Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

С Коншиным встретились на улице, как и договорились по телефону. Алексею тоже было что рассказать Володьке. На днях он заходил к Марку, и тот вдруг разоткровенничался о плене, потряся Коншина некоторыми подробностями.

Да, ребята жили, увы, не в безвоздушном пространстве, и рано или поздно через судьбы других людей прорывались к ним крупинки правды о времени, пугающие, вызывающие тревожные недоумения и тяжелые раздумья. И как ни гнали они их от себя, все равно жизнь открывалась им то одной, то другой своей стороной, ломая и деформируя их прежние представления.

В сегодняшний вечер Володька и Коншин впервые, наверно, за время их дружбы завели совершенно откровенный разговор.

– Ты знаешь, что рассказал мне Марк? – сразу начал Коншин. – Оказывается, он, понимаешь, он заявил, что у нас нет пленных, а есть предатели…

– Ну, это-то мы краем уха слыхали.

– Слыхали, но не знали, к чему это привело… Нашим пленным не помогал Международный Красный Крест, люди были обречены на голодную смерть. И выжили дай бог меньше половины, а пленных было миллионы. Наше счастье, что мы не служили кадровую на западе, а то бы… – не закончив, махнул Коншин безнадежно рукой.

– Да… Ребята из моего класса, служившие там, почти все пропали без вести, – вздохнул Володька, а потом стал рассказывать о сегодняшней прогулке с отцом Сергея.

Они шли по оживленной Сретенке. Горели фонари, светились витрины магазинов, около «Урана» толпился народ – шел фильм «Русский вопрос», в Селиверстовом переулке шумела небольшая очередь перед пивным баром, навстречу попадались парочками девушки с призывно-ожидающими глазами… Вокруг крутилась обычная жизнь вечерней московской улицы, а в них сидело глубоко запрятанное фронтовое ощущение, очень неприятное и тяжелое, когда, бывало, они знали о готовящемся наступлении, а другие нет и беспечно занимались своими делами, болтая о пустяках.

– Теперь я понял слова Марка о строе, – сказал Коншин. – Очень хреново, когда оказываешься вне его.

– Мы не вне, только чуть впереди, – усмехнулся Володька.

– Все равно не по себе. Выбросить нужно все из головы, к чертовой матери. У нас своих личных проблем хватает, а тут еще… – Коншин резко бросил окурок. – К черту!

– К черту – уже не выйдет, Алексей. Теперь нам с этим жить, никуда не денешься.

– Михаил Михайлович говорил, что страна идет в походной колонне среди вражеского окружения, ну и все этим объяснил. Может, и верно?

– Не думаю… Знаешь, вспомнилось сейчас, был у меня один солдатик из «отцов», так вот он в атаках никогда имя его не выкрикивал.

– У меня тоже такие были. Мало, но были… Ладно, хватит об этом. Зайдем в бар, трахнем по кружечке?

– Неохота, Леша, да и домой пора.

Уже какой раз отказывается Володька от выпивки. То ли одалживаться не хочет, с деньгами-то у него туго, либо вообще потерял интерес к ней.

34

Восьмого марта Коншин позвонил Наташе на работу и сказал, что встретит ее и если она не возражает, то можно зайти ненадолго в кафе. Наташа насчет кафе ничего определенного не сказала, но против встречи не возразила.

Идя к Красным воротам, Коншин думал, что очень жаль, не может он рассказать ей обо всем том, о чем говорили они с Володькой, что, пожалуй, подожмет она отчужденно губки, скользнет похолодевшим взглядом и бросит пренебрежительно – опять, дескать, вы что-то изображаете… Да, не очень-то об этом поговоришь, и не только с Наташей. Держать это в себе придется, а тяжело, вышло же так, словно отошли они куда-то с Володькой в сторону и отделились своим знанием от других, которые пока ничего не знают… А вокруг-то идет обычная жизнь, вот у метро мимозу продают… Купил он несколько маленьких букетиков, преподнесет Наташе в честь праздника.

Наташу, может, и тронули букетики, но приняла она их с ироническим удивлением:

– Бог ты мой, даже цветочки. Что с вами случилось, Алексей?

– Сегодня же ваш праздник, – промямлил он.

