Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"
Автор книги: Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
А я:
«Живем, слава богу. Здоровье крепкое. Через три года в четвертый именины правим».
«А как ваша супруга?»
«Это баба-то? Ничего… Акулиной звать. Родимчик у нее… Заойкает, заойкает, и сейчас в церкви на пол бряк… Надо быть, колдун, хлоп его в лоб, извиняюсь за темное выражение, попортил».
«Вы не бьете ли ее?»
«Это бабу-то? Случается иногда: нет-нет да и ковырнешь со временем… Выпивши когда».
«А вы пьете?»
«Без этого нельзя… Ну, мы в крайнем случае самогон впотребляем. Особливо на престольных праздниках. Мы, русские, господа бога вот как чтим… Извините. А в праздники завсегда гулянка… Другой раз в колья… А то и на ножи. Иным часом смертоубийства есть»…
Как только я сказал, она сейчас ручкой повела и прокурору:
«Ваше благородье, запишите»…
«Эге-ге, – подумал я, – этак, пожалуй, пропечатают в газетине, и в Ересеесе потом не въедешь. Надо ухо, – думаю, – востро держать».
Навострил я оба уха, шапкой помахал и слушаю. А она:
«Вы, наверное, неученый совсем, темный?»
«Как это можно, – говорю. – Я в ниверситете изучался. У нас все мужики в ниверситете… У нас ниверситетов как грибов, ниверситет на верситете… Густо. А дозволь, твое сиятельство, вам встречь вопросики задать».
«Ах, сделайте такую милость»…
«Ну, скажи мне откровенно, сколь у тебя всей земли находится? Я так мекаю – всю твою землю французскую, ежели наших мужиков с волости винишком подпоить, в кошелях перетаскают. Вот то-то и оно-то… А ты нос дерешь… А нашей земле конца-краю нет. Едешь-едешь, спросишь: где? Да в своем уезде, ваша честь. Едешь-едешь, поешь, поспишь, глаза отворишь: где? В своей губернии, ваша честь. Едва-едва до Москвы доберешься. А там через сорок ден – Урал-гора, выше колокольни, через восемьдесят ден – Алтай-гора, за Алтаем – Валдай, колокольчики там льют, через сто двадцать ден от Алтая – Байкал стоит, неизвестно что, то ли гора крутая, то ли мокрая окружность в несусветимых лесах густых. Едешь-едешь, едешь-едешь, и уже после всего этого, уже на другой год в море-океан упрешься. А там шапку бросил – и в Японии. Мы япошкам в девятьсот четвертом году вот какую лупку дали. Куропаткин генерал в самую середку заманил их. Слыхала? А за океаном, сказывают, Бессмертный Кащей на золоте сидит, сам не жрет и другим не доверяет».
«Наплевать! – сморщила нос Франция. – Наплевать, что ваша сторонка велика, зато у вас мужики в лаптях, а у нас сыр кушают…»
Я ноги подкорючил, чтоб лапти схоронить, да как плюну в три плевка:
«Тьфу, твой сыр! От него дух один распространяется. А вот я как редьки напрусь – поди-ка, тронь меня. Эту фрукту видывала, нет? Ей и в бане ежели натереться, сразу хмель долой… Да, поди, у вас и бани-то настоящей не предвидится. А у нас – ух ты! Залезешь на полок, да как поддашь-поддашь, – аж волос в бороде трещит… Ах, и отхвостал бы я те веничком бока… Жалаешь?»
Тут, грешным делом, подмигнул я ей и шапчонкой помахал, ну, генерал мне сейчас же сердито локтем: «Цыть!», а мадамочка ничего, тоже встречь мне улыбнулась и золотой туфелькой этак виль-виль-виль, то есть пожалуйте в контакт. Тут генералы все вскозырились, им дурно стало, зачали меня сердитыми вопросами щипать:
«А у вас виноград есть?»
«Есть, – говорю. – Это какой? – говорю. – Зеленый-то? У нас в лавках продается. Ну, клюква покрасней. А у вас кислая капуста есть?»
«Есть, – отвечают. – А у вас французская горчица есть?».
«Добра-то. А у вас деготь есть? Шкипидар есть? Гвозди есть? Чего бы еще тебе загнуть… Дуги есть? Хомуты есть? Самогон гнать приспособности имеются? Гармошки есть, тальянки? Ни черта у вас нет… А у нас все есть».
А генералы:
«Резиновые титьки есть у вас?»
Ну, братцы, я тут-то язык и прикусил совсем.
«Вот, – говорю, – господа честные, извиняюсь, на глупом слове, этого добра у нас нет… У нас все настоящее».
