Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Что призадумались, молодые люди?

– У вас трудная, выходит, судьба, Михаил Михайлович, – заметил Коншин.

– Не из самых, Алексей… Но поучительна тем, что я сохранил веру… Да, веру, – повторил он со вздохом, а затем перешел на свой обычный тон, пожелав ребятам повеселиться, найти хорошеньких девиц, ну и вообще приятно провести время. Пожав ребятам руки, он пошел к центру.

Ребята постояли немного, глядя ему вслед.

– Ну, пошли «веселиться»? – Володька взял Коншина под руку.

Они не спеша тронулись к праздничному базару, откуда неслась музыка.

– Что это? – спустя немного спросил Володька. – Ты понимаешь?

– Наверно, это настоящая убежденность.

– А я вот… не знаю… – задумчиво сказал Володька.

На базаре около киосков, сооруженных в виде сказочных теремков, толпились люди. У одного из них Коншин увидел Женьку. Она стояла с каким-то краснощеким военным, что-то покупала. Женька, принаряженная, веселая и похорошевшая, о чем-то оживленно болтала, крепко держа военного под руку.

Заметив Коншина, она изменилась в лице, сошла улыбка. Она долго смотрела на него, а затем как-то грустно, прощально помахала ему рукой. Он ответил ей тем же. После этого она отвернулась и очень по-хозяйски потянула своего спутника к следующему теремку.

Коншин вздохнул с облегчением – видно, устроила свою судьбу эта непонятная, взбалмошная девчонка, ну и слава богу, а то все время его что-то подсасывало.

Володька не заметил ни этой переглядки, ни взмаха коншинской руки. Лицо его было сосредоточенно и задумчиво. Побродив недолго по базару, прошли опять к памятнику Пушкина, присели на скамейку.

– Ну и как ты думаешь, зачтут Михаилу Михайловичу четыре года войны? – повернулся Володька к Коншину.

