеть: пляж обрамлен длинным кружевом обнаженных тел. Дырявый заборчик отделяет женскую и мужскую половину. Вот несколько четвероногих подползли к щели и всосались взглядом в запретные обители женского эдема.
– Товарищи!.. Нехорошо… Неловко, – окликнули их.
С моря донесся резкий крик:
– Тону! Спасите…
Кружево тел сразу вздыбило вверх, кружево хлынуло к волнам. И путаные фразы:
«Тонет… Тонет… Вынырнул… Кто умеет плавать? Товарищи, на помощь… Эй!..»
На берегу – общее смятение. Никто плавать не умел. Бестолково суетились: «Лодку, лодку!» – «Я бы мог, да судороги у меня».
Вдруг из женской половины бросилась в волны длиннокосая нимфа. Искусно и быстро рассекая воду, она легкими взмахами плыла к утопавшему. Все замерли. Тысячи глаз влипли в нимфу, ждали подвига. Вот утопающий вынырнул, поболтал руками и – камнем вниз. Нимфа, круто повернув к нему, нырнула. И чрез мгновенье, при общем восторженном крике, на морской поверхности забелели два тела. Пловец был спасен.
Довольно интересный случай, прошумевший на весь Крым. Завершился он тоже интересно, по пословице: «Из огня да в полымя», – парочка поженилась.
С тех пор счастливые новобрачные всегда уединялись для совместного купанья куда-нибудь под скалу, в прохладу.
Миша Пташкин слепо верил в случай.
– Вот, черт его бей, какое счастье человеку привалило… Вместо того чтоб захлебнуться, такую красотку в жены взял… Где тут справедливость? Где закономерность? Темный случай, судьба – и больше ничего… Тьфу, черт! – ерепенился Мишка Пташкин и его угреватое, красное лицо с усиками щеточкой нервно дергалось. – Тоже приемчик, черт его бей, – продолжал он. – Наверно, нарочно прикинулся, гадина… Мазурик, больше ничего… Такую провокацию пустить. Да я бы…
– А ты попробуй сам… Ты тоже ведь жениться собираешься, – сказал ему приятель, телеграфист Очков.
– И попробую, – волновался Миша. – Думаешь – не попробую? Очень просто, возьму да и попробую. – Он тонкими, в бородавках, пальцами отщипывал ягодки винограда и ловко швырял их в рот. – Например, Зоя Петровна… Это не товар, по-твоему? А мускулы… Ты видал, какие у нее мускулы? На состязании в плавании второй приз взяла. Уж я ли за ней не ухаживаю? И сладостями разными пичкаю, например мороженым. И в горы верхом прогулки устраиваю. А она на меня – нуль внимания. Я по крайней мере на трех скамейках и на четырех деревьях в парке ее имя вырезал. Я с риском для жизни залез ради нее, как орангутанг, на новую беседку и на самом видном месте изобразил красной краской ее и свои инициалы с сердцем, проткнутым амурной стрелой любви! Вот до чего дошло… Меня чуть не арестовали за это, едва убежал. А она взглянула и – ни звука. Далее сказала: «Государственное имущество способны портить только дураки и хулиганы». Третьего дня хотел немножко обнять, вроде как случайно, а она: «Нет, уж вы, пожалуйста, того…» Через это я прямо-таки сгораю, во всем теле страшный вольтаж. Нервы – дрянь. Бессонница. А если уснешь – голые женщины в двусмысленных позах снятся. Я, конечно, не предлагал ей брак, я понимаю, что моя физиономия ей не нравится. А вот ежели я стану тонуть, а она, спасая утопающего, на мою мускулатуру вблизи взглянет, тогда посмотрим, кто кого…
Широкоплечий кривой телеграфист Очков на все лады подхихикивал над ним, наконец разразился звонким смехом:
– А ты в самделе, попробуй, Миша, раз на свой вольтаж надеешься. Может, и тебе фартанет…
– Обязательно попробую! Только в тихую погоду. И когда море посильней прогреется.
Через неделю у Миши был такой разговор с Зоей Петровной Голоноговой.
– Ах, Зоя Петровна, – сказал он, вытягивая длинную шею с кадыком, – я еще три фунта потерял. Вы не догадываетесь почему?
– Нет, не догадываюсь, – сказала девушка.
