Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"

Автор книги: Вячеслав Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Бабкин растерянно хлопал глазами и весь покраснел от раздражения. Черт знает, хоть от невесты отказывайся! Он ничего у еврея не купил и в самом мрачном настроении направился к тестю.

Был летний мглисто-серый вечер. В лужах квакали лягушки, поздние стрижи острокрыло чертили последний быстрый путь. Посреди улицы, рассуждая сам с собой, деловито шагал человек в белом фартуке. Тетка с замотанной шалью головой шла мужиковской походкой по пятам Бабкина.

– Тебе что надо, тетушка? – спросил он, остановившись у ворот тестя.

– Ох, кормилец, – загнусила тетка. – Зубами маюсь, хотела какого-нибудь снадобья у торгового купить…

– Нет у него, – всматриваясь в теткино лицо, сказал Бабкин. – Иди в приемный покой на станцию. Там фельдшер даст.

Варя встретила его радостно, но вскоре же сказала:

– Какие вы, право, неласковые, Володечка. Что это с вами приключилося?

– Так, – ответил Бабкин. – Очень уж много подлости на свете, Варя. Ну да бросим об этом говорить. К Алексею Кузьмичу-то на танцульку собираетесь?

Пузиков не застал своего помощника Алехина в избе. Разжег на шестке теплину и вскипятил чай. После третьего стакана вошла в избу тетка, та самая…

– Садись чай пить, – сказал Пузиков. – Где был?

– Бабкина следил, – проговорил Алехин, снимая сарафан.

– Тьфу! – плюнул Пузиков. – Экая башка у тебя свинячья. Что ж мы – двое за одним человеком ходим?

– Как так?

– А вот и так… Мужика-то в белом фартуке заприметил? Ну, дак это я…

Алехин недовольно почесал за ухом, сказал:

– Бабкин у тестя, должно, и ночевать остался… Я ждал-ждал, жрать ужасти как захотелось…

– Ничего подобного. Он задним ходом вышел.

Ложась спать, Пузиков сказал:

– Слушай, Алехин. Я вынюхал, что послезавтра будет вечеринка у помощника начальника станции… Как его фамилия-то?

– Я знаю: Бревнов, звать Алексей Кузьмич, – с гордостью отрапортовал Алехин.

– На этот раз молодчага. Дак вот. Нам с тобой надо на эту вечеринку попасть. Может, там самую главную птицу схватим. Понял? Ты прямо войдешь и скажешь на ухо хозяину, что ты агент угрозы, что хочешь, мол, остаться на вечере под видом, ну, хоть… черт его знает… ну, хоть десятника по земляным работам. Понял? А я потом приду. А завтра подговори носильщика Носкова, передай ему вот эту бутылку коньяку, – он здорово вино жрет… – пусть выпьет и по сигналу явится на вечер и скажет вот какие слова… запиши. И адрес его запиши. Записал? Чтоб в точности. Он тоже замешан.

Чуть свет Пузиков исчез.

Алексей Кузьмич Бревнов жил широко, и вечер устроен на славу. Стол ломился закусками, пирогами, выпивкой. Среди гостей лица почетные: инженер-механик Свистунский, начальник станции Петров с супругой, священник. Конечно, был Бабкин с невестой Варечкой и будущим тестем.

Бабкин сегодня весел, прикладывался к рюмочке, играл на гитаре и рассыпался Варе в любезностях.

Хозяин, Алексей Кузьмич, сиял пуговицами на новенькой тужурке и тоже приухлестывал за Варей. Бабкин возбуждал в нем изрядное чувство ревности. Хозяин старался ему дерзить, но Бабкин огрызался.

– Это из рук вон, – говорил раскатистым басом инженер Свистунский, – сегодня опять обнаружена кража из вагона с грузом мяса.

– Слышали, слышали, – подхватил кто-то.

– И что стража смотрит, ведь под самым носом вагон стоял. Отсюда из окна видать… Позор!

– Увы! Испортился народ наособицу, – воскликнул священник и откромсал добрый кусок пирога.

– Черт знает, Иван Пузиков не едет. А пообещал, – уныло промямлил Мерзляков, потянувшись к выпивке.

– Плюньте вы на этого Пузикова! – крикнул охмелевший Бабкин. – Черта ли понимает ваш Пузиков! Сами разберем… Мы ужо опять ночью под вагон залезем. Товарищ Мерзляков, возьмите меня в свою компанию!

Все захохотали. А дорожный мастер Ватрушкин потер подбитый Мерзляковым нос.

