Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"
Автор книги: Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Проси, пупсик, перевода в Москву. Обязательно, обязательно! Ах, Москва! И еще выхлопочи, чтоб нам, не в пример прочим, выдавали четыре или пять ударных пайков. Еще проси, если можно, мне каракулевый сак, муфту и шапочку. Ах, там на складах много. Хорошо бы, конечно, золотые часики… с браслетом. Себя же, пупсик, держи с достоинством, они низкопоклонства не выносят. Но все-таки как можно почтительней. А насчет какао, шоколаду, сахару, кофе записал? Ах, как я рада, что справедливость восторжествовала, наконец.
И вот экспресс – конечно же, экспресс – спешно, спешно, спешно прет, как Змей-Горыныч, депутацию в Москву. В депутации трое: заместитель, Мялин и главное из главных – мялинская лайка. Лайку раньше звали «Заливай», но теперь у ней иная кличка – «Красный партизан», хотя она совершенно белой масти. На ошейнике надпись: «Почтительнейший дар благодарных любителей охоты» и т. д.
Мялин был в величайшем возбуждении: вагон пятеро суток покатывался хохотом от его вранья. Мялин, действительно, врал так, что трижды гасло электричество. Впрочем, у него в памятной книжке тоже был целый реестр, что он должен исхлопотать для своей семьи. Для себя же он, конечно, и спросит штуцер Зулльских мастерских и еще Франкотт со стволом чок-бор.
Наконец – Москва! Людей из депутации била нервная дрожь, собаку – ничего. «Красный партизан» был еще раз начисто вычесан и вымыт зеленым мылом. После такого туалета депутацию немилосердно грызли блохи.
И вот депутация в парадных костюмах в Кремле, на месте. Лайка с ними же. Секретарь. Приемная. Заместитель, потея и почесываясь, подробно изложил цель прихода. Секретарь записал их имена и скрылся с докладом за тяжелой дубовой дверью. Депутация вытянулась, замерла. Депутацию свирепо грызли блохи. Депутация окаменела. Лайка стояла-стояла, зевнула, развалилась на полу.
А там, за тяжелой дубовой дверью…
…На тяжелом дубовом кресле, нагнувшись над столом, над ворохом бумаг, сидел он. Красный карандаш резко провел на полях, красную черту и – хрустнул.
– Товарищ, можно к вам?
– Что?
– Можно? – повторил вопрос секретарь.
– Да, да.
Он, так же согнувшись, близоруко пробегал бумагу, и синий карандаш хвостато клал за чертой черту.
– Да, да… Я слушаю… Что, лайку? Какую лайку?
И он быстро откинулся на спинку кресла.
– Ах, да-да… Помню… – Он подумал, тень улыбки на мгновенье сощурила его глаза, но он вновь согнулся над столом и, вздохнув, сказал:
– Нет, не надо.
ХОЛОДНЫЙ ДУШ
К бане шумно подкатил в автомобиле толстый. У него плохо бритые одутловатые щеки, рыжая бородка клинышком, брюшко. Весь он измученный, будто двадцать верст гнали его с этим туго набитым бумагами портфелем.
Он быстро разделся, погладил ладонями жирные желтые бока, сказал – фууу! – потребовал банщика и пошел мыться. Банщик попался высокий и тощий, как факир; нос у него кривой, на глазу бельмо.
Тощий ловко парил толстого: веник жжихал и посвистывал, все тело толстого стало как кумач.
– Спасибо, товарищ, – передохнул толстый, – даже в середке загорелось… Фууу!..
– Мы распа-а-рим… то есть страсть до чего люблю купеческого званья граждан мыть. Будьте столь любезны головку, ваше степенство.
И голова толстого оделась душистой белой пеной, как в чепчик.
– Вы что же, товарищ, за купца меня признаете?
– А как же? Нешто мы не видим. Господи!.. Пожалте ручку, оттопырьте… Ах, чикотки боитесь? Извиняюсь.
– А вы кто же, товарищ, сами-то? Ваш цех?
– Я-то? Да как вам сказать, не соврать. Я, признаться, бывший партейный… Как говорится, об выходе попросили… Извиняюсь, ножку-с.
– Это почему же?
– Об выходе-то? То есть в диологию никак утрафить не могу. Ну, прямо не могу и не могу. Например, в светлое христово воскресенье заприметили наши, как я из церкви, конешно, выходил. А как в церковь не пойдешь, раз мы сызмальства к этому приучены? Отвыкнуть трудновато-с.