– Вы – мучительница, Зоя Петровна. Видит бог, мучительница, – вздохнул Миша Пташкин. – Ах, зачем я увидел вас… Через вашу наружность и отверженную любовь я вернусь из отпуска дефективным субъектом. Почему вы такая недоступная? В данный политический момент, когда кругом электрификация, на каждом углу громкоговоритель, ваша щепетильность звучит как абсурд. Уверяю вас. Вы корчите из себя бог знает какую целомудренность. Это не тактично, уверяю вас. Если б я был манекен, на который натягивают в магазинах брюки и пальто, то, конечно… Но я очень нервный, живой человек, с внутренней секрецией, что видно из популярных лекций. Правда, я, будучи в оптовом магазине, получаю по семнадцатому разряду и мог бы вам предложить… Как это выразиться культурнее…
– Нет, я замуж не собираюсь, – улыбнулась девушка, выписывая зонтиком вензель на песке. – Глядите, как хорошо садится солнце…
– Да, неплохо, – сказал он уныло. – А вот я не могу ни сесть, ни лечь. Как зажмурю глаза – вы во всей натуральности, без ничего, как апельсин без корочек. Зоя Петровна! – И оглянувшись, он бросился перед ней на колени. – Я люблю вас!.. Мучительница вы моя! Будьте моей по гроб жизни. Мне, как спецу, делают в нашем магазине значительную скидку со всей мануфактуры… Скоро будет получен великолепный тюль и тарлатан…
– Оставьте глупости, Михаил Степаныч! – И девушка отвернулась. – Встаньте!
– В таком случае, – вскочил Миша Пташкин и с бешенством стал выколачивать ладонью из штанов песок. – В таком случае, исходя из вашей жестокости, мне один выход – это утопиться. Да, да! И обязательно на ваших глазах… Уверяю вас… Да, да. Поверьте, вас замучает совесть… Вот нарочно оставлю на берегу в бутылке записку, а сам поплыву и утону. Нарочно!..
– А я вас спасу.
– Пожалуйста! – фатальным голосом воскликнул Миша Пташкин.
Море было тихое, день жаркий. Миша Пташкин, взволнованный и решившийся на последний шаг, зашел в часовню, поставил толстую свечу Николаю-чудотворцу, шефу утопающих, и направился к морю. Разделся, присосался глазами к щели в женский рай, сам себе сказал: «Здесь… Вот она… Ну, случай, выручай».
Он перекрестился и с трагическим лицом бросился в воду. Когда ноги потеряли дно, он отплыл сажен десять вперед, закричал: «Тону…» – и скрылся под водой. Тут был обрыв: тело до дна шло лениво, долго. Он умел кой-как плавать, но внутреннее чувство предостерегающе сказало ему: «А вдруг утонешь?» Он пробкой вверх.
«Утону, – подумал он, – ой-ой, судорога». И не на шутку закричал:
– Спаси-и-те-е! Эй!!
Он повернулся назад, в левой икре заныло, задергалось; он быстрым движением рук стал растирать ногу, захлебнулся, пошел вниз, открыл глаза – зеленое стекло воды, и пальцы на обеих ногах болезненно скрючились. «Конец…» Он с силой ударил руками: голова, взор обмакнулись в солнце, в воздух, – берег близко, люди мечутся белыми птицами. И она, спасительница, плывет к нему. В крике, в брызгах, он забился по воде, теряя силы. Вот закачался берег, закачалось над ним, под ним, кругом что-то неповоротливое и тягучее, все надломилось, посерело, растеклось, и последняя мысль была: «А как же… я за квартиру не заплатил…»
Пловец лишился чувств.
Он открыл глаза в тайное, в тот свет, в рай иль ад – не знает, и осмотрелся. Ни чертей, ни ангелов. Белые, самые обыкновенные стены. Койка, сестра милосердия.
– Ну, как? – участливо спросил сидевший возле него кривой телеграфист.
– А где Зоя Петровна, – слабо проговорил утопавший. – Где моя избавительница?
– Тебя спас я! – гордо сказал телеграфист, и улыбавшийся глаз его излучал самоотверженную любовь. – Я спас тебя, на лодке…
Миша Пташкин ударил в него, как пулей, свирепым взглядом, ахнул, прошипел: «Подлец ты!» – и вновь лишился чувств.
УСЕКНОВЕНИЕ
В село Нетоскуй прибыл знаменитый, с двадцатью тремя медалями, фокусник. А село большое, на четыре улицы, и в каждой улице по настоящему кулаку сидело, богатею.
