Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Елизавета Петровна, скажите, где Марк?

– Наверное, дома… Позвать его?

– Да… Хотя нет, не надо…

– Тогда, может быть, ему что-нибудь передать? – как всегда мягко и вежливо, поинтересовалась Елизавета Петровна.

– Передайте ему… что он подлец!

– Что вы! Марк порядочный человек. Я не буду передавать такое.

– Не будете? Ладно, он услышит сам – подлец! Подлец! Подлец!

Марк выскочил из комнаты. Черт побери, что это? Неужто от трех бессонных ночей и черного кофе у него так обострился слух, что он слышит то, что говорят в телефонной трубке? Доработался, черт возьми! И что это за дама, обозвавшая его подлецом?

– С кем вы разговаривали, Елизавета Петровна? – спросил он в упор.

– Почему тебя это интересует, Марк? – улыбнулась соседка. – Кстати, доброе утро.

– Доброе утро, – поспешно пробурчал он и почти грубо спросил еще раз: – Так с кем вы говорили?

– С одной знакомой, – недоуменно пожала плечами соседка.

Вы говорили обо мне?!

– О тебе? Господь с тобой. Откуда ты решил?

– Я слышал. Обо мне.

– Марк, милый, не надо меня разыгрывать. Я говорила с одной знакомой, которая вообще тебя не знает.

– Но я же слышал, – обескураженно прошептал Марк.

– Ну как ты мог слышать то, чего и в помине не было, – она мило улыбнулась и собралась уходить, но остановилась, внимательно посмотрев на него. – Марк, а как ты спал ночь?

– Никак. Я работал.

– И ты действительно слышал разговор о себе? – уже обеспокоенно спросила она.

– Да.

– Ты, видимо, переутомился, и тебе померещилось… Ты знаешь, медпункт через дом от нас? Зайди к врачу.

– На кой черт мне врач, – бросил он и пошел в свою комнату.

Там он присел, закурил последнюю папироску и задумался. Конечно, такое обострение слуха ненормально. Наверно, надо зайти в медпункт, спросить, может ли быть такое от трех бессонных ночей и черного кофе? Докурив, он оделся и вышел на улицу.

Марка и так била дрожь, а утренний морозец сразу прохватил до костей, он поднял воротник пальто, нахлобучил шапку на уши и не услышал, как его окликнул шедший навстречу Коншин:

– Привет, Марк. Куда в такую рань?

Когда Коншин подошел вплотную, Марк недовольно поморщился, говорить ни с кем не хотелось, но пришлось ответить Коншину, куда он направляется. Тот вызвался его проводить, и, как Марк ни отнекивался, он пошел с ним.

Медпункт располагался прямо в подъезде большого старого дома в небольшом помещеньице, устроенном когда-то для привратницы. Сбросив шинель и отдав ее Коншину, Марк сразу, как вошел, с ходу спросил у врача, возможно ли такое обострение слуха, при котором он, находясь в комнате, слышит голос из телефонной трубки в коридоре. Докторша подняла голову и внимательно оглядела Марка, задержавшись взглядом на его немного дрожащих руках.

– А что было до этого? – спокойно спросила она.

– Я три ночи не спал, работал, ну и кофейком себя подбадривал. Может, от него?..

– Ели что-нибудь?

– Не хотелось, да и в доме ничего не было, а в магазин сходить – не мог оторваться от работы.

– Так уж и не могли? – улыбнулась она. – Что же за работа такая?

– Я – художник, – не без высокомерия заявил Марк. – Пишу картину. Долго не получалось. И вот вдруг пошла работа.

– Какую же картину? – поинтересовалась докторша.

– Долго рассказывать, – суховато ответил он.

– Я не из любопытства спрашиваю.

– Понимаю, но распространяться не буду. О войне.

– О войне? Опять? Мы так устали от нее, хотим забыть. Может быть, не стоит и не нужно о ней напоминать? – сказала она.

– Это о войне-то не нужно?! – взорвался Марк.

– Нервишки-то у вас, вижу, неважные, – покачала она головой. – У невропатолога давно были?

– Не хожу я по врачам. Некогда. Мне работать надо. Понимаете – работать! – он поднялся. – Вы мне скажите только, бывает такое от неспаных ночей и кофе? Ежели бывает, то – ауфвидерзеен.