В это время вошел молодой парень. Он что-то пошептал хозяину, тот деланно улыбнулся и сказал гостям:

– Это вновь командированный десятник земляных работ. Присаживайтесь с нами, товарищ.

Алехин смирно сел в угол, закурил папиросу и стал наблюдать, нахмурив лоб. Ему подали стакан чаю и кусок пирога.

Бабкин задирчиво кричал:

– Видали мы Пузиковых!!! К черту их!

– Потише, – осадил его хозяин, взглянув на Алехина. – В противном случае попрошу вас удалиться.

– И что ты ко мне вяжешься, – охмелевшим языком сказал Бабкин. – Может, к Варечке ревнуешь? А?

– Прошу меня не тыкать. Невежа! Без году неделя служит, а тоже позволяет себе…

– Ах, вот как… Что?!

Но в это время Алехин, взглянув на часы, распахнул окно. Из окна темнела ночь. По лестнице загрохотали грузные шаги, и в комнату ввалился пьяный носильщик Носков. Покачиваясь, он взглянул на подмигнувшего ему Алехина, помахал картузом и, глупо ухмыляясь, сказал:

– Честь имею поздравить с днем рождения!.. Честь имею объявить, что Иван Пузиков сейчас будут здесь. Хи-хи-хи… До свиданьица, – он было повернул к выходу, но Алехин загородил ему дорогу:

– Товарищ Носков, сядьте и – ни с места.

Гости разинули рты. Хозяин ерошил волосы, пьяный Бабкин лез к нему:

– Плевать я хотел на этих дураков, на сыщиков!.. Нет, ты мне ответь… Ревнуешь? Может, Варечку поддедюлить хочешь? Бери! Бери!

– Убирайся к черту!

– Бери! Я отказываюсь. Сам отказываюсь… Чьи на ней часы? Краденые… Вот этот самый Носков носильщик, восемнадцатого марта ящик с лампочками упер из вагона да агенту постройки на часы выменял, а часы будущему папаше всучил… Пожалуйста, сиди, Носков, не корчи рожи!.. И вы, папаша, не огорчайтесь.

– Безобразие! – кто-то кричал. – Ишь нализался… Выведите его вон!

– Кого? За что? – взывал Бабкин. – Меня-то?

Бабкина-то? Что он правду-то говорит? А чьи сапоги-то на мне? Краденые, вот и клеймо казенное… Из вагона… Мне подарил их мой будущий папаша. Уж извини, папаша. Раз начистоту, так начистоту… Вот Пузиков придет, все ему открою… Я много кой-чего знаю. Где Пузиков?

Алехин заглядывал в окно, в ночь. Пузиков не появлялся. Гости были как в параличе. Варечка истерически повизгивала. Ее отец весь побагровел и, сжимая кулаки, надвигался на Бабкина. С Носкова сразу соскочил хмель Бабкин колотил себя в грудь и, кривя рот, кричал сквозь слезы:

– Я за правду умру, сукины дети!.. Да! Умру!!

И вдруг трезвым, спокойным голосом:

– Ваше благородие, а где же пуговка-то у вас?

Алексей Кузьмич Бревнов, хозяин, быстро провел рукой по пуговицам, быстро скосил вниз глаза; блестящей пуговицы на тужурке недоставало.

– Вот она, – сказал Бабкин, протягивая пуговицу. – Я ее вчера в вагоне нашел, в том самом, откуда вы вот эту телятину украли.

Хозяин залился краской, побледнел, выхватил из рук Бабкина пуговицу и швырнул на пол.

– Стервец! – крикнул он и весь затрясся от злобы.

Бабкин поднял пуговицу, посмотрел на нее.

– Да, ошибся… Извиняюсь… – промямлил он. – Действительно не та: топор и якорь на ней есть, а сукно серое, видите, кусочек болтается. У вас же сукно черное… Извиняюсь.

– Милицию сюда! Протокол! – колотил хозяин в стол кулаком.

– Стой! – крикнул Бабкин. – Милицию я и сам приглашу. Стой! Забыл совсем. Идемте в вагон… Эй, где Пузиков? Идемте в вагон. Иначе все под суд за укрывательство. Отвечаю головой. Мы и без Пузикова обнаружим.

Обрадованные скандальчиком гости повалили за Бабкиным.

При свете фонаря в вагоне на туше мяса лежала блестяшая пуговица с клочком сукна, а вместо черноусого пьяного Бабкина, но в его одежде, пред ошалевшей и перепуганной компанией стоял бритый, совершенно трезвый, широколобый человек со строгими глазами и ртом.

– Конторщик Бабкин, которого вы три недели тому назад взяли на испытание, это я самый и есть, Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс. Алехин, подай-ка пуговку сюда!