В самой же маленькой избенке, на краю села, Мишка Корень жил, парень головастый, хотя и рябой весь, но очень грамотный: чуть что, вроде кулацкого засилья, например, так в газете и прохватит, потому – селькор, а подпись – «Шило».
Кулакам Мишка Корень – как чирий на сиденье, кулаки искали случая стереть его с лица земли.
Вот тут-то фокусник и пригодился.
Объявил фокусник, что желающему из публики он будет топором голову срубать, потом опять приставит, человек снова оживет.
Неужто верно? Да, да, да, милости просим убедиться.
Посоветовались кулаки между собою, и лавочник Влас Львов пригласил фокусника к себе на угощенье.
Вдвоем пили, взаперти.
– Да, гражданин фокусник, туго нашему брату и с богатством теперича, – печально помотал бородой Влас Львов. – И вот в чем суть… Ежели, допустим, коснувшись вашего рукомесла, вы оттяпали человеку голову, что же, неужели он умирает тут?
– Без сомненья, умирает, – ответил фокусник, бритенький и юркий, во рту золотой зуб и важнецкая сигарочка торчит.
– Так, так… Кушайте во славу. Пожалуйте уточку… Ах, какая утка примечательная… Просим коньячку… По личности сразу видать, что вы очень умный, просто полюбил я вас совсем. Ну, так. А потом, ежели голову приставить, опять срастется? Ока-а-азия…. До чего наука достигает… Страсть… Милай! Друг! А позволь тебя, андель, спросить… Например, ежели оттяпаешь, а тут в тебе головокружение, захвораешь нечаянно и на пол, вроде обморока? Тогда как? Ведь не станет же человек без башки полчаса дышать, умрет. Правильно иль нет?
– Без сомнения, правильно, – фокусник потянул из стакана коньячок. – Тогда, без сомнения, умрет так ловко, что, хоть пять голов приставь, не воскреснет. Но я в обморок никогда не падаю.
– Жаль, – мрачно вздохнул хозяин. – Шибко жаль. Только со всяким несчастья бывают. И по суду, ежели коснется, тебя завсегда оправдать должны… Ну что ж. Голову отрубил, скажем, парню, да и сам в обморок ляпнулся. Несчастный случай – да и все. А мы тебе… хе-хе-хе… сотняшку рубликов пожертвовали бы. Чуешь? Ну это – промежду прочим к слову. С глазу на глаз мы. Великая тайна, значит.
Фокусник допил коньяк, ухмыльнулся и по-дьявольски хитро подмигнул хозяину:
– Понимаю… Идет. Какого цвета волосы?
– Хых ты, андель, херувим! – схватил хозяин гостя в охапку, целовал его в уши, в лоб, в глаза. – Ах, до чего догадлив ты! Лохмы светлые у паршивца, как лен. Такая гадюка, страсть… То есть ах… Одно слово, ухорез, пагуба для всего правильного хрестьянства. Вот тебе в задаток два червончика. Ну только чтобы верно. Понял? Вот, вот. Достальные – после окончания. Прибавка будет. Озолотим.
А вечером кулацкий элемент предупреждал крестьян на сходе:
– Смотрите, братцы, своих парнишек не пущать башки оттяпывать. Боже упаси. Заезжему прощелыге с пьяных глаз – фокус, а человеку может приключиться смерть с непривычки.
Народный дом густо набит зеваками.
Фокусы были замечательные. Вырастали цветы в плошках на глазах у всех, исчезал из-под шляпы стакан с водой, фокусник изрыгал фонтаны пламени и дыма, в гроб клали девушку – помощницу, закрывали, открывали при свидетелях и – вместо девушки лежал скелет.
Зрители пыхтели, впадая в обалдение, старики и бабы отплевывались, крестились, призывая всех святых. Ребята широко открывали рты и не дышали.
После перерыва фокусник еще проделал много разных штук и в конце заявил ошалевшей толпе, что он хворает и поэтому отрубание головы отменяется. Народ вдруг взбунтовался, зашумел.
Громче всех, подзуживая зрителей, буянил кулацкий элемент:
– Ага, ишь ты! Руби, руби! – шумел народ. Толпа была возбуждена, раздувались ноздри.
– Идя навстречу желанию публики, – начал фокусник, – и благодаря угрозам, я, конечно, как будучи беззащитен против сотен зрителей, соглашаюсь. Но предупреждаю: операция может закончиться печально, потому что я утомлен и близок к обмороку.
Кулацкий элемент многозначительно переглянулся: «Клюнуло. Все как по маслу… Так».