– А контузия у вас была?

– Да, сильная.

– В каком году?

– В сорок втором.

– Запишите, Настя, – повернулась она к сестре.

Впервые глянул на сестру и Марк, и что-то знакомое показалось ему в лице девушки. Он глядел на нее, мучительно стараясь вспомнить, где и когда мог ее видеть, но не вспомнил и вдруг неожиданно для себя брякнул:

– Послушайте, сестрица, вы не согласились бы попозировать мне часика два? Лицо ваше мне что-то напоминает, да и нужно мне как раз такое для одной вещи.

Когда Марку было что-нибудь нужно для работы, он действовал бесцеремонно и напрямик, порой с улицы затаскивал к себе людей, поразивших его внешностью и нужных для типажа. Сестра удивленно посмотрела на него и ничего не ответила.

– Я серьезно. Вы, бога ради, не подумайте чего. Вы мне для работы нужны, – выделил он слово «работа».

– Больно вы сразу, – улыбнулась врачиха. – Так и смутить девушку можно. Кстати, ее Настей зовут.

– Чего смущаться? Я ведь не обнаженной прошу ее позировать. Мне лицо ее нужно. Я заплачу за сеансы, – напирал Марк, не замечая, что звучит это довольно двусмысленно.

– Мало ли что вам надо. Мне это не нужно, – наконец произнесла Настя, слегка нахмурившись.

– Почему же вам не нужно? – искренне удивился он. – Вы поможете мне создать картину, ваше лицо будет запечатлено на века.

– Так уж и на века? – снова улыбнулась докторша.

– Разумеется! Я поденкой не занимаюсь, – гордо заявил Марк.

Врач перестала улыбаться и пожала плечами. Марк пожалел о сказанном: еще подумает, что у него шизоидная оценка собственной персоны.

– А что было перед работой? – суховатый тон вопроса подтвердил мысль Марка. Он усмехнулся:

– Встряска. Приятель один перед реформой гонорар свой спускал, ну и меня пригласил.

– Значит, пили? И сколько эта «встряска» продолжалась?

– Это имеет значение?

– Да, конечно.

– Три дня… Вообще-то я почти не пью. Не до этого, как, впрочем, и до многого другого, – глянул он на Настю.

– Пить-то вам нельзя – контузия. Наверно, говорили врачи?

– Говорили.

– Настя, приготовьте хлоралгидрат… Это снотворное. Выпейте и постарайтесь уснуть. О работе не думайте. Выспитесь как следует и… ну это обострение слуха должно пройти. Вы как будто пришли не один, я слышала разговор?

– Да. А что?

– Попросите того, с кем вы пришли, на минутку ко мне.

– Зачем? – удивился Марк.

– Мне нужно. А пока выпейте.

Настя протянула ему стакан воды, в котором было размешано лекарство. Он поблагодарил и выпил залпом, поморщившись от горечи.

– Значит, доктор, такое может быть? – спросил он еще раз, чтоб успокоиться.

– Да… – как-то неопределенно ответила она. – Но надо вам обязательно к невропатологу. Даже если это пройдет после сна. Сходите, прошу вас.

– Если просите, ладно уж, схожу, – снизошел Марк. – Вы ведь воевали, наверно? И вообще вроде хорошая.

– Уж не знаю какая, но воевала, – она грустно улыбнулась.

– Всего доброго. Спасибо… А вы, Настя, подумайте, – повернулся он к ней. – Мне очень нужно ваше лицо, прямо позарез.

Коншин пробыл у врача не минутку. Хорошо, что Марк нашел в кармане коншинского бушлата пачку «Беломора» и с наслаждением закурил.

– Что она тебе сказала? – спросил Марк, когда Коншин с нарочито безразличным лицом вышел из кабинета.

– Чтоб я проследил за тем, как ты ляжешь баиньки, что тебе необходимо отоспаться и вообще бросить работать ночами. Ну, пошли, я провожу тебя.

– Не надо, – отмахнулся Марк.

– Слово дал хорошему человеку, – Коншин взял его под руку. – Выходит, ты три ночи не спал.

– Да… Вроде начало что-то получаться.

– Ну, у тебя всегда все получается… У меня бы так, – вздохнул Коншин.