– По справедливости – должны. У него же награды…

– А у твоего Кости Саничева не было наград? Нет, Алексей, не надо, наверно, Михаилу Михайловичу заявлять. Не надо… – Володька закурил, сделал несколько затяжек. – Черт побери, разберемся ли мы когда-нибудь во всем этом?

~~~

В этот же праздничный вечер брел Марк по Екатерининскому парку, где народа было немного и ничто не мешало его размышлениям. Панно на ВСХВ он закончил, но к своей главной работе не приступал, не хотелось. Он понимал, спады неизбежны. Серьезный художник обязан пересматривать и передумывать сделанное, и порой на это уходит больше времени, чем на саму работу. Сделано уже много, и, может, поэтому не приходит в голову ничего нового. Видимо, выбросил он уже все из себя за эти два года, исчерпался. По это не кризис, нет, это необходимая пауза…

У Самотечной, где он хотел повернуть назад, задел кого-то плечом, буркнул «простите», но когда поднял голову – перед глазами оказался Петр Бушуев собственной персоной, который, узнав Марка, глядел на него нахмурившись, тяжелым взглядом.

– Ну вот, – процедил Петр, – столкнул нас опять случай. Может, расскажете теперь, чего вы там Насте болтали?

Марк опешил от неожиданности, но вскоре поползла по его губам обычная усмешечка.

– А стоит ли, ваше благородие? Приятного-то я вам не скажу. Праздник могу испортить.

– Вы не ломайтесь. Я вам – не благородие, а гвардии советский подполковник.

– Простите. Но я вас мысленно всегда так называю, как вспоминаю форс ваш перед солдатиками.

– Где и когда вы со мной служили? – отрывисто бросил Петр, сдвинув брови.

– Но, но… Только без командного тона, подполковник, – предупредил Марк, перестав улыбаться.

– Как привык, так и говорю. Можете не отвечать. Мне же в общем-то это ни к чему, – сухо сказал Петр и сделал шаг.

– Ни к чему так и ни к чему… Только ответьте-ка мне на один вопросик, раз уж заговорили. Вспоминаете ли одну ночную атаку безрассудную, которую по собственному почину организовали? И ничего в сердечке не колышется, ежели вспоминаете? Ну?

– Вот вы о чем?.. – очень тихо сказал Петр и как-то обмяк. Повисли руки, опустились плечи. – Давайте-ка присядем. Может, вон на ту скамеечку…

Прошли, сели… Вытащил Петр серебряный трофейный портсигар, достал «беломорину», ломал спички, не одну, пока прижег папиросу, затянулся глубоко, спросил:

– Кем вы были в батальоне?

– Взводным… Но я не с начала формирования был, прислали из госпиталя на пополнение.

– Понятно… Потому и лица вашего не помню. Ну и что? Осуждаете меня за то дело?

– Не то словечко, подполковник… До рассвета раза три в сознание приходил, все надеялся – пришлют санитаров. Не один я, кстати, перед немецкими окопами раненый лежал. Не вынесли. Никого не вынесли. А утром… немцы. Что ж вы, удаль свою показали, фертом поперед батальона топали, а о раненых забыли? Почему никого не вынесли? Почему немцам отдали еще живых?

– Дал я приказ, дал, – торопливо выпалил Петр.

– Может, и дали, но проверить-то не проверили. Небось водочкой неудачу глушили. Не до того…

– Сколько вас там, раненных, было? – с трудом выдавил Петр.

– Пятерых немцы взяли… в живых которые остались. А сколько к утру померло – не знаю… – Марк помолчал, а затем с кривой дрожащей полуулыбкой спросил: – Чего же не спрашиваете, почему не застрелился?

Но Петр словно не слышал вопроса, сцепил руки и пробормотал:

– Ах, сволочи, сволочи, не выполнили, гады, приказа. Не выполнили…

– Я говорю, чего же не спрашиваете, почему не застрелился? – повторил Марк вопрос. – Помню же, когда немецкая разведка взяла одного, так вы гремели: «Как смел живым в плен попасть?» Не забыли?

Петр опять не ответил. Докурил «беломорину», взял другую. Сидел, смолил короткими затяжками. Марк глядел на него, ничего почему-то не ощущая – ни неприязни, ни сострадания, хотя видел, ломает его от боли. Ни удовлетворения, что наконец-то смог выложить все начистоту тому, кого считал виновным в своих трехлетних мучениях, – нет, ничего не было в его душе… И он подумал, что ненужным оказался этот разговор, ни к чему…