– Согласны на таких условиях? Я всю ответственность переношу на вас.
– Жалаим!.. Просим! Сыпь!!
Кулацкий элемент радостно заерзал на скамейках.
– Желающие, пожалуйте на плаху! – озлобленно крикнул фокусник и покачал широким топором.
Никто не шел. Все оглядывались по сторонам, шептались, подбивая один другого. В углу уговаривали древнего старца – ведь это ж не взаправду, а ежели выйдет грех, деду все равно недолго жить. Старец тряс головой, плевался, а когда его подхватили под руки, загайкал на весь зал:
– Караул! Грабят!
И вот раздался голос, очень похожий на голос торгаша Власа Львова:
– Пускай Мишка Корень выступает! Он – комсомол, не боится ничего.
Минуту было тихо. Потом, рассекая полумрак, взвились насмешливые крики, как бичи:
– Ага, Миша! Боишься?! Вот тебе и нету бога! Тут тебе, видно, не митинги твои… Ха-ха!.. Попался?!
Селькор Мишка Корень, сидевший на первой скамье, вдруг встал, весело швырнул слова, как горсть звонких бубенцов:
– Сделайте ваше одолжение, сейчас! – и быстро заскочил на эстраду.
– Не боитесь? – спросил фокусник громко, чтоб все слышали, и, скосив глаза, строго осмотрел жизнерадостного, в белых вихрах, юношу.
– А чего бояться? – так же громко ответил тот. – Без головы не уйду.
– Ну, смотрите… Чур, после не пенять. Давайте завяжу вам глаза, а то страшно будет.
В задних рядах девчонка, сестра Мишки, с ревом сорвалась с места и кинулась домой, предупредить отца:
– Мишку резать повели!
Фокусник завязал лицо юноши белым платком по самый рот и усадил его возле стола с плахой.
Юноша не знал, что заговорщики, затаив дыхание, ждут его конца, ему и в ум не приходило, что фокусник – продажная тварь, предатель, он не чувствовал сердцем, что его сейчас убьют, поэтому так доверчиво, с улыбкой он положил на плаху свою голову.
На сцене – полумрак. Фокусник засучил рукава и ухватился за топор. Весь зал с шумом поднялся на ноги, вытянул шеи, замер. Зал верил и не верил.
Сверкнул топор, зал ахнул, голова с хрястом отделилась от туловища, тело Миши сползло со стула на пол.
Фокусник взял в руки белокурую, с завязанным лицом, голову и показал народу. Из горла свисали жилы, струилась кровь.
С визгливым криком несколько женщин лишились чувств. Зал оцепенел. Мертвящей волной пронесся мгновенный холод. Зал копил взрыв гнева и тяжко, в сто грудей, передохнул.
Фокусника охватила жуть, он увидел звериные глаза толпы, побелел и зашатался.
«Сейчас упадет», – мелькнуло в сознании торгаша Власа Львова.
Толпа враз пришла в себя и с гвалтом, опрокидывая, скамьи, топча упавших, зверем бросилась вперед:
– Убивец!! Подай Мишку!
Толпу охватило яростное пламя мести, крови:
– Ребята, бей!! Души!!
Но вдруг толпа с налету – стоп! – как в стену: из-под стола с хохотом поднялся казненный Мишка Корень и в гущу взъерошенных бород, перехваченных ревом глоток звонко закричал:
– Товарищи! Я жив и невредим!! Да здравствует советская власть! Урра!
Весь зал взорвался радостными криками: «Ура, браво, биц-биц-биц!»
– Товарищи! – надрывался фокусник. – Это же в моих руках голова куклы. Это же ловкость рук! Прошу занять места… Сейчас будут объяснены все фокусы!
Тут вздыбил на скамьи весь кулацкий элемент. Очнувшийся Влас Львов громогласно заорал:
– Жулик ты! Обманщик!… Тьфу твои паршивые фокусы!! – И озверевшим медведем стал продираться к выходу. – Хорошенькие времена пришли! Ни в ком правды нет… Ни в ком!!
Фокусник, юркий, бритенький, улыбнулся ему вслед. Во рту фокусника золотой зуб и важнецкая сигарочка торчит…
КОЛЬЦО
Афоньке шесть лет, его двоюродному брату Степану – шестнадцатый. В третьем году Степан уехал с отцом в Москву, уехал Степкой, вернулся Степаном Обабкиным, «комсомольцем молодежи». В голодное время его отец работал в деревне на своей земле, потом вновь поступил на фабрику.