– Не всегда, Алексей… Что же касается тебя… – Марк задумался.

– Что? Безнадежно? – выдавил улыбку Коншин.

– Я этого не сказал… Занимайся тем, чем занимаешься.

– А может, я хочу заняться другим? Бросить плакат и всерьез взяться за живопись.

– Не стоит, сэр.

– Почему?

Марк повернулся к нему и сказал жестковато:

– У тебя нет сверхзадачи, а без нее художник не может состояться. – Марк помолчал немного, а потом спросил: – Откуда ты шел так рано?

Коншин поколебался немного, но все же рассказал о вчерашнем. Марк слушал с отчужденным лицом, а когда Коншин закончил натянутым смешком: «Вот такое происшествие…», Марк брезгливо процедил:

– Гаденькое происшествие, даже подленькое… Сколько раз я твердил тебе: бабы, вино – все это дым. Только то, что на бумаге, на холсте, даже какой-нибудь натюрмортик ерундовый, – это останется. А все остальное… – махнул он рукой.

– Понимаю, – удрученно пробормотал Коншин, которому и до слов Марка было тошно. Он закурил.

– А теперь говори правду. Что сказала тебе врачиха?

Коншин замялся и повторил то, что говорил до этого.

– Не ври, Алексей, я понял, у меня были слуховые галлюцинации… Всю ночь. Но как работалось! – воскликнув это, Марк остановился вдруг, провел рукой по лбу. – А может, и это тоже мне казалось? – произнес упавшим голосом и заторопил Коншина: – Пойдем скорее, посмотрим.

Когда Коншин увидел, то не смог скрыть недоумения. Почти все в картине Марка было ему непонятно и чуждо. И изломанность форм, и небрежность мазка, и серовато-коричневый колорит.

Марк же, рассматривая картину, удовлетворенно приговаривал: «Так-с… Это все верно… Что-то нашел я за эти денечки… Не зря, значит, не зря три ночи не спал…»

Коншин помалкивал, хлопая глазами. Марк посмотрел на него, иронически усмехнулся и закрыл полотно.

– Ну, ты иди, я спать буду, – сказал, зевнув.

Возвратившись домой, Коншин не смог заставить себя сесть за работу. Он вяло стал прибирать в своей комнатке, где стоял еще запах дешевых Женькиных духов, и сожаление о случившемся опять кольнуло его: ну зачем связался с девчонкой? А сегодня встреча с Наташей, и она, конечно, что-то почувствует…

Наташу он встречал у Красных ворот. Он хорошо помнил эти ворота. Они были первыми, что его поразило в Москве. Это было в детстве, когда ехали с Курского вокзала на извозчике. Теперь их нет, осталось только название, но место, где они стояли, всегда пробуждало в нем туманные детские ощущения чего-то огромного, давящего и загадочного. И не знак ли судьбы, что встречи с Наташей бывали чаще всего именно здесь, где ловил он ее на дороге с работы к дому. Он не всегда предупреждал ее по телефону, и порой ожидания были напрасны, но в них что-то из довоенных мальчишеских лет, когда он часами маячил около дома какой-нибудь из девчонок, ожидая с трепетом ее появления. И за одно это, за воскрешение чувств далекой юности, за войну забытых, должен он быть благодарен Наташе.

Сегодня нельзя было не пойти, договорились заранее. И вот.

– По-моему, вы опять барахтались в мутной водичке, – сказала Наташа, заметив, как он и опасался, его помятый вид.

– Почему вы решили? – как можно непринужденней ответил он и попытался взять ее под руку, но она отстранилась.

Тогда, засунув руки в карманы бушлата – перчаток у него не было, – он зашагал с ней рядом. Разговор не клеился. Проронили несколько слов о Новом, наступающем сорок восьмом годе, кто где собирается встречать. Коншин заикнулся, что хорошо бы вместе, но Наташа заявила, что любит встречать этот праздник дома.

– Но это значит с родителями, – робко заметил он.

– Ну и что? Родители, возможно, уйдут.

Но вот и Наташин дом. Зашли в парадное, надо уже прощаться, но Коншин медлил и, чтоб отодвинуть расставание, пробормотал, что, дескать, они так ничего и не решили насчет Нового года.

