Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Неловко все же…

– Не понимаю, – удивился Володька. – Спрашиваю, рад, что от этого типа отделался?

– Как тебе сказать?.. Конечно, рвать, так с музыкой, но… – Коншин замолчал.

Володька поглядел на него, покачал головой, а потом задумчиво сказал:

– Выходит, прав Леонид Леонов, сказав, что, «когда кончается затемнение городов, наступает затемнение совести». Про тебя, кстати. Еще какую-то неловкость выдумал.

– Ну, куда теперь? – ушел от неприятного Коншин. – Домой неохота что-то, может, к Марку зайдем?

– Твой Марк слишком нос перед нами задирает. Пошли к нам, ты давно не был, мать часто про тебя спрашивает.

Было уже больше десяти вечера, когда они ввалились к Володьке домой. Ксения Николаевна не сразу заметила ссадину на скуле сына и припухлую губу у Коншина, а разглядев, всплеснула руками:

– Вы, кажется, дрались, мальчики?

– Ага, мама. Была хорошая идейная драка, – рассмеялся Володька.

– Господи, даже идейная! – невольно улыбнулась она. – Защищали честь какой-нибудь девушки?

– Нет. Свою собственную, мама.

– Других способов не нашлось?

– Увы, это был единственный. Чай будет, мама?

За чаем говорили о разном… Ксения Николаевна очень интересовалась Марком и расспрашивала о его картинах. Коншин рассказал, а потом посетовал, что и Марк, и Михаил Михайлович твердят ему об упущенном времени и что, наверно, ничего из задуманного у него не выйдет, так и будет возиться всю жизнь с плакатиками, зарабатывая на хлеб насущный.

– О чем вы толкуете, Алеша? Неужто после того, что вам всем довелось пережить, спокойная и более или менее обеспеченная жизнь все не устраивает? – спросила Володькина мать.

– Коншин называет это мещанским раем, мама, – усмехнулся Володька.

– Какие вы глупые… Нашему поколению, увы, такого «мещанского рая» совсем не досталось. Вы только вылезли чудом живые из такой войны, так неужто вам может казаться, что там была какая-то необыкновенная, романтическая жизнь?

– Там было все проще, – заметил Володька.

– Может быть, – задумчиво согласилась она. – Наверно, жизнь сейчас сложнее, и она все время будет ставить перед вами трудные, почти неразрешимые вопросы, и, чтоб не запутаться, надо… надо все время прислушиваться к своей совести… Помните сказку Салтыкова-Щедрина о тряпочке-совести, которую теряют и находят?

– Помним. Но все это не ново, Ксения Николаевна, – вздохнул Коншин.

– Да, не ново. Я вам америк не открою. Вроде бы все просто и в то же время страшно трудно… Тем более сейчас, когда вам что-то приоткрылось. Да, мы очень мало знаем, многое для нас пугающе непонятно, но самое страшное теперь для вас – растеряться, потерять ориентиры, бросаться из стороны в сторону… – она говорила взволнованно, не сразу находя слова. – Вы поняли меня, мальчики?

– Поняли, мама, – вяло сказал Володька, чуть не добавив: «А чего тут понимать, все это слова», но не добавил, не желая обидеть мать.

По дороге домой Коншин думал, что в милицию Анатолий Сергеевич вряд ли заявит, но работу-то он потерял, и надолго. Проходя мимо ночного гастронома на углу Колхозной и 1-й Мещанской, около которого галдела очередь, он столкнулся с Колюней Крохиным.

– Привет, Алеха. Сообразить не хочешь?

– Нет, Коля. Работать завтра, – сказал Коншин привычное и… запнулся – работы никакой завтра не предстоит, а денька через три придет к нему бумаженция из редакции, где будет сообщено о расторжении договора под каким-нибудь предлогом.

– Дело есть. Зайду к тебе на днях.

– Какое дело?

– Хорошее, денежное. Договорились?

– Ну, заходи, – безразлично кивнул Коншин.

После ухода Коншина Володькина мать заявила сыну, что вряд ли он имел право затевать драку, что надо было хоть спросить Коншина, хочет ли он этого, а теперь он остается без работы по Володькиной вине.

– Мама, когда вытаскивают утопающего, разве спрашивают его? Я удивляюсь тебе. У Алексея такая же пенсия и стипендия, как и у меня. С голоду, слава богу, не помрет.