Коншин заикнулся о коктейль-холле, но Наташа отвергла с ходу. Тогда, может, в кафе-мороженое, предложил он.

– Давайте просто пройдемся… Все-таки немного пахнет весной, – сказала она, хотя было пасмурно и слякотно.

Он осторожно взял ее под руку, опасаясь, что отдернет она ее и скажет «не надо», но сегодня она этого не сделала, и они пошли по Садовой вниз к Орликову…

– Вашей маме я, наверно, не очень показался? – сказал он как можно непринужденней.

– Честно говоря, не показались, – улыбнулась Наташа. – Правда, она сказала, что вы-то сами ничего, но вот ваша профессия…

– Профессия что… – он задумался. – А вот то, что через два года тридцать стукнет, а ни черта еще не сделано, даже не начато… А ведь в тридцать семь погиб Пушкин, в двадцать семь Лермонтов.

– Опять вы задираете нос! Даже как-то неловко, по-моему, вспоминать о них. Неужто, Алексей, нельзя жить просто, не выпендриваясь, не воображая из себя невесть что?

– Но для чего-то мы остались живыми?!

– Ах, вот что вас мучает, – усмехнулась она.

– Да. На войне мы брали выше себя!

– На войне, наверно, все брали выше себя, – резонно заметила она.

– Я и до войны не мыслил себе спокойной мещанской жизни: хождение на работу, возвращение в семейный уют, газетка в руки, обед, разговоры о том, что купить, рюмка водки перед обедом под селедочку в воскресенье… Я думал о другой жизни, не представляя ее точно, но другой…

– Да? Еще перед войной? Интересно, – она внимательно посмотрела на него.

– Да, еще перед войной… Помните же, у Печорина – «чувствую силы в себе необъятные и назначенье высокое»? Я тоже ощущал нечто подобное.

– Значит, начинали пыжиться еще мальчишкой?

– Что ж, можно назвать это и так, – грустно согласился он.

На Колхозной он предложил ей зайти в кафе-мороженое. Они перешли на другую сторону. В кафе было дымно, шумно и много пьяных. Наташа поморщилась и сказала, что ей не очень-то хочется сидеть в этом угаре.

– Тогда, может, зайдем ко мне? – спросил без всякой надежды, но Наташа вдруг согласилась. – Тогда я мигом, куплю что-нибудь. Подождите меня.

Он, не раздеваясь, прошел к буфету, взял плитку шоколада, бутылку токая.

Наташу он провел к себе, разумеется, с парадного хода. И когда по коридору застучали ее каблуки, соседка приоткрыла дверь и уставилась на Наташу, разглядывая не столько ее, сколько меховую шубку.

– Ишь каких стал водить, в мантах меховых, – прошипела она.

– Не обращайте внимания, – шепнул он. – Это такая стервь, житья нету.

– Ничего, очень даже любопытно, – бросила Наташа вскользь и усмехнулась.

Коншин же про себя обругал соседку почище и заспешил к своей двери. Раздел он Наташу в комнате, чтоб ее шубка не смущала соседей. Она вошла в комнату и с интересом обвела ее взглядом.

– А у вас, оказывается, порядок, – дивилась она.

– А как же. Армейский. Приучен.

– Я в жилище художников представляла вроде тети Тониной обстановочку.

– Садитесь, Наташа, я сейчас накрою на стол.

Он достал из буфета бокалы, тарелочки, откупорил бутылку, разломал на дольки шоколад, зажег настольную лампу с оранжевым абажуром – так вроде уютней будет и выключил верхний свет. Наташа иронически улыбалась, поглядывая на все эти приготовления.

– Когда же вернутся ваши родители?

– Наверно, через несколько месяцев, как закончится стройка у отца.

– А пока, значит, наслаждаетесь свободой?

– Наслаждение довольно относительное. Я не умею хозяйничать и вообще…

– Судя по замечанию соседки, все-таки наслаждаетесь.

– Да ну ее! Это она нарочно, чтоб сделать мне пакость. Не обращайте внимания.

Наташа поднялась, прошлась по комнате, рассматривая фотографии, развешанные на стенах.

– Это ваш отец? – показала она на фотографию.

– Да.

– Судя по фуражке, он инженер?

– Да, путеец… Но это старая фотография, он давно уже не носит фуражку. С тридцать пятого, после того как его обозвали в трамвае вредителем. Помню, он пришел весь побелевший, бросил матери фуражку и сказал: «Спрячь».

Коншин разлил вино и пригласил ее за стол. Он села.

– За что выпьем? – спросил он.

Наташа не ответила, она рассматривала висевший на стене городской пейзаж – Петровка со стороны ЦУМа при закате.

– А это неплохо у вас получилось.

– Да? – обрадовался он. – Могу подарить.

– Что ж, подарите.

Он вскочил, снял пейзажик и положил перед ней.

– Так за что выпьем? – повторил Коншин.

– А за что бы вы хотели?

– За вас, Наташа, конечно. И чтоб у нас было все хорошо. И проще. А то я перед вами всегда теряюсь и чувствую себя идиотом.

– Давайте за это, – вяло улыбнулась она. – Только вряд ли это будет. Я про «хорошо».

– Я хочу, чтоб это было, – постарался он сказать это с силой и убежденностью. Наташа чуть усмехнулась.

Они чокнулись и пригубили вино… Потом Коншин спросил, не завести ли патефон, иногда приятно под старые пластинки вспомнить довоенное время, юность. Наташа не возражала, и он стал ставить одну за другой. Над одной пластинкой Наташа взгрустнула и попросила поставить ее еще раз, и Коншин подумал, что в общем-то он ничего не знает о ней. Наверное, у нее в прошлом были и влюбленности, а может, и любовь, ведь она не девочка, ей уже двадцать четыре, окончила институт. Что-то мельком говорила ее тетка о какой-то неудачно закончившейся любовной истории, приключившейся с Наташей еще в школе, но говорила давно, когда они только познакомились, и ему это было безразлично.

На Коншина тоже подействовала музыка. Вспомнилось предвоенное время, вспомнилась и Галя…

– Хотите прочту стихи? Они плохие, написаны в сорок третьем, но в них есть предчувствие того, что спокойная жизнь после войны будет нам… пресна, что ли. Это странно, стихи-то сорок третьего, когда и не гадали в живых остаться.

– Я и не знала, что вы и стихи еще пишете. Ну, прочтите.

– И когда мне наскучит дом своей тесностью, И спокойный, домашний уют, Дни не будут томить неизвестностью, И я отвыкну от мысли, что, может быть, скоро убьют… Когда все покажется таким прочным, нетленным, а жизнь такой тихой, стоящей на месте, Когда станет скучным и обыкновенным, Что мы все время с тобою вместе. Тогда я выну из шкафа шинель, В которой всегда уезжал. И, покинув тебя, абажур и постель, Я помчусь на большой вокзал. И поеду туда, где с тобою встретились После двух с половиною лет разлуки, Где на новые встречи почти не надеялись, Где меня обнимали твои ждавшие руки… Я зайду в тот дом у кривой дороги, Где с томительной дрожью и страшно спеша Я вскакивал быстро при крике – «тревога», Где обняться мешал – черный ствол ППШа… – он закончил и потянулся к папиросам.

– Это о Гале? – тихо спросила Наташа.

– Да, – вздохнул он. – Видите, как получилось…

– Не само же собой получилось. Кто-то был виноват.

– Вы, конечно, считаете, что я, – кисло улыбнулся он.

– Далеко у вас письма того фронтового друга?

– Нет. Дать вам почитать? – предложил он, вспомнив, что есть в Ленькином письме хорошие слова о нем.

– Что ж, дайте…

Коншин достал планшет и протянул Наташе первое письмо. Она прочла. Он протянул ей второе письмо, но спохватился – там были выражения не для женского уха.

– Я прочту сам. Главное, а то в нем много ерунды, – и стал читать:

«Здравствуй, дорогой друг и товарищ Алексей!

Большое спасибо тебе за поздравления. Как я жалею, что тебя нет в нашей семье. В семье друзей. А как это хорошо бывает, когда люди спаяны дружбой и любовью к своей Родине, когда они находятся вместе и делают общее дело для блага всего народа.

Дорогой друг! Тебя, конечно, интересует вопрос о нашем продвижении. Зная сводки информбюро, ты, наверно, догадываешься, где мы находимся. Цель все та же. За отличную разведку награждены Красной Звездой – Бурлаков, Саранчин и Власов. Ну и, конечно, тебя интересует вопрос в отношении Галины. Прямо тебе скажу, что она дошла до „веселой“ жизни. Противно на нее смотреть. Первое – это то, что она не ухаживает за собой и своими волосами, второе, было противно то, что она не может себе сварить поесть, а надеется на таких же солдат, как она, но это полбеды. Основа – это порядочность по отношению к тебе. Это же просто нечестно и гадко. Поклонники ее – Володька Ш., Курдин, Батонов. Одним словом, я, например, хочу одного – это того, чтобы она не была твоей женой! Она тебя, Алеха, недостойна абсолютно ни в чем. Мы себе можем найти таких баб, как никто другой…»

Тут Коншин остановился смущенно:

– Дальше он о себе…

– Дочитайте уж…

– «Немножко о себе, – продолжил он. – Живу хорошо, здоровье мое превосходное. Ну и на женском фронте имею кой-какие успехи. Одним словом, не теряюсь…»

– Ну вот, теперь, наверно, хватит, – скривила губы Наташа. – И этот человек был вашим другом?

– Ну, не другом, но товарищем был. Вместе же целый год…

– А вам не пришло в голову, что этот… «товарищ» в кавычках просто мстит вашей Гале, что не имел у нее… успеха? Ведь все совершенно бездоказательно. К тому же, упрекая Галю, что она не следит за собой, он не понимает, что этим самым доказывает – не желает она нравиться. Какая женщина, да еще, как он пишет, в кого-то влюбленная, не будет следить за собой!

– Да, конечно, – согласился он. – Но тогда, в госпитале, я об этом не подумал.

– Как можно было оказаться таким нетонким, нечувствующим? Мне жалко Галю, – она поглядела на него осуждающим взглядом и досказала со вздохом: – Боюсь, Алексей, что с вами ни одной женщине не будет хорошо.

– Почему же?

– Не понимаете? Как же было можно так бездумно и, простите, глупо сломать судьбу человеку, к которому, судя по вашим стихам, испытывали какие-то чувства?

Коншин опустил голову и долго молчал. Сейчас с еще большей очевидностью стало ему ясно вранье в Ленькиных письмах, но ничего уже не поправишь, не изменишь.

– Да, видимо, я виноват, Наташа. Но теперь-то ничего не поделаешь.

– Почему? Все можно исправить.

– Нет. Галя уже слишком далеко отошла от меня… Теперь… вы… – добавил он с трудом.

– Что я?

– Теперь я думаю о вас, Наташа… Вы разве не видите?

Наташа долго молчала, а потом задумчиво и как-то невесело сказала:

– Я почему-то не верю вам, Алексей… По-моему, вы все выдумали.

Коншину бы произнести что-то взволнованное, горячее, но он не нашелся и лишь пробормотал:

– Но нам было же хорошо тогда… на даче?

– Да, – как бы нехотя призналась она. – Но вы и тогда все испортили своим нытьем о пропавшей получке.

– Да, я понял это позже.

– К сожалению, вы все понимаете слишком поздно. Вот как сейчас, с Галей. Поверили какому-то грязному типу…

– Откуда вы решили, что Ленька…

– Одно «не теряюсь» и «на этом фронте успехи» уже говорит о многом. Но вас это, видимо, не задело. Даже защищаете его.

– Я не защищаю, но вы поймите – война же была. Ну а Ленька обыкновенный парень…

– Господи, опять вы ничего не понимаете! – воскликнула она и откинулась на спинку стула.

Коншин хотел было возразить, сказать, что это она ничего не понимает во фронтовой жизни, где не до сантиментов, но ничего не сказал, поняв, что разговор зашел куда-то не туда и после него нечего и пытаться повторить то, что было у них на даче.

Он налил себе вина, выпил, надеясь, что это поможет найти ему какие-то слова, которые увели бы разговор на другое, но ничего не вышло, и он ругал себя, что дал Наташе Ленькины письма, из-за них-то оказался он и «нетонким», и «нечувствующим», «бездумно» сломавшим Галину судьбу, а не рассказать, какую обиду, боль ощущал он в госпитале, когда не получал писем от Гали и когда пришли эти – Ленькины. Не рассказать, потому что подумает Наташа, что оправдывается он, а ему и так уже надоело перед ней оправдываться.

Когда подавал Наташе шубу, уткнулся лицом в мех, пахнувший духами, и так ему не захотелось, чтоб она уходила, так стало тоскливо, неприютно, что у него вырвалось:

– Еще рано, Наташа… Побудьте немного.

Она посмотрела на него немного удивленно и, видно тронутая искренностью его тона, правда поколебавшись недолго, согласилась. Он обрадованно засуетился, повесил ее шубу на вешалку, разлил остатки вина, наломал на дольки шоколад и принялся усиленно ее угощать.

Что-то надо сказать ей, думал он, сказать что-то такое, что заставит ее поверить ему, что он совсем не такой, каким она его представляет, понимая, это его последний шанс, потому как Наташа все больше отдаляется от него и эта встреча, возможно, последняя, но сказалось нескладное и, наверное, не то:

– Знаете, Наташа, мне будет плохо без вас… Вообще плохо.

Что-то дрогнуло в лице Наташи, она долго молчала, опустив голову, но когда подняла и взглянула на него – лицо было спокойным, хоть и грустным.

– Опять вы выдумываете, Алексей, – сказала со вздохом и поднялась.

Коншин проводил ее до трамвайной остановки – она не захотела, чтоб он провожал ее до дому. К вечеру подморозило, уже не пахло весной. Он посадил ее в вагон и долго стоял, глядя на мерцающие огоньки уходящего трамвая, а когда они скрылись на повороте, понуро поплелся домой. Ему было чертовски нехорошо…

35

С Марком что-то случилось… Неожиданно навалилось ощущение напрасности, бессмысленности всего того, что он делает. Это бывало с ним и раньше, но такого, как теперь, – никогда… Он еле удержался, чтоб не уничтожить все написанное, хотя и считал это пижонством бездарей. Конечно, он выбрасывал неудавшиеся этюды, эскизы, иначе просто не было бы места для работы, ведь накапливалось уйма, но более или менее законченные работы он хранил все, даже не очень его удовлетворяющие, полагая, в каждой все же что-то есть, что никогда не повторить, а тут вот захотелось вдруг избавиться от всего. Картины стали давить его и угнетать. Может, выплеснутая в них ненависть тяжелым дурманом возвращалась в его душу и тяготила?

Сейчас он бродил по улицам, обдумывая все это, стараясь разобраться в себе. Ведь почти никогда не возникали у него сомнения в нужности своей работы, ведь целая философия придумана была по этому поводу, стройная и четкая, и вот… Что-то начинало рушиться в выстроенном им прочном здании, казавшемся незыблемым. И началось это, пожалуй, с того, что, переписывая Настино лицо на картину, он не смог придать ей то выражение, которое ему нужно, – ненависти в Настином лице отразить не удавалось. Но что бы, казалось, опытному художнику тут сложного: сжать губы, сдвинуть брови, сузить глаза, дать блик, где нужно. Ан нет, не получалось: Настино лицо оставалось чистым, незамутненным и источало доброту…

Марк насмехался над собой, называл себя идиотом, неумехой, но сделать ничего не мог. Прямо чертовщина какая-то! Конечно, Марк добился того, что ему было нужно, но лицо было уже не Настино, а совсем другое, чужое, и он начинал все заново, но без результата. Насте не говорил он об этом, да и не встречались они с тех пор. Когда закончил ее портрет, то бросил небрежно: «Заходите иногда…» Конечно, после такого приглашения она и не заходила, а сейчас, проходя мимо медпункта, где она работала, он вдруг завернул туда.

Рабочий день кончался, и он столкнулся с ней в парадном. Она потупилась, смешалась.

– Я провожу вас до дому, – сказал он.

– Что это вы вдруг? – спросила она, а когда вышли, сказала: – Только гулять мне с вами время нету. Петр из госпиталя выписался, обедом надо кормить.

– Ну и как чувствует себя ваш братец?

– Неважно. Пока отпуск длительный дали, но беспокоится он, что в запас могут.

– Переживает?

– И не говорите. Армию он любил и любит, без нее ему тяжко будет.

– Не накомандовался, выходит, еще, – процедил Марк.

– Почему вы о Петре всегда так? – приостановилась даже она. – Скажите же, наконец, знали вы его или нет?

– Мы уже говорили об этом.

– Но вижу я, ненавидите вы его! Так за что? Что у вас приключилось такое? Не мытарьте мне душу. Чувствую же я! Или скажите, или идемте сейчас к нам, там все Петру и выскажете, если есть что.

– А что? Идея, – протянул он задумчиво.

– Побоитесь только.

– Нет. Преждевременно это, наверно. Я же лежачих не бью. Вот очнется ваш братец после госпиталя, придет в себя, может, тогда и… встретимся.

– Значит, было у вас что-то, было? – воскликнула она.

– Было, – сухо произнес Марк. – Но вы успокойтесь, счеты я с ним сводить не собираюсь. Я для разрядочки в лес езжу, сшибаю там веточки.

– Чем сшибаете?

– А чем придется, – отмахнулся он.

– Ненормальный вы все-таки… – вздохнула Настя. – Да и не диво, в таком кошмаре живете, среди картин страшенных. Неужто можно все время ненавистью жить?

– А мне любить, Настя, некого. И не за что.

– Разве за что-нибудь любят? Просто так любят.

Просто так – у меня не выходит, – усмехнулся он. – Видел слишком много.

– Ну вот, дошли до дому, – остановилась Настя у ворот.

– Может, зайдете ко мне на днях?

– А зачем? Переговорили вроде обо всем.

– Так уж и обо всем? Заходите. Нужны вы мне сейчас, – обронил вскользь в конце фразы.

– Опять рисовать, что ли, будете?

– Нет… Просто так нужны.

– Пустое говорите… Не нужен вам никто, – покачала она головой и вошла в арку ворот. – Прощайте.

– Я все же буду ждать вас, Настя, – крикнул он вслед.

Она обернулась, посмотрела на него, но ничего не ответила.

36

В этот день в институт Коншин не пошел, надо было гнать работу, а она не получалась. Уже третий раз смывал он в ванной с картона гуашевую краску, чтоб начинать все заново. Увы, те плакаты, которые приходилось ему делать, надо было делать не головой, а руками, а руки были еще неумелые… В карандаше фигура рабочего вроде смотрелась, была нарисована, но когда начинал в цвете – ничего не выходило. К вечеру он совсем измучился, забросил картон в угол комнаты и позвонил Володьке, предложив прогуляться. Тот согласился. Встретились у Колхозной, прошлись по родной Сретенке, а оттуда вниз по бульвару.

– Куда ты меня тащишь? – спросил Володька.

– Дойдем до Пушкинской, а там, может, зайдем куда-нибудь… – и рассказал Коншин о последней встрече с Наташей, ну и как с плакатом целый день возился, и без толку. – И вообще тоска, – закончил он.

На Страстном, около магазина «Мясо», обогнала их компания, трое хорошо одетых мужчин в возрасте с тремя молоденькими дамочками.

– Вроде Анатолий Сергеевич, – кивнул Коншин на одного. – Он самый, – добавил уже уверенно.

– Который? – почему-то с интересом спросил Володька.

– В шубе с каракулевым воротником.

– Бабоньки у них ничего, – усмехнулся Володька.

– Анатолий Сергеевич толк знает. Помню, говорил мне, не связывайся с девчонками, эти соплячки ничего не понимают. Женщину надо лет тридцати, те все могут.

Компания завернула на улицу Горького, за ними и ребята. Из дверей бывшего елисеевского доносились аппетитные запахи копченостей. Володька шмыгнул носом, втягивая в себя ароматы съестного, из чего понял Коншин – голоден Володька. Он предложил зайти и купить колбаски, но Володька отказался. Он не сводил взгляда с веселой компании. У бывшего филипповского ресторана, а теперь «Астории» Анатолий Сергеевич остановился с дружками, посовещались и направились в переулок, где был вход. Володька придержал Коншина за локоть:

– Деньги у тебя есть?

– Есть немного.

– Может, зайдем? Угостишь меня мясцом, ну и от пивка не откажусь.

Коншину и самому хотелось развеяться, он согласился.

– Давненько в ресторации не был. Посидим, значит, – повеселел Володька.

Коншину совсем не хотелось встречаться с Анатолием Сергеевичем, и они подождали, когда компания разделилась и прошла в зал; тогда и ребята вошли, поискали место и сели вдалеке от компании Анатолия Сергеевича. За выбранным ими столиком развалился пьяненький мужчина средних лет.

– Присаживайтесь, ребята. Пожалуйста, – пригласил он, когда они попросили разрешения. – Один я… – в последних словах стояла давняя, видно, тоска.

Официант оказался знакомым Коншина, жил от него через дом, и сталкивались они либо на улице, либо в магазине, а чаще всего в павильончике «Вина – воды», у дяди Гриши, куда Коншин забегал за папиросами почти ежедневно. Они обменялись – «привет», «привет», а потом уж официант спросил:

– Ну что, ребята? Салатик, селедочка, водочка и горячее?

– Давай, – кивнул Коншин, лишь уточнив количество водочки – маленький графинчик, ну и по бутылке пивка.

– Водочка-то дороговата стала, – проворчал сосед, после того как официант записал заказ и ушел. – Вы помните, сколько до войны она стоила?

Ребята, конечно, помнили и кивнули.

– А пить стали больше. Война, что ли, народ избаловала да попортила либо еще что? Да и везде торгуют ею, проклятой, поди на каждом углу. Около моего дома – четыре точки. Куда ни пойдешь, одну да не минуешь. Соблазн. А что из этого будет? Не знаете? Скажу вам, что из этого произойти может, ну и больше мешать не буду. Так вот, молодые люди, ради хлебушка насущного начать воровать трудно, совесть не очень-то позволит, а вот на водочку – легчее, у хмельного-то совесть залита. И, помяните мое слово, начнет народ изощряться, на выпивку деньгу добывать, а что из этого выйдет, догадаться нетрудно.

– Есть в ваших словах сермяжная правда, есть, – весело согласился с соседом Володька.

– Еще бы… Вот поглядите вокруг, на зарплату разве сидят? Нет, здесь те, кто уже начал химичить да приворовывать. Ладно, замолк я. – Сосед отхлебнул пива и закурил, откинувшись на спинку стула.

– Ты помнишь, я рассказывал о Толике Лявине? – спросил Володька. – Так вот, встретил недавно. Директором ресторана, как мечтал, не стал, но командует каким-то рынком в дачной местности. Одет шик-модерн, физиономия лоснится, усики отрастил для солидности, угощал коньячком, такую пачку деньжищ вытащил, еле в бумажнике помещалась.

– Связной у меня был, Рябиков… Помню, сидим в шалашике, конину тухлую лопаем, ну и разморило меня после жратвы, будто стопку хватил, философствовать начал: «Понимаешь, Рябиков, на передке все-таки самые лучшие обитаются, дрянь и сволота умеют устраиваться, они в тылах припухают, а мы – лучшие. Понял?» Это для собственного успокоения, разумеется, потому что так обидно было, что приходится эту тухлятину жрать. Ясно?

– Ясненько, – усмехнулся Володька. – А ты не находишь, что твой Анатолий Сергеевич из той же породы?

– Как тебе сказать? Двойственное у меня к нему отношение.

– Двойственное? – удивился Володька. – Ты что, совсем?..

Он не договорил, но Коншин догадался, каким могло быть недоговоренное слово – наверно, «скурвился».

На эстраде тем временем заиграл оркестрик, и публика пошла танцевать. Мимо них шелестели, а то и задевали платьями вертевшиеся в танце девицы, обдавая одеколонным ароматом.

Володька, очень давно нигде не бывавший и живший анахоретом, после того как они выпили и поели, вдруг поднялся и отправился в зал пригласить кого-нибудь на танец. И отправился не куда-нибудь, а прямо к столику Анатолия Сергеевича.

Тут у Коншина и мелькнула догадка, что не просто так захотел Володька в ресторан; но, увидев издали, как мирно беседует Володька с компанией Анатолия Сергеевича и как все мило улыбаются, успокоился. Вскоре Володька приблизился в танце к их столику, и Коншин разглядел даму, с которой тот танцевал: пышная блондинка, до неприличия прижимающаяся к Володьке… Тот подмигнул Коншину – дескать, знай наших, видишь, какую оторвал. Глаза у него были веселые, а рот расплывался в добродушной улыбке.

Музыка замолкла, и Володька, держа за руку блондиночку, привел ее к столику и раскланивался в благодарности. Вернувшись на место, он еще раз подмигнул Коншину и сказал:

– Ничего дамочка… Приятно иногда подержаться за хорошие телеса. – А потом добавил: – Твой Анатолий Сергеевич – милейший человек. Разрешил, а это его бабец.

Потанцевал Володька и еще один танец с блондинкой, отправился приглашать и на третий, но тут, видимо, ему отказали, так как услышал Коншин громкие голоса – шумок назревающего скандала. Этого еще не хватало, подумал Коншин, оставаясь сидеть на месте. Но шум усиливался, он увидел, как поднялись со столика спутники Анатолия Сергеевича, а потом и он сам. Володьку, видать, уговаривали, но он стоял, пошатываясь, притворяясь пьяным, пока один из мужчин не взял его за плечи и не повернул от столика, но Володька вырвался, оттолкнул того от себя и не уходил. Коншин вскочил – надо было остановить драку, но, когда он подбежал, там началась уже свалка, над Володькиной головой взметнулась бутылка, и Коншин еле успел выбить ее из руки одного из дружков Анатолия Сергеевича и тут же получил удар от другого. Пришлось ударить в ответ…

– Коншин? Вы с ума сошли! Прекратите сию же минуту! – закричал Анатолий Сергеевич, узнав его.

Но прекратить уже было, при всем желании Коншина, нельзя. Приятели Анатолия Сергеевича, крупные, здоровые мужчины, увидев, что против них только двое, к тому же один инвалид, дружно навалились на ребят, только успевай отбиваться. Упал соседний столик, потом другой, зазвенела битая посуда…

– Номера на одежу, быстро! И двигайте к раздевалке, – подбежал к Коншину знакомый официант.

Коншин, отбиваясь одной рукой, все же умудрился вынуть из кармана номерки и сунуть официанту. Да, надо было смываться обязательно, посуды набито уйма, не расплатиться, да и милиция может вот-вот нагрянуть. Он стал медленно отступать.

Интеллигентный Анатолий Сергеевич в драке не участвовал, он даже пытался остановить своих приятелей, но те вошли в раж. Несколько мужчин из публики, не ввязываясь в драку, все же подбежали разнимать их, но больше мешали противникам ребят, симпатии их были явно на их стороне – фронтовики же бывшие, без руки один, военное донашивают, а те – холеные, в костюмчиках, при галстуках.

Так и удалось ребятам пробиться к выходу. Официант крикнул, чтоб в машину сигали, договорился он с шофером, а деньги чтоб дяде Грише передал. Выскочили из дверей, а у «эмки» уже дверца открытая, не успели влететь, как рванула машина с места, завизжали покрышки на повороте, и через несколько минут филипповский ресторан остался позади.

– Стоял я в зале, видал вашу работку, – сказал водитель. – Посуды набили навалом, думаю, спасать надо фронтовичков, шепнул официанту, чтоб вы ко мне сразу. Теперь порядок в танковых войсках. Куда вас, братва?

– До Колхозной, – пробормотал Володька, не отдышавшись. – Не капнет твой Анатолий Сергеевич? – повернулся к Коншину.

– Думаю, нет.

– За дело били или так, по пьянке? – спросил шофер.

– За дело, – усмехнулся Володька.

– А вот если б в милицию угодили, виноватыми оказались. У них три бабы в свидетелях, что хошь наговорили бы. Эх, ребята, развелось после войны сволоты, особливо среди тех, кто в тылу перекрывался, пока мы там в крови барахтались.

– В танкистах был? – спросил Коншин.

– А где же нашему брату?

Когда подъехали к «Форуму», Коншин полез в карман, чтоб расплатиться, но шофер стал отнекиваться:

– Не буду я с вас брать.

– Возьми, выручил же, – совал Коншин деньги.

– Сказал, не возьму. Бывайте, ребята, – захлопнул он дверцу и тронулся.

– Вот так, Леха, отвели душу, – весело сказал Володька, потирая подбитую скулу. – Доволен?