– Напрасно, напрасно, милый человек. Раз партийный, бога долой.
– Ах, ваше степенство. Даже не ожидал я от вас такое обличенье получить, – вздохнул тощий и, раскорячившись, стал со всех сил тереть широкую, как комод, спину толстого.
– Напрасно, напрасно, – сказал толстый. – Я тоже партийный.
– Ха-ха! – заиграл бельмом тощий. – До чего веселый вы, ваше степенство. Окромя того, еще кой-какие партейные уклоны были. Например, в пьяном положении я в морду одному гражданину дал. Правда, удар был обоюдный: он тоже мне в ухо съездил. Одним словом, диологический подход вышел – тьфу!
– Плохо, плохо! Это дело даже совсем нехорошо, товарищ. Партию мараешь.
– Дозвольте головку вторично окатить. Что, глазки щиплет? Сейчас, сейчас. Эх, ваше степенство… Многие партию марают, ежели взглянуть в общем и целом. Вы возьмите, сколько казнокрадов. Или такую мораль. Например, допустим, мастеровой, рабочий; возьмем рабочего очень делового, умного и, для примеру, самого тощего, вроде-ка, извиняюсь, я. Хорошо-с. И вот волна революции выпятивает его в передние ряды. Значит, раз он партейный да дело разумеет, пожалуйте в ответственные члены. Дале-боле, пожалуйте в члены правления фабкома. Дале-боле, пожалуйте в директора. Тут уж начинает у него брюхо расти, обзаводится он обстановочкой, да не какой-нибудь, а чтоб с фасоном, на которой графья сидели. Это я, конешно, к примеру говорю. И баба евоная, ваше степенство, к примеру, в самое несчастное положенье попадает: ему уже стыдно с ней и в люди показаться – непропёка, деревенщина. И у него уж, извиняюсь, мамзель на стороне, а то и три. По европейским крышам[1]1
«Европейская гостиница» в Ленинграде с рестораном на крыше. (Прим, автора.)
[Закрыть] лазиют, по ресторациям, туда-сюда. Тут уж не до партии. То есть он, конешно, дисциплину держит: скажем, ежели в Казанский собор, его палкой не загнать, а на партзаседаниях сидит старательно, а душа-то евоная уж покачнулась, от него паршивый душок пошел, это уж не партейный человек, а прямо, между нами, сущее дерьмо, потому – в общем и целом – дрянь. Чего ему: пиво жрет, коньяки шустовские жрет, чего увидит, то и жрет, с бабенками безобразничает. И становится он, как боров, гладкий. Даже в баню норовит в казенном автомобиле, даже банщика берет. Вот какая пакость получается.
Толстый гневно пробубнил:
– Три, три крепче! Критик, тоже.
– Чего-с? – не расслышал тощий. – Правда, таких совсем даже мало, а все же есть. И это заразительно, нехорошо, не по-божецки. А, например, я. Я тоже партейный был, у меня четверо детей, супруга, конешно, больная, а зарабатывал я, дай бог, полсотни в месяц. Смотришь, смотришь на таких толстозадых партейных, да и подумаешь: нет на свете справедливости. А как подумаешь это – сейчас в кабак. Пожалуйте, ваше степенство, под душ. Как, посвежей прикажете водичку пропустить?
Толстый свирепо крутился под дождем, ему противно было глядеть на тощего и слушать его раздражающую болтовню.
– А почему, ваше степенство, так выходит? – прищурил тощий глаз с бельмом. – По тому самому, что сверху надзор плохой. Вот они и разъезжают по баням на автомобилях да банщика берут. Его вымоешь начисто, веником отхвощешь как Сидорову козу, а он в порядке партейной дисциплины – гривенник. Вот вы совсем даже дело другое, вы к нежному обхождению с детства, конешно, приобыкли, и подоплека у вас самая купецкая. Пожалте! С легким паром вас, много лет здравствовать!
И там, в раздевальной:
– Ах, какое белье у вас антиресное… Заграница-с? А куда же вы крестик свой изволили положить, господин купец, разыскать не могу?
– Уйди ты с крестиком. Я сам оденусь.
Толстый, пыхтя, встряхнул пиджак, из кармана выпал партбилет.