Он твердо подошел к Бревнову, примерил пуговку и твердо сказал:

– Ты, Бревнов, арестован. За компанию с тобой – Носков и торговец Решетников. А там распутаем весь клубок. Ну, Алехин, понял ли хоть теперь-то всю мою музыку? Эх ты, ежова голова. Покличь милицию!

Алехин, казалось, был ошарашен больше всех. Он высунулся из вагона и засвистал в свисток с горошинкой, как Соловей-разбойник.

ВЕРНАЯ ПРИМЕТА

Этакая гнусная, убийственная погода. Веселые дни куда-то ушли на юг, над городом – сумерки. Но зелень еще шумит, и пожелтевших листьев не так много. Вторую неделю моросит упорный дождь. Озябшие, насквозь пронизанные изморозью человечки понуро шагают, как тени; и тени их на мертвом свету электрических огней зловеще скользят по мокрым поверхностям асфальта, камня и грязных луж.

Слякоть, холод, скука.

– Не забудь, попадья, приготовить мне к утру фланелевые кальсоны, – говорит отец Ипат матушке. – Покойник… Завтра хоронить.

– Кого это? – спрашивает матушка.

Отец Ипат смотрит на нее октябрем и невольно бросает:

– Кого надо. Этакое ненастье бог послал…

– А покойник-то богатый? Вот крыша текет.

– На этого покойника стекла вставим и печь переложим. Сахару надо запасти… Сахар дорожает. Крыша подождет.

* * *

А старик-покойник недвижимо лежал в гробу. Ему тоже противна эта погода: зажмурился навеки.

В купеческом доме тишина. Только монахиня бредит в переднем углу по книге, в ее руках восковая свеча, и лицо ее желто, как воск. Да еще там, через три комнаты, пьет чай осиротевшая семья. Щупленький, нервный дьякон Смиренский кладет в стакан варенье, лимон, сахар и, помешивая ложечкой, тоненьким тенорочком говорит:

– Да, да. Я верю в приметы, верю. И как не верить, когда мы окружены тайной бытия, а знания наши зело мизерны.

Во время разговора он часто облизывается, оскаливает зубы, оправляет лохматые волосы. Ему в рот подобострастно глядит вся семья, ожидая великих откровений. Общий любимец, кот Васька, сидя на плече хозяйки, тоже смотрит дьякону в лицо и что-то припоминает.

– Например, когда воет собака… Ежели голову вниз – всегда перед покойником. Собака чует.

При слове «собака» Васька сразу вспомнил, что дьякон похож на Полкана, того самого, что недавно задал Ваське трепку.

«Страшно, – подумал Васька и поджал уши. – Ежели залает – убегу».

– Или вещие сны… Это изумительно, – продолжал дьякон.

Он очень долго повествовал. И наконец ушел, ссылаясь на головную боль и нездоровье.

* * *

Кладбище. Утро. Такое же пасмурное, холодное, промозглое. Мокрые кресты и могилы стоят, как древние старухи с заплаканными лицами, не зная, куда пойти. Ветер шумит вершинами, срывает желтые листья. Мертвыми, неприкаянными мотыльками они опускаются в разрытую могилу, которую торопливо доканчивают два могильщика.

У самой могилы, на приступках богатой часовни-памятника, стоит обмотанный шарфом дьякон Смиренский, рядом с ним толстый псаломщик, успевший хлебнуть пивца, и кучка нищих. Нищие ругаются из-за мест.

– Я чувствую себя прескверно, – говорит дьякон, глядя на дно могилы. – Не мог идти к выносу, через весь город… Ослаб.

– Покойнику безразлично, – басит псаломщик. – Хотя, конечно, могут меньше заплатить.

– Сквалыги! – окрысился из могилы сторож, карабкаясь наверх. – Три часа торговались. А ежели с богатых не сорвать, так с кого же и взять-то? Ну, я им и загнул.

– Знамо, – сказала нищенка. – Сверх земли не ляжешь.

– А вот знаете ли, – начал надтреснуто дьякон, – видел я сегодняшней ночью вещий сон… И ужасно боюсь… И сердце мое в сугубой тревоге…

– Чу, идут! – гукнул псаломщик и, вытаращив красные глаза, стал спешно раздувать кадило.

– Давай сюда, идут… – оказал дьякон.

Вдали послышалось пение. Все сняли шапки. Процессия приближалась, хлюпая по вязкой грязи. Доносился плач и стон.