Тут Франция провела ручкой по грудям – физкультура называется – и глазки опустила.
Ну, думаю, начну-ка я крыть их с верхней полки. Перекрестился, да и говорю:
«У вас под кем крестьянская земля? Под барами? А у нас, господи благослови, под мужиком. У вас под кем фабрики-заводы? Под буржуем? А у нас, благодарение царице небесной, под пролетарием всех стран. А смычка есть у вас? А у нас в одной волости смычек пять. А шефы есть? Ни черта у вас, окромя горчицы… Тирнационал есть?»
А генералы:
«У нас марсельеза».
А я:
«Добра-то. Мы ее, матушку, в девятьсот пятом годе воспевали, как помещиков жгли. Скажи пожалуйста, какие отсталые народы!»
А генералы:
«Долой мужика! Долой!»
«Врешь! – кричу им встречь. – Погоди мужика хулить. Мы всех вас за собой на веревке уведем. Русь еще лаптем думает, погоди, до башки черед дойдет, покажем!»
Тут Франция затряслась вся, побелела, ножкой топнула:
«Молчать!»
«Ага! Молчать… – горько стало мне, сглотнул я слезы, молвил: – А помнишь, Франция, как мы твой Париж-город в разнесчастную ерманскую войну спасли? Кровью русской все поле под Аршавой полили: на, живи, Париж! Забыла?»
Утер я, братцы, слезы мужицким кулаком, поднялся живой рукой со стульчика.
«Эй, Франция! Тяни за мной тирнационал… Паразиты иностранные, подхватывай!» Шапчонкой покрутил, да как гряну:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Боже правый, что тут и вышло! Как заблажат все:
«Бей! Стреляй его! Долой! Трави газом!»
А я:
«Врешь, паразиты! Не боюсь газов: на мне душевредная маска есть».
А какой-то несознательный капиталист кэ-эк по загривку двинет мне, я носом в землю тюк…
«Казнить! Казнить!»
И повели меня на казнь, как быка на бойню. Чую – французской гильотиной пахнет, кровищей пребольшой. Ну, думаю, твори бог свою волю… Эх, Касьян, Касьян, неужто отходили твои мужичьи ноженьки, неужто тугая смерть пришла? Нет, не может быть, чтоб русский мужик дарма пропал… Плачу слезно, шапчонкой утираюсь, а сам вроде акафиста:
Никто-о-о не даст мне избавле-енья…
А мне паразиты:
«Суй башку! Суй башку!»
У гильотиночкн остер булатный нож вниз-вверх ходит ходуном. Тут я и взвыл на всю планиду:
«Отцы родные! Дозвольте напоследочках православному мужику богу помолиться».
В это самое времечко, братцы, со всех краев, быдто сине море загудело: «Врешь, погоди молиться-то!..».
* * *
Касьян вдруг оборвал рассказ, вскочил, заткнул уши, защурил накрепко глаза И вся изба вскочила, и вся изба завыла, загавкала на Касьяна, как буря, как каменный грохот с гор:
– Врешь! Погоди молиться-то!
Касьян ахнул и в страхе взглянул перед собой, как сумасшедший. Ах, черт! Замест собственной избы опять корчма, прокисшая, словно простокваша. Под потолком лампочка чадит, на столе шинкарка пляшет, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают… Народу, народу – страсть: паны да евреи, есть и русские. Все в ладоши бьют. И все в один голос на Касьяна:
– Врешь, погоди молиться-то!
Черный кот взад-вперед ходит, зелеными глазами Касьяну в самый рот глядит. И все кругом зазеленело.
Похолодел Касьян, не вздышит. И где-то песик взлаял.
– Представьте! Даже в своей избе спокою не дают, – пробормотал мужик. – Эй, Акулина!
А песик уткнул холодный свой носок Касьяну в ухо, шепчет человечьим голосом:
– Где у тебя иверская свечка? Зажигай. Вся чертовщина сгинет.
Приободрился Касьян, чмокнул верного песика в носок и говорит:
– Свечку я обронил, как мертвую петлю делал. А вот я чем… Боньба у меня за пазухой сидит.
Выхватил бомбу, взмахнул под небеса:
– А ну, нечистая сила! Ожгу! – да бряк в пол. Как завоют, как заойкают: визг, стон, рев. И мигом – тьма.
– Вот какое поврежденье вышло, – прошептал, трясясь, Касьян. – Все вдрызг расшиб, всю собственную избу. Не знай, и сам-то жив ли.