Тощий разинул рот, завертел бельмастым глазом и, нагнувшись, поднял обомлевшей рукой партбилет:
– Извиняюсь. Пожалте, товарищ, вот, – он с сокрушением тряхнул головой. – Ну-ну! – дернул за кривой свой нос и на цыпочках – голову вниз – быстро-быстро в парное отделение.
Толстый голову вверх – гордо, осанисто вышел вон и сел в автомобиль. Шофер сказал:
– Извиняюсь… Но почему ж, товарищ, вас не побрили?
– Нет, меня отбрили очень хорошо… Ха-ха. Что? Дуйте скорей на заседание.
КОТ ВАСЬКА
А почему это, спросить вас, не ставят памятников животным? Ставят царям, генералам и прочим выдающимся людям из штатских, а четвероногим зверям, будь они семи пядей во лбу – никогда. Священникам тоже не ставят ввиду сана. Ну, лошадям еще случается. И то ежели отольют чугунного коня, обязательно на него человека при параде взгромоздят. А вот, например, собаке или коту – сроду не поставят. Да и цензура никогда не дозволила бы. А, между прочим, коты бывают иногда идейные. И за идею страдают не хуже людей, только ничего не говорят, а помяукают где-нибудь под кроватью, да и все тут.
Вот не угодно ли такой рассказ, который произошел лично со мной. Сейчас расскажу вам, товарищи, про замечательного кота Ваську.
А сам я из цеха печатников, в типографии служу.
Особенность моего темперамента заключается в том, что сызмалетства пристрастился к сыроедению некоторых съестных продуктов. Например, с удовольствием кушаю в сыром виде печенку домашних животных, употребляемых в кулинарном искусстве. И не то, чтоб кровожадность во мне была, как у бенгальского тигра в Зоологическом, а просто так: отрежешь ножичком кусочек, посолишь и съешь. Отчего развился у меня подобный абсурд, не знаю. Возможно, что, исходя из книги Дарвина, мой прапрадед произошел не от обезьяньего вида, который мясо не жрет, а от льва или барса. Тем более и фамилия у меня Мокрицын.
И вот с подобной страстью к сыроедению я влюбился в девушку Нюру, будущую супругу мою. После продолжительного ухаживанья, во время которого я не переставал тайно лакомиться сырой печенкой, состоялся брак по всем правилам. Далее перехожу к описанию первого медового месяца.
Представьте себе воскресный день. Летнее солнышко начинает бросать свои лучи на наше супружеское ложе. Сладко спим и ничего не видим. Вдруг слышу легкое движение жены, которая желает высвободиться от моих сонных объятий.
– Ты, Вася, полежи, понежься, – сказала Нюра, – а я пойду на рынок, что-нибудь куплю и пирожок сделаю.
Я в ответ снисходительно улыбнулся и подумал: «До чего приятно женатым быть, тем более в воскресный день». Подумал так и в непосредственной истоме стал продолжать свой сон.
Потом приходит супруга Нюра, складывает покупки на стол и, всплеснув руками, восклицает:
– Ах я, дура, дура! Соды забыла купить. Без соды тесто не подымается. Пойду.
– Да ведь аптека-то далеко!
– Ничего. А ты понежься, – поцеловала меня в прямой пробор и щекотнула чуть-чуть ради медового месяца.
После ее ухода я потянул воздух обонянием и сразу сметил: ага, печенка куплена! А я этого фрукта в сыром виде не ел довольно значительный период: очень совестно супруги было.
Но вот невидимая сила подбросила меня с двуспального ложа на пол, подбегаю в одних нижних кальсонах к столу, развёртываю тюрючок – печенка! Глаза мои пронзительно впились в бурый, скользкого цвета здоровецкий кусок. Я принялся бороться сам с собой, желая утихомирить своего зверского прародителя, сидящего в моих внутренностях. Но, увы, – борьба была напрасна. Ясно видя, что я побежден, я проглотил обильную слюну и схватил нож. Съел кусочек и прислушался к совести. Совесть молчала. Я отпластал ломтик поувесистей и тоже сожрал. Совесть стала подавать свой голос. Я хотел было взвесить обстоятельства, но обильная слюна пошла в контру, и я, как паршивый алкоголик, дожрал печенку до последнего атома.
Боже, боже, что я наделал! Как закоренелый преступник, я бросился в супружеское ложе, проклиная себя и принося отчаянную клятву, что подобный пережиток повторяется последний раз.
