Текст книги "Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]"

Автор книги: Вячеслав Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Тебя бы надо за усищи за твои на вывеску повесить! – злобно крикнула Ненила. – И не стыдно твоей морде-то?

Ненила и Варвара день-деньской в работе, некогда нюни распускать, давай-давай! А в час досуга – сядут обе под окно, всяк у себя, и тихомолком плачут.

И через тоску и одинаковое горе стали бабы, без всякого уговора, опять в одно сердце жить, как раньше. И не знали бабы, по-прежнему злобствуя между собою, что они стали общим горем в одно сердце жить. Но кто-то знал. Может быть, знал об этом домовой, может быть – высь подзвездная, может – бегучий воздух, что, разделяя, смыкал в одно желанье, в одну тоску два обворованных бабьих сердца.

И вот потянулось сердце к сердцу. Встретились бабы на полдороге. Вечерний сумрак был.

– Я к тебе.

– А я к тебе.

Ненила повела Варвару на хутор. Дикольчея нету, Варвара обрадовалась. Больше года не была она на своем родном хуторе, и ноги несли ее над землей.

Пили чай. Земляника еще не прошла в лесу, пили с земляникой.

– Я шибко по хуторе тоскую… Сплю и вижу…

– Я – по селу.

Варвара взяла в руки белую чашку с аленьким цветочком – чашку эту подарил ей Ксенофонт – сердце Варвары ущемилось, чужая теперь эта чашка – и покривились дрогнувшие губы.

– Пей, чего ж ты?

– Сейчас, сейчас… Я только… Как его…

К лампе-молнии подвязан голубок из дранок. Растопырив крылья, он висел на ниточке, он по-любовному поглядывал бисерным глазочком на Варвару, признал се и самовольно повернулся клювом к ней, будто по-живому оказать хотел: «Здравствуй, матушка».

– Глянь! Голубок-то повернулся, – передохнула Варвара.

– Это ветерком его… Из окошка…

«Кошка» прозвучало в душе Варвары. Она спросила:

– А кошка-то, блудит, али ничего?

– Нет, ничего…

– Она у меня хорошая была… Ты ей давай молочка-то…

На стене приклеенный портретик: с душистого мыла улыбчивая девушка с веткой незабудки. «Здравствуй, матушка», – как будто говорил Варваре портретик со стены. Варвара отвела глаза.

– Чего-то твои куры плохо несутся, – сказала Ненила.

– Твои тоже, – ответила Варвара.

– Коровы молока сбавляют.

– Твои тоже. У лошади лопатка сохнет. Ксенофонт сказывал…

– А у нас поросеночек ваш ноженьку сломал. Зарезали, – сказала печально Ненила и добавила: – По ночам в горницах полы трещат, а в хлеву свистун объявился. Как свистнет, свистнет… Я так полагаю, ваш домовой не любит нас, из дома выживает.

– Должно так, – ответила Варвара. – А ваш домовой нас не признает, по-злому все норовит, в натыр…

– Перевести надо домовых-то по хозяевам, – сказала Ненила.

– Конешно, конешно… А то загинем… Поди, это можно. Поди, в той проклятущей бумаге не прописано, чтобы нельзя…

– А подь она, ихняя чертова бумага, к праху!

Помолчали. Варвара собиралась заплакать, но крепилась.

Ненила тоже. Вздохнув, спросила Ненила:

– Ты злобишься, Варвара, на меня?

Варвара посморкалась в фартук, заглянула в окно, улыбнулась голубку под лампой, сказала:

– Нет. Теперя нет. А попервости, как пошла в обмен, страсть как сердце кипело на тебя. А ты?

– Я нет. Мы с тобой ни при чем в этом деле. Мужнишки виноваты, вот кто… Я и Ксенофонта твоего перестала уважать, а своего Дикольчеишку и вовся… Тьфу!..

– Я тоже… Отвернулось мое сердце от Ксенофонта. Ну, не могу и не могу… А твой Денис… Эх, чего там говорить. Бесстыжий… Позарился на чужое на добро…

– Да, – подтвердила Ненила. – Конешно, тебе большая неприятность: с этакого добра да в избушку нашу перейти…

Варвара ничего не ответила. Опустив голову, она бесцельно гоняла пальцем ягодку по столу. Ненила, вздохнув, замигала, и тупой подбородок ее дрогнул. Душа Ненилы требовала какого-то последнего, светлого порыва. Ненила поднялась и, всхлипнув, большущая и грузная, повалилась в ноги маленькой, пришибленной Варваре:

– Прости ты меня, прости ради господа, Варварушка! И за мужнишку моего треклятого, прости.