И сквозь тьму подыхающий песий голосок:
– Ты-то жив, а меня убил, дурак…
Закачался Касьян от жалости: «Песик, песик!» А буря так и кроет, так и взваривает: темный лес котлом кипит, буря сухостой корежит, хвои рвет, в вытаращенные Касьяновы глаза шишками швыряет.
– Благодарим, – сказал Касьян, – совсем даже в лесу.
Повернулся, пошел и – прямо носом в дерево. Повернулся, пошел и – снова носом.
– Ну, и тьма. Не знай, куда и путь держать.
Сел на пень, передохнул.
– Вот так приключенье. Ах ты, бес, сделай милость! Гляди, окончилось-то чем. Даже неожиданно. Гляди, в каком лесу.
Посмотрел Касьян во тьму, грустно стало. Ощупал руки: мозоль на мозоли, притронулся к сердцу – жарко бьется сердце, кровь ключом. Пожалел тут Касьян свою мужичью жизнь, заплакал. И, как заплакал, – стихла буря. И, как стихла, – покарабкался Касьян на вершину дерева стоячего. Кой-как влез, запрокинул к небу очи. А в небе звезды табунились, и небо – синь.
И с самой верхушки прогремел Касьян во все концы:
– Эй, братцы! Рачители!! Мужик с панталыку сшибся, в лес зашел… Выручай, мир честной. Меня чертовщина душит… Свету, братцы, огонька! Даешь огонь?!
ДИКОЛЬЧЕ
I
…И не понять: друзья они или враги.
Во всяком случае они заварили такую чертовщину, что, как Русь стоит, вряд ли подобное случалось. И было бы преступно пройти мимо этой истории со спокойным сердцем, не передав хотя бы краткого содержания ее в назидание потомства.
Необычное дело это, в меру смешное, но серьезное, не далее, как в позапрошлом годе восходило к разбирательству до Высшего земельного суда в Москве, того суда, что за Китайской стеной, меж Ильинскими и Варварскими воротами.
Тянулось это дело много времени, о том, как завершилось дело, будет сказано в конце повествования, а началось оно неутешным бабьим воплем вперемежку с зубовным скрежетом, руганью и дракой.
Впрочем, началось оно несколько иначе. Началось дело так:
1
Вы, любопытствующий зритель мой, никогда не бывали в коренном русском селе Длинные Поленья? Пойдемте.
Длинные Поленья село как село: церковь на горе, кой-какая школа, каталага, изба-читальня с красным уголком и двести пятьдесят хозяйских душ. Был колдун Игнат Рваная Ноздря, но неблагополучно помер: убили. Укокошили его не зря, не в обыкновенной драке, а на идейном основании. В сущности, в смерти своей повинен сам Игнат. Он не раз всем принародно объявлял:
– Меня ни пуля, ни топор не возьмет. Я завороженный. Черти меня караулят, слуги мои.
Вот как-то пьяненькие парни к поспорили: одни за, другие против. Побились на две четверти самогону. И для проверки убеждений здоровецкий парень Степка застегнул колдуна оглоблей прямо в лоб. Колдун замертво рухнул наземь. Умирая говорил:
– Оглоблей можно… Нет, ты попробуй топором.
Однако это мелочь, это к делу не относится.
2
Итак, вы вошли в село. Если ваше зрение чуть ниже среднего, вы будете удивлены. Удивитесь потому, что перед вашими глазами, эдак саженях в двухстах от вас всплывет небывалых размеров вывеска, на ней по белому фону черными саженными буквами:
ДИКОЛЬЧЕ
– Как! – воскликнете вы, поправляя шляпу и протирая обманувшие вас глаза: – В каких-то обыкновеннейших Длинных Поленьях и вдруг итальянец: Дикольче…
Но если вы приблизитесь к вывеске, ваше недоумение разрешится совершенно неожиданно: итальянец Дикольче исчезнет, и, как из-за ширмы трансформатора на сцене, появится подлинно русская фамилия:
Д. И. КОЛЬЧЕногов
Значит, дело чрезвычайно просто: был мужик Денис Иваныч Колченогов, о котором речь впереди, и был горький пьяница маляр Лохтин, этакая широкая русская натура, вроде лесковского Левши, и не совсем грамотный притом же. Крестьянин Колченогов хотя торговлей и не занимался, но честолюбия ради заказал маляру вывеску аховых размеров, чтоб всем прохожим и проезжим видно было издали, кто в сей избе упомещается – знай наших! Вот маляр и бахнул. Хотел маляр Лохтин чрез вывеску в славу войти, на всю округу прогреметь, да не рассчитал: не знал, должно быть, что всякой человечьей славе приуготованная грань лежит: размахнулся, брякнул по сажени буквы, а грань-то вот она! И получилась чепуха: заграничный Дикольче – в сажень, а русский Ногов так себе, едва-едва. Пить, пить стал маляр от неприятности, с вина сгорел. И вместо славы – гроб. Вечная ему память, дураку.