Послышался скрип двери. Я натянул одеяло и притворно захрапел. Сердце мое усиленно билось, холодный пот покрыл весь позвоночный столб от затылка до бывшего хвоста.
– Ах ты, дьявол паршивый, ах ты, блудня окаянная! – раздался резкий крик супруги. – Сожрал! Печенку сожрал!.. Вот те пирог с начинкой. А ты, Вася, спишь и не слышишь…
– А? Что? – захлопал я глазами, стараясь ничего не понимать в событиях.
– Что, что… Кот печенку стрескал!
– Что ты. Неужели?! – воскликнул я и приподнялся, сделав озабоченное и в то же время озлобленное против кота выражение. – Черт какой… Таких котов в мешок да в воду.
А кот подошел, как ни в чем не бывало, и стал безвинно тереться о ноги хозяйки. Та сгребла его за шиворот и ну с остервенением тыкать котовой мордой в сахарную бумагу где была инкриминирующая печенка: – На, на, на!
Кот кинулся под супружескую кровать, оттуда в угол, оттуда опять под кровать и замяукал.
– Я те помяукаю! – заметая следы, крикнул я. – Стервец какой, ворина!.. К стенке тебя, скот безрогий!
Кричу свирепо, а у самого слезы в сердце: «Ах ты, бедная, бессловесная животная, – подумал я. – Ведь ты, Васька, за идею пострадал».
А жена говорит:
– И что это такое поделалось с котом?! Третий год живет у меня, отродясь не блуживал.
– Вполне понятно, – сказал я, – он животная хитрая. Ему только доверь. Паразит, черт…
А этак через месяц, когда жена к бабушке в гости уехала, напился я пьяненький.
Купил я две порции сырой печенки, и устроили мы вдвоем пир. Двое Васек: я да кот. Сидели мы с ним на полу у печки, жрали печенку, пили, плакали.
Я все рыльце расцеловал незабвенному коту с большой симпатией.
– Ах, Вася, – говорю, – Василь Василич! Прости ты меня, живоеда паршивого. Ты, ради Христа, не думай, Васька, о нас, о человеках, очень плохо-то: уж не всегда же мы бываем подлые; случается, что и мы по правде живем, случается, Васька, что и мы совесть помним. Ах, Васька, – говорю, – Василь Василич, кот, горько мне, Васька, сознавать, что я от окаянного обезьяна произошел. Скажи мне, Васька, премудрый кот, а кто ж твои-то праотцы? Не кот ты – ангел мелкобуржуазный!
И горько-горько я заплакал.
А кот – курлы-мурлы – крутит, крутит хвостом и говорит:
– Не скучай, хозяин: и тебя и меня одни и те же блохи едят.
СОЧУВСТВУЮЩИЙ
I
Жил в селе Вавилове замечательный козел. Благодаря своей резко выраженной индивидуальности, он попал в печать, в отдел «Нам пишут из деревни», а затем и в герои данного рассказа.
Весь черный, лохматый, глаза янтарно-желтые, рога огромные, с круглыми завитками, как у горного ямана. Поступь имел важную, бородку среднего размера, лошадей держал в повиновении и распространял на версту нестерпимый запах – смесь нашатыря с какой-то псиной. Имя же ему – Васька.
Характер козла вообще был несносен. К женщинам во все времена года он питал неистребимое презрение. А по весне, когда вся жизнь земная вполпьяна, он без разбора бил рогами встречного и поперечного, наводя панику не только на свое село, но и на окружающие местности. Завидя вырвавшегося из хлева Ваську, всяк спешил подобру-поздорову скрыться. Застигнутые врасплох залезали на деревья, на крыши и там отсиживались. К пьяным он тоже не благоволил: о масленице он таких лещей надавал пьянице Шелёпе, провожая его от самого кабака до дому, что Шелёпа, приняв в конце концов Ваську за натурального черта, дал клятву больше не напиваться и свой зарок сдержал. Жена Шелёпы, Варвара, вынесла в благодарность Ваське круто посоленный ломоть хлеба; Васька хлеб скушал, а Варвару для порядка все-таки ударил в зад, Варвара перекувырнулась.
У Васьки были и чисто человеческие слабости: он уважал курящих, потому что сам любил курить – парни приучили.