– Мы вдвоем, Володя. Меня жизнь научила крутиться, а Алеша не умеет. В общем, я не в восторге от твоего поступка.

Когда мать говорила «не в восторге», для Володьки это значило нечто большее. Он задумался, но вскоре тряхнул головой:

– Все правильно, мама. Алешка и выпивать стал каждую получку из-за этого типа. Правильно, – повторил убежденно.

37

Уже прошел месяц с того тяжелого разговора с Ниной, а Игорю так и не удалось встретиться с ней. Он приходил к Институту курортологии, ждал ее у дома, звонил, но все напрасно. Оставалось лишь одно – идти к ней домой, пусть даже придется говорить при ее матери.

Перед подъездом пришлось выкурить две папироски, чтоб унять волнение, но когда вошел в дом, поднимался по мраморной лестнице бывшего купеческого особняка мимо стен с какой-то лепниной – успокоился. Он постучал в дверь Нининой комнаты, а потом тихонько открыл – Нина спала, свернувшись калачиком на маленьком старом диванчике.

– Нина… – шепотом позвал он ее.

Она открыла глаза и посмотрела на него.

– Нинушка… Я пришел.

Ему страшно захотелось подойти к ней, присесть на диван, погладить ее по голове, приласкать, но она молча и отчужденно глядела на него, будто не узнавая.

– Я пришел… Надо же поговорить… – начал он несмело.

– Не о чем нам говорить, – ответила не резко, а равнодушно и отвернулась. – Уходи.

– Но нельзя же так. Нам надо решить…

– Я уже решила, – перебила она. – Надеюсь, ты порядочный все же человек и будешь мне давать денег на ребенка. Вот и все.

– Но, Нина, он… я же хотел сказать тебе, если ты хочешь, мы можем… нет, должны, наверное, расписаться…

– Не можем и не должны. Уходи, Игорь, у меня болит голова.

– Но ты… ты не сделаешь аборта?

– Ах, вот что тебя беспокоит! Не бойся, не сделаю.

– Я боюсь только за тебя.

– Можешь не переживать, – сухо сказала она. – Уходи, а то сейчас придет мама.

– Ты сказала ей?

– Тоже можешь не беспокоиться, пока не сказала.

– Нинушка, но почему ты меня гонишь?

– Неужто не понятно? Ты же… ты же твердил мне о ребенке, о том, что нужна семья и прочее, и сам же струсил. Ты для меня после этого просто не существуешь. Понял? Не существуешь. Тебя – нет. Понял? Нет, нет и нет… Уходи.

Игорь надел шапку и медленно вышел, закрыв за собой дверь. Ему трудно было понять Нину. Неужто из-за его естественной минутной растерянности в тот раз – такая реакция? Что за идиотский максимализм, которого он раньше в ней не замечал! И что теперь делать?

Он понуро поплелся по Каляевской… В нем нарастало раздражение. Нина просто вздорная девчонка, легкомысленная и совсем не думающая о будущем. Не так-то легко будет ее перевоспитать, поступки ее совершенно алогичны и не укладываются ни в какие рамки, а главное, непредсказуемы.

Дома ему не удалось скрыть от матери свое состояние, и она обеспокоенно спросила:

– Что-то давно не видать Ниночку. Вы не поссорились?

Игоря давно мучило, что он скрывает от нее случившееся – они всегда так откровенны друг с другом, но и сейчас, не желая волновать мать, он ответил уклончиво:

– С чего нам ссориться, мама? Все нормально. Просто Нина устает очень на работе, ну и мне надо наверстать упущенное – я довольно много времени потратил на рассказ.

Мать удовлетворилась ответом, а Игорь дал себе слово обязательно сказать матери обо всем, если спросит еще раз. Но через несколько дней Нина позвонила, выкинув новый фортель.

– Игорь, привет, – начала она. – Достань мне, пожалуйста, денег. Я раздумала и нашла женщину, которая… ну, понимаешь?

– Погоди, погоди, – заволновался он. – Чего ты раздумала? Это не телефонный разговор. Ты где? Давай встретимся.

Она сказала, что звонит из автомата и находится у Кировских ворот. Игорь поспешно оделся и вышел на улицу.

Нину он увидел еще издали. Она прогуливалась около почтамта, небрежно помахивая сумочкой.