И вдруг каким-то чудом солнце прогрызло тучу, ослепительно брызнул радостный сноп лучей. Все сразу преобразилось, ожило. Пронеслась стая дроздов и села на красную, как кровь, рябину. Плач оборвался, на устах мертвеца скользнула примиренная улыбка.

И одновременно с лучами солнца откуда-то примчалась свора игривых псов. Не замечая ни солнца, ни покойника, ни грозных окриков толпы, они возле самой могилы, под ногами дьякона, затеяли веселую карусель и грызню.

– Пшли прочь! Прочь!! – истерически взвизгнул дьякон.

– Бей их! – гаркнул псаломщик, поддев ногой закувыркавшегося пуделя.

Нищие с криком бросились на псов. Дьякон, подхваченный азартом битвы, все забыл:

– Благолепие нарушать! Нна!! – Он наотмашь дважды огрел рыжего, как теленок, пса дымящимся кадилом, поскользнулся и съехал на самое дно могилы.

Собаки опрометью мчались во все стороны. Быстрее всех, перепрыгивая сразу через две могилы, тесал рыжий пёс. В его беге был заполошный звериный ужас. Тлевшая шерсть на его лохматой спине клубилась дымом.

Во время обряда погребения позеленевший дьякон весь дрожал, стучал зубами и путал возгласы.

«Конец… Верная примета»… – холодея, думал он, и сердце его замирало. А когда провозглашал вечную память, заплакал и лишился чувств.

Тучи опять заслонили солнце, и кладбище вновь покрылось мутной мглой.

Дьякон слег. Он отказывался принимать лекарства, безвольно мотал головой, говоря с убеждением доктору и плачущей жене:

– Напрасно. Не помогут ваши снадобья. Воля божья. Заживо в могилу сверзился и попа, отца Ипата, голого во сне видал.

Он так крепко верил в свои приметы, что через неделю умер.

ЗЕЛЕНЫЙ ОСТРОВОК

Товарищ Антон Словечкин, городской человек, ни разу не бывший в глухой деревне, прибыл на станцию в самый Егорьев день. Ни одной подводы. Пришлось в село Красные Звоны, куда он был командирован партией, пешком брести. Погода теплая, дороги развезло в кисель. Скакал, скакал в штиблетах по закрайкам, невтерпеж, разулся. А дорога пошла книзу, грязь сильней, засучил брюки выше колен. Весело колокола гудели, обедня кончилась.

В избе предсельсовета три бородатых мужика – красный, белый, черный, – обхватив друг друга за шею, сидели под березками и орали песни.

– Эй ты, хлюст! – хрипло крикнул красный вошедшему Словечкину. – Перекрести рожу-то! Ты кто таков?

– Политрук Словечкин.

– А-а-а, здрасте, здрасте, – спохватившись, сладко и нежно проговорил красный. – Извините, прошибся, не признал. Премного довольны вам. Бумажка об вас получена, да. Садитесь, товарищ. Пивца? Кум, двинься! Примерз?! Ишь ты развалился, как в санях. А я – Трифон Козырев, сельсовет, главнеющее лицо. Садись! Баба, плесни-ка еще щец порядочно…

– Ведь вы коммунист? – опустился на скамью Словечкин.

– Да, выходит – навроде коммуниста. Приняты.

– А почему же у вас иконы?

– А так, ни к чему. Так что бабе удовольствие, – сказал сельсовет и покосился на жену.

– А что же иконы, – вступились черный с белым, – иконы стоят и стоят, пить-есть не просят и налогу с нас не требуют.

– Зато поп, наверное, требует, – вскинул голову Словечкин.

– Дак мы попа не садим на божничку-то, – сказали белый с черным.

– А это вот у меня висит портрет Карломарса, – обернулся к стене хозяин и махнул рукой на пустое место. – Баба! – крикнул он. – Ты куда, дурья твоя башка, Карломарсов портрет задевала?

– Сейчас, – робко откликнулась женщина и полезла на верхнюю полку, где стояли кринки с молоком.

– Да что у тебя нет другой-то покрышки, черт? То есть невозможно с таким народом по всей программе жить. Башку проломаю за портрет! Дай-ка пива сюда порядочно. Хлебай, товарищ… Щи жирные.

Ели из общей деревянной чашки. Товарищ Словечкин брезгливо морщился.

– Что это? – с ужасом крикнул он и бросил ложку.

– Это? – переспросил хозяин. – Это по-нашему называется таракан. Баба. Что ж ты, халява, тараканов не выудила. Гостю вредно сделалось.

– Вреда в таракане нет, – успокаивали гостя черный с белым.