Сидят мужики на завалинке, из носогреек дым пускают. Вдруг псиной понесло:
– Козел идет…
А он тут как тут.
– Эй, Вася! – и суют ему трубку. Васька сосет трубку, как мужик, фыркает, чихает, просит еще. А народу любо.
Накурится, осатанеет, подпрыгнет на аршин, а сам высматривает – не мелькнет ли где красной юбки или красного платка. Нету.
А вот навстречу красно-рыжий бык идет, Мишка. Козлу подраться с Мишкой – первая забава. Брык-чох-прыг – и в три прыжка лоб в лоб с быком. Двадцатипудовый Мишка, оборонительно снизив голову, принимает поединок с внутренней ухмылочкой: «А сколько вас на фунт идет?» – глаза чуть улыбаются, и хвост спокоен. Но вот Васька, тоже взнуздав в улыбку губы, метко бьет быка рогастым завитком повыше носа, в хряпку. Ошеломленный бык быстро вскидывает к небу голову, оскаливает зубы и с шумом выдыхает воздух: больно. Ухмылочка в его глазах сменяется простоватой злобой, и грязный, в помете, хвост раздраженно ударяет по ляжкам. А Васька, всхохотав своей победе – бе-е-е! – терпеливо ожидает, пока противник придет в чувство.
Бык воинственно опускает голову, уставляется рогами на козла и, нюхая влажным носом землю, ждет нового удара. Козел, осторожно оглядываясь, отбегает на несколько шагов в сторону – глаза его блестят ядовитой желтой хитростью – поворачивается, чуть наклонив голову, пулей несется прямо на рога врагу. Бык, глупо промахнувшись, с силой вонзает рога в землю и вдруг с диким ревом грузно подскакивает сразу на всех четырех ногах: обманувший его козел успел с наскоку двинуть быка рогами в зад под самый хвост.
Козел опять хохочет, и хохотом гремят распахнутые окна изб.
Бык, отвернувшись от козла и что-то тяжело соображая, роет копытом луговину, глаза налились кровью, хвост стал как палка, и поднялась на хребте шерсть. Он весь в мстительной злобе: «Постой, постой, тварь… я те дам», но не догадывается, что над ним хохочут козел и люди, иначе бы он ринулся на избы и по бревнышку расшвырял бы их. Козел же все подмечает и, поглядывая на веселые окна, кокетливо потряхивая бороденкой, спесиво прогуливается: три шага вперед, три – назад.
Но вот грузный бык решил, наконец, раздавить ничтожного козла, как блоху. Отчаянно крутя хвостом, он неуклюже кинулся на Ваську. Однако Васька, угадывая силу бычьей злобы, стал бегать вокруг и боя не желал принять. Бык свирепел, из рычащего рта текла вожжой слюна.
– Ага, Васька, струсил! – загалдели окна.
Тогда козел круто повернулся и вновь рога в рога.
Вдруг окна грянули зычным хохотом: каким-то темным случаем бык завязил каменный свой рог в крутой загогулине Васькиного рога, поднял козла высоко на воздух и свирепо тряс его. Козел крутился в воздухе, как на крючке удавленник, дрыгал ногами, повиливал хвостиком, сдержанно блеял, из него от неприятности сыпались орехи. Победно поставив хвост штопором, бык сломя голову носился из конца в конец, оглашая село ревом. Васька, изловчившись, укрепился на его спине и ездил на быке, как на извозчике. Крендель козлиного рога был насажен на бычий рог, как колесо на ось, отчего шея Васьки изогнулась вниз и в сторону, будто он внимательно прислушивался, что скажет бык. Движением могучей шеи бык сдернул козла со своей спины, и Васька вновь отчаянно закрутился в воздухе.
Бык впал в бешенство: он не мог осмыслить происходящего, и черная вонючая сила, от которой он не в состоянии освободить себя, приводила его в животный ужас. Он с хриплым, обессиленным ревом бросался на избы, на заборы, с налету вонзая в дерево острия своих рогов. Но черная вонючая сила будто срослась с ним, сосала его душу. У него ослабли мускулы, – ни земли, ни неба, ни козла – лишь черная сила давит, нет избавленья, нет пощады, и в реве быка зазвучал смертельный страх. Глаза его стали влажны и безумны.
И вот последнее средство – темный спасительный инстинкт: бык с разбегу пал на луговину и, тяжело дыша разинутым ртом, начал кататься по земле.