Петр повернул к нему голову, встретились взглядами, и опять торопливо бросил Петр вопрос:

– В какой роте были? Кто ротный-то был?

– В третьей. Фамилию ротного не помню, да и убило его в том бою. Перед броском в атаку я вроде роту принял, не было уж никого из средних командиров. А какое это имеет значение?

– Имеет. Вспоминаю, кому приказ отдал, чтоб раненых вынесли. Наверно, помкомбату, мальчишке этому сопливому. Да, не проверил. Моя вина. Но вспоминаю смутно, что докладывал помкомбата – ходили санитары на поле, притащили раненых. Ну, я и успокоился.

– Может, и ходили… по краешку. А ведь самые большие потери перед немецкими окопами были, когда очнулись фрицы. А туда кому охота было ползти, – хотел было Марк добавить, что раз капитан сам в атаку ходил, то и после боя надо было самому проверить, остался ли кто на том полюшке, но усмехнулся про себя: не много ли от командира части требую?

И тут, словно бы в ответ его мыслям, Бушуев продолжил:

– Да, успокоился. А надо бы самому проверить, хоть это и не дело командира части. Но та ночка была особая. Сам эту атаку придумал, не давали мне покоя эти деревни. Два месяца бились без толку, решил ва-банк идти. А ведь чуток сил не хватило. Взводик бы один, хоть неполный, и ворвались бы в деревню.

– И орденок наверняка.

– Это вы бросьте! За орденами не гнался. Мне людей жалко было, что зазря под этими деревнями гибли. Каждый день немцы десятками выбивали, сами знаете… – вздохнул Петр и вдруг мягко, с сожалеющими нотками в голосе спросил: – Значит, все эти годы меня во всём виноватым считали, ненависть копили? Ведь тогда при первой-то встрече так ненавистью в меня и брызнули, словно кислотой серной.

– Откровенно скажу, подполковник: на немецкую сволочь в лагере железяку тайком точил, чтоб полоснуть по горлу, если хоть пальцем дотронутся…

– Не дотронулись?

– Да. Видно, чуяли… Ну а про вас думал: встречу после войны, если живым из лагеря выберусь, то плохо вам придется.

– Вот и встретили, – спокойно сказал Петр. – За чем же дело?

– Не знаю… – задумчиво произнес Марк.

– Я не боюсь вас… лейтенант… Не боюсь. Сами знаете, не из таких. Но чтоб поняли вы, не в оправдание, скажу, что после боя того было… Да, правы вы, вернулся, глотнул из фляги, и сразу к телефону позвали. Узнал комбриг, ну и вызвал. Я на коня и в штаб бригады, а там перед пистолетом меня комбриг держал, под трибунал, кричал, отдам… Вернулся к утру… А бой, кстати, не безрассудный был, как вы сказали. Обдумал я все, и шло поначалу все здорово, ведь почти три четверти пути прошли, немцами не замеченные. А атака вот захлебнулась. Ослаблые были люди, этого не учел. Не смогли рвануть оставшиеся метры… Да чего там, сами все знаете. Прискорбно, конечно, что бой этот для вас пленом окончился, но… вы вроде спрашивали, почему не интересуюсь, чего же не застрелились. Так почему?

– Курок взвести не мог… Видел, что немцы подходят, а ни рукой, ни ногой… Контужен был сильно. Ну и помирать не хотелось… Пистолетик, между прочим, я после войны приобрел, и мнится мне – тот самый, мой ТТ, хотя номерок-то и соскобленный.

– С собой носите?

– А что?

– Так спросил… А вдруг с собой? Вдруг трахнете в меня?

– Нет, подполковник, ушло время… Ушло. Такие вещи под горячую руку только можно.

– Но купили все же пистолет?

– Купил… Так не только для вас, еще есть «дружки» лагерные, с которыми посчитаться надо. Но… – задумался Марк, – и это, наверно, уже в прошлом.

– Да, привыкли мы на войне оружием-то размахивать. Я сам давеча такой игрушкой другу своему грозился.

– Из-за Женьки?

– В курсе, значит? Рассказала Настасья?

– Рассказала.

– Может, из-за Насти меня… милуете? – усмехнулся Петр, бросив быстрый взгляд на Марка.