И женщинам-сразу стало легче. Улыбки, уверенья, поцелуи, слезы.

Не бегучий ветер, не подзвездная высь, а пламень человеческой любви, явный и освобождающий, соединил по-прежнему, кровь в кровь, два бабьих сердца. Обе сидели, обнявшись, молча, как бы прислушиваясь, что совершалось у них в душе. В душе был мир. А за окном желтым заревом заря горела, голосистый скворец допевал свою песнь, и тоскливо мычал бычок.

– Давай выпьем, – сказала Ненила. – У меня самогон хороший есть.

– Давай… А как Денис придет?

– Дениску в шею, в свинарник, – грубо проговорила Ненила и засуетилась. От нее пахло луком. – Наверно, в кабаке торчит… Где боле-то? Завтра – праздник.

Ненила и Варвара мрачно развеселились. Самогонка круто заходила в жилах. Ненила скосоротилась и запела басом:

 
Ты, болезная лихорадушка,
Затрепли-ка ты моего мужа.
 

И обе враз:

 
Моего мужа, мужа пьяного,
Мужа пьяного, распостылого…
 

Варвара подошла к кровати, отдернула полог:

– Вот какие вам пуховики достались… А мы соломой набиваем… – и села на кровать.

«Здравствуй, матушка», – любовно-ласково проскрипела деревянная кровать. «Ляг отдохни, матушка».

– Все наше было, а теперича все ваше, – укорчиво сказала гостья.

И чтоб заглушить эти слова, хозяйка еще крикливей выводила, тараща белесые глаза на стаканчик:

 
Ой, лели, лели, мужа пьяного…
Ой, лели, лели, да постылого…
 

И как стала Ненила ложиться о бок с Варварой, кровать сердито скорготнула на Ненилу: «А ты куда?»

– Давай, девка, действовать, – сказала Ненила и обняла гостью. – Мне здесь не жить, тебе там не жить.. Пойдем к умным людям. Присоветуют.

– Помог бы бог.

– К кабатчику сходим. Он городской, научит. Отпорную бумагу напишет… До Москвы дойдем, а правду сыщем…

Поздний вечер был, когда подвыпившие бабы, в обнимку, с песнями, выходили из ворот. Ненила провожала гостью.

– Стой! – всхлипнув, вырвалась Варвара и, пошатываясь, вбежала во двор. Она пала на колени перед лохматой сучкой Дунькой и давай целовать ее в морду, в шею, в хвост.

– Дунька, Дунька!.. Андел поднебесный… Овдотьюшка… Собачинька!..

Ошалела от радости Дунька, погромыхивая цепью, с визгливым захлебывающимся криком исцеловала, излизала всю Варвару. И когда Ненила потащила гостью прочь, опять за ворота, Дунька в искренном плаче подняла оглушающий слезливый вой.

В голос завыла и Варвара, опять вырвалась, бросилась в хлев:

– Курочки!.. Цыпляточки!.. Мои, мои!.. – схватила с нашести спящего петуха. Курятник поднял заполошный гвалт. Петух, оставив перья в любвеобильных руках Варвары, пустился в лет: «куда-куда-куда!» Варвара упала в навоз и закричала:

– Режьте меня! Убивайте!.. Никуда не пойду отсель.

Дунька, перхая и кашляя, крутилась на цепи, верноподданно рвалась к Варваре.

Неизвестно как пьяная Варвара очутилась в горнице, на пуховиках и горестно заснула.

Ненила же, хлопнув еще стаканчик самогону, побежала в село, размахивая цветистой шалью и крича:

– К черту бумагу!.. На село хочу, к себе!.. Плясы-караводы!.. Тьфу, нечистая сила, тьфу!

Какие-то человеки попадались встречу, кто-то останавливал ее и хохотал, как сатана. Возле колодца черный козел Васька, ненавистник баб, с наскоку долбанул ее рогами в зад. Ненила, упав, кувырнулась через голову и – господи, господи – как раз очутилась возле бывшей своей избы. Встала, кой-как осенила себя святым крестом. На двери замок. Опрокинув толстыми боками два горшка с геранью, Ненила едва залезла в избу чрез окно, пьяно помоталась по избе, поплакала и, плохо соображая, где она, что с ней, тяжко повалилась на кровать, за полог.