– Почему ты вдруг решила, ведь до этого…

– Решила, и все, – не дала она ему договорить.

– И что это за женщина? Она хоть врач?

– Не знаю… Но мне говорили, она давно этим занимается. Надо восемьсот рублей, Игорь. Ты достанешь?

– Подожди, это не проблема. Ты понимаешь, что это очень рискованно, а ты даже не знаешь, врач она или нет.

– Не беспокойся, я здоровая, авось не помру.

– Нина, но нельзя же быть такой… Ты не девочка, – подавляя раздражение, сказал он. – А потом, мне говорили… в общем, ни одна женщина не жалела, что… родила, а вот в других случаях…

– А что делать? – вздохнула она.

– Я должен хоть посмотреть на эту женщину. Пойдем к ней вместе.

Она вначале отнекивалась – зачем тебе ее видеть и прочее, но потом все же согласилась. Видно, идти туда одной ей было страшновато.

38

К Первому мая все ждали снижения цен, слушок об этом пошел давно, вот и гадали, на какие продукты и на сколько снизят цены. Мужички мечтали, чтоб водочка стала б подешевле; женщины же на мясо и масло ждали снижения, тоже цены были высоковаты по сравнению с довоенными, а зарплата-то не очень повысилась. Но вообще-то, считали все, раз обещали снижение, то оно непременно будет, и жизнь с каждым годом начнет улучшаться. Кстати, многие до сих пор удивлялись, что после такой войны смогли и карточки отменить, и реформу сделать – сильна, выходит, наша страна, так быстро раны военные залечивает.

В доме Бушуевых больше всех на эту тему выступал глава семейства. Петр поддерживал:

– Раз Верховный обещал, значит – все. Будет у нас всего навалом. Он слов на ветер не пускает. Помните, как сказал – ни шагу назад, так мы словно и окаменели, встали насмерть. А потом погнали фрицев.

Женька поглядывала с насмешкой и притворно удивлялась:

– Удивляюсь вам. Живем хуже некуда, весна скоро, выйти на улицу не в чем, а вы всем довольны, всему радуетесь.

– Цыц, девка! Чего ты в этом понимаешь? – возмущался отец, а Петр, покачивая головой, говорил, что ремня хорошего в доме не было, что, видать, жареный петух в одно место не клевал.

Женька посмеивалась, а Настя морщилась, не нравилось ей, когда выскакивали из Петра порой разные словечки. Один раз не выдержала и заметила:

– Ты же не в казарме, Петр, не очень бы выражался, женщины же мы, – на что тот смиренно, к ее удивлению, извинился, сказав:

– Верное замечание. Принимаю критику. Конечно, когда всю жизнь с мужиками дело имеешь, язык распускаешь. Но, Настенька, ничего не попишешь, в атаку же ходили не с галантерейными выражениями, там матюшок ох как помогал: тебя обматерят, ты обматеришь, ну и глядишь – пошло дело.

– Тебе, Петенька, при твоем звании не очень-то к лицу… Хотя, помню, в гражданскую и бывшие офицеры, хорошего воспитания люди, и то, бывало, такое запустят… Войны этакое дело, – сказал старик Бушуев, но потом, подумав, досказал: – Но советский офицер должон все же повыше быть царских-то. Это звание высокое.

– Видать, отец, снимать мне погоны все же придется. Сейчас дали отпуск, а потом комиссия, и ежели инвалидность, то… в запас, – вздохнул Петр тяжело.

– А ты головой-то не никни, найдешь работу по душе. Армия ведь не такой уж сахар, служба тяжелая, сегодня здесь, завтра там… Зашлют опять на Дальний Восток в гарнизон какой дальний, а тут – Москва, столица мира, тут тебе все развлечения – и театры и музеи…

– Я армию люблю, мне без нее трудно будет, – невесело произнес Петр и задумался.

Ждали Михаила. Стол был уже накрыт, стояла бутылка «Тархуна», на закуску селедочка, колбаска, сырок. Сегодня десятилетняя годовщина со дня смерти матери, они каждый год этот день отмечали, даже в войну собирались. Правда, все реже и реже шел разговор на этих сборах о самой матери, но все же первую рюмку всегда за помин души, а Настя панихиду в церкви заказывала и свечечку ставила, мать-то верующая была, хотя веру свою не выпячивала, мало о ней говорила, только праздники церковные блюла. В тридцатые годы молодые, да и отец, стали против этого протестовать, тогда же антирелигиозная пропаганда усилилась, но мать все равно и пасху и рождество отмечала, ну а куличи и пасху кто есть откажется, ели за милую душу… А потом сам глава дома решил, что зазорного в этом нет, русские же праздники, народные, тем более Петр – самый главный противник – был уже в армии.