А напротив этой необычайной вывески стоял вросший в землю, одноэтажный, длинный дом. Он днем дремал, вольготно растянувшись по земле, и восемь окон его спали. С вечернего же часа и до третьих петухов приземистый дом сей оживал: окна мутнели тусклыми огнями, и если в метель или сквозь сеть осеннего дождя посмотреть с того берега речонки, протекавшей возле дома, можно подумать, что на берегу уселась волчья стая и поблескивает восемью зелеными глазами, и завывает в мглу. Но это не волчий вой, это пьяная компания гуляк орет под гармошку заунывную, а то и плясовую песню. Безалаберная песня та, нескладная и дикая – кто кого перекричит – ударяет пухлыми боками в стены, в потолок, в маленькие окна этого дома при реке и, разрывая метель, туман иль дождь, звериным воем скулит тоскливо средь темных улиц спящего села.
Вы видите над дверями этого дома вывеску: «Трактир Красный отдых» с двумя намалеванными чайниками по бокам. Вы слышите, как часто скрипит-скоргочет дверной блок с замохнатившейся веревкой и привязанным к ней камнищем в пуд.
Вам необходимо зайти туда – сейчас глубокий вечер, а завтра воскресенье – праздного народу много в кабаке. Вы потребуете чаю с ситным, примоститесь где-нибудь, в уголке у печки и будете наблюдать гуляк. И, конечно, ваш цепкий взор, что нужно, схватит и убережет.
Вы нажимаете плечом грязную, облеванную дверь, пудовой камень лезет вверх, блок по-старушечьи визжит на вас: «Куда ты лезешь, городской?» Но вы уже вошли. Прежде всего ваше обоняние ошарашит спертый, прокуренный махоркой, отдающий лошадиным стойлом потный воздух. Он густ, тягуч и липок, как кисель. Вы с непривычки закрутите носом, даже вас слегка может затошнить. Но вы мужайтесь: ваш организм, помимо вашей воли, тотчас же начнет вырабатывать противоядие, и через пять минут вы будете чувствовать себя великолепно.
Вы заказываете чай.
– Чай? – удивленно переспрашивает вас вихрастый, грязный услужающий парень Мишка (лицо у него курносое и глупое): – А водчонки не потребуется? На закусочку селедка есть. Пивко имеется.
Чай подадут вам не раньше, как через полчаса. У вас есть время осмотреться. На темных стенах белеют плакаты: «Пьяным водки не подают» (с карандашной припиской: «Потому что они берут сами»); «В долг никому»; «Матерно шибко не выражаться»; «Напился и уходи»; «На пол не харкать». На последнем плакате опять приписка: «А куда же, в морду тебе, что ли».
Возле двери в кухню засиженная мухами стенгазета. Между статейками, стишками и заметками – «Воззвание к трезвости», с поименным перечислением местных пьяниц. Поперек написано карандашом: «Сами, сопляки-черти-пьяницы. Чтоб вас…»
На стойке – баранья нога, селедка, колбаса, яйца, капуста, в банке плавают огурцы. За стойкой кабатчик, бывший торгаш из губернского города, маленький, щупленький и вислоухий, – у него клинышком с проседью бородка. У выручки грудастая кабатчица, ее нос с изъянцем, но щеки красные. Она, когда-то – спец по самогонке, дважды сиживала в тюрьме, а вот недавно родила плаксу-мальчонку и вдовый кабатчик записался с нею в загсе. В уголке, под потолком, возле вишневых дешевеньких наливок, образ Николы-чудотворца в серебряной ризе, пред ним – зажженная лампадочка. А на самом видном месте, в кумачовых складках и с сосновой веточкой внизу, портрет Ленина. Вас это коробит. Как будто бы здесь и не место портрету русского народного вождя.
Вот радостно и торопливо взвизгнул блок: «Здравствуй, дядя Ксенофонт!» – дверь с шумом расхлебястила хайло, вошел рослый, рыжебородый, похожий на Александра Третьего, мужик. Давя скрипучие половицы, он стал перед кабатчиком и ударил в стойку кулаком. В трактире сразу говор смолк, чавкающие, орущие рты остановились, и глаза гулящего народа улыбчиво влипли в крутую, саженную, под серой поддевкой, спину силача.