– Да нет, наверное, – усмехнулся Марк. – Другое тут дело, видимо. Хотя и Настя ваша кой-чему поспособствовала. Хорошая женщина.

– В нашу породу, в бушуевскую, а вот Женька, – махнул он рукой.

– Думаю, Настя тоже не в вашу породу, – покачал головой Марк.

И странно стало обоим, что перешел разговор на обычный, словно знакомы давно, словно и не было пяти минут назад речи про пистолет и про ненависть. Марк смотрел на Петра, на его красивое чеканное лицо и вспомнил: ведь восхищался в том бою комбатом, шедшим спокойно среди бушующего огня, и не для форса, конечно, а чтобы поднять как-то дух измученных голодухой и деморализованных прошлыми неудачными боями бойцов, да и верил он тогда – пройдут они, возьмут эти деревни проклятые. Это потом, в плену, стало ему все другим казаться. А тогда верил он в капитана, верил и в то, что подберут его непременно, до самой последней минуты верил, даже тогда, когда немцы подходить стали, надеялся, откроют огонь наши, не дадут немцам подойти, ведь те, гады, в открытую шли, а светло уже было. Но молчал наш передний край, зализывал раны, не до наблюдений за немцами было измученным бойцам… Вот тогда и рухнула у него вера в комбата, ну а потом, в лагере, и во многое другое…

И Петр, поглядывая на Марка, тоже дивился, что перестали они о прошлом, а этот обдавший его ненавидящим взглядом человек сидит сейчас рядом… Хорошо, наверно, что не взъелся он, не поднял голос, а признал свою вину сразу, объяснения и оправдания оставив на потом. Есть его вина, есть, разумеется, ведь чего не хлебнул его взводный в немецком лагере, страшно и подумать. И умилился самим собой – должен настоящий командир, ежели оплошность допустил, признаться в этом прямо, что он и сделал. Но неплохо бы и добавить, чтоб понял художник этот, какой перед ним человек.

– Ну что мне еще сказать вам? Как вас звать-то? Марком вроде, а как по отчеству?

– Викторович.

– Так вот, Марк Викторович, я человек прямой, что на словах, то и в душе. Виноват. Не проверил исполнение своего приказа. Сожалею очень, что так вышло, что вроде по моей вине в плен попали, мук натерпелись. Помнить буду об этом до конца дней. Ну и ежели вас это удовлетворяет, покончим на этом, а ежели нет… – он усмехнулся горько, – ежели нет, решайте сами…

– А чего решать?

– Уж не знаю, – еще раз усмехнулся Петр. – Хоть дуэли еще при царе отменили, но – пожалуйста… Пистолетик тоже имеется, именной. Только стрелять я в вас не буду.

– Ну, хватили куда, – глухо засмеялся Марк. – А занятно бы было… Нет, Петр Севастьянович, перегорело уже все. Это я в лагере себя накручивал. Сперва один отец-командир полуживого на поле оставил, немцам отдал, потом другой тоже бросил, если не сказать – предал… Знаете же, наверно, отказался же он от своих пленных?

– Он и от сына своего отказался. Раз не мог всех обменять, так и собственного сына не стал. Поступок величайший, на мое мнение. Отец ведь! Что пережил, верно? Уму непостижимо.

– А может, не любил сына-то?

– Как можно? Какой отец сына не любит. Это вы бросьте, – похолодел голос у Петра.

– Ладно, Петр Севастьянович, может, доведется еще поговорить, так расскажу кое-что… Слыхал, у вас в доме заместо икон по всем углам он? – спросил Марк.

– При чем здесь иконы? – нахмурился Петр. – А портреты висят. Так они, поди, в каждом доме у советских граждан. А что? – и настороженно глянул на Марка.

– Да ничего… А вдруг, чем черт не шутит, наступит времечко…

– Какое такое времечко? – перебил Петр непонимающе.

– Вы же знаете диалектику, Петр Севастьянович, – все течет и изменяется.

– Вот вы о чем… Я такой диалектики не знаю и знать не хочу, – рубанул он рукой по воздуху.

– Значит, на веки веков? – чуть усмехнулся Марк.

– А как же, – он помолчал немного, остывая, а потом, с сожалением глянув на Марка, уже успокоившись, сказал: – Настя говорила, что свихнул вас малость плен, вижу – права. Да ладно уж… Только о такой диалектике помалкивали бы. Люди-то разные есть, – предостерег под конец.