– Батька мой – большевик, – с гордостью говорил Степан. – И как где собрание, обязательно речь сказывает… Называется – предшествующий оратор. Я всякий раз на собрания ходил. Речей двадцать завсегда. Слушаешь, слушаешь – уснешь: уж очень люблю я речи слушать. Батька мой, конечно, в общем и целом – слесарь, а я – комсомолец молодежи теперь. Хочешь в комсомол? Я здесь организую. У вас тут засилье, ни одного комсомольца нет.
И много, много рассказывал Степан Обабкин белобрысому, большелобому Афоньке. Тот хлопал глазами, во все уши слушал, от напряжения потел.
О разных московских чудесах повествовал Степан: об электрическом свете, о трамваях, кинематографах, аэропланах, и какие представления в театрах, и о том, как в майский праздник вся Москва на площадях: все красным-красно, и двадцать миллионов рабочих масс.
Заманчивей, упоительней всего для Афонькиной души рассказы о полетах ввысь и кинематографе.
– Ну и картинки… Вот картинки! – поддавал жару Степан Обабкин. – Например, охота на диких зверей в Африке, – неограниченная республика такая существует: тигры, слоны, львы. Ужасти, до чего занятно. Эх, вот бы тебе, Афоня, в общем и целом поглазеть!..
– А звери-то настоящие? – раздувал ноздри Афонька.
– Неужто нет! Все настоящее… Опять – дворцы, и как в них тираны-короли живут-прохлаждаются, или, например, города разные, моря, корабли. Все настоящее… Гонщиков еще показывали на автомобилях. Знаешь? Называется – знак тринадцать. Все натуральное, всамделишное, обмана нет.
– Вот бы… – прошептал Афонька, и вдумчивое, выразительное лицо его умилилось.
А тут… В этакую глушь, в трущобу нежданно-негаданно прибыл какой-то человек, называется – киноспец, фамилия непонятная. Росту он небольшого, коренастенький, на носу – глазастые очки; из каких он народов– неизвестно. Даже Степан Обабкин не мог определить.
– Лоб китайский, нос чухонский, глаза цыганские, а голова с плешью, – говорил он. – Надо полагать – интернационал. Только не музыака, а личность.
И вот началась история.
Киноспец снял у крестьянина большой пустовавший сарай, быстро приспособил его для кинематографа и вывесил афишу, что, мол, будет показано самое настоящее кольцо Нибелунгов, замечательная картина, мировой боевик, от которого ахнешь, а кто не верит, может убедиться за 15 копеек серебром или 5 штук свежих яиц, не болтунов. После же сеанса, мол, будут со сцены кушать семидюймовые гвозди с демократическим подходом к событиям, а не как довоенные жулики-шпагоглотатели с буржуазной точки, и прочее, и прочее, да здравствует Советская власть!
В этой глухой, но зажиточной деревне сроду никто не видывал кинематографа, и, несмотря на приманчивые зазывы киноспеца, билеты вовсе не раскупались. Тогда в подмогу киноспецу сам себя мобилизовал Степан Обабкин: согласно идеологии, он с жаром взял под свою защиту это культурное начинание. Вместе с Афонькой, тоже пожелавшим принять горячее участие в деле столь высокой важности, они бегали из избы в избу с агитацией. Степан Обабкин в новых брюках клеш и картузике со светлым козырьком уверял мужиков и баб, что невиданной живой картиной все останутся довольны; там все движется: лошади бегут, собаки лают, люди дерутся или целуются, как живые, и все живое, настоящее, без всякого обмана, даже можно испугаться, когда вдруг пожар или в пропасть вниз башкой, а за ним погоня…
Однако красноречие не помогало. Тогда Степан Обабкин, забыв заветы комсомольства, начинал клясться и божиться, как цыган, размашисто крестясь в передний угол.
– На, черти, на! Вот те Христос… Да что ты, дядя Игнат, не веришь-то?
С ним заодно усердно крестился и торжествующий Афонька. Парнишка сразу вообразил себя большим, даже пробовал щупать верхнюю губу – не выросли ль усишки. Под влиянием Степана Обабкина он чувствовал и сознавал всю важность лежащей на них двоих задачи.