Пришел Михаил, худой, усталый, жизнь у него нелегкая – двоих детей в войну тянул. Вытянуть-то вытянул, да сам вроде надорвался, и родной брат Петенька, отцовский любимчик, все больше раздражал его и тем, что одинокий, что в свое удовольствие живет, и тем, что чинов больших легко, как ему казалось, добился, и даже голосом своим громогласным и самодовольным. Сейчас, зная уже от Насти, что могут Петра в запас уволить по болезни, особо ему не сочувствовал: пусть теперь на гражданке поломается, не все коту масленица.

Сели за стол, помянули мать Александру Тимофеевну, а дальше разговор что-то не шел, не клеился. Раньше старик в такой день всегда рассказывал, как он с Сашенькой познакомился, как сватался, как свадьбу играли; но сегодня почему-то не стал, поглядывал на хмурого старшего сына, понимая, что с увольнением из армии рушатся у того все планы, а может, рушится и сама жизнь: уж очень военный был Петр, словно для армии и войны приспособленный, трудно ему будет на гражданке прижиться. А тут еще Михаил не к месту брякнул:

– Ну что, браток, в простые смертные, слыхал, подаешься? На гражданке-то вкалывать надо, а ты уж отвык небось?

Петр тяжело поднял голову, уперся взглядом в Михаила и процедил:

– Зависти в тебе много. От нее и сохнешь. Но не надейся, не пропаду. Я легкой жизни никогда не искал, в армию, сам знаешь, когда пошел. Когда стране надо было, когда тучки уж над ней сгущались.

– Что верно, то верно, – поспешил вставить свое слово Бушуев-старший, чтоб предупредить ссору. – Ты, Миша, не прав. Петр же, прежде чем до чинов дойти, все должности испробовал – и солдатом был, и отделенным, и взводным… Ты в армии не служил, не знаешь, что легкой службы в армии нет, а чего не знаешь – не болтай, – последнее слово сказал строго.

– Ему бы на передок хоть на несколько денечков, – усмехнулся Петр. – Там заводик-то твой раем бы показался.

– Петру вкалывать не придется, он начальничком каким-нибудь устроится, – выступила Женька. – Правда, Петр?

– Не лезь, Женька, – остановила ее Настя. – Не твоего ума дело.

– Почему это – не моего? Думаете, я глупее вас, что ли? Не воображайте уж очень, – фыркнула она и поднялась из-за стола. – Пройдусь я, Настя. Скучно с вами…

– Вот кто у нас веселой жизни хочет, – буркнул неодобрительно Петр. – Прозевали девку. Будто и не нашей породы.

– А какая такая наша порода? Необыкновенная, что ли? Не пойму что-то, – бросила Женька.

– А такая порода, – внушительно начал отец, – которая на своих плечах жизнь для будущего делает, а о себе не думает. Поняла?

– Чего не понять, только скучно это. Пошла я… – отправилась Женька в коридор одеваться.

– Придется мне за нее взяться, – сказал Петр.

– Валяй возьмись, – усмехнулся Михаил. – Только это тебе не солдатами командовать. И чего браться? Девчонка хорошей жизни хочет, а кто ее не хочет? Пора уж ей, хорошей-то жизни, начаться, для этого и коммунизм строим. Разве не так?

– Ты о коммунизме неверно рассуждаешь, Михаил. Коммунизм же – это не только полная миска хлебова, это и мир, и дружба между людьми, и образование, и книги хорошие. Ради одного хлебова нечего было бы дело затевать. О другом мы думали, когда революцию делали, – проникновенно произнес отец.

– Не знаю, чего уж вы там думали, но без хорошей зарплаты, без сытости рабочему человеку тяжко. Сейчас бы и подкормить ребятишек, а не очень-то получается.

– Потерпи, сынок, наладится все скоро, заживем получше, чем до войны.

– Много ты, Мишка, о брюхе думаешь, – проворчал Петр.