– Ну-ка, ну-ка, Окся!..
– Окся все могит… Гы-гы…
Ксенофонт Ногов – не Колченогов, а просто Ногов– навалился животом на стойку и сказал басом:
– Даешь в долг?.. Бутылку…
– Нет, – ответил хозяин, и большие, не по голове, уши его зашевелились, как у настеганной кобылы. – Не дам.
– Ей-богу не дашь?
– Ей-богу не дам.
– Так, не дашь?
– Не дам.
– Ну, тогда не извини… До приятного свиданьица.
Ксенофонт Ногов круто повернулся, засопел, так что пламенная его бородища завихрилась, и в раскачку – к выходу.
Дверь вскоре хрюкнула, заругалась, заскрипела: это захмелевший Ксенофонт вворотил в кабак камнище.
Гвалт в кабаке опять вмиг смолк и грянул поощрительный дружный хохот.
Великан перевертывал тридцатипудовый дикий камень и, кряхтя, катил его в жилую половину кабатчика. Пол трещал, подскакивали стаканы на столах.
Кабатчик с женой кинулись на Ногова:
– Что ты! Аспид! Кровопивец!..
– Удди!.. Под камень попадешь – в смятку!..
Как связанный по ногам баран, камень серой массой кувыркался через голову и прямо в кабатчикову спальню…
Наконец-то тупорылый парень Мишка подал вам два чайника – пузатый и поменьше – и ситный. Кушайте. Вы должны быть готовы к тому, что из рыльца чайника вместе с полусырой горячей водичкой вынырнет и дохлый таракан. Вы его аккуратненько подведите к краю грязного, кривобокого стакана, подденьте пальцем и – на пол. Впрочем, можете поднять скандал, как третьего дня пьяненький дед Нефед, в пиве которого оказался мышиный хвост. Это тоже случается, но редко.
Однако все благополучно: никакого таракана, а черного настоя чай пахнет прелым голенищем.
Из жилой половины громкая вывалилась троица. Впереди Ногов. Как набедокуривший проказник, он лукаво похихикивает в бороду и чуть ссутулился, съежив плечи: по загривку, вприскочку, молча накладывают ему обозленные супруги. Кулачок кабатчика тюкает, как в слона дробина, кулак же толстогрудой кабатчицы молотит внушительно и крепко: шаги Ногова становятся проворней.
Вот он сел за свободный стол, а возле выручки народ – хозяева за стойку. Ногов снял промучнелую, сбившуюся на затылок шляпу, и его лысая большая, с одутловатыми щеками голова залоснилась под желтым светом лампы-молнии. Ногов отер взмокшую лысину рукавом сермяжной поддевки – лицо его все так же добродушно улыбалось – и, сквозь разноголосое месиво говора, смеха, песен, зычно, как дьякон, крикнул:
– Эй, Мишка, готово? нет?
Вихрастый, низкорослый Мишка тащил обхваченную грязнейшей тряпкой раскаленную сквородку. На сковородке шипело, плевалось, потрескивало, и, вплетаясь в сизый кабацкий дым, от снеди валил зеленоватый чад. Мишка круто отвернул от чада рыло, наморщился и чихнул, сказав:
– Кушай, дядя Ксенофонт… Ну, и сальце! Крепости подать?
– Полдиковинки, – сказал Ксенофонт. – С устатку.
И только он запрокинул голову, чтоб вылить в усатый рот шкалик крепости, как на его плечо пала корявая ладонь:
– Стой, перекрестись! В стакане черт.
– A-а! Дядя Дикольчей! Садись.
Черный, как жук, большеусый Денис Иванович Колченогов – он же дядя Дикольчей – пододвинул ногой табуретку, сел:
– Гуляешь?
– А чем я хуже тебя?
– Это как есть.
Ногов и Колченогое – приятели. Но по наружному обличью ничего нет в них общего. Ногов большой и грузный, Колченогой маленький. Ногов краснобородый, лысый. Колченогов густо черный, безбородый, лишь длинные запорожские усы. У большого Ногова лицо добродушно-открытое, у маленького Колченогова, когда он поглощен работой или пьян, лицо разбойничье.
Словом, у них созвучны лишь фамилии, остальное же все разное, даже жены. У черного маленького Дикольчея жена Ненила широкозадая, высокая, с плоской грудью и светловолосая. У силача же Ногова жена Варвара черненькая, щупленькая, но очень быстрая, развеселая и грудь имела не по росту, выпуклую и тугую. Вот бы Нениле такую грудь! От неуклюжей Ненилы всегда пахло керосином. Черненькая же Варвара почему-то потела не только в сенокос, но и в крещенские морозы, и от нее несло ядреным бабьим духом.
И несмотря на отсутствие видимого сходства, и мужья, и жены были друзьями. Мужья в пьяном положении всегда дрались, но тут же мирились. Бабы никогда не дрались. Впрочем…
В спальне Мишка, кухонный мужик Семен, хозяин и хозяйка пыхтели вчетвером над камнищем. Камень чуть покряхтывал, но не сдавался, камню хорошо и здесь: мягкая перина, люлька, лампа с красным абажуром, на теплой печке – кот, под потолком – чижик в клетке.
– Надуйсь! – командовал Мишка; он навалился на камень грудью и упер в печку босые, покрытые паршью, ноги. – А ну!
И все четверо влипли в камень.
– Вали, вали, вали! Стронулся! – гикал налившийся кровью Мишка, вот отступился и упавшим голосом сказал: – Нет, кишка вылезет… Ну, и Ксенофо-о-нт… И вот так это даа-а…
Тем временем приятели мирно беседуют, распивают полдиковинку, поддевают по очереди вилкой куски сала, чавкают.
– Ну как – будете драться?
– Будем.
– Будете мириться?
– Будем.
Это их подзуживают из разных углов гуляки. В сущности, гуляк не видать: сизый дым столбом, но веселым смехом светятся их пьяные ожидающие глазки: будет шум и крик.
И вот с криком подходит к великану кабатчик, с оскорбленным плачем подходит толстая, в просаленной кофте кабатчица:
– Ведь у нас дите малое в люльке, а ты камнище вворотил. Возьми бутылку.
– Две.
– Побойся бога! Полторы.
– Две. А будешь спорить – три.
И под хохот гулливых парней и мужиков камень послушно заковылял обратно, и, как мертвецки пьяный, свалился мертвым прахом под забор. А в руках Ксенофонта две бутылки:
– Вот гульнем!! Дядя Дикольчей, урра!!!
– Пить умереть и не пить умереть!
– Будем пить да дело делать, – сказал Ксенофонт. И стал пить.
Дело – к полуночи, и в небе застывшим уворованным огнем белеет дохлая луна.
Вы на время покидаете кабак, чтобы взбодрить кровь кислородом. Вы чувствуете: чадный угар, освежая тело, сочится из ваших пор, и радуетесь как вышедший из тюрьмы пленник. Вам ненасытно хочется пить без конца эту лунную ночь и славить свободу. Ваш утомленный взор ласкает круглую луну, ищет звезды – слава вольным просторам, слава мудрым законам вселенной! И натыкается ваш взор на земную глупость: трехсаженные опоры вознесли вверх тщеславное творенье: «Дикольче». Вы горько улыбаетесь и по-холодному улыбается луна, разглядывая черные по белому фону буквы. Лишь создатель этой вывески лежит на погосте под земным пластом и не желает улыбаться. И снится ему там, под землей, в могиле, что дело его рук будет нерушимо стоять в веках.
Слепой мертвец! Обманны сны твои и все дела людские – под косой трава. Пройдут сроки меньше тысячи лет, пройдут сроки человечьи и – завтра же «Дикольче» сдвинется с незыблемых твоих, человек, устоев.
И, как бы в подтвержденье этих мыслей, октависто хрюкнул из Дикольчеева хлева несчастный боров. Но прежде чем войдет нож в смертельный загривок борова, произойдет нечто, что и не снилось мертвецу: не разрушаясь – разрушится, не двигаясь с места – переместится. И от чужой руки хлынет из борова алая кровища. Боров чувствует, что про него в кабаке разговор ведут, хрюкает боров по-дурному с раздражительной тоской. И собака завыла дурью, где-то там, за сонной голубой рекой, на хуторе Ксенофонта Ногова:
Варвара отворила окно и крикнула:
– Дунька, цыть!
Собака примолкла и подумала:
«Ничего ты не знаешь, ничего ты не чувствуешь… Баба, баба! Неужто не видишь: ведь вот оно, ведь завтра».
Но Варвара – человек: она в прошлом, в настоящем, а завтра – припечатано.
И Варвара беспечальную запела песню, а собака – выть.
Вы могли бы направиться осмотреть хозяйство Колченогова и просто Ногова, но… слышите гвалт и хохот? Приятели успели как следует напиться и, обхватив один другого мертвой хваткой, единоборствуют у кабака. Маленький цепкий Колченогое облапил за кушак рассолодевшего сырого Ногова. Тот возит его на себе, как медведь собаку, и свалить не может.