Степан же Обабкин, если прижимистые мужики не шли и на божбу, употреблял угрозу как последнее средство агитации:
– А кто не придет, – становился он в позу и смахивал на затылок картузик свой, – кто не явится, тот будет в подозрении, потому что тот человек не верит в Советскую власть плюс литрификация! А верит в попов для одурманивания бога и темных масс!
– Темных масс, – вторил и Афонька, делая лицо строгим, значительным.
– Неужто вы не можете понять, – гремел комсомолец, – раз город повернулся лицом к деревне?
– Лицом к самой деревне… – толстым голосом прохрипел и Афонька, но пуговка на его вздутом животе вдруг лопнула, и штаны упали на пол.
Все захохотали. Афонька же быстро натянул штаны и весь вспыхнул. Внезапный провал Афонькиной деловой солидности сжал его гражданское маленькое сердце, и он, поддерживая проклятые штаны, с горьким плачем выбежал на улицу.
Положение дела с сеансом спас милицейский. Он приехал для порядка из соседнего села, где в прошлое воскресенье киноспец показывал фильму.
– Успех обеспечен, товарищи, – говорил он собравшимся на лугу крестьянам. – Прямо удивительно. Да вот увидите… Волосы дыбором встанут. Ленту покажут первый сорт.
– На кой нам его лента-то? Девки мы, что ли? – отнекивались, галдели мужики. – То кольцо, то лента… Нам правильное кажи… Чтоб польза… Клевер там либо удобрение какое… Небось драть – дерут, а тут так…
Однако народу на сеанс привалило много: огромный сарай едва вместил. Добрая половина зрителей пролезла, конечно, даром: под шумок, когда начался сеанс, парни с ребятами разобрали угол крыши и скакали в мрак, как в омут жабы.
Дед Вавила, что глазами недоволен, на первую скамейку с внуком Афонькой сел.
– Сеанс начинается! – крикнул киноспец.
Что-то замигало, замигало, вспыхнуло, гладкая, выкрашенная известкой стена вдруг провалилась, и вместо нее – живая жизнь. Раздался общий удивленный вздох, затем глаза и рты широко раскрылись, таинственный полусумрак онемел.
Афоньке стало жутко и приятно. Афонька слышал много сказок, и вот теперь перед ним, перед самым его носом – имай, бери! – настоящая сказочная явь.
Дрожащим шепотом Афонька объясняет:
– Вот гляди, дедушка, все настоящее это… Гляди, гляди!.. Лес-то какой, домище-то какой… И господа… Кажись, короли да королевы…
– Франциль Винциял, – прошамкал дед. – Либо Бова-королевич представлен это.
– Нет, дедка!.. Настоящие. Спроси-ка Степку. И лес настоящий… Гляди, ветрюм-то как его треплет… Аж шумит.
Вдруг лесной тропинкой какой-то длинноволосый дурень на белом коне мчится. И прямо на деда. Дед как вскочит, Афонька – за ним.
– Не озоруй!.. – крикнул дед в стену, где шумел, качался лес. – Пошто озоруешь? Пошто коня на народ пускаешь? Неужто он, дьявол, ослеп – скачет прямиком на нас с Афонькой?
– В чем дело? – спросил сзади киноспец, он бросил накручивать, и картина остановилась.
– Лопнула, лопнула, – зашуршало по толпе.
– Ничего подобного, у нас нет лопнутых картин, – обиделся киноспец. – Сейчас увидите небывалую от сотворения мира битву великого витязя Зигфрида с невиданным драконом, длина которого – семьдесят две сажени, а в метрах значительно больше.
Все ахнули и покачнулись. Драконище, поводя огромной, величиною с хороший дом, страшной мордой, пил воду из гремучего ключа. Многие заплевались, кто-то крикнул: «Вот так, братцы, крокодил!» Дед Вавила крестился, неумолчно творя вслух молитву:
– Заступница усердная… Мати господа высшего. Всех нас заспаси-спаси, помилуй, – кряхтел он, обливаясь страхом.
Надо бы без оглядки прочь бежать, но уж очень интересно, как Франциль Винциял будет с окаянным биться. Однако, когда зверь повернул свою трехэтажную устрашительную морду к деду и чихнул, возле деда запахло редькой, Афонька же прошептал:
– Настоящий… Ой, сожрет он рыцаря. Вот, дедка, каких зверев господь создал…
– Чтоб ему лопнуть, нечистой силе!.. Свят-свят-свят!
Вот показался рыцарь. Он сбросил с себя одежду и нагой бежит по тропе к чудовищу.
– Голый, голый! – захихикали бабенки… – Эй, молодчик, беги к нам!