– Но я же не кому-нибудь, а вам сказал, – сделал упор на «вам» Марк и посмотрел прямо в глаза.

Петр взгляд выдержал… Легкая улыбка тронула губы – верит этот бывший лейтенант своему бывшему комбату, верит, а это после всего, что промеж их произошло, было приятно. Он опять щелкнул портсигаром, предложил папиросу Марку, а затем поднялся. Долго колебался, подать ли руку первому, но Марк, заметив это, протянул свою. Обменялись рукопожатием. На том и разошлись…

Разошлись вроде по-хорошему, неожиданно для самих себя. Петр двинулся к Самотеке, а Марк дальше по парку… Разошлись, не зная еще и не ведая, что вернутся к этому разговору через восемь лет, на День Победы пятьдесят шестого года, что окажется Марк в этот день в доме Бушуевых и, увидя портреты на стенах комнаты, поймет, не наступило, да, видно, и не наступит для Петра такого времени. И эта верность отставного подполковника своему бывшему Верховному, как бы ни относился к нему сам Марк, странно тронет его…

63

После весенней сессии, которую Володька сдал, как обычно, успешно, а Коншин из-за своих «страданий молодого Вертера» и работы на сельхозвыставке с грехом пополам, ребята решили смотаться куда-нибудь за город, подышать вольным воздухом, побродить по лесу. Коншин предложил съездить в Абрамцево, в знакомые для него места. Снимали они там дачу в тридцать пятом. Договаривались об этой поездке в институте, и находившаяся поблизости однокурсница Ирина, неравнодушная как будто бы к Володьке, воскликнула: «Ой, мальчики, возьмите меня с Олей!» Ребята пообещали, но поехали одни. Внесли бы девочки суету, да и ухаживать бы пришлось, а им хотелось побродить вдвоем, поговорить о том, что накопилось и о чем в Москве не договорили.

Коншин был при деньгах – получил за работу приличную сумму, и накупили шамовки, уложили в сбереженный с войны солдатский вещмешок и отправились на Ярославский вокзал.

Уже в вагоне стало им легко и радостно. С удовольствием глядели в окна, где пробегали знакомые платформы, рощицы, дачи… Часто они мальчишками по этой дороге ездили: и в Мамонтовку, в Уче купаться, и в Загорск, на лавру поглазеть. Ехали они по этой дороге и на Дальний Восток почти в одно и то же время, в октябре тридцать девятого. Для Коншина тогда последним знакомым местом была глубокая железнодорожная выемка у местечка Петровск, где был летом перед призывом в армию, а дальше пошло уже все незнакомое. Володька вспомнил, как в Александрове разгромила марьинорощинская шпана привокзальный ларек. Вроде вначале порядок был, а потом подвалил народ, нажал сзади – и палатке каюк, рухнула. Продавщица под ней барахтается, а ребята уж на хапок работать начали. Посмеялись. А Коншин рассказал, что за Уралом нигде в пристанционных ларьках и буфетах ни вина, ни водки не продавали, так открыл кто-то какую-то фруктовую эссенцию. Ну и весь эшелон хрипел и говорил шепотом после этой штуки.

С эшелона, везущего их на Восток, перешли к воспоминаниям о довоенной службе, о чистой и здоровой жизни с физзарядочкой, с тактической до упаду, с ночными марш-бросками, с рукопашным боем, которым занимались до изнеможения, полагая его очень важным, а пригодились эти приемы лишь один раз Володьке, когда был в штрафбате и в отчаянной ночной атаке отбил винтовку немца вниз и огрел того прикладом в висок отработанным, почти машинальным ударом. А Коншину в рукопашной не довелось быть – либо отходили немцы при их приближении, либо отбивали атаки, отбрасывая их с половины пути.

В тридцать пятом, чтоб добраться до Абрамцева, ехать надо было паровиком, а слезать на станции Хотьково. Электрички только до Мытищ ходили. А теперь есть платформа 57-й км, на которой они и сошли, и сразу тропкой в лес, к глубокому оврагу, пройдя который оказались уже на знакомой Коншину дороге, что вела через мост в Абрамцево.