По селу вихлялись и ползали подвыпившие мужики. Они еще с вечера стали пропивать общественного быка Лешку. Быка они запродали в соседнюю волость, а себе обхлопотали бесплатно в совхозе племенного бычишку помоложе. Кабатчику дела полон рот. Пропив барыши, пьяницы пропивали кровные: кто– в долг, под осенний хлеб, кто – под хомут, под сапоги. Дикольчей пропил пуд будущего льна – труд своей жены. Ксенофонт опять вкатил камнище в кабатчикову спальню и угощал за счет богатырской своей силы.

Но всему бывает конец. Гулянка тоже подошла к концу.

Пьяные Ксенофонт и Дикольчей не дрались, не ругались. Они гуляли каждый по себе.

Дикольчей приполз домой, хоть выжми. Раздеваясь, он расшвырял одежу по всей хате и с трудом залез на пуховики, под полог. Ксенофонт долго мотался по избе, искал спички, не мог найти, напился в темноте квасу, поддел ногой валявшуюся на полу герань, почесал бороду, бока, рыгнул и, с закрытыми уснувшими глазами, повалился на скрипучую кровать, под полог тоже.

Хмель, покровительный союзник всяких преступлений, густо замутил темное сознание мужиков. Впрочем, Дикольчей, обняв грудастую Варвару, на мгновенье усумнился, но сразу же решил, сквозь шум и звон в ушах, что это его Ненила так похорошела, а может, и наважденье нечистой силы от вина.

Ксенофонт точно так же пришел в большое затруднение; его маленькая круглая Варвара, неизвестно по какой причине, обернулась в саженного роста бабищу, и все устройство в этой бабе по-другому. Что за чудо за такое, а? Ксенофонт даже испугался:

– Варвара, ты?

– Я, – продышала по-тонкому Ненила и замолилась в мыслях: «Господи, прости… Чегой-то Дикольчей-то мой какой большущий… Ой!»

В сущности, Ненила почти что догадалась, что это совсем чужой мужик, но, будучи богобоязненной и строгой, она тотчас же решила не доводить догадку до конца. И рада бы догадаться, да нельзя: неотмолимый грех… Ох, господи…

И плыли над селом большие и маленькие сны. Кроме снов, проплывали вверху звезды, синий свод плавно поворачивался над землей, небесный механизм работал точно и без скрипа.

Но вот странно, со смятущейся пугливостью вдруг проскрипела деревянная кровать: Дикольчей вскочил и полуумно огляделся. Полог его, кровать тоже его, даже сапоги, даже усы его, а супруга не его!

Пискучая оса билась в стекло, рвалась на волю: за окошками рассвет дышал, и в голове Дикольчея быстро просветлялось. Он перекрестился и, тихонечко нагнувшись, нежно поцеловал спящую Варвару в губы. Варвара облизнулась, сплюнула и открыла глаза. Мгновение карие глаза ее были пустыми и нездешними, они в упор, не мигая, напряженно уставились в чужое, дико-незнакомое лицо. Вдруг – брови сдвинулись, глаза внезапно засверкали силой жизни, и звонкая, с размаху, оплеуха влипла в щеку мужика.

– Вставай, – прошипел Дикольчей, выкатившись мячиком на средину избы. – Ошибка тут… Ты как это?.. А Ненила где?

Варвара, не глядя на него и молча оправляя на ходу волосы и платье, побежала вон.

Выйдя, Варвара осмотрелась. Рассвет крепчал. Дорога на село в обратный путь пуста. В березах крякнул, поздоровался с утром грач, первая стайка стрижей со свистом резала дремотный воздух.

Дунька, уткнув нос в хвост, крепко пред рассветом дрыхла и не могла учуять, как бывшая ее хозяйка колыхавшимся видением кралась за ворота. В ее руках корзина. Варвара только тут заметила ее, только сейчас осмыслила, для чего подхватила с полки эту плетеную корзину, как шла с чужой кровати, через чужие сенцы. И, осмыслив, удивилась, удивившись, улыбнулась, заглянула на дно пустой корзины, перевела глаза на близкий лес, из лесу вдруг потянуло грибным духом. Варвара, вспыхнув вся, сказала сама себе:

– Спасибо, андел божий… Надоумил… По грибы пойду.