Рыцарь сверкающим мечом удар за ударом наносил дракону. Зверь бил хвостом, шевелил лапами, крутил мордой, и глаза его, каждый по стогу сена, свирепели.
– Кончины живота нашего… безболезненны, непостыдны, мирны, – крестился, шамкал дед. – Ох, язви те… Гляди, гляди!.. Обранил… Так его, собаку… Дуй!.. – закричал он и замахнулся на зверя батогом.
А Афонька:
– Настоящий! Глянь: кровь текет из ноздрев. Глянь: блюет, блюет!..
Зверь изрыгал из пасти потоки крови, кровь лилась из ран и ноздрей. Его глаза смежались смертью. Дед дрожал, хватался то за скамейку, то за внука: ему казалось, что подыхающее чудовище перевернется через башку и всех, сколько есть в сарае народу, раздавит всмятку.
– Живот чего-то схватило, – прокряхтел дед. – Побудь тут… А я сейчас… До ветру… – и закултыхал враскорячку вон.
Свет погас. Киноспец сказал:
– Сейчас будет девятая, последняя часть…
– А где же седьмая-то с осьмой? – удивились голоса.
– А это благодаря опечатке, – отрапортовал киноспец, и его очки перескочили с горбины на лоб. – Но это, товарищи, ничего, поймете. Остальное я дополню игрой воображения.
– Черт с ним… Игра так игра, – брюзжал народ. – Крути скорей. Эй, ты, облакат!..
Картина менялась долго. Дед пришел и сослепу чуть не сел на какого-то младенца.
– Я, дедка, здесь!.. – позвал Афонька.
– Ах, ядрена каша, – удовлетворенно сказал дед, когда победоносный рыцарь появился во дворце прекрасной принцессы.
Дед вытер с лысины пот и не отрывался от картины. Но вот киноспец объявил, что сеанс окончен.
– А где же кольцо? – прошил примолкший полумрак чей-то голос, колючий, как веретено.
И заскакали выкрики, перебрасываясь от стены к стене:
– Мошенство это!.. Обещались небелужье кольцо какое-то да ленту…
– Да и то не показали… Где оно? Омман!
– Крути еще! Хозяин, а хозяин!
– Братцы, требуй! Ах, занятно до чего…
– Вот чудеса-то, братцы!..
– Ну, ребята… У меня от удивленья аж рубаха взмокла вся…
– Крути!.. Чего молчите, требуй!..
– Сеанс окончен! Надо ленту перематывать.
– А ты не перематывай, крути!.. Занятно, слышь…
– Я сказал: сеанс окончен!
– Братцы! По афише – гвоздье глотать… В таком разе – требуй!
– А неужто отступаться… Эй, товарищ из городу!..
– Гляди, не сбежал ли?! От них, от легавых, как раз…
– Иди гвоздье, сукин сын, глотать, раз обещал!.. А нет, мы те…
На опрокинутую вверх дном бочку поднялся киноспец:
– Тшш… Спокойно!
– Товарищи! Граждане! – Он был бледен, бритое лицо его покрыто потом, голос глух. – Гвоздей требуемого размера в продаже нет благодаря огромного спроса.
– Ах, не-е-т!.. Так мы те шурупов принесем. Винтов да гаек. Жри!
– Помимо сего, товарищи, мой помощник, спец по едению гвоздей, украл у меня три с полтиной и, как человек, подверженный алкоголю, скрылся. Он, наверно, где-нибудь сидит и наслаждается пьянством, поставив меня в невыгодном свете среди вас. Я как директор прошу снисхождения.
– Деньги назад! – загремел сарай. – Сколько пятиалтынных в карман оклал? Ишь ты… Яичками сбирать… Пять штук за вход.
– Товарищи! – вздыбил на бочке милицейский и помахал картузом. – Это недопустимо, товарищи, чтоб назад деньги. Он как-никак трудился, ехал, крутил машину… Расход и все такое…
– Не желаем! Глотай гвоздье, раз взялся… А нет, мы те сами в рот вбякаем… Обманщик, жулик!..
– Товарищи! – потрясся голосом киноспец. В его острых глазах вдруг заиграли зайчиками лукавые смешинки, но губы опасливо вздрагивали. – Я предвижу выход из положения, товарищи… Вместо всем приевшихся гвоздей я покажу фокус египетских магов: живой овце публично отрежу голову, а потом приставлю к тому же пункту, голова срастется, и овца начнет как ни в чем не бывало кричать по-бараньему. Желаете?