– Я, товарищ, голосую повторить пивца стакашек. Пиво крепкое, с игрой, – угощал сельсовет. – А то лучше самогоночки…

– Нет, – отказался Словечкин. – А вот пособите мне митинг вечером устроить…

– Митинг? – удивился сельсовет. – Да у нас сегодня вся деревня гуляет.

– Сегодня Егорий-батюшка… Старый стиль, – подхватили черный с белым. – Праздник огромадный живет.

– Оно, положим, – перебил хозяин, – теперича этот праздник дрянь стал: коровий праздник.

– Сам ты дрянь, пьяница! – крикнула от печки баба.

– Молчи! Не суйся! Вот раньше, бывало, при старом режиме в Питере праздник устраивали георгиевским кавалерам. Двадцать оркестров военных, а мы в переднем ряду. Как двинут-двинут, аж вихорь загудит, знай, за кресло держись крепче, а то живо с переду на галерку улетишь. Опосля того я месяца два глухой был. Вот это праздник!..

– Что же, ты скучаешь о довоенном режиме-то? – спросил Словечкин.

– Кто, мы?! – вскричал хозяин. – Да обгадь его черт горячим дегтем, твой старый режим! Да как ты можешь, товарищ, этакие слова голосовать?! Тьфу! Пей пиво-то.

– Ну, ладно, – улыбнулся Словечкин.

– А вот скажи, дядя Трифон, откровенно: ты был сегодня в церкви-то?

– Кто? Я?! – подскочил захмелевший сельсовет, и красная борода его вытянулась горизонтально. – Да чтоб я пошел на коровий ихний праздник?! Да чтоб…

– Был, был! – язвительно крикнула жена.

– Бы-ыл?! Я был? – подбоченился и стиснул зубы Трифон. – А ты, стерва-баба, видела? Косы вырву!

– Кабы не видала, так и не говорила бы. Чего ты врешь-то зря!

– Тьфу! Необразованная дура, неуч! Неприятности какие разводить начала для праздничка господня. Гостя-то постороннего хотя бы постыдилась. Дорого не возьму на твой коровий праздник ходить…

– Был, кум, был! Хвастически… Одновременно… Не запирайся, был, – захохотали черный с белым.

– Тьфу! – опять плюнул Трифон и ударил по столешнице. – Ну был. Ну, допустим, был… Дак где был-то? Так, с краюшку. Это не то, что вы, дьяволы, выпятите пузо на самом переду да подпеваете… А меня это не касаемо. К черту! Наша партия, ежели подойти со всех боков, этого не дозволяет, чтобы, скажем, подпевать попу… Верно, товарищ? То-то…

У Словечкина гудело в голове и на душе было гадко. Ах, как скверно в деревне, какая тьма! И в этой трущобе ему придется прожить целый год. Он углубился в свои думы и плохо слышал, что говорили мужики. Голос сельсовета жужжал, как шмель под потолком.

– Вот молодежь у нас, это верно, есть которые… Трое коммунистов есть, да. Обязательно трое… Ну, те говоруны. И все парни ради праздничка сегодня пьяные и обязательно драка, в колья, а то и поножовщина, да. Другой раз – на смерть… Обязательно.

– Хвактически одновременно, – прошипел кто-то.

– Да… И ты, товарищ, не выходи. А то ненароком камнем вдарят. Другой, конечно, и партийный, да обожравшись винищем, и ничего в программе не может усмотреть.

Товарищ Словечкин с горя завалился на повети спать.

Баба принесла ему шубу и подушку. Сальная подушка лоснилась от грязи, а в шубе водились сотни блох. Не спалось. Кричали куры, собираясь на насест. Подошел петух и клюнул зазевавшегося Словечкина в темя. Словечкин пустил в петуха штиблетом. Закрылся с головой шубой и, наконец, заснул.

Снилось, что он, Словечкин, перевозит через грязь здоровецкого, как конь, мужика. Мужик визжит, ругается, дрыгает ногами: «Ой, боюсь, боюсь, уронишь!» Но Словечкин, напрягая силы, все-таки перетащил мужика через грязь и поставил на твердый зеленый островок.

САД

– Вот что, друзья, – сказал на сходе товарищ Перепелкин, – я как заведующий всем хозяйством нашего села предлагаю завтра же, после обеда, начать сбор яблоков. Согласны?

– Нет! – как молотом, ударил холодный кузнец Игнаха. Он широкоплеч, высок и силен. По пьяному делу бил жену и всех, кто попадется под руку. Однажды схватил за шиворот даже товарища Перепелкина и, по своей великой ревности, свирепо встряхнул его, за что отсидел сутки в каталажке.