Варвара быстро направлялась к лесу. Тропинка через сенокосные луга будто в слезах, в росе. Над болотцами легкий туман стоял, оттуда слышалось, как отрывисто, хрипло заикались дергачи и стонала выпь, наводя на душу Варвары плакучую тоску. Все тело Варвары вздрагивало от озноба. Лишь правая ладонь в огне. Варвара не сразу догадалась, почему ее ладонь горит, но вот всплыла перед ее глазами усатая чья-то голова, да, конечно же, это Дикольчей, Денис, Дениска Колченогое, и Варвара робко, виновато улыбнулась: «Ловкую плюху получил»… И все в ее сердце смешалось в тайную загадку, все перепуталось – действительность и сон. В эту хмельную ночь снилось подгулявшей бабе, что красавец парень Мишка Суслов трижды запретно целовал ее. Эх, грехи, грехи… Но грешнице Варваре не так уж страшен грех, как тяжел ответ пред Ксенофонтом, мужем.

– Обману!.. Мол, по грибы до свету ушла… – на все поле отчаянно крикнула Варвара, сердце ее замерло и застучало пуще: – Обману.

А дьявол возьми да и шепни ей в ухо: «Уж обманула».

– Когда? – опять крикнула Варвара, и глаза ее стали большими: грех в глазах и спасенье. – Я от Мишки Суслова в кустышки убегла… А он…

«Ах, в кустышки? – захохотал дьявол. – А Дикольчей?».

Варвара сплюнула и, зашептав исусову молитву, надбавила шагу. Ширь небес светлела, раздвигаясь. Варвара оглянулась на восток, и освежающая радость охватила ее всю: вставало солнце. А над седыми от росы полями плыл седой туман. И сильней запахло грибами – Варвара вступила в лес.

– Здравствуй, родимый лес, кормилец! – поздоровалась Варвара.

«Здравствуй, доченька», – прошумел приветно лес.

Два гриба, три гриба, четыре, пять – быстро корзина стала наполняться. Варвара ковырнула ногой чуть вздувшийся бугорок из хвой – подорешина сидит, сорвала и видит зорко: под елью, возле двух аленьких цветков, здоровенный белый…

– Гриб!

– Гриб!

– Мой!

– Нет, мой!..

И обе женщины, нагнувшись за грибом, столкнулись лбами.

– Откуда ты взялась? – спросила Варвара.

– А эвот… из трущобы, – ответила Ненила. – Грибы сбираю. А ты?

– Я тоже.

– Этакую рань грибы-то нынче показались, да много… Не к войне ли уж?

Заглянули друг дружке в корзинки, много ли грибов. У Ненилы Варварина, у Варвары Ненилина корзинка, но обе женщины увертливо прикинулись, что этого они не замечают.

– Ты из дому? – ловко поставила вопрос Варвара, глядя влево, в сторону.

– Известно из дому. Откуда ж мне?.. – не смутившись, ответила Ненила басом, глядя вправо, в сторону.

– А Денис-то твой дома? – с внутренним смехом спросила Варвара и облизнула пересохшие губы.

– Еще не приходил, – врала Ненила. – В кабаке, поди… Он у меня такой. А ты тоже из дому? – ревниво и мельком взглянула Ненила в глаза Варвары.

Лица и уши баб горели дьявольским огнем, стучала совестная кровь в виски, впору провалиться. Под наклонными лучами солнца стволы сосен тоже розовели.

Бабы расстались явными друзьями, но каждая уносила в сердце скрытую занозу злых догадок.

Ненила, придя домой, встретила в сенцах растерянного мужа. Дикольчей с озабоченным видом шарился, как слепой, по полкам, заглянул в кладовку.

– Чего ищешь?! – устрашающе крикнула Ненила.

– Корзину не могу найтить… По грибы хотел..

Ноздри Ненилы яростно раздулись. Но она переломила себя, смолчала и бросилась в избу, за полог. Глаза ее стали остры и зорки, как у кошки. Она тщательно оглядела подушку, обшарила постель, перетрясла одеяло, выползала под кроватью.

– Чего ищешь? – дрогнувшим голосом спросил вошедший Дикольчей и притворно-грозно покрутил усы.

– Чего надо, то и ищу, – ответила Ненила мягче, она внимательно обнюхала все закоулки в избе: ну, хоть бы волосинка от Варвары.

– Ты Варвару не видал?

– Нет. А что? – И Дикольчей на всякий случай отошел от бабы к двери. Потными пальцами он потрогал схоронившуюся в кармане маленькую круглую Варварину гребенку, и его сердцу стало сладко.