– Ребята, как?
– Жалаем! Кажи!.. Просим!
– Тогда тащите сюда хорошую, вполне живую овцу, – и киноспец обвел собрание веселым взглядом, скрытый смех кривил его бритые, взнузданные кверху губы.
Минуту стояла тишина, огрузшая тяжким сопением, точно волокли всем миром в гору стопудовый воз.
– Митрий, – несмело раздалось из темного угла. – Тащи, шутки ради, овечку. У тебя много их.
– Нашел дурака, – окрысился Митрий и сердито повертел во все стороны длинной шеей. – Где ж ему, к лешевой матери, овечью башку пришить, на то же место, к тулову, раз он срежет. Да что он – бог, что ли, или угодник?..
– Напрасно, товарищ, сомневаетесь… Все исполню, как сказал.
– Дед, приведем овечку, – ткнул Афонька сладко дремавшего деда. – А, дедушка!
– Какую овечку? – вытер дед слюни. – Я те приведу…
Амбар жужжал, как улей. Крестьяне уговаривали друг друга притащить овцу. Никто не соглашался. Посыпались укоры, ругань:
– Жадный, черт…
– Сам, дьявол некованый, жаднюга…
– Ты в председателях ходил, набил карман-то!..
В углу бранились бабы. Антип тряс Митрия за грудь и кричал ему в рот, как безнадежно глухому. Бранливые голоса скрипели, трещали, ломались, будто усердные старатели швыряли лопатами щебень и камнищи. Вот у стены взмахнул кулак и, как грач в гнездо, пал с налету в чью-то бороду.
– Ах, ты драться, тварь? Выходи, коли так, на улку!
– Я те и здесь влеплю леща!
И еще десятки ртов смачно переплевывались гнусными словами из конца в конец. Попахивало мордобоем, свалкой.
– Стой! Братцы! Что это за безобразие! – надрывался милицейский – Всех перепишу и к допросу… Дьяволы какие, а?!
Шум постепенно стал смолкать.
– Товарищи! – вопил с бочки комсомолец молодежи и что есть силы топал ногами в дно; клеш мотался и шлепал, как собачьи уши. – Товарищи! – перхая и кашляя, кричал он. – Такой неорганизованный скандал из-за шелудивой овцы – позор культуре!..
Шум потух, как во тьме костер, но сердитое пыхтенье клубилось серым пеплом и, словно угли, тлели обозленные глаза.
– Неужели вы, будучи сознательны, – говорил комсомолец молодежи, – не можете предоставить один комплект овцы, которая будет возвращена хозяину в общем и целом, да я еще гривенник от себя прибавлю тому сознательному товарищу, раз он постарается для процветания науки. Ведь это фокус, товарищи! Я и не такие еще фокусы видывал, будучи в красном Ленинграде. Да не шумите вы! Желаете, нет?!
– Просим, сыпь!
– Например, фокусник берет у гражданина новую, дорогую шляпу, разбивает туда десяток яиц, кладет масла скоромного, соли и жарит в шляпе, как на сковородке, яичницу-глазунью. Все удивляются и сидят, разинувши рты от удовольствия, а гражданин, будучи голова босиком, хочет звать милицию, что испортили евоную шляпу. Все оцепенели, как при ужасном преступлении, а из шляпы с яичницей валит пар. Ну, в это время ударяют, конечно, в барабан, а фокусник – пиф-паф! – кидает вверх гражданскую шляпу с яичницей и – гоп-ля! – шляпа в новом виде, будто сроду не надевана, делает мертвую петлю и летит к гражданину, который рад. А яйца, не разбитые, а в общем и целом падают в фартук фокусника…
– Правильно, верно… – подтвердил милицейский. – Я видал.
– А вы овцу жалеете… Эх, вы! Народы! – комсомолец подбоченился, гордо взглянул в сторону Афоньки, взглянул разом на весь сарай и ударил криком в низкий потолок:
– Даешь овцу?! Кто сознательный?!
– Я! – поднялся крестьянин из бедноты, Акинфиев. – Я самый сознательный и есть! – Сонное лицо его помято. Он зевнул, сказал: – Сейчас пымаю, – и, неуклюже, натыкаясь на людей, направился к выходу. Из дверей заспанным, потным голосом спросил: – А замест овцы поросенка ежели, сосунка? – и, не дождавшись ответа, скрылся.