– Еще есть время, – небрежно бросила она, а потом вроде бы равнодушно спросила: – Так в какой же мутной водичке вы вчера побарахтались?

Коншин смущенно переминался с ноги на ногу, долго доставал папиросы, прикуривал и наконец ответил:

– Один товарищ пригласил в ресторан… Ну а я насиделся на сухомятке и… не смог отказаться.

– В ресторане не только еда.

– Разумеется. Выпили малость.

– И не только вино.

– Что ж еще в ресторане? – с фальшивым смешком спросил он. – Не понимаю вас, Наташа.

Она ничего не ответила и протянула руку. Коншин подержал ее в своей, но поцеловать не решился.

– Когда вернутся в Москву ваши родители? – неожиданно спросила она.

– Наверно, стройка через полгода окончится. Почему вы заинтересовались?

– Так… По-моему, вам еще рано жить самостоятельно. Ну, до свиданья, – Наташа вошла в лифт, вот и вся встреча…

Он постоял еще немного в подъезде, докуривая и стараясь разобраться – почему так нескладно получается с Наташей? Ведь прошлым летом была незабываемая поездка за город на чью-то дачу, где бродили они полночи по лесу, целовались и где, казалось, было все возможно… На другой день Коншину нужно было в Москву сдавать работу, на утренний поезд он не поспел, а следующий шел только вечером, о чем его никто не предупредил, и он рвал и метал, упрекая всех, что он останется теперь без получки. Наташа глядела на него тогда странным, похолодевшим взглядом, а он не понимал, как бестактно себя ведет – ведь это были их первые поцелуи и какая к черту получка могла его волновать… Вот с тех пор Наташа с ним другая, какая-то далекая и отчужденная. И почти при каждой встрече разговоры о «мутной водичке», в которой он будто бы барахтается, а какие это «барахтанья»? Просто в день выплаты гонорара отправлялся он вместе с другими художниками в ресторан поесть горячего, ну и немного выпить, но «выходы» эти были без девиц, в сугубо мужской компании. Но сегодня-то пришлось соврать.

Выйдя из парадного, он медленно побрел домой… По дороге вспомнились последние Наташины слова, что ему рано еще жить самостоятельно, и он подумал, верно она сказала, если бы он умел «жить», то ему вполне могло хватить тех, правда, от случая к случаю, заработков к стипендии и пенсии, но он привык на войне жить часом и продолжал жить так же, не очень думая и заботясь о завтрашнем дне. Да и деньги, кажущиеся по довоенным представлениям большими, для нынешних цен, увы, такими не были и мгновенно исчезали из карманов, ведь даже обычный обед в коммерческом ресторане влетал в сотню, а когда этих сотен получалось в получку всего пять-шесть, то неудивительно, испарялись они быстро.

Пройдя Колхозную и свернув на 2-ю Мещанскую, он окинул взглядом строящийся большой дом. Строили его пленные немцы. Днем он видел их – обыкновенные рабочие мужики, работавшие споро и вроде в охотку, и как-то странно было представить, что и он стрелял в этих людей, и они в него…

3

Вернувшись с работы, увидела Настя: валяется Женька на диване, укрывшись с головой старым стеганым одеялом, и не шелохнулась даже, когда окликнули ее.

– Ты где ночь пропадала? – уже громче спросила Настя и сдернула одеяло.

Женька приоткрыла глаза, зевнула и сонно пробормотала:

– У Лидки я ночевала… А что, нельзя?

– А почему на занятия не пошла?

– Праздник же, Настя, отмена карточек, – растянула Женька в улыбке рот.

– Праздник-то праздник, но пропускать занятия нечего… Всего сотня у нас в доме, по новым деньгам десятка, не дотянем до получки.

– Займем где-нибудь, – беспечно проворковала Женька. – Теперь же жизнь хорошая пойдет, как до войны. Верно же?

– Не знаю, не знаю, – вздохнула Настя. – Дороги пока продукты по нашим-то деньгам, очень дороги.

– Так я слыхала, снижать обещались… Настя, а я сегодня колбасу ела! И булку белую! Вкуснота! – она потянулась, зевнула опять и стала одеваться.

Отец с работы, а работал он в типографии, приходил поздно, и они сели обедать без него.