Глядь – сгинула черная сила, нету. «Неужто сон?» Бык тряхнул головой, привстал на колени и расслабленно поднялся. Его шатало, и шкура на нем судорожно вздрагивала. Сознание быстро возвращалось. Огляделся кровавыми помутневшими глазами: избы, небо, зеленые поля вдали. Бык радостно взмыкнул и встряхнулся: черной силы нет, и нет козла. Он поднял морду и обнюхивал воздух: псиной не разило. Шерсть на хребте мирно улеглась. Он станцевал два тура вальса: нет козла, и все кругом как было. «Ну, значит, сон…». Тогда он попробовал свой голос, спокойно промычав. В поле отозвались коровы. Мишка трусцой туда.
За околицей, в канаве, вверх брюхом пьяный мужик лежал. Бык издали принял его за притаившегося козла и с дурным ревом бросился к нему, чтоб растерзать врага.
Мужик не ждал скорой своей кончины и безмятежно спал, легонько улыбаясь: ему снилась ядреная Акулина в бане, чужая жена. Бык враз затормозил свой тяжеловесный бег, взрыв землю, как плугом.
– Фу-фу! – изумленно дыхнул он. – С бородой, а не козел… Странно, странно, – и дружелюбно лизнул заплеванное мужичье рыло широким, как лопата, влажным языком.
Пьяница очнулся и, увидав глаза в глаза чью-то богомерзкую с рогами харю, вновь лишился чувств.
А бык – к коровам, дальше.
Мы нечаянно увлеклись душевным состоянием быка и, к сожалению, совершенно позабыли Ваську. С Васькой обстояло дело так.
От сильной встряски козел шатался и постепенно тоже приходил в себя. А цел ли рог? Васька изогнул шею и почесал спину: рог цел, на месте. Чувство оскорбленного достоинства угнетало Ваську, неостывшая ярость шумно бурлила в его сердце, и одно желанье: месть! Но враг ушел. Он зорко озирался, высматривая – не мелькнет ли где-либо бабий хвост. Только пусть кто-нибудь попробует всхихикать. Пусть! Васька покажет, какова в нем сила и кто он есть.
И вот красноперый петушишка захлопал крыльями и нахально всхохотал перед самым его носом. Их, тварь! Козел – стремглав на петуха. Петух лётом в сторону, козел за ним, петух к воротам, козел за ним, петух в спасительную щелку – мырк, ослепший в бешенстве козел за ним: хрясь рожишами в ворота – и вверх ногами отлетел на сажень прочь. От искрометного удара Ваське обносило голову – все кружилось перед глазами. Полежал, поднялся и тихонько поплелся вдоль стенки, недоумевая, что какая-то паршивая пичуга могла столь хлестко оглушить его по лбу. Ну, зверь!.. Опасный зверь. Сила быка пред ним ничто, велик бык, да дурак. Вот так петушиные копыта! Отродясь не знал, не чаял…
Навстречу курица. Козел почтительно свернул в сторонку, его хвост трусливо замотался, несколько орешков пало на траву. Ну, пти-и-ица!..
А хорошо бы покурить: как раз мужики на завалинке сидят… А ну их к черту!..
И козел, стыдясь народа, повернул в пригон. Его глаза увлажнились обидными слезами.
II
Свой неуемный норов Васька не стеснялся вносить и в общественную жизнь. Рожденный в революцию, он состоял теперь в совершеннолетнем возрасте, имея за плечами шесть лет и восемь месяцев.
Коровы, овцы, лошади, даже зверовые собаки отнеслись к революции совершенно хладнокровно. Черный же козел Васька, к удивлению общества и комячейки, проявил себя политически неблагонадежным. Тезис «бытие определяет сознание» нашел в данном случае реальнейшее подтверждение: хозяин козла – кулак.
В первой главе мы забыли упомянуть, что Васька, будучи по природе индивидуалистом, жестоко ненавидел всякие скопища, был убежденным врагом толпы.
И случись в нашем селе летучий митинг; приехали из города шефы с подарками и музыкой и на открытом воздухе митинговали. А козел, во избежание неприятностей, сидел взаперти, в хлеву.
Заиграла музыка: три трубы, кларнет, барабан и трензель, начались речи.