– Тебе бы так, как мне, тоже бы о брюхе заговорил, – отрезал Михаил и стал собираться.

Так и закончился этот вечер, без лада, без тихих хороших разговоров. Покряхтывал сокрушенно отец, прощаясь с Михаилом. Исподлобья глядел Петр на брата, который ответил ему тоже не добреньким взглядом. Что-то ломалось в доме Бушуевых, а почему – не понять.

39

Как и ожидал Коншин, через неделю пришло из редакции официальное письмо, что в связи с изменением планов и исключением из него серии плакатов по технике безопасности договор с ним расторгается. Хотя и ждал этого он, но стало неприятно на душе – все его планы разделаться с долгами, купить что-то из одежды пошли прахом. Если бы лишь это. Как бы не раззвонил Анатолий Сергеевич по другим редакциям, тогда вообще без работы можно остаться.

Пришлось для успокоения вспомнить фронт, где он с первых же дней постиг одну житейскую мудрость: как бы ни было плохо сегодня, завтра может быть еще хуже, ну и другие, рожденные войной присказки – «живы будем – не помрем» и «будь что будет», которые помогали им в житье-бытье на переднем крае.

К вечеру позвонила Наташина тетка и сказала, что она должна ему кое-что сообщить и было бы хорошо, если бы он зашел к Михаилу Михайловичу, к которому часов в восемь зайдет и она «поплакаться в жилетку». Коншин согласился, даже не спросив, что же должна она ему сообщить, а когда заикнулся, Антонина Борисовна повесила уже трубку.

Михаила Михайловича он довольно давно не видел и потому охотно отправился к нему в Борисоглебский. Михаил Михайлович встретил его без удивления, видать, и ему звонила Антонина Борисовна.

– Очень рад, Алексей, проходите… Ну, у меня, конечно, беспорядок.

Ни жены, ни сына дома не было. Михаил Михайлович предложил поужинать вместе с ним, но Коншин отказался, зная, что в этом доме негусто с кормежкой.

– Как хотите… Ну, рассказывайте о жизни, мы давно не виделись.

И Коншин рассказал о недавних событиях. Михаил Михайлович внимательно выслушал, а потом задумчиво сказал:

– Вы, дорогой, наверное, еще не представляете, от чего спас вас ваш приятель. Такие дела затягивают. И прощай тогда все ваши мечтания.

– Увы, я с ними более или менее и так распрощался, – уныло пробормотал Коншин.

– Я говорю не только о ваших честолюбивых мечтаниях, о большем – о всем направлении вашей жизни. Первый компромисс никогда не остается первым, за ним всегда идут следующие.

– Я не хочу оправдываться, но я действительно поверил Анатолию Сергеевичу, что… это на пользу дела… Ну а потом, конечно, хотелось выпутаться из долгов, ломбарда, ну и сбросить военное. Ладно, не будем больше об этом, я хотел рассказать вам еще что-то.

И Коншин рассказал о встрече Володьки с отцом Сергея и о его словах, что «там виноватых нет». Михаил Михайлович поджал губы и слушал об этом с еще большим вниманием. Когда Коншин закончил, Михаил Михайлович долго молчал, долго раскуривал папироску, потом сделал несколько затяжек и лишь после этого протянул нарочито небрежно:

– Ну и что? Возможно, отец Сергея действительно не виноват, взят по ошибке, но отсюда никак не следует, что там нет виноватых. Я бы на вашем месте не придавал этому большого значения. Да и вообще, стоит ли об этом думать? У вас мало своих проблем?

– Хватает, конечно… В войну я не задумывался, не до того было, но сейчас…

– Не надо и сейчас, – перебил Михаил Михайлович.

– Почему не надо?

– Не надо – и все. Вы молоды, у вас должно быть все ясно и безоблачно, вы должны строить будущее. Я не призываю вас к бездумности, но, чтобы решать такие вопросы, надо многое знать. Понять хотя бы логику классовой борьбы. Революции не бывают без крови и жертв.

– Сейчас же не революция! – воскликнул Коншин.

Михаил Михайлович не успел ответить, зазвонил звонок, и он поднялся.

– Это Антонина Борисовна, наверно, – и пошел открывать дверь.