Комната у них большая, метров двадцать пять, но заставлена плотно. К старой, еще дореволюционной мебели придвинут трофейный сервант с поблескивающим через стекла сервизом и рюмками, на грубо сколоченной тумбочке возвышался бронзовый рыцарь в латах, с копьем и на коне. Это все Петр привез после войны, когда на побывку приезжал.

За обедом рассказала Настя, что приходил к ним в медпункт какой-то странный художник, просил к нему прийти, рисовать ее хочет.

– Ну а ты? – живо, с интересом перебила Женька.

– Что – я? Не нужно мне это.

– Вот и зря! Познакомилась бы. Художники, они хорошо зарабатывают. Да и вообще пора тебе о жизни подумать, а то в старых девах так и останешься.

– Прекрати, – повысила голос Настя. – Мала еще уму-разуму учить.

– Я не мала. Я, может, больше твоего в жизни понимаю. Я так, как вы, жить не собираюсь.

– А как мы живем?

– Скучно живете. Один Петр из нас чего-то в жизни повидал, а мы… – махнула она рукой.

– Мы честно живем. Понимаешь – честно.

– А что толку! – хихикнула она. – С хлеба на воду перебиваемся.

– Так война же была, все так жили.

– Ну да, все! Видала, какие очереди в сберкассы? Значит, есть что менять. Это у тебя сотня, а у других небось тысячи!

– Нечестные тысячи-то, – покачала головой Настя.

– А в магазинах не спрашивают какие… – Она поднялась. – Я пройдусь, Настя?

– Заниматься надо, раз прогуляла.

– Охота по магазинам пошляться, что чего стоит теперь. Интересно же. Ну, отпусти, Настя, – начала она канючить.

Настя нехотя разрешила, и Женька, мигом одевшись, упорхнула.

Спустя немного пришел с работы отец, как всегда уставший, но сегодня со светлым и даже помолодевшим лицом. В руках – газета.

– Вот, доченька, и дождались, – широко улыбнувшись, сказал он, помахивая газетой. – Это надо же, и трех лет не минуло после войны, да еще какой, а карточки отменили. Большое спасибо надо Иосифу Виссарионовичу сказать, большое… Это все он о народе думает. Хотел было четвертиночку по такому случаю к обеду купить, но водочка-то кусается. Может, и правильно ее дорогой сделали, меньше баловаться будут.

– У меня пайковой чуть осталось, на рюмку хватит.

– Налей, ежели есть. Грех не выпить, радость-то какая. Уж больно тяжкий сорок седьмой год был, думал, не выдюжим, но дожили все-таки до светлого дня, дожили…

Он разделся, присел к столу. Настя достала из серванта крошечную рюмку, налила отцу.

– За новую жизнь, Настюшка. За хорошую жизнь, – растроганным голосом произнес он и выпил. Закусив, оглядел дочь сожалеющим взглядом и добавил: – Теперь, Настя, легче будет, пора тебе и о себе подумать, жизнь устроить.

– Опять, отец? Говорила же, не уходит Андрей из сердца, не уходит.

– Понимаю, но сколько годков-то прошло. Что ни говори, а живым живое. Андрея не воскресить, не век же убиваться по нему. Подумай, Настенька, подумай…

Ничего она не ответила, а вечером, перед сном с мучительной ясностью вспомнилось ей, словно не в сорок третьем то было, а вчера, как приползла к ней Андрея мать со страшной бумагой, где черным по белому было написано, что пропал Андрей без вести. Вспомнила, как просидели они до самого комендантского часа, обнявшись и почти ничего не говоря… А потом почему-то проплыло мимо лицо приходившего сегодня художника, с воспаленными, лихорадочно блестевшими глазами, и слова его требовательные прозвучали: «Вы нужны мне, очень нужны»… Эх, кабы действительно нужна она была кому-нибудь – побежала бы, наверно, не задумываясь… Но художнику-то нужна она для картинки какой-то, для баловства, не для жизни…

4

Игорь медленно ковылял, опираясь на палку, к Институту курортологии, где он два раза лежал после тяжелого ранения в позвоночник, где и познакомился с Ниной. Она до сих пор работала там, и сейчас он шел к ней. На днях он дал почитать ей свой рассказ и очень волновался, прочла ли, понравился ли? Ему самому казалось, что рассказ получился, но все же, все же…

Писать он начал еще в школе, дневники вел чуть ли не с детства, а в восьмом классе написал пьесу и несколько рассказов. Возможно, кроме внутренней потребности высказаться, какую-то роль сыграло и то, что жил он на одной лестничной площадке с известным писателем, был с ним знаком, давал читать свои опусы. Писатель находил в мальчике способности.