– Товарищи! – браво возгласил усатый рабочий с лицом деловым, не простоватым. – Товарищи крестьяне и крестьяночки! Мы, будучи ваши шефы, прибыли за двести верст в вашу несусветимую глушь, имея лозунг «лицом к деревне» и устроить с вами смычку!
Бабочки с солдатками хихикнули, краснощекая вдова Овдоха при слове «смычка» поспешно застегнула все крючочки на груди, девушки ухмыльчиво потупились.
– Ура! – закричали подшефные крестьяне и замахали картузами, приятно покашиваясь на объемистый ящик с дарами, соблазнительно лежавший под березой.
Опять загремела музыка, круторогая медная труба издавала резкий рык и звяк.
«А ведь это бык орет, – подумал Васька, – нет, не бык, нет, бык», – и, путаясь в догадках, стал носиться по хлеву.
Вот вышел из толпы хозяин Васьки, краснобай кулак Вавилин, нарочно одетый в рвань и тлен, выставил тугой животик свой и ответную начал речь:
– Братцы-товарищи, дорогие гостеньки! Ах, ах, до чего приятно… Мы, сидючи в дремучих лесах и будучи по причине неурожайной местности самой бедной беднотой…
– Вот, черт, врет, – шепнул комсомолец Ковалев своей соседке Тане. – Ну, и срежу ж я его.
– …поэтому от лица всей пашей бедноты, как вы обратили на нас свое милосердное внимание…
Его льстивые слова почему-то запахли нашатырем и псиной, все тревожно потянули ноздрями воздух.
– …поэтому, товарищи, как вы будучи приехавши с великими дарами, мы кланяемся вам низко…
Брюхан Вавилин, сложив на животике ручки, собирался отвесить поясной поклон всем шефам, как вдруг среди криков толпы кувырнулся носом в землю, заорал:
– Вась, Васька!.. Что ты!.
Не признав своего хозяина в таких невиданных отрепьях, козел еще раз с маху долбанул его в жирный, глядевший в небо зад и осмотрелся. Все смешалось. Бабы с визгом мчались кто куда. Трое опытных крестьян уже сидели на березах, кричали вниз:
– Товарищи шефы! Залазь попроворней! Изобьет.
Козел сшиб зазевавшуюся толстобокую Овдоху и припустился догонять комсомольца Ковалева с красным флагом, но круто повернул и бросился опять к березам. Проткнув рогами турецкий барабан, он перекинул его через себя и сызнова ударил в живот подошедшего хозяина. Вавилин с руганью помчался за веревкой.
Луговина была чиста. В небе стояло улыбчивое солнце, а на березах мрачно сидели десять человек: местные и шефы. Козел стал к ним задом, издевательски повиливал хвостом, жевал жвачку и ждал со всех фронтов неприятелей, – может быть, бык Мишка прокраснеет.
– Чей это козел? – сердито пыхтя, спросил с дерева усатый рабочий.
– Вавилина, кулачок такой, – ответил не видимый из гущи веток голос.
– Какая черносотенная животная! – воскликнул с крайней березы безбровый беленький кларнетист, слизывая кровь с руки. – Что твой Пуришкевич.
Козел повернулся, привстал на дыбочки и съел березовый листок. Усатый рабочий пересел двумя сучками выше и спросил:
– А что он, дьявол, по деревьям не лазит у вас?
– Нет, такого примеру не было, – ответил сосед по березе, старик Пахом. – Он, бог с ним, ужасти до чего не любит, ежели народ собирается гуртом.
– Какой же, это, к черту, митинг… – возмущенно плюнул усатый. – Надо слезать.
– Попробуй, слезь… – предостерегающе возразил старик. – Ему, бог с ним, как взглянется. Эн у него рожищи-то… Васька, Васька, хочешь покурить?
Козел проблеял и понюхал воздух. Дед Пахом, дымя трубкой, полез вниз:
– Васька, на, на…
Козел подбежал к дереву и опять привстал на дыбочки. Дед сказал: «Господи благослови» и тяжело спрыгнул прямо на козла. Васька вежливо посторонился и, сладостно чмокая губами, потянулся к трубке. Люди на березах засмеялись.
– Слезавай! – весело крикнул дед, задрав вверх густую бороду. – Слезавай… Осмирел.
Все поскакали на землю. Прибежал Вавилин с веревкой, накинул на Васькины рога петлю, потащил домой. Козел упирался. Пришлось наскоро прикрутить его к дереву. Начался прерванный митинг.