Тут уже все знакомое ему – и пруд, и усадьба, и аллеи, и избушка «на курьих ножках», в которой среди многочисленных автографов, может быть, уцелел и его, вырезанный перочинным ножичком. Коншину почему-то очень хотелось узнать, остались его инициалы на стене или нет, и он подгонял Володьку, задержавшегося у аксаковского дома.

Избушка оказалась на месте. Шла от нее, как и раньше, уходящая вниз аллея. Вспомнил Коншин, как разгонялся он тут на велосипеде до замирания в сердце и как с ходу влетал на противоположный склон. До такой умопомрачительной скорости разгонялся он лишь при зрителях: либо девчонок-дачниц, либо взрослых девиц из дома отдыха «РАБИС», располагавшегося в ту пору в усадьбе.

Свои инициалы «А. К. 35 г.» – он разыскал и был этому чрезвычайно рад, сам не зная почему, но и грустно стало. Показывая Володьке сохранившиеся буквы, он сказал:

– Да, убило бы на войне, только вот эти буковки и остались… А сколько здесь, наверно, таких. Видишь?

И стали они рассматривать и инициалы, и имена полностью, мальчишеские, девчоночьи… Много было их, все стены расписаны, а года все довоенные – тридцать шестой, седьмой, вплоть до сорок первого… А много ли из них в живых осталось? Хорошо, если половина, а может, и одна треть?.. Вроде как кладбище эта избушка. Одновременно полезли они в карманы за папиросами, задымили…

– А может, Володька, от меня только это и останется? – горько усмехнулся Коншин.

– А ты что, памятник жаждешь заслужить? – иронически скривил губы Володька.

– Да нет… Но для чего-то, черт возьми, мы остались в живых!

– Брось! Выдумал ты себе это. А на самом деле до сих пор, наверно, не веришь, что живым остался. Сужу по себе.

– А что! – воскликнул Коншин. – Может, ты и прав. «А мы остались, уцелели из этой сечи роковой… – вспомнил он Вяземского. – …По смерти ближних оскудели и уж не рвемся в жизнь, как в бой». – Он задумался. – Рвемся-то, может, и рвемся, но что-то ничего не получается.

– Опять завел ту же пластинку? – усмехнулся Володька.

Спустились от избушки вниз, к мостику, поднялись – аллея тянулась так далеко, что не видно просвета, только заметили они сидевшую на дальней скамейке особу женского пола с книжечкой и невольно приосанились, подтянули ремни на гимнастерках. Коншину было и грустно и приятно узнавать знакомые места… Вот здесь, у этой ямки, притормаживал он велосипед, там дальше разворачивался, на той вон скамеечке присаживался, как раз на той, где сидит сейчас девушка. А может, вдруг она из тех дачниц, длинноногих пятнадцатилетних девчонок, перед которыми он и форсил на велосипеде? Ведь в кого-то из них он был влюблен, но теперь, конечно, не помнит лица и вряд ли узнает.

Когда они подошли к скамейке шагов на тридцать, девушка подняла голову и посмотрела на них.

– Дадим «строевой»? – неожиданно предложил Володька.

Коншин удивился, не ждал он от Володьки такой прыти, но согласился, кисло улыбнувшись.

И прошлись они перед девицей «строевым», с равнением на нее, рубя шаг с каменными лицами и громыхая сапожищами. Она громко засмеялась… Что ж, реакция благожелательная, даже неудобно не остановиться. Притормозили и повернулись к ней.

– Мальчики, из вас никто в эвакогоспитале 5005 не лежал? Это у Киевского вокзала… – уточнила она.

– К сожалению, нет, – развел руками Володька, опять поразивший Коншина необычной любезностью. – Почему вас это интересует?

– Был у нас один ранбольной, всегда передо мной строевым проходил. Ну и вы рассмешили.

– Слышишь, Алексей? Уже был прецедент, мы, увы, не первые.

– Значит, вы в госпитале работали? – спросил Коншин.

– Ага.

– Не повезло нам с тобой. В каких только госпиталях не валялись, а к такой вот сестричке не попали, – опять заиграл Володька. – А вы, мадемуазель, значит, мечтаете в одиночестве?

– Увы, уже не мечтаю. Я читаю. Сонеты Шекспира, – она гордо помахала маленькой книжечкой.