Дойдя до Института курортологии, он присел на скамейку у входа и стал ждать Нину. Зная, что вовремя она не выйдет, он закурил и приготовился к долгому ожиданию. Вышла она, разумеется, не одна, с подружками, что-то щебеча и смеясь, его не заметила, и лишь после того, как одна из девушек подтолкнула ее: «Вон твой рыцарь сидит», она повернула к нему лицо. Но и увидя, не бросила сразу подруг, прошла с ними немного, распростилась, сострила что-то напоследок, вызвав дружный смех, и только тогда направилась к нему.

– Давно ждешь, Игорек? – спросила весело и, не дожидаясь ответа, взяла его под руку. – Погодка изумительная, снежок. Пройдемся пешочком.

Игорю погода не казалась особо подходящей для прогулок, ходить ему было трудно, провожать же Нину надо до Каляевской, но он покорно согласился, и они вышли на Садовую. По дороге он терпеливо ждал, когда она начнет о рассказе, но она болтала о всяких дурацких госпитальных историях, совсем ему неинтересных, но он слушал, поддакивал, что-то спрашивал, надеясь, что вот-вот выговорится она наконец и приступит к главному для него, а она все щебетала и щебетала… Воспользовавшись короткой паузой, он спросил:

– Ты прочла, Нинуша?

– Что? – ошарашила она его.

– Как что?! Мой рассказ.

– Ах да, совсем забыла! Прочла, разумеется…

– Ну и как? – выдавил он с трудом, потому как после этого «прочла» она вроде ничего не собиралась говорить.

– Ничего вроде, – протянула она без выражения.

Игорь недовольно повел плечами и нахмурился.

– Негусто, – буркнул он. – Может, ты заметила, что я совсем не описываю внешность героини, но ее представляешь. Разве не так?

– Не знаю, Игорь… Но не очень-то, – она отвела глаза.

– И ты не узнала ее? – спросил он упавшим голосом.

– Если ты пытался изобразить меня, то ничего не вышло. Я другая.

Игорь остановился и полез в карман за папиросами.

– Не обижайся, Игорек. Я же не умею притворяться. До тебя у нас один журналист лежал, ИФЛИ окончил, и уж как я ни была в него влюблена, но его писанину на дух не принимала. Помню, в одном рассказике у него было: «Он ее поцеловал, она его поцеловала, они поцеловались, потом опять целовались». И так без конца. Я от смеха умирала. Взрослый уже мужчина, а ни о чем, кроме поцелуйчиков, писать не может. Знаешь, как он на меня злился? «Глупая девчонка, ничего не понимаешь, это не хуже, чем у Бунина… Хотя что я, ты его же, конечно, не читала…» А я как раз и читала! И меня бунинские женские лодыжки тоже раздражали. Мне Буслай говорил…

– Что за Буслай? – перебил он хмуро.

– Наш учитель по литературе, вот кто! Так он говорил, что у меня абсолютный литературный вкус. Понимаешь, абсолютный! Есть музыкальный абсолютный слух, а у меня вкус. И ничего тут не сделаешь.

– И ты уверена, что твой Буслай прав? – натянуто улыбнулся Игорь.

– Уверена. Буслай очень умный был.

Игорь усмехнулся, пожал плечами. Через некоторое время спросил нарочито небрежно:

– Ну и как на твой абсолютный вкус финал пришелся?

– Прости, Игорек, – смутилась Нина. – Не дочла я до конца. Понимаешь, отвлекло что-то. Прости.

– Ну, знаешь, Нина, это уж неуважение какое-то, – развел он руками.

– Прости, виноватая я, – она действительно чувствовала себя виноватой, и ей стало жалко Игоря. – Ну, брось дуться. Сказала же – виновата, – она потрепала его по щеке. – Хочешь, поцелую? Ну?

– Мы на улице, – отвернулся он.