– Нет, братцы, – сказал кузнец. – А давайте лучше на той неделе. Мне завтра некогда. Завтра я в город.

Однако все собрание закричало:

– Завтра! Завтра!.. И то мальчишки воруют кажину ночь.

– Значит, решено? – переспросил Перепелкин. – Завтра?

– Завтра, завтра!.. После обеда.

* * *

 
Их, во саду ли, в огороде
Девица гуля-а-ла-а.
Их, она ростом невеличка,
Лицом – белоли-и-чка!
 

– Ну и гармонь, вот так гармонь.

 
Их, во саду ли, в огороде…
Выросла петру-у-шка-а-а!..
 

– Черта с два. Как не петрушка… Нет, сад настоящий… Можно сказать, культурный сад.

Товарищ Перепелкин сложил возле себя гармонь ростом с собачью будку, закурил папироснику и осмотрелся. Сад действительно был замечательный. На пологом, обращенном к солнцу угоре зеленело двести кудрявых яблонь. Они, как прислужницы царя ассирийского, упруго утвердившись на одной ноге, протягивали своему владыке тысячу пудов спелых яблок.

Но их владыка не ассирийский царь, даже не товарищ Перепелкин, а крестьяне села Акулинина, это их революционное наследство от помещика.

– Да, сад, – мечтательно сказал товарищ Перепелкин. Он вообще был склонен помечтать. – Вот и солнышко скоро, пожалуй, станет садиться. Ах, какие ароматы кругом висят.

Он опять взял гармонь, игранул и сразу смолк.

И сквозь изжелта-розовый пахучий воздух, по вилючей тропинке, быстро-быстро, вниз, к реке. А река в дреме была, и солнцевы иглы от берега к берегу расшивали золотой узор. Черный челн дремал, и где-то перекрикивались через реку два коростеля.

– Вечерочек, видать, будет знатный, – улыбнулся в собственные рыжие усы Перепелкин. – Ах, Танюха, Танюха, – и со всех сил заработал лопашным веслом.

Прощай, солнцев золотой узор: ррраз и – вдребезги. И по вольной глади плавно-плавно черный скользит челн.

Ну и до чего сладок, до чего притягателен тот берег. Эх, жизнь, жизнь! Как хороша ты, когда молодо сердце и когда в сердце одно стремленье – к ней.

* * *

А в это время, по вчерашнему сговору, распорядком товарища Перепелкина, стали подходить к ограде сада мужики.

Один, другой, а вот и еще пяток, вот и куча. Х-ха. Даже удивительно, аккуратно до чего. Вот что значит приятная работа – своя – своя, – вот что значит – тысяча пудов яблок, и все антоны да титы, – ха-ха, мое почтенье.

Постучались в ограду сада. Караульный, похожий на древнего козла, вылез из землянки и впустил народ.

– Товарищ Перепелкин здесь?

Козел встряхнул белой с прозеленью бородой, облизнул вывернутые губы, прошамкал:

– Ушедши… Вот только что. Сейчас придет. Покушали яблочков и ушли. Гармонь при них… Лицом веселые были.

Мужики переглянулись:

– Что ж, ребята, обождем… Ежели сейчас придет…

– Ветрогон паршивый, – пробасил кузнец и ляпнулся в траву, точно дерево упало. За ним развалились на травке и крестьяне.

* * *

Товарищ Перепелкин открыл в Кузнецову избу дверь, обнял Таню и прямо в губы.

– Ах! – крикнула Таня. – Ей-богу, напужал до чего… И что это за привычка такая: как приходишь, сейчас же целовать. Жена я тебе, что ли?

– А Игнаха где, супруг?

– В город с утра укатил. Наверно, до полночи проканителится. А нет, так в городе и заночует, пьяница противный.

– В таком случае, Таня, пойдем ко мне, в сад. Вечер предвидится замечательный. Попьем чайку с медком, яблочков поедим. А можно и ухи… Караульный образцовых карасей наловил, такие элементы – страсть!

Таня улыбнулась, голубые глаза ее заблестели, но вдруг вздохнула и сказала:

– Нет, боюсь. Дознается хозяин, опять будет бить. Вот погляди-ка, – она сбросила кофточку и протянула вперед белые, как мрамор, в темных пятнах руки. – Синяк на синяке.

– Ах, мерзавец, – простонал товарищ Перепелкин и с нежным чувством перецеловал все синяки. – Разводись, дьявол его дери, разводись! Я на тебе женюсь.

– Нет уж, где уж… – сказала Таня и заплакала.