Антонина Борисовна метеором ворвалась в комнату, сбросила шубу, взглянула мимоходом в зеркало и с ходу начала:

– Слушайте, мужчины, и скажите мне совершенно откровенно: очень я страшная и старая? Если очень, тогда мне все ясно и вопросов больше не будет. Если не очень, то ответьте тогда, какого черта моему супругу нужно на старости лет?

Если по-честному, то Коншину Антонина Борисовна казалась и старой и некрасивой, но он пробормотал что-то комплиментарное. Михаил Михайлович помалкивал, иронически улыбаясь.

– Вы, Алексей, – душка, но, разумеется, все врете. Вот Михаил Михайлович помалкивает. Выходит, я вышла уже в тираж. Грустно, конечно, но что поделаешь? В конце концов, у женщины должна быть духовная жизнь, и – да здравствует она! Кстати, моего благоверного облапошивает его же студентка. С восторгом представляю, как он будет пыжиться и как с блеском оскандалится! Понаблюдать бы эту картину! Посмотрите на мои руки! Уже сколько лет тащу семью одна, а он пять лет пыхтит над какой-то никому не нужной диссертацией. Если эта девчонка надеется на роскошную жизнь, то жестоко обманется. Ну и что мне делать? – она села и засмолила свой дешевый «Прибой». – Перестаю давать ему жрать. Это, наверное, первое, что я сделаю. Как вы думаете? Пусть лопает в своей институтской столовой. Второе – я перестану стирать его кальсоны, пусть этим занимается его пассия. Ну и что еще? В-третьих, я отмою наконец-то свои руки, сделаю маникюр и брошу эту каторжную, грязную работу. Буду ходить в театр, в музеи и читать книги. Как программа?

– Замечательная, – с той же улыбкой ответил Михаил Михайлович.

– По-моему, тоже. И да здравствует полная свобода! Вот и поплакалась в жилетку. А теперь, милый Алеша, должна вам сообщить… – она остановилась. – Про Наташку можно при Михаиле Михайловиче?

– Можно, – сжался Коншин.

– Так вот, вы знаете, что я вас очень люблю, вы – свой. Я сама довольно разбросанный человек и терпеть не могу серьезных и скучных людей. Но моя сестрица совсем другая, и она от встречи с вами в восторг, разумеется, не пришла…

– Я это понял…

– У Наташки, конечно, своя голова, она девчонка умненькая, но кое-что у нее от мамаши есть – и некая рассудительность, и даже рассудочность… Кстати, ничего серьезного у вас не было?

– Что вы, Антонина Борисовна! Разумеется, ничего.

– Я так и думала… – она замолчала, закурила вторую папиросу. – Ну, что я тяну?..

– Не знаю, – сказал Михаил Михайлович.

– А я знаю. Мне трудно сказать, и не знаю, как сказать. Подождите маленько, соберусь с духом. Сперва скажите, Алеша, что произошло у вас в последнюю встречу?

– Она была у меня дома, ну и я… дал ей читать письма приятеля насчет Гали… Наташе показалось, что письма вранье, и она стала укорять меня в бездушии, бесчувственности, ну и в прочих грехах…

– И в том, что вы виноваты в разрыве с Галей? Да? – продолжила Антонина Борисовна.

– Да, – хмуро сказал Коншин. – Ну, говорите, Антонина Борисовна.

– Наташка собирается замуж.

– Вполне естественно в ее возрасте, – заметил Михаил Михайлович, перестав улыбаться.

– Вот как… – поднял голову Алексей и попытался улыбнуться.

– Но не подумайте, что за капитана второго ранга, который ухаживал за ней на работе и вроде бы делал предложение. Нет! Это какая-то старая довоенная любовь. Больше ничего не знаю, кроме того, что он студент… Короче, Алеша, вы должны немедленно позвонить ей и добиться встречи.

– А стоит ли?.. Раз она решила…

– Ничего она, по-моему, не решила. Очередной взбрык! А потом, потом, мне кажется, она не очень уверена в ваших чувствах.

– Она говорила об этом?

– Говорила. Кроме того… какие-то девицы с вокзала, которые у вас ночуют… И не говорите мне, будто все это ерунда. Что я не понимаю, что молодой мужчина не может жить монахом. Но Наташка еще девица! Ей это непонятно. Вот и объяснитесь с ней, убедите, соврите в конце концов, это же будет святая ложь.

– Конечно, Алексей, вам надо встретиться, – поддержал гостью Михаил Михайлович.