– Ну и подумаешь, на улице… Я тебя, конечно, понимаю. У тебя такая фамилия, что и псевдонима не нужно – «Игорь Степной, роман в двух частях»! Звучит-то как! – сказала без иронии. – Ты же знаешь, закон природы: близкие люди никогда не могут оценить гения…

– Не будем больше, – перебил он. – Для меня это все очень серьезно. Конечно, наверняка в рассказе есть слабые места, я и дал тебе читать, чтоб всерьез поговорить, а ты…

– Бедный мальчик, – теперь она перебила. – Знаю, ты серьезный и очень умный, но почему вы все, мальчишки, рветесь в поэты или в писатели? Знаешь, за войну сколько ребят мне читали свои вирши или рассказики? Жуть. А стихи какие! Умереть можно!

– Где у тебя рассказ? Отдай мне.

– Придем домой, отдам… Ты что, по-настоящему расстроился?

– При чем здесь расстроился? Просто мне важно твое мнение, а ты… ты так легкомысленно отнеслась…

– Я дурочка, Игорь! Самая настоящая. Другая бы, конечно, такие восторги тебе излила, что ты и неделю не очухался, а я – правду-матку! И главное, прекрасно же понимаю, любви ко мне у тебя от этого не прибавится, а наоборот. Но меня будто какой чертик за язык тянет. Рассказ-то твой, возможно, совсем неплохой, а я… – она рассмеялась, но, быстро оборвав, спросила: – А кстати, откуда у тебя герой такой сознательный взялся? Прямо куча достоинств! Уж не ты ли сам? А? Где ты таких видел? Вот я и не поверила, – досказала уже серьезно.

Игорь ничего не ответил. Он поднял воротник шубы и еще больше ссутулился. Если разговор был бы другим, возможно, он не ощущал усталости, но такой… Да еще мокрый снег, которым восторгается Нина, да еще скользота на тротуаре, а дошли они лишь до Маяковской…

Около кинотеатра «Экран жизни» толпился народ, шло «Сказание о земле Сибирской», на афише лицо Дружникова, улыбающееся, красивое. Нина приостановилась.

– Он был хорош в «Без вины виноватых», а здесь… здесь душка какой-то, – небрежно взмахнула она рукой.

У Каляевской она сказала, если он устал, то может не провожать, но Игорь пошел. В подъезде он закурил и стал греть руки на батарее отопления. Она ждала, что вот-вот он попросит ее прийти в субботу, а ее эти размеренные субботы, когда его мать уходила куда-то, порой тяготили своей обыденностью, не такой представлялась ей любовь, и она уже приготовилась под каким-либо предлогом отказать, но Игорь молчал, попыхивая папироской, и отрешенным взглядом уставился в потолок. Ей стало жалко его, и она корила себя, что резала «правду-матку», огорчив Игоря. Ну, что ей стоило чуток покривить душой и похвалить рассказ?

– Ну, пока… Перед субботой созвонимся, – сказала она.

Лицо Игоря посветлело немного. Она наскоро чмокнула его в щеку и легко взбежала на несколько ступеней лестницы, оттуда махнула рукой и исчезла за дверью. Он слышал, как стучали ее каблуки в коридоре.

Домой вернулся сумрачный. Мать, заметив это, сразу же спросила, что с ним.

– Ничего, – пожал он плечами.

– Нине не понравился твой рассказ? – догадалась она.

– Она не дочитала, – кисло усмехнулся он.

– Не огорчайся. Ты знаешь, я хорошо к ней отношусь, но она еще такая девчонка. Ты покажи Александру Георгиевичу, я уверена, он даст прекрасный отзыв.

Александр Георгиевич был тем самым известным писателем, жившим в их доме.

– Я покажу, но не сейчас. Надо кое-что подправить. Нина высказала несколько вроде бы верных мыслей.

– Не преувеличивай ее интеллектуальные возможности, – улыбнулась мать. – На мой взгляд, у тебя все получилось.

– Это на твой взгляд, – уныло сказал он.

Чего-чего, а критического отношения к своим литературным опытам у Игоря было не отнять. Не переоценивал он свои возможности, потому и учился в Тимирязевке, а в заочный полиграфический поступил, потому что хотел получше знать литературу. Если не выйдет ничего с его писаниями, будет он наверняка хорошим экономистом, а это сейчас очень важное дело – надо же поднимать хозяйство и восстанавливать страну.