…И вот черный челн быстро режет воду. Солнце село, уснули камыши. Легким сумраком принакрылся сад, меж яблонями костерок дымит – это старый караульный готовит ужин.

Пленница сладких бабьих дум, перемешанных со страхом, как с солью игривый квас, – кузнечиха Таня сидела в лодке, и хмурясь и смеясь. Ей хотелось плакать. Ее красивое лицо горит огнем, льняная прядь волос выбилась из-под голубой повязки и щекочет щеку.

Не широка река и путь челна короток, но человеческая жизнь еще короче, и Таня думает: «А что мучиться с не милым кузнецом? Эх, если б Перепелкин не такой вертун был. Красив молодчик, да ветер в голове. Нет уж, где уж»…

Таня вздохнула, подняла голову. Взмах весла, еще, еще – и черный челн режет носом берег.

Идут вдвоем меж яблонь по тропе, он ласково обнял ее за тугое горячее плечо – под мышкой гармонь – и говорит:

– Ах ты, элемент лектрический. Мы здесь, как в раю, Адам и Ева, малосознательная такая басня есть. Вот антоны и титы, как бы те яблочки фруктовые в раю, которыми змей улещал Еву. А вот и вроде бога – старец.

Караульщик, как на дыбах козел, бежал навстречу, он взмахивал лохмами рукавов, тряс бородой, шипел, кряхтел, пыхтел:

– Чшш… Чтоб те… Язви тя… И где ты пропадал? Да еще с молодкой своей… Тьфу!

– А что? – улыбнулся Перепелкин и переложил гармонь.

– Чшш… Да ведь ты ж сам народ сбил яблоки сегодня снимать. Мужики со всего села пришли.

Картуз Перепелкина сначала полез сам собою на затылок, потом нахлобучился на самый нос.

– Боже милосердный, – воскликнул он и присвистнул чуть. – Вот скандал на всю губернию… Ах, дырявая моя башка.

– Да еще кралю свою приволок пошто-то, – боднул рогами козел.

Таня яблоней вросла в землю.

– Где ж народ? – прошептал Перепелкин.

– Спят… – прошамкал козел, – ругались-ругались, уснули. И кузнец здесь, Игнаха-то. В город было поехал, да колесо сломалось. Самогону нажрался… Почивает.

Горластая гармонь упала, и от ужасу взрявкала так сильно, что мужики под яблонями вскочили, почесались, продрали липкие глаза и – к Перепелкину.

– Лезь в солому! – скомандовал козел. И Татьяна вкрутилась веретеном под кучу соломы. Караульщик пал на карачки, похлопал, гигикая, как лесовик, бабью голую, выше чулка, ногу, нога проворно скрылась, дед закряхтел и еле встал: сразу пересекло в поясах.

– Товарищи! Друзья! – начал Перепелкин и, чтоб отвести крестьян от соломы прочь, стал забирать подальше вправо, в сторону. Толпа с руганью за ним. Перепелкин не знал, что говорить, и начал всякую околесицу плести:

– Оказывается, товарищи, сегодня яблоки собирать никак нельзя. Вредно… я в книжке вычитал. Червь набрасывается на всякую фрукту. Даже в отрывном календаре… Можно во все дни, кроме пятницы, например. Агиткультура… Факт.

Из всей толпы пьян только один кузнец. Огромный и неуклюжий, он с хриплым ревом сорвал с себя прожженный пиджачишко и, крутя им в воздухе, совался пьяными ногами туда-сюда:

– Ррасшибу!..

Товарищ Перепелкин обомлел. Игнаху понесла хмельная волна к соломе, – Игнаха швырнул на солому пиджачишко и ковырнулся сам:

 
Эх, яблочко, д’куды котишьсе?
Ко мне в пасть попадешь, д’не воротишьсе!..
 

– К че… к че… к черту яблоки!.. А я усну. Эге! Да тут живность подо мной.

Толпа костила Перепелкина:

– Ведь мы весь день потеряли из-за тебя!..

– Где ж раньше-то факт твой был?

– Дьява-а-л!..

Перепелкин ударил себя кулаком в грудь и слезливо закричал:

– Товарищи!.. Дело в том, товарищи…

В этот миг мелькнувшее меж яблонь Татьянино голубое платье стегануло ему в глаза и сердце. За Татьяной, с диким ревом, выписывал крендели кузнец:

– Ах, соломка? Вольные воздуха в садах!

Толпа в хохот, в улюлюканье.

– Товарищи!.. – И Перепелкин покачнулся. Он, конечно, упал бы в обморок, но прыгающий взор его влип в бегущего прямо на него Игнаху. В Кузнецовых руках была порядочная жердь.