– Ты, Окся, под ножку норови его, под ножку! – надрывался в крике вихрастый Мишка. – Давни его!
– Врешь, – хрипел, как удавленник, черноусый Дикольчей, – меня не вдруг-то свалишь: сам с усам…
– Жалко. Понимаешь, жалко… Дурак ты эдакий. Ежели ужать, как след быть, душу из тебя выдавлю. Ты мне друг, ай не?
– Не бойся, жми! – кряхтел Дикольчей.
Так они, шаг за шагом, крутясь и хрюкая, подвигались на зады усадьбы, к гумнам. Вот Ксенофонт разъярился, уцапал Дикольчея за рукава пониже плеч и каруселью стал крутить его возле себя. Он крутил с такой силой, что отделившиеся от земли ноги Дикольчея, описывая полный круг, вытянулись в воздухе горизонтально. Дикольчей кричал:
– Врешь, дьявол, не свалишь!
Вот закружились оба и упали. Перекатываясь друг через друга, оба неожиданно ухнули в картофельную яму. В эту яму, глубиной в сажень и с отвесными стенками, зарывали на зиму картошку. На дне ямы темно и сыро, луна освещает лишь самый верх. И в ладонь величиной лягушка лупоглазо скачет прочь: людям игра, лягушке ужас.
– Вот и в яме мы, – проговорил тенорком Дикольчей и, плаксиво скривив рот, сморкнулся.
– Как есть в яме, – сморкнулся и Ксенофонт. – Руки, ноги целы? Давай почеломкаемся… Товарищ… Ми-ла-а-й!..
Несколько раз смачно, взасос поцеловались.
– Пожалуй, не вылезти нам; пожалуй, умрем тут, – пьяно сказал Ксенофонт и прослезился.
– Вылезем, – заикаясь, сказал Дикольчей, – нагнись, я на тебя вскарабкаюсь. Вот так!
Дикольчей, как рысь, залез на широкую спину Ксенофонта.
– Выпрямляйся!
Залез на плечи и – на воле.
Ксенофонт протянул вверх руку:
– Таши.
Но Дикольчей, пошатываясь, правил к кабаку.
Ксенофонт поднял дикий крик.
Гуляки едва выволокли большого мужика. Он нагнал Дикольчея и тяпнул его ладошкой по загривку. Дикольчей упал. Ксенофонт поставил его на ноги. Дикольчей подобрал с дороги кол и, заскрежетав зубами, крикнул:
– Сердце у меня зашлось… У-ух!.. Уходи, Ксенофонт! Сейчас брошу дубину, боюсь, как бы она не стегнула тебе в лоб… Уйди!..
– Вали, вали… Не струшу.
Дубинка взвилась и, пролетев по воздуху, метко хрястнула Ксенофонта по лбу. Пьяный Ксенофонт упал. Дикольчей помог ему подняться.
– В лоб, – сказал Ксенофонт. – Ничего…
– Мила-а-й… Друг…
– Квит?
– Квит на квит…
Снова взасос поцеловались и в обнимку пошли в кабак.
В кабаке песня, плясы. Кабатчик расталкивал плясунов и гнал их вон:
– Три часа!…
Луна спускалась к лесу, на покой. Был предрассветный час.
Ногов с Колченоговым уселись за свой стол. Возле них сгруживались мужики и парни.
Черненький Денис Иваныч Колченогов, он же Дикольчей, подбоченился и, задирчиво глядя в простоватое, утомленное лицо большого Ксенофонта, неожиданно сказал:
– А ты – кулак. Хоть друг мне, а – кулак.
– А может, ты кулак-то, а не я, – обиделся Ксенофонт.
– Я – не кулак. А ты – кулак. У тебя и земли больше.
– Врешь, земли столько же. И земля у тебя удобнее, – глаза Ксенофонта лениво разгорались.
– У тебя три коня имеются, один другого глаже. Ты – кулак, – сказал Дикольчей и расстегнул ворот рубахи.
– Нет ты – кулак, только с придурью, – нажал на голос Ксенофонт. – И батька твой кулак был, царство ему немецкое.
– Ты – кулак! – крикнул Дикольчей. – У тебя три коровы и все – дойные.
– У тебя – тоже две коровы да боров пудов на десять, – с дрожью в голосе, но все еще владея собой, сказал Ксенофонт. – Кроме всего этого, у вас с бабой сряды много – форсун ты, щеголь…
– А у твоей бабы, может, тоже пятнадцать платьев. Кулак ты, – и озлобленный взгляд Дикольчея влип в нос и бороду Ксенофонта.