5

Просидев безвылазно два дня и две ночи, Коншин сдал работу к положенному сроку, только не успел подписать ее в одной инстанции. Это беспокоило, в редакции могли не оформить счет, тогда пролетит он мимо получки и к Новому году останется без копья. Конечно, сотню-две можно будет где-нибудь перехватить или выпросить пенсию до срока.

Но заведующий плакатной редакцией работу принял и подписал счета. Он вообще неплохо относился к Коншину, помогал советами, а иной раз и сам исправлял в плакате кой-какие мелочи, чтоб не гонять его по пустякам в редакцию. Сегодня же он был мил и любезен, пожалуй, более обычного.

– Счет я вам оформляю, Коншин. Понимаю же, впереди Новый год. Но вы обязательно на днях подпишите плакаты. Договорились?

– Разумеется, Анатолий Сергеевич.

– Вот и ладненько… Ну а как, нравится вам у нас работать?

– Да. Я очень благодарен вам.

– В будущем году у нас большой план, и, я думаю, вы сможете иметь более или менее постоянную работу. У вас не все еще получается, но научиться работать можно, лишь работая. У главного художника были претензии к некоторым вашим плакатам, но я отстоял вас. Людей на плакате вам надо стараться делать с натуры, вы еще не набили руку. Попросите кого-либо из товарищей попозировать. А остальное у вас идет хорошо.

Коншин действительно был благодарен Анатолию Сергеевичу, тот взял его, можно сказать, с улицы, без всяких рекомендаций, и вот уже полгода Коншин имеет заработок. Может быть, подумал он, надо пригласить Анатолия Сергеевича посидеть в ресторане, и он заикнулся об этом.

– Нет, двадцать пятого я не смогу, но на будущее – не возражаю, тем более нам и верно надо поговорить в свободной, так сказать, обстановке, – улыбнулся Анатолий Сергеевич.

Из редакции Коншин вышел сияющий. И получка будет к Новому году, и обещание Анатолия Сергеевича насчет постоянной работы – все это радовало. Уж больно унизительны эти хождения по издательствам с просьбами, нет ли какой работенки, равнодушное рассматривание работ, и по тому, как их возвращали, и по тому, как цедили обычное – «позвоните через месяцок», было ясно, впечатления его плакаты не произвели, и вряд ли стоит звонить или заглядывать сюда еще раз.

У пивного бара на Пушкинской увидел Коншин группку студентов литинститута и среди них одного, с которым познакомил его когда-то Костя Саничев, бывший одноклассник, ныне учившийся в Литературном.

Саничева он очень давно не видал и подошел к ребятам спросить о нем. Они потупились. А тот, с кем он был знаком, отвел его в сторонку и шепнул, что Константина месяц тому «взяли» и что не надо о нем спрашивать. Шепнул и быстро вслед за своими шмыгнул в дверь бара. Коншин не успел даже спросить – за что? Он стоял ошеломленный, будто взвизгнула рядом пуля и шмякнулась сзади в кого-то. Бывало на войне так. И обернуться боязно – кого же шлепнуло, не друга ли? Саничев не был близким товарищем, но разве в том дело? «Взяли» же инвалида войны, безногого, сверстника. Вот что подействовало и в сознание не укладывалось. Слетело мигом радостное настроение, побрел медленно к дому, прихрамывая больше обычного, так как стрельнуло болью в раненую ногу.

Около сберкассы на Божедомке тянулась огромная очередь. Старые деньги меняли до двадцать второго декабря, а сегодня двадцатое, и очередь бурлила. Стояли-то, конечно, те, кому было что менять, из-за нескольких сотен или даже тысячи стоять с ночи до вечера резона нет. Стало быть, большие деньги меняли, а откуда они? – подумал опять Коншин.

И вдруг он заметил Лилю из его дома. Она отвернулась и скрылась за спиной какого-то мужчины, но, идя дальше, увидел он и ее отца, и мать, и даже младшую сестренку. Выходит, всей семейкой стоят. Коншин не знал, где работал во время войны ее отец, но вот нахапал деньжищ, а казался вроде порядочным человеком. Коншин сплюнул и выругался про себя. Вот кого сажать надо, а не… И вернулся мыслями к Косте Саничеву.