V

Женщины стали действовать Рано утром, когда трактир еще молчал, они пришли к хозяину. Нефед Нефедыч собирался к обедне. Лицо у него желтое, под узенькими глазками мешки, отвислые уши торчали, как у теленка.

– Чего надо, тетки?..

– Да, вот… – замялись те. – Яичек не надо ли?

Надевая старый сюртучишко, сиделец покосился на женщин, улыбнулся и сказал:

– Ой, врете, тетки. Даже совсем не за этим вы пришли.

– Откуда знаешь? – спросила Ненила и одернула подол.

– По рожам вижу.

Женщины окинули друг дружку проверяющим взглядом: да, действительно, лица их были загадочно-грустны, и глаза виляли.

Вошел вихрастый, беспоясый Мишка. Он сегодня, для праздника, умылся с мылом: лицо белое, грязь только за ушами, на шее и на лбу. Он держал на руках ребенка, закутанного в ситцевое прожженное одеяло.

– Пошто же антен-то не заземлили вчерась? – сказал он, взглянул на окно, где укреплен рубильник.

– Заземли, – велел Нефед Нефедыч. – А где ж хозяйка-то? Да вы садитесь, тетки.

– Насчет делов своих мы к тебе, родимый. Насчет делов.

– Я так и знал. Ну, и что ж? Как у вас?

Женщины, перебивая одна другую, рассказали.

– Понимаю, – игриво проговорил Нефед Нефедыч, подстригая перед зеркалом козью свою бороденку. – Дак, вы, вот что, тетки. Вы поменяйтесь мужьями. Раз мужья согласны на чужой земле сидеть, а вы не согласны, выход прямой: поменяться мужьями. Теперь очень даже недолго это. В советских попах ходит Митька Ключарев.

– Шутишь ты. Смеешься, – сказали женщины. – Ты нам отпорную бумагу изготовь.

– Чего? Нимало не шучу.

Заплакал ребенок. Мишка стал толстым голосом баюкать его, трясти, подкидывать. Ребенок заплакал пуще. Вошла хозяйка, дала Мишке подзатыльник, взяла ребенка.

– Нет, тетки, дело ваше темное, – официальным тоном стал говорить Нефед Нефедыч, покашиваясь на жену. – Свяжешься с вами, влипнешь… Не стану отпорную бумагу вам писать.

Ударили к обедне. Женщины перекрестились.

– Пошто с первого удара креститесь? – наставительно сказал сиделец теткам. – Первым ударом чертей с колокола сгоняют.

Хозяйка и Мишка ушли. Нефед Нефедыч кашлянул, потрепал Варвару по плечу:

– А ничего, грудастенькая ты. Не хочешь ли гряды у меня полоть? А?

В дверь высунулась Мишкина встрепанная голова.

– Крестись, хозяин! – крикнул Мишка, скаля зубы. – Третий раз ударили. Чего бабу-то щупаешь?

Нефед Нефедыч отскочил к зеркалу и перекрестился: «Праздничек Христов». Грозно влетела жена. Нефед Нефедыч старательно оправлял пред зеркалом галстук.

Женщины уселись на бревнах возле церкви, обдумывая, куда идти. – Надо к избачу: старик деловой, ученый.

Варвара достала из кармана семечек, отсыпала Нениле – стали щелкать и поплевывать. К церкви ковыляли старухи. Прошел священник, отец Кузьма.

– А меня, с нашей всклокой, и от храма божьего отшибло, – отвернулась от священника Ненила.

– Меня тоже.

Помолчали, Ненила сказала:

– Вправду ли, нет ли, совет давал сиделец насчет поменяться ежели мужиками? Как думаешь?

Варвара в ответ крутнула носом, и ее остренькие глазки молча засмеялись.

– Мой Дикольчей ничего, мужичишка ладный…

– Что ж, может, Ксенофонт мой худ, по-твоему?

– Нет, я его не хулю. Мужик ничего, только огромен больно. И лысый. Мой все-таки форсистее… Все-таки военные усы, и волос густ.

– Что ж, ты думаешь – я променяюсь с тобой?

– А что ж такое… Мой все-таки помоложе твоего Ксенофонта и ты меня помоложе будешь… Вот бы…

Варвара подавилась семечками и захохотала.

– А насчет ласков ежели, знамо мой Дениска хоть ростом и не во вся, а…

И Ненила что-то шепнула Варваре в ухо и громко добавила улыбаясь: – А я как ни то уж промаялась бы с Ксенофонтом-то с твоим.

Варвара захохотала громче и сказала:

– Заткнись! Засохни!