Коншин пошарил в кармане, вынул пачку «Беломора», закурил.

– Ну что вы молчите? – накинулась на него Антонина Борисовна. – Действуйте. Звоните прямо отсюда.

– Мне надо подумать, – он поднялся и стал прощаться.

Вышел в переулок и долго стоял, не зная, куда ему тронуться. Было уже около девяти вечера, Наташа должна вернуться с работы. Он добрел до телефона-автомата и позвонил ей. К телефону подошла ее мать, и он повесил трубку. На Садовой он сел в троллейбус. От Красных ворот ноги сами понесли его к Наташиному дому. Войдя во двор, он посмотрел на окна – света не было. Зайдя в парадное, решил дождаться ее. Простоял около часа, но Наташа не возвращалась. Он еще раз вышел во двор, света в комнате все не было. Промаявшись еще почти час, он вдруг понял, не знает он, что сказать Наташе. Погодите выходить замуж, подождите, когда я окончу институт и разведусь с Галей? Глупо. А что еще сказать? Он выкурил подряд две папиросы и с ноющей тоской в сердце вышел из Наташиного парадного… Вот и не будет больше встреч у тех, существующих лишь в его памяти, Красных ворот, через которые трехлетним ребенком въезжал он в Москву, а можно сказать, и в жизнь… Встреч, являвшихся, пожалуй, единственно радостным, что было у него в последнее время. Он почему-то не чувствовал ревности и неприязни к будущему Наташиному мужу. Просто было очень больно, что у него больше не будет того, что было…

Выйдя к Красным воротам, он пересчитал деньги. Оказалось около двухсот, и хотя они были последними, он направился в «Коктейль-холл»…

40

На другой день Коншин все утро бессмысленно вышагивал из угла в угол, не находя себе места, и читал про себя родившиеся вчера в «коктейле» строчки. Полночи отделывал он стихотворение, так выразившее его тоску, что он повторял его сейчас, он даже чувствовал жалость к самому себе. Промаявшись полдня, он оделся и пошел к Марку, в Лавры – может, отвлекусь малость, подумал он.

Марка он застал неработающим, был тот без халата и без палитры в руках, с которой всегда отворял дверь.

– Заходи, – вроде бы даже обрадованно, как показалось Коншину, встретил его Марк.

– Не помешаю? Ты, вижу, не работаешь?

– Антракт. Проходи. Кофейку хочешь?

Кофейку Коншин после вчерашнего, конечно, хотел и присел за стол. Марк поставил чашки, принес из кухни кофейник. Наливая кофе, глянул на Коншина и протянул:

– Вижу вы, сэр, не в форме… Что случилось?

– Долго рассказывать. Хочешь, прочту стихи? И все поймешь.

– Свои? – удивился Марк, а когда Коншин кивнул, добавил с усмешечкой: – Любовная лодка разбилась о быт?

– Вроде этого…

– Что ж, валяй.

Коншин отхлебнул глоток кофе и начал:

– Я не настолько пьян сегодня, в этот вечер, Чтоб не понять, Что никогда мне ваши плечи Не обнимать, Что лучше бы о нашей встрече Не вспоминать. Мой взгляд сегодня не настолько мутен, Чтобы не разглядеть, Что слишком часто пьян я и беспутен, Чтобы меня жалеть. Не думать, позабыть о старом Поможет хмель. Вот почему так часто за высоким баром Тяну коктейль. Вот почему так больно, грустно в этот вечер, Что не до жалких фраз… Не обнимать мне ваши плечи, не целовать вам глаз…

– Что ж, вроде недурственно, – так же усмехаясь, сказал Марк. – Ну и что дальше? Будем «За высоким баром тянуть коктейль»? Не стоит, сэр… Все это дым. Не будешь «обнимать эти плечи», будешь – другие, и в самом скором времени.

– Ты не понял, Марк, – с горечью вырвалось у Коншина.

– Стихов?

– И стихов и меня… Мне плохо сейчас.

– Хотел бы посочувствовать, но не выйдет. Я же говорил тебе: девицы, вино, все это…

– Знаю.

– Кстати, о водке. Когда из-за несчастной любви пускают пулю в лоб, что, разумеется, глупо, это все же романтично, но когда спиваются – это не только глупо, но и некрасиво. И главное, пошло.