В конце митинга, пред тем как пойти угощаться и раздавать дары, комсомолец Ковалев из желания угодить гостям настойчиво требовал тут же, на месте, расстрелять козла, как ярого черносотенца, ненавидящего толпу и красный цвет.
– Он в День Парижской Коммуны демонстрацию, чертов дьявол, разогнал… Он заодно со своим хозяином, кулачком Вавилиным, который распинался, как бедный, напуская, в общем и целом, политический туман.
Шефы, снисходя к юной горячности комсомольца, разумеется, ради шутки поддакивали ему:
– Конечно, несознательность надо пресекать в корне… Мы поддерживаем козлиный расстрел…
Васька стоял смирно, слушая речи покорно и внимательно.
– Расстрелять! – раздались молодые в разных местах крики. – А хозяина его в чижовку!
Деду Пахому стало жаль Ваську.
– Конешно, пролить невинную кровь недолго, – сказал он, оглаживая пахучего козла, – только это ни к чему, товарищи. Он – животная с понятием: и лошадей наших стережет, и козлих без внимания не оставляет– алименты все-таки идут, его и нечистая сила побаивается. Да и стрелять-то нечем. Чем стрелять-то будете? Лопатой, что ли? Ни одного ружьишка на всю деревню нет.
– Нет?
– Нет.
– Тогда приговорить его к расстрелу условно. И ждать поступков! – засмеявшись, крикнул усатый рабочий. – Ну, идем…
Всем понравилось мудрое решение, все с шутками и весельем повалили угощаться. К кому? К Вавилину, у него дом пятистенок и всего много.
За обедом с выпивкой были деловые разговоры, сначала убедительные, потом перешедшие в крикливое бахвальство. Рабочие доказывали, что вся культурная видимость, все устройство жизни – сапоги, серпы, штаны, самовары, ружья, телефоны, всяческие машины – это их труд и пот; и объяви они забастовку – вся жизнь в государстве сразу остановится.
– Пускай, – отвечали крестьяне. – А без работы-то с забастовкой-то куда жрать пойдете? К нам жа-а…
– Извиняюсь… Как? И все ж таки первую роль в государстве играет рабочий класс. Так или не так?
– А мы, может, и последнюю роль играем, а главней нас нет…
– Извиняюсь, извиняюсь… Как, как, как?!
И неизвестно, чем бы кончилось это побратимство шефов и подшефных, если б не находчивый дед Пахом. Он политично перевел речь на козла, и всем стало весело. Дед перхал, смеялся, крякал, говорил комсомольцу Ковалеву:
– Вот ты, Гришка, хошь и селькор по званью своему, а олух, бог с тобой… Обвиноватил козла Ваську почем зря… Какой же он, бог с ним, черносотенец?.. Он – животная беспартейная: и пролетарь на березы усадил, и кулаку потачки не дал.
Вавилин сразу же обиделся – какой же он кулак? – хотел выгнать деда вон, но дед хитроумно подмигнул ему, и все кончилось общим смехом. Пили за беспартийного козла.
После обеда селькор Ковалев написал для губернской «Правды» ядовитую статейку под заглавием: «Кулацкое засилье с участием козла». Заглавие не понравилось. Зачеркнул и снова: «Летучий митинг на березах». Зачеркнул и снова: «Контрреволюционный козел выполняет на сто процентов задания своего хозяина-кулака». И тоже зачеркнул: не ударно как-то.
Вечером в помещении школы была танцулька с музыкой. Шефы угощали гостей конфетами. Веселые плясы продолжались до утра. Трое рабочих сняли обручальные кольца и под видом холостых пытались вступить в обольстительные нежности с местными крепкотелыми красотками, но реального успеха не имели: «Очень даже вы хитреные… а пошто колечки спрятали свои?!».
Зато барабану повезло. Приезжий барабанщик, шеф Сенька Ляхов, черен глазом, красен словом, а главное горазд на выкрутасистые плясы, всем местным шлепогубам нос утер.
Поэтому без особого усилья он сосватал сразу трех девиц: одну на плясах, другую в сенцах, третью в калиновых кустах. И все три побежали домой сказаться отцу-матери, сложить пожитки, чтоб завтра в город, в самый загс.
III
Но «завтра» им в город ехать не пришлось, – завтра престольный праздник, и все шефы остались погулять: труд да труд, дайте же по-человечески и им пожить.