– Ого-го, – промычали оба в один голос, выражая этим изумление и восхищение.

– А вы не «го-го», вы послушайте: «В тот черный день – пусть он минует нас! Когда увидишь все мои пороки. Когда терпенья истощишь запас И мне объявишь приговор жестокий… В тот день поможет горю моему Сознание, что я тебя не стою, И руку я в присяге подниму, Все оправдав своей неправотою. Меня оставить вправе ты, мой друг. А у меня для счастья нет заслуг». Ну как?

– Это почти про меня, – сказал Коншин.

– И про меня, – улыбнулась она.

– Ну и много у вас пороков? – спросил Володька.

– У кого? У меня?

– У вас. Про него я знаю, – кивнул он на Коншина. – У него навалом.

– Одну минутку… – она быстро залистала книжку, нашла страницу и продекламировала: – Отлично зная каждый свой порок, Я рассказать могу такую повесть, Что навсегда сниму с тебя упрек, Запятнанную оправдаю совесть…

– У Шекспира что, на все случаи жизни сонет? – удивился Володька.

– Почти.

– Что ж, пороки ваши нас не испугали. Если хотите, можете прогуляться с нами, – улыбнулся он.

– Спасибо за милостивое разрешение. Думаю, с Шекспиром мне будет интересней, – выдала она с улыбочкой.

– М-да? Неплохо. Один ноль в вашу пользу… Ладно, мы не обидчивые. Тогда пока… – махнул Володька рукой.

– Пока, – бросила она и уткнулась в книжицу.

В конце аллеи Коншин стал искать тропку, ведущую в деревню Мутовки, где они жили, но не находил. Заросла, что ли? Да, видимо, «позарастали стежки-дорожки», вспомнились ему слова песни. Он повернулся к Володьке:

– Придется лесом… Вижу, понравилась девочка, не узнать прямо тебя.

– Весна, – пожал плечами Володька. – Ты веди давай.

Коншин поискал еще тропку и, не найдя, повел Володьку напрямик лесом. Вскоре они выбрались на опушку. Впереди раскинулось поле, за ним стоял небольшой лесок, а из-за него выглядывала деревушка. Они осмотрелись и…

– Лешка, ну и местечко для обороны! – завопил Володька. – Обзор на все сто восемьдесят! Смотри, тут вот станкач установить, левее ручной. А второй ручник вот здесь. Ну и живи, не тужи, жди фрица.

– Место – красота! Только станковый я бы поставил туда, а второй ручник выдвинул бы к тому бугорку… – и они всерьез стали обсуждать устройство обороны на этом месте, пока не расхохотались.

– Не хватает еще стрелковую карточку начать составлять: ориентир первый – отдельно стоящее дерево, ориентир второй – копна, ну и т. д. Не навоевались, идиоты!

– Карточку ни к чему, а вот пистолетик ты зря выбросил, постреляли бы, – с сожалением сказал Коншин. – У тебя какой вальтер был? П-38, офицерский, или типа браунинг?

– Полицейский, ПП, на семь шестьдесят пять.

– Наши патроны от ТТ подходили?

– Нет, наши чуть подлиннее. Но у меня два магазина было и россыпью патронов двадцать. Пострелять можно было.

– Зря все же выбросил, – вздохнул Коншин.

– Не настрелялись мы с тобой, что ли?

– Настреляться-то настрелялись, но интересно, мазали бы сейчас или нет? А потом, просто в руке подержать приятно.

– Конечно, мазали бы. Руки уже не те. А подержать бы – да, неплохо.

Перекурили они тут и пошли в деревню. Коншин сразу узнал дом, где жили, собрался было зайти к хозяевам, но остановился.

– Не стоит, пожалуй. Мать мне писала на восток, что хозяина на финскую еще взяли…

– Думаешь, не жив?

– Видишь, дом-то неухоженный. Придем к хозяйке живые, только боль, кто-то вот уцелел, а мой… Не пойдем, – решил Коншин.

Да, до сих пор неловко заходить в дома погибших знакомых и товарищей. Постояли недолго у избы и пошли обратно, к Абрамцевскому парку, но на аллейке никого не было, скамейка, где сидела девушка, пуста… Володька притворно зевнул и спросил, какие здесь еще достопримечательности, давай посмотрим, а потом в настоящий лес заберемся. Коншин ответил, врубелевская скамейка имеется, откуда вид красивый, ну и волейбольная площадка, на которой он с самим Ойстрахом играл.