Ненила обиженно пыхтела.

Вечером женщины пошли к избачу, Николаю Сергеичу. В избе-читальне не очень грязно, но и не совсем чисто было: ассигновки из города ничтожны, избач существовал впроголодь и смотрел на свою службу, как на подвиг. Курить в читальне воспрещалось. За большим столом сидели крестьяне всех возрастов. В кучке, соткнувшись лбами, внимательно слушали, как комсомолец читал брошюру о сельском хозяйстве в Дании. Лампа горела тускло, комсомолец напрягал глаза.

В Ленинском уголке, возле радиоприемника, откинув голову назад и широко раскрыв рот, тихо спал усатый Дикольчей. К его ушам прижаты слуховые трубки с перекинутым чрез голову металлическим обручем. Выражение лица погруженного в сон крестьянина испуганно-удивленное, брови страдальчески сдвинуты, язык чуть высунут. И со стороны казалось, что его голову смертельно сжал железный с наушниками обруч и что Дикольчей умер в нестерпимых муках. Малолетний октябренок Митька скатал шарик из бумаги и, вдавив в грудь выпиравший смех, ловко швырнул шарик в рот спящего, как полено в печь. Дикольчей медленно открыл сначала левый, потом правый глаз, сморщился, выплюнул шарик и сказал:

– Таракан.

Митька взорвался звонким смехом и крикнул издали:

– Ково слышал?

– Гитация, – недовольно сказал Дикольчей, снял с ушей трубки и ушел.

А Митьку выгнали.

Вошли Ненила с Варварой. Они впервые здесь. По привычке окинули взглядом увешанную портретами и плакатами комнату, отыскивая икону, и истово закрестились в передний угол, где помещался портрет Ленина, вправленный усердным иждивением милицейского Ивана Щукина в реквизированный им кивот из-под богородицы. Пред портретом горела церковная, красного стекла лампада, когда-то принесенная в дар храму вдовой волостного старшины, крестьянина Ухватова, опившегося вином на престольном празднике.

Избача Николая Сергеевича тут не было. Тетки отворили дверь за перегородку. Склонившись над бумагами, сидел в своей клетушке на дощатой кровати густоволосый старец.

– Здорово, Николай Сергеич! А мы – к тебе…

– Сейчас, – рассеянно сказал одетый по-крестьянски старец, скрипя гусиным пером. – Садитесь.

Но садиться некуда, тетки стояли. В уголке, в корзине, вольготно развалилась кошка. Пять сереньких котят, выдавливая пуховыми лапками молоко, сосали кошку. Николай Сергеич, бывший учитель гимназии, получив маленькую пенсию за сорокалетнюю службу, конец дней своих решил посвятить непосредственному служению простому народу, и не малый труд общения с невежественным, огрубевшим деревенским людом принял на свои плечи безвозмездно, тратя на это дело все свои несчастные гроши. Филолог по образованию, он немало грустил о порче родного языка газетным слогом и сознательно ненавидел некоторые новые и старые слова – «смехач, толкач, снохач», особенно же непереносимо для него было слово – «избач», и он всегда расписывался на бумагах: «заведующий избой-читальней Н. Сухих».

– Ну, что? – он положил перо и поднял золотые очки на лоб.

Все местное население относилось к нему с уважением, уважали его и тетки. Они повалились ему в ноги, причем неуклюжая Ненила опрокинула сапожищем корзину с котятами, и в один голос:

– Помоги, отец.

Положив запищавших котят обратно в корзину, Николай Сергеевич сказал:

– Ваше дело, гражданки, мне совершенно ясно. Вы такие же равноправные члены семьи, как и ваши мужья.

Волисполком дал маху: без вашего согласия нельзя было производить обмен имуществом. Значит, можно по-вернуть дело так, что все будем по-старому.

Записав со слов теток нужные данные, тут же составил на имя председателя волисполкома толковую бумагу, с ходатайством от лица Варвары и Ненилы о расторжении незаконной сделки их мужей.

Однако эта бумага никакого действия не возымела: сделку, мол, совершили самосильные хозяева; в полном уме и твердой памяти, акт оклеен марками и припечатан казенной печатью, все закономерно, правильно, а потому – в просьбе теткам отказать.

Николай Сергеич отказу не удивился: власти на местах он доверял мало, – плохие они юристы – и составил новую бумагу в земельную комиссию при уездном исполкоме.

Приступало время сенокоса, тетки в город не пошли, отправили бумагу почтой.