Сердце Перепелкина екнуло и забилось до отказа. Товарищ Перепелкин кинулся к старой высокой яблоне и, как молодой орангутанг, вскарабкался мгновенно на вершину.

Мужики изумленно разинули рты, как в зной галки, окружили яблоню, и всеобщая бородища вскуделилась кверху лохматым колесом.

– Убью!.. – хрипел кузнец. – Жилы вытяну!

– Товарищи!.. – взревел невидимый Перепелкин, крепко держась за сук. – Раз дело коснулось гражданки Татьяны Кузнецовой, то будем действовать начистоту. Я, как агитатор, не привык провозглашать с антоновской яблони или с деревьев прочих произрастаний, но этот палач, который машет перед вами жердью…

В этот миг жердь со свистом взлетела вверх.

– Ах, ты так!.. – взвизгнул товарищ Перепелкин, размахнулся: антоновское яблоко крепко ударило в лысину кузнецу – и вдрызг.

Кузнец упал, как пораженный громом, и закатил глаза. Толпа надрывалась смехом, и шерстистое колесо бород повисло, потное от хохота.

– Товарищи! Я буду краток! – звенел из густой листвы, как из шапки-невидимки, голос Перепелкина. – Я в двух словах!

– Сыпь! Жалаим… Можешь – в трех.

– Товарищи! Этот тиран, контрреволюционер и пьяница истязует свою жену Татьяну Павловну. Подобные мордобои, товарищи, недопустимы, потому что они незаконны и не предусмотрены законом. Это позор, товарищи! Его жена, несчастная жертва предрассудка, вся в синяках: руки, ноги, плечи и тому подобные места, даже исщипана, товарищи, вся женская грудь…

– А ты видал? – кто-то крикнул по-озорному снизу и сглотнул слюну.

– Кого это? – растерянно уронил сквозь листья Перепелкин. – Тетка Дарья говорила, в бане они мылись… И вот, товарищи, резюмируя вышесказанное…

– Уж чего выше этого, – опять крикнул насмешливый голос. – Аж башка затекла на тебя взирать. Слезай на землю!

– Я требую привлечь кузнеца к ответственности!.. – взывал Перелелкин. – Протокол, суд, развод… И я объявляю при свидетелях, что женюсь на Татьяне во избежание печальных недоразумений… А-ай! Держи его, держи!!

Кузнец, облапив яблоню, тряс ее так, что яблоки бомбами летели прочь, и обомлевший Перепелкин, словно пугало, раскачивался на вершине.

– Стой! Ты жену бить? – схватили кузнеца двое молодых. – Ребята! Вяжи его!.. Тащи в исполком…

– Вяжи его!.. Вяжи… Он у меня самовар взялся лудить, да пропил.

– Мне лошадь заковал, с пьяных глаз… Хромает.

Связанный по рукам и по ногам кузнец лежал на траве, ругался черной бранью.

– Теперича надо уж заодно и Татьяну допросить, – сказал товарищ Перепелкин, спрыгнув с дерева и оправляясь. – Тьфу! Даже от неприятности подтяжки лопнули. Полтора рубля убыток. Я сейчас.

И опрометью к берегу:

– Татьяна Павловна! Таня!.. Та-а-ня-а-а!!

Но река тиха, не вздышит. Челн чернел в уснувших камышах. На приплеске, возле черного челна, лежит голубая Танина повязка. Перепелкин вытаращил глаза и глянул в омут: в воде что-то белело и покачивалось.

– Братцы! – безумным ревом крикнул он. – Сюда! Сюда! Человек утоп!

С лошадиным топотом примчались мужики. Опорки, лапти в стороны, штаны с рубахами долой.

– Братцы, родненькие! – не попадая зуб на зуб, трясся Перепелкин. – Я вас самогоном угощу. Ведро, два ведра, – и сразу прыгнул в воду. За ним, один по одному, – мужики. Вода была теплая, мужики гоготали от приятности.

– Это песок, песок белеет, а не женщина! – обрадовался кто-то.

Товарищ Перепелкин нырял и фыркал, фыркал и нырял.

И еще голоса:

– Сети надо тащить, ребята, сети… Разве так ущупаешь?

– А может, она у своего берега утопилась.

– Как это у своего? Нешто не видишь, платок ейный здесь.

– Где?

– Да вон на берегу.

Все бороды взвильнули к берегу. И вдруг над гладью речки, ударяясь в яблочный сад и в небо, раскатился многогрудный зычный хохот.

На берегу, в обнимку с улыбающейся Таней, стоял кузнец.