– Я не собираюсь спиваться. С чего ты решил?

– Просто предупреждаю… Ну-с, еще какие новости?

– Вот, – невесело усмехнулся Коншин, доставая из кармана письмо из редакции.

Марк пробежал его глазами и пожал плечами.

– А что было до этого?

Коншин рассказал в двух словах, без особых подробностей.

– Партизаним, значит? Неумно, конечно, но все же поступок. Не горюй. Я взял большой заказ на ВСХВ, поработаешь со мной.

– Правда? – воскликнул Коншин.

– Я хотел как раз зайти к тебе на днях.

Тут раздался звонок у входной двери. Марк недоуменно повел плечом и пошел открывать с недовольной миной. Вернулся он еще более недовольный, с мужчиной небольшого роста, полненьким, одетым в добротное пальто бежевого цвета, и женщиной, которую Коншин сразу не разглядел. Полненький, не успев войти, быстро заговорил:

– Вот где, значит, ты обитаешь? Еле разыскали… Ну, говори, как живешь, что пишешь? Слыхал, шедевры творишь? Почему в союз не приносишь, выставка скоро. Я, кстати, сейчас там не последняя скрипка, в выставкоме. Могу помочь. Покажешь работы-то? Ты что такой опрокинутый? Не ждал? Но если гора не идет к Магомету, то Магомет…

– Погоди, Юрий, не тараторь… Раз пришли, так раздевайтесь и проходите, – Марк подошел к женщине и взял у нее шубу. Лицо его при этом было кислое.

Женщина отдала шубу, прошла в мастерскую, огляделась и, не увидев картин на стенах, уставилась на сложенные в углу подрамники.

Здесь Коншин и узнал ее…

– А что, чудесная мастерская, Марк, – продолжал полненький. – Сколько платишь? – и, не дождавшись ответа, повернулся к Коншину. – Твой ученик? – и, опять не став ждать ответа, сказал уже Коншину: – Вы извините, молодой человек, но мы пришли к Марку по важному делу, нам предстоит серьезный и, так сказать, конфиденциальный разговор, так что, может быть, вы…

– Он останется, Юрий, – перебил Марк резко.

Женщина взглянула на Коншина, прищурив, видимо, близорукие глаза, и воскликнула:

– Бог ты мой! Где-то я этого молодого человека видела! И совсем недавно, – она еще больше прищурила свои и так узкие зеленоватые глаза. – Это вы помогли мне избавиться от того ужасного человека на бульваре?

– Вы же попросили… – смущенно ответил Коншин, – он всегда терялся перед красивыми женщинами.

– Ты слышишь, Марк? Твой друг меня спас.

– Очень рад, – бросил Марк безразлично.

– Тогда прекрасно! Все знакомы, и беру свои слова обратно. Я думал, товарищу просто будет неинтересно. Разговор-то предстоит долгий. Кто-то из наших говорил, Марк, что тематика у тебя ничего, но вот исполнение… В формализм малость ударился. А сейчас, знаешь, как с этим? Низкопоклонство, космополитизм, оттудова и формализм прет…

– Ты можешь на минутку остановиться? – перебил Марк. – Мне нужно Валерию спросить.

– Пожалуйста. Молчу, молчу…

– А ты зачем появилась?

– Давно хотела посмотреть, как ты живешь. Узнала, что Юрий собирается к тебе, вот и появилась, – ответила она спокойно, даже как-то лениво, не отводя глаз от Марка.

– Надо было узнать, хочу ли я этого.

– А почему бы тебе не хотеть? Мы так давно не видались, – улыбнулась она. – А потом, мне тоже интересно поглядеть твои работы.

– Вы все так уверены, что я их буду показывать? Зря. И не собираюсь.

– Это ты напрасно, Марк, напрасно, – заспешил Юрий. – Ты должен показать. Я пришел к тебе не только как друг, а и как представитель МОСХа. Руководство интересуется, что ты делаешь, и мне поручили. Да, поручили ознакомиться с твоими работами и отобрать что-то для всесоюзной выставки. Или ты не хочешь участвовать? Так это нужно! Иначе твое пребывание в организации станет весьма проблематичным. Понимаешь? Ты несколько лет не появляешься ни в союзе, ни в фонде. Никто о тебе ни черта не знает. Ты же, друже, не на облаке живешь. Коллектив должен знать…