Ксенофонт и Дикольчей, узнав про тайные бабьи хлопоты, не на шутку рассердились на своих жен. Ксенофонт потому, что усмотрел в поступке Варвары нарушение своих главенствующих хозяйских прав и что не женского ума это дело. Ксенофонт очень опасался, что начальство, вняв бабьим хлопотам, не пожелает признать мену, а мужики подумают, что он струсил, подучил жену, на попятную пошел. Дикольчей же злился на свою Ненилу, что, мол, баба-дура, не умеет счастья своего сберечь.

И Варвара и Ненила как умели отгрызались. Но вот настала сенокосная пора, и все в труде забылось. Сенокос нынче запоздал больше, чем на месяц – дожди сменялись холодами, – но в две ведренных недели трава вымахала густая и высокая.

Ксенофонт с Варварой выходили в поле до свету, размякшую под росой траву косили в прохладе, он успел до ненастья наготовить сена и, складывая в сеновал, обрызгивал крепким раствором соли – сласть скоту. Дикольчей же пробуждался поздно, с прохладцем пил чаек, неумелым молотком отбивал косу и становился на работу последним, в самый солнцепек, когда Ксенофонт с Варварой, да и другие крестьяне, успев пообедать, отдыхали в коротком крепком сне. Дикольчей надеялся на авось и на хорошую погоду. Но, как на грех, вновь пошли затяжные дожди, и сено Дикольчея сопрело. Ненила, работящая и сильная, на этот раз тоже обленилась: зачем надрываться над чужой землей? Она еще, слава тебе, господи, в своем уме. Плевать! Крестьяне помаленьку стали подтрунивать над ленью Дикольчея, – дескать, не впрок дураку богатство, не в коня, мол, корм, – а потом и злобно издеваться. Дикольчей начал попивать. Однако не от насмешек пил он: грош цена насмешкам, мужичья зависть в них, Дикольчей баловался винишком от сознания собственного счастья: он, как птица небесная, не сеял и не жал, а мошна его полна. Он принялся пропивать чужое-свое имущество. Пропил новые вожжи, пропил валяные сапоги с шубой – до зимы еще далече – и стал искать покупателя на хорошие расписные сани.

Варвара, узнав об этом, плакалась мужу:

– Сани наши пропивать собрался…

– Какие наши? Были наши, да сплыли… – спокойно, со скрытой горечью в сердце, говорил Ксенофонт и, виновато улыбаясь, добавлял: – Терпи, Варвара. Помяни мое слово, счастье к нам передом повернется. Только злобу в сердце уйми. Поплевывай слегка.

Варвара хлопотала в волисполкоме, чтобы запретили Денису Колченогову проматывать доставшееся ему имущество. Ходатайство уважено не было: Денис Колченогое юридически прав, он пропивает свое добро.

VI

Глубокой осенью, спустя две недели после Покрова, когда санный путь установился, Варвара с Ненилой, наняв присматривать за хозяйством двух крепких, одиноких старух бобылок, отправились в уездный город по своему, камнем повисшему на их шее делу.

Ушли они из дому с бранью: мужья по-прежнему перечили. Двухаршинный Дикольчей, боясь Ненилиной силы кулаков, подбивал вздуть свою бабу кузнеца Гаврилу, Ксенофонт же, хотя и надеялся на свою силенку, но Варвару не трогал, только всячески уговаривал ее: Ксенофонт верил в то, что бумага их законна и город не осмелится нарушить полюбовный, обклеенный марками договор.

До уездного города бабы шли трое суток. Длинноногая Ненила шагала ёмко, как верблюд, Варвара едва поспевала за ней. В канцелярию уездной земельной комиссии бабы пришли утром, поднялись по скрипучей деревянной лестнице, открыли одну, другую, третью дверь – пусто. В четвертой комнате, на кожаном диване спал вверх брюхом парень не парень – безусый и курносый.

Тетки постояли возле него, переглянулись, Варвара кашлянула робко и позвала:

– Милый, а милый…

Но милый пробуждаться не желал и, раскрыв губастый рот, оглушительно храпел. Над ним висел прикрепленный за уголок на нитке плакат «Не мешайте работать». Плакат от храпа содрогался и медленна покачивался, как маятник.

Грамотная шустрая Варвара прочла плакат, перевела острые глазки на часы – одиннадцать, затем на захлебнувшегося храпом, будто скоропостижно умершего, парня и неожиданно расхохоталась. Мертвый парень еще несколько секунд лежал бездыханно и вдруг разразился таким облегчающим сильным храпом, что плакат «Не мешайте работать» отделился от стены и упал: бабы, прыснув, на два шага отступили, а парень открыл дикие глаза.