– Вот с каких пор ты неравнодушен к знаменитостям. А я-то думал, чего это ты «Коктейль-холл» так полюбил? – подковырнул Володька.

Коншину это не понравилось, пробормотал что-то в ответ маловразумительное и повел Володьку к скамейке Врубеля. Там посидели, полюбовались действительно прекрасным видом на окрестности, а потом, пройдя по дороге, усаженной липами, свернули в лес, где на поляне и устроили привал. Вытащили из вещмешка еду, разожгли костерик от комаров и растянулись… И дымок от костра, и то, что лежали на родимой землице, и что лес вокруг – все это напомнило войну. Близко они тогда земли касались, крепко были связаны и сильно от нее зависели. И лес, и болотце, и опушка, и какая-нибудь лужайка, и сарай разбитый или изба полусожженная – все было средой их обитания, жили и обживали, ощущая неразрывную связь с матушкой-землей… И вот уже три года живут в городе, хоть и родном, но лишенные такой связи, и, наверно, плохо это. А сейчас вот на поляночке – расчудесно. Распахнуто над ними небо с бегущими облачками, тишина. Если и раздавались какие звуки, то приятные – петух в деревне прокукарекал, корова где-то промычала, либо прошумели деревья от порыва ветерка, а так все тихо, спокойно…

– Вот сокрушался ты в избушке, – задумчиво начал Володька, – что не выходит у тебя сказать «свое» слово, таланта не хватает и прочее. А я вот что подумал: нету ни у тебя, ни у меня еще своего слова-то. Нет, и все. Не готовы мы его сказать, вот и не получается ни хрена. Вот Игорь рассказ нам читал, так там все не его, откуда-то. Хоть он и обвинил нас в ералаше в мозгах, но у самого тоже… Задумывался об этом?

– Я только эти полгода и делаю, что задумываюсь.

– Ну, не только. Дров наломал достаточно, – усмехнулся Володька.

– Ну и что же теперь, по-твоему?

– Думать, наверно… – он потянулся к костру, подбросил веточек. – Зря ты все-таки не осилил «Историю государства Российского». Любопытные бы вычитал вещи… Не везло на царей России-матушке…

Коншин вскинул голову, ожидая продолжения, но Володька достал папиросы и закурил. Сделав несколько затяжек, он спросил:

– Ты видел «Дни Турбиных» во МХАТе?

– Конечно. И не один раз. Чего это ты вспомнил?

– Ну и как, понравилось?

– Да… Казалось бы, что нам эти белые офицеры, а трогало все.

– Они не только белые офицеры, – сказал Володька задумчиво. – Они – наша старая русская интеллигенция… Я бы хотел еще раз посмотреть этот спектакль, но, увы, он не идет. Смотрел-то мальчишкой…

– Я бы, пожалуй, тоже не отказался, – заметил Коншин.

– А твой отец не воевал в ту войну?

– Нет. Был студентом. А твой?

– Воевал…

– Офицером, наверно?

– Да.

– Ну а потом?

– Потом? – Володька поднялся. – Потом не знаю. Пошли?

Коншин поглядел на Володьку, что-то, видимо, понял, но расспрашивать не стал.

По дороге на станцию нагнали они девушку, с которой говорили в парке, поравнялись. Володька спросил ее, но уже не прежним, игривым тоном:

– Как провели время наедине с Шекспиром?

– Прекрасно! – улыбнулась она.

– Но Шекспир угощал вас только своими сонетами. А мы могли бы и еще кое-чем, – тряхнул он вещмешком.

– Духовная пища важнее, – не задумываясь ответила она, но на мешок посмотрела. – А это «кое-что» осталось у вас? – и рассмеялась.

– А как же. Можем сразу здесь разложить скатерть-самобранку. Или на станции. Где хотите. Как вас величать, кстати?

– Нина… Давайте на станции. Я не думала быть тут долго, ну и не захватила ничего. По своему обычному легкомыслию.

– Это какой по счету из ваших «пороков»? – улыбнулся Володька.

– Не считала. Боюсь сбиться со счета, – опять засмеялась она.

Так и шли они, беззаботно болтая, перекидываясь шуточками, и никто из них не думал и не гадал, что через несколько лет столкнет их снова случай, как не думали и не гадали, что через те же несколько лет разрешит жизнь если не все, то многие вопросы, которые мучают их сейчас и будут еще мучить в последующие, не менее трудные годы…