Ксенофонт разглядел холодное пламя бороды с пеплом седых волос возле ушей и улыбнулся.
– А велика ль баба-то моя: с девчонку.
– С девчонку ли, с мальчишку ли, а ты все-таки – кулак. И я – вдвойне бедней тебя. Братцы, как?
– Известно, ты – бедней, Колченогов, – подхватил, ожил насмешливый народ. – У Ксенофонта и дом лучше, и скот справнее, и женка аккуратненькая, как кубышка.
– Ага, ага! – вскочил, оскалился на Ксенофонта Дикольчей. – И выходит: ты – кулак, я – бедный!
Поднялся и Ксенофонт.
– Ты бедней меня оттого, что бахвал и лодырь, – разгорячившись, сказал он.
– Ага! Ты эвот какие речи… – вскипел, замотался Дикольчей, ища сочувствия среди хмельных гуляк. – Тебе хорошо, черту конопатому, брюхо-то ростить, ты на хуторе живешь, у тебя и земля вся в кучке, ты как помещик, буржуйска твоя морда… А я чего?.. Я, можно сказать…
– Сопля, – басом выругался Ксенофонт и ударил ногой табуретку. Распрямил широкую грудь, заложил руки назад и, глядя с жалостной издевкой в потное лицо Дикольчея, сказал раздельно:
– Ну, ладно. Правильно: у меня и дом новый в чистоте, и кони сытые, и скот удойный. Ладно. Согласен. И ежели у меня все хорошо, а у тебя все худо, – Ксенофонт схватил Дикольчея за шиворот, поднял к потолку и крикнул: – Давай, сволочь, коли так. – всем меняться! Садись на мою хорошую землю, а я на твою худую, – он встряхнул приятеля и броском посадил его на лавку.
Сначала засмеялись в дальнем углу, у печки, потом хохот взорвался вблизи и, как темной тучей, приглушил ошалевшего Дикольчея.
– Вали, вали!.. Меняйся… – подзуживали его гуляки.
– Согласен, нет? – сказал Ксенофонт, быстро надел и опять снял шляпу.
– Тоись, как? – очнулся Дикольчей. – Как это меняться? Землей, что ли?
– Всем! – ударил Ксенофонт в стол шляпой: взнялось облако муки.
– И бабами?
– Ну, ну, – цыкнул Ксенофонт. – Бабы при мужьях. Словом, вы с бабой ко мне на хутор, мы с бабой к тебе в избу… В чем мать родила, нагишом… Ежели на то пошло…
Жадное сознание заклубилось в хитрых глазках Дикольчея, но он, вильнув голосом, сказал:
– А я еще подумаю…
– Тогда до свиданья вам, – сказал Ксенофонт – и к выходу.
– Стой, стой! – всполошился Дикольчей и погнался за Ксенофонтом, как за обокравшим его прощелыгой.
Ксенофонт с хмурым решительным лицом остановился и крепко сказал, дрожа:
– Последнее мое слово: будешь меняться? И ежели после этого хоть раз обзовешь меня кулаком, я тебя, гада, на березу закину!.. Там и сдохнешь. Ну? Будешь меняться? – и Ксенофонт грузно, враскачку подошел к Колченогову.
Дикольчей замигал, как от сильного света, и попятился. В его голове быстро трезвело. Он недоумевал, издевается над ним Ксенофонт при всем народе или же вгорячах просто зарвался с пьяных глаз.
– Ты всерьез или дурака валяешь? – по-трезвому спросил Дикольчей и расхлябанно присел к столу, опрокинув недопитую бутылку.
– Что ж тебе, икону, что ли, целовать?
Дикольчей скосоротился, закрыл лицо ладонями, отвернулся и, таясь, заплакал.
– Я в согласьи, – не своим голосом промямлил он.
И в двадцать глоток что-то закричал народ, в двадцать рук хлопали Дикольчея по вздрагивающей, ссутуленной спине, крепко целовали его в мокрые усы, в картуз, в морщинистый затылок, и вдруг Дикольчей взлетел на воздух:
– Урра! Ураа!.. – вверх и вниз, вверх и вниз летал осчастливленный мужик. Вот взлетел последний раз, стукнулся подбородком о потушенную лампу, – стекло упало, зазвенело, упал, крикнул Дикольчей:
– Братцы!.. Ксенофонт!.. Упреждаю! Было бы вам известно… Вывеску я сниму, вывеску с собой унесу!.. Факт.