Первое мгновение взгляд его был потусторонний, замогильный и тупой, как у быка, которому на бойне хлобыстнули обухом по лбу. Но вот парень осмотрелся, скользнул отрезвленным взглядом по портрету Калинина, одернул рубаху на голом брюхе и грозно уставился на теток:

– Ково? – спросил он, свешивая с дивана в кровь расчесанные ноги.

– Здравствуй, милый… Товарищ дорогой… Мы по делу… Из Длинных Поленьев мы.

– Поленьев? – переспросил парень и, поскребывая голову, подошел к железной печке, где сушились его онучи.

– В чем дело? – начальственно задал он вопрос, обуваясь, и покровительственным тоном добавил: – Садитесь, гражданки… Присаживайтесь… Можете на диван, ежели клопов не боитесь. А какой же длины ваши поленья? Мы бы купили саженьки две.

– Какие поленья? – переспросила Варвара. – Мы дровами не торгуем, мы сами, милый, из Длинных Поленьев. Оттудова, оттудова, кормилец. Дальние мы.

Кормилец очнулся окончательно. Он плюнул в руки, потер их ладонь о ладонь, как бы умываясь, и вытер о портки. Затем, взяв ломоть хлеба, круто посолил и запихал в широкий рот.

Варвара, заметив плакат: «говори дело и уходи», рассказала парню все, зачем пришли они.

Растопляя печь, курносый парень значительно проговорил:

– Вопрос двоякий. Этот вопрос надо раскумекивать со смыслом. Вот дураки, черти… Мужья-то ваши… Надо товарища Чернобаева ждать, председателя. А чтобы принять на свой максимум конференции, не могу. Конечно, ежели, кроме всего прочего, я бы мог, – разогнулся парень, подбоченился и властно отставил изъеденную клопами ногу… – Мне и печать вверили, и бланки. У нас засилья итлигенции нет еще, здесь не Москва.

– А пошто же его долго нет, председателя-то?

У парня левый глаз был уже правого и длинное, в кудрях, лицо в меру глуповато.

– Председателя долго нет, потому что, потому, – подмигнул парень Варваре и спросил ее в упор: – Ты именинницей бываешь? Ага! Вот и евоная жена также. Поняла, нет? А сам он коммунист, к тому же, партейный большевик и в святцы не верит. Что же касаемо жены, именины правит и служащих зовет.

– Двенадцатый час ведь, – пробасила безмолвная Пенила и, испугавшись, подалась назад.

– А наши часы врут полным ходом. Это служащий у нас такой ленивый черт есть, бывший часовщик, только он теперича мастерскую ликвидировал на все сто процентов, к нам зачислился. Дак он, чтоб служба скорей шла, эти часы и обсовершенствювал: они прямо бегом бегут, как после скипидару конь.

Парень остановил часы, посмотрел за окно – священник с дьячком от обедни возвращался – и, сопя, быстро перекрутил стрелки с половины двенадцатого на девять.

– Вот который час, – сказал он и жадную затяжку стал доканчивать, зажигая один от другого, порядочную кучу валявшихся в углу окурков.

Начали собираться служащие. Пришел товарищ Чернобаев, председатель.

Тетки пробыли в городе три дня, ожидая по своему делу заседания, ходили к ворожейке. Ворожейка взяла с них по полтиннику, сказала:

– Навряд выгорят ваши хлопоты: собаки лают, кошки мяучат. Еще разок грибочков посбираете. Да, да, да… Чужая корзина ненасытная…

Бабы вышли от гадалки пораженные: ну, до чего все правильно гадалка обсказала: и про собак, и про кошек, и про ту самую корзинку.

– Про какую про корзинку? – и Варвара, задышав, впилась в хмурое Ненилино лицо.

– Не представляйся, девка, – улыбнулась Ненила. – Знаю.

Домой наши женщины вернулись ни с чем: уездный город отказал им. Варвара грустила и сетовала, что нигде не найдешь правды: ходишь, ходишь, везде отказ. Хоть и не по нутру Ксенофонту жалобы Варвары, однако он любил ее и старался, как мог, утешить. Но те мысли, которые на уме у Ксенофонта, мысли о том, что не для себя только человек должен трудиться, были чужды жене его. И он говорил на понятном Варваре языке: