Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Не о чем нам, наверно, говорить, – покачала она головой, но села. – Не понимаю я ничего в этом, то есть в картинах ваших. Страшно мне только, что в таком ужасе живете… И в ненависти. А она мне вообще непонятна.

– Что ж, любить мне эту сволочь?! – кинулся он к одному из подрамников, рванул покрывало и показал на немецкого охранника. – Любить? Я его каждый день убиваю. Видите – убиваю.

Настя отвернулась, но успела заметить, что замахнувшийся киркой на охранника пленный похож на Марка.

– Я его там не мог убить. Так убиваю и убивать буду вот здесь, на полотне! Всю жизнь буду убивать! Понимаете? Всю жизнь!

– Жалко мне вас почему-то, – вздохнула она и жалостливо поглядела на Марка, покачав головой. – Жалко. Очень жалко…

– Это вы бросьте, – засмеялся он. – Я счастливый, у меня талант есть. Я с этими тварями рассчитаться могу. Вот не было бы этого – задохнулся бы, не выдержал, а может, и погиб… – уже серьезно, почти шепотом сказал последние слова.

Какое-то время молчали они. Марк закурил и, видать, успокоился, погас в глазах сумасшедший огонек, только чуть губы подрагивали. Настя поднялась, двинулась к выходу, но остановилась:

– Скажите, кабы вам этот охранник сейчас повстречался каким-то случаем, что бы вы сделали? – спросила и с затаенным страхом ждала ответа. – Неужто убили бы?

– А вы как думаете? – спросил он в упор, подойдя вплотную.

– Времени-то много прошло… Может, забыть все пора? – неуверенно начала Настя с неясной надеждой, что подтвердит Марк это.

– Забыть?! – вскрикнул он, и опять глаза странными сделались. – Такое не забывается! Немцев-то не встретить, а вот наших, из продавшихся, может, удастся, – добавил шепотом, сведя пальцы в кулак.

– И что ж тогда? – спросила, уже не скрывая страха, Настя упавшим голосом.

– Вы, миледи, может, в Христа-бога веруете? Это он насчет левой щечки проповедовал.

– Как же вы вот так жить можете? – вырвалось у нее. – Пойду я, – направилась к двери, но снова приостановилась. – Скажите мне по-честному – знакомы вы с Петром или нет?

– А что сам ваш лихой братец на этот счет говорит?

– Говорит, незнакомы.

– Правильно его благородие говорит, – усмехнулся Марк.

14

В этот день Коншин пришел в издательство за гонораром к концу рабочего дня, чтоб не ждать Анатолия Сергеевича, а сразу же пойти с ним куда-нибудь, как они и договорились. Готовиться к выходу в «свет» было нечего, побрился, почистил сапоги, надел свежую рубашку, вот и все дела. Погляделся в зеркало. Конечно, гражданский пиджачок с военными бриджами и кирзовыми сапогами не очень-то вязался, но пока сойдет. Вот начнет зарабатывать, купит какие-нибудь брюки и ботинки, двести пятьдесят рублей теперь штиблеты-то.

Получив у кассы деньги, пересчитал. Вычетов порядком – и подоходный, и бездетный, и заем. Вместо тысячи двести на руки лишь девятьсот шестьдесят, но этого вполне, цены сейчас не коммерческие, нормальные – хватит.

Когда вышли с Анатолием Сергеевичем из редакции, предложил Коншин «Арагви». Ресторан солидный, можно посидеть как следует, тем более решил денег в этот вечер не жалеть. Но Анатолий Сергеевич отказался:

– У меня мало времени, давайте лучше в «Коктейль».

В коктейль-холле Коншин был раза два, но чувствовал себя там неловко. Публика ходила туда избранная. И случайные посетители, если удавалось им пробиться, ощущали скованность – куда ни поглядишь, знаменитость.

Очередь у «Коктейля» стояла небольшая, рано еще, но Анатолий Сергеевич постучал в дверь, занавеска на ней приоткрылась, швейцар узнал, видимо, его и открыл дверь. Анатолий Сергеевич сунул ему что-то в руку, и тот почтительно принял у них одежду, у Анатолия Сергеевича – драповое пальто с серым каракулевым воротником, у Коншина – зеленый армейский бушлат.

За стойку не пошли, хотя и кивнул барменше Римме Анатолий Сергеевич, а та улыбнулась ему мило. Выбрали столик у окна. Официантка тоже поздоровалась с Анатолием Сергеевичем. Коншин понял, что бывает тот здесь нередко. Заказали по два коктейля. Пока ждали заказ, Анатолий Сергеевич шепотком знакомил Коншина с посетителями. Вон там, за стойкой бара, сидит популярный поэт-песенник, рядом с ним не менее популярный композитор, ну а этого вы, разумеется, знаете – знаменитый поэт, а вокруг его всякая шушера, ловящая его остроты, а у стены, тоже, наверно, знаете, – молодой актер МХАТа, ставший сразу известным после недавно прошедшего на экранах фильма. Ну а попозже появятся и другие актеры из МХАТа и оперетты, закончил Анатолий Сергеевич.

Коншин посматривал по сторонам и радовался тому, что сидят за столиком, а не у стойки, где его порыжевшие «кирзяшки» были бы на виду.

– Ну-с, за ваше здоровье, – поднял Анатолий Сергеевич принесенный официанткой бокал с коктейлем.

Они чокнулись, и Анатолий Сергеевич сразу перешел к делу:

– Значит, так, Коншин, сейчас нам утвердили план, и я могу вам предложить большую серию плакатов по технике безопасности. Как вы на это смотрите?

– Очень рад, Анатолий Сергеевич. И очень благодарен.

– Серия в двадцать плакатов, расценки знаете – шестьсот рублей за пол-листа. Почти на целый год будете обеспечены постоянным заработком. Два плаката в месяц сделаете же?

– Сделаю, – уверенно ответил Коншин, не скрывая радости.

– Ну вот и договорились… Наверно, хочется приодеться? Сколько можно военное донашивать, – улыбнулся Анатолий Сергеевич. – Сочувствую вам, ушедшим на войну мальчишками… Ничего-то вы не видели в жизни, прошли через смерть, кровь, страдания, а вернулись, ну и жизнь пока трудная, тоже не очень-то улыбается… Мы-то, постарше, все же до войны не скажу пожили, но кое-что видели, а вы… – он покачал головой и взялся за соломинку.

Коншин был растроган словами Анатолия Сергеевича, его пониманием и сочувствием:

– После войны казалось, ничего не нужно, главное, живыми вернулись, а потом выяснилось, живому-то надо есть, пить и одеваться. Заботы…

– А к ним не приспособлены, – продолжил Анатолий Сергеевич, все так же улыбаясь. – Я тоже хоть и с дипломом и специальностью, но с трудом включился в мирную жизнь.

Как здорово все понимает Анатолий Сергеевич, подумал Коншин, и вообще мировой мужик, как хорошо, что пригласил он его посидеть.

– Разумеется, все скоро наладится, но годы, годы… Вы еще не знаете, как они быстро летят, – вздохнул Анатолий Сергеевич. – Вы, наверно, мечтаете, вот окончите институт и начнется настоящая, творческая работа, но, поверьте мне, ремесло, которым вы сейчас овладеете, пригодится, верный кусок хлеба… А творчество? Еще неизвестно, выйдет ли что с ним? А годы, годы…

– Мне говорили некоторые, что плакат может засушить художника, – заметил Коншин.

– Ерунда! Если есть талант, ничего не случится, ну а если… Кстати, верите вы в свой талант?

– Не очень-то.

– Похвальная скромность. Наверно, лучше не переоценивать свои возможности, меньше потом разочарований.

Пил Анатолий Сергеевич неспешно и как-то равнодушно, но зато оглядывал всех входящих женщин. Коншин догадался, что его работодатель не очень-то любитель выпить, интересует его больше другое. Когда вошла в зал полноватая красивая грузинка, Анатолий Сергеевич даже приподнялся со стула, чтоб ее разглядеть.

– Бывают же женщины! – восхищенно пробормотал он, прищелкнув пальцами.

Коншин свои два коктейля допил и ждал, когда закончит Анатолий Сергеевич, чтоб заказать еще, но тот сказал:

– Вы себе заказывайте, я больше не буду… Мне предстоит еще.

Коншин, не почувствовав ничего от двух вкусных, но слабоватых коктейлей, заказал покрепче. Ему надо было немножко опьянеть, чтоб стать посмелей и непринужденней.

– Теперь, дорогой Коншин, вот что я должен вам сказать, – начал Анатолий Сергеевич, пристально глядя на Коншина. – С постоянно работающими художниками у нас существует некая… неофициальная договоренность…

– Какая? – прервал Коншин вопросом.

– Не торопитесь… Вы знаете, редакция у нас молодая, растущая, так сказать, расширяющаяся, а потому… разные непредвиденные расходы в связи с организацией, временные, конечно, – поспешил добавить он, – но, увы, в настоящий момент – необходимые. Вы поняли меня?

– Не совсем, – пробормотал Коншин.

Анатолий Сергеевич досадливо поморщился – придется этому недогадливому парню говорить напрямик, а этого не хотелось. Он помолчал немного, закурил, а потом небрежно бросил:

– Эти непредвиденные расходы мы договорились разложить на всех, кто заинтересован в расширении нашего дела и… в постоянной работе. Теперь поняли? – не дождавшись ответа, уточнил. – Это пустяки, всего пятнадцать процентов… – он выдохнул дым и откинулся на спинку стула.

– Да… понял, – покраснел Коншин. – Скажите, а Марк? Он тоже?

– Нет, он мало берет заказов. Он же творит, – снисходительно усмехнулся Анатолий Сергеевич. – Бог с ним. Есть люди, не понимающие, что жизнь коротка.

– Ну, если все… если со всеми так договорено, я, конечно, тоже… – пробормотал Коншин, еще больше покраснев.

– Я другого и не ожидал. Спасибо. Надеюсь, вы поняли, что это все на пользу дела?

– Да, конечно…

– Ну-с, желаю приятно провести время, а мне пора. Ждет дама, – он протянул Коншину руку. – Всего доброго.

Коншин смотрел, как легкой, уверенной походкой шел Анатолий Сергеевич к выходу, и не понимал, что же произошло – хорошее или плохое? Наверно, хорошее, ведь теперь он будет обеспечен работой, но почему так мерзковато на душе, хотя и сказал Анатолий Сергеевич, что все художники пошли на это, а раз все, чего ему… Но неприятное ощущение не проходило, и он заказал еще один крепкий коктейль, последний, решил он, так как сидеть ему здесь расхотелось.

Но тут вошли в зал два долговязых сильно подвыпивших иностранца, похоже американцы. Взобрались на высокие табуретки перед стойкой и, громко разговаривая и смеясь, заказали напитки, а потом, повернувшись к соседям, с хохотком, коверкая русский, сказали:

– Товарыщи, ви очень карошо били немцев, ви наши союзники, но почему у вас без конца в газетах, на радио – идейно, безыдейно? Это так скучно, это должно надоесть. Вам не надоело?

Коншин повернулся, с интересом ожидая реакции присутствующих, но все молчали… У композитора остекленели глаза, он делал вид, что ничего не видит и не слышит, поэт-песенник уткнулся в бокал соломинкой, мхатовский актер сполз вниз и пошел к выходу, на губах знаменитого поэта блуждала мефистофельская усмешка, у его жены испуганно забегали глаза. Только у подполковника-летчика, около которого и сидели американцы, сдвинулись брови и побагровело лицо. Остальная публика продолжала пить, перекидывалась словами, будто ничего не происходит.

Американцы сказали друг другу что-то по-английски, расхохотались и опять, уже откровенно издевательским тоном: «Идейно, безыдейно, как скучно! Неужто не надоело?»

– Прекратите! – вдруг стукнул кулаком по стойке летчик. – Товарищи, это же провокация! Вы что все как воды в рот набрали?

Но летчика никто не поддержал, кто-то пробормотал, что это же иностранцы, не стоит обращать внимания, не надо связываться, а то могут быть всякие осложнения. Черт с ними, сказал другой. В общем, вмешиваться никому не хотелось, и это возмутило Коншина, пожалуй, больше, чем пьяные подковыривания американцев. Он поднялся и, тяжело топая сапогами, прихрамывая, подошел к стойке. Он не знал еще, что скажет и что сделает, но не подойти не мог, нужно же как-то остановить бывших союзничков.

Американцы повернулись к нему с улыбочками и ждали, а он, не находя слов, угрюмо глядел на них в упор и молчал. Хотя на пиджаке Коншина не было орденских планок, но по сапогам и армейским бриджам они, видно, поняли, что перед ними бывший солдат. Они перестали улыбаться, один бросил другому что-то по-английски, а затем опять оба заулыбались и затараторили, что русский солдат – хороший солдат, что они «очен» его уважают, но вот что это «идейно, безыдейно» они не могут понять, это же так скучно…

Летчик, побагровев еще больше, хотел было что-то сказать, но тут к стойке подошел молодой мужчина в синем флотском кителе с пустым рукавом и, показывая через спину большим пальцем левой руки в зал, процедил что-то по-английски. Американцы переглянулись, поглядели в зал – из-за дальнего столика поднимались двое в штатском, но с выглядывающими из-под воротников рубашек тельняшками. Американцы кинули на стойку деньги и нехотя сползли со стульев.

Но когда они шли к выходу, те двое заступили им дорогу. Американцы остановились, потом попытались обойти справа, но бывшие морячки тоже двинули в сторону, встав перед ними, американцы тогда влево – моряки опять на дороге. И продолжалось это до тех пор, пока однорукий не крикнул командирским голосом:

– Пропустите, ребята!

Ребята пропустили и пошли за свой столик. Американцы скрылись за дверью.

Тут все облегченно засмеялись.

– Вот тебе и бывшие союзнички, – хихикнул кто-то.

– Скатертью дорожка…

– Так бы сразу…

– Молодец, браток! – хлопнул летчик по плечу моряка.

– Интересно, молодой человек, что вы им такое сказанули? – спросил поэт, щуря глаза.

– Что я из морской пехоты и со мной два парня оттудова. Ну и чтоб проваливали к чертовой матери, – небрежно кинул моряк и обратился к барменше: – Риммочка, за коктейли они заплатили?

– Все в порядке, Борис Афанасьевич.

– Мы за это «идейно» четыре года кровь лили, а они, гады… – пробурчал Коншин.

– Опоздали, милый. Надо было им это и сказать, – рассмеялся поэт.

– Ничего, зато он первым к ним подошел, – поддержал Коншина моряк и протянул ему левую, – Борис. Бывший капитан-лейтенант. Морская пехота.

– Коншин Алексей, просто пехота, – пожал он ему руку что есть силы.

– Пойдем к нам за столик?

– Спасибо, я уже закончил, – сказал Коншин и пошел в гардероб.

Швейцарам в коктейль-холле меньше пятерки на чай не давали, и они были до приторности услужливы. Пришлось и Коншину сунуть им бумажку после того, как подали ему бушлат, желали всего хорошего и приглашали заходить еще. А четыре сорок стоила пачка «Беломора», обеспечивавшая куревом на целый день. Ладно, не каждый день по таким заведениям ходишь, успокоил он себя.

Вышел он на оживленную, праздничную улицу Горького, но не сразу схлынула с него досада на себя, что стоял столбом перед американцами, а чего сказать – не нашел. То ли этот безрукий бывший капитан-лейтенант – врезал по-английски, те и смотались. Да и от разговора с Анатолием Сергеевичем непонятный осадок, не поймешь – радоваться ли постоянной работе, которую тот предложил, или не очень?

С Пушкинской площади завернул он на Страстной и пошел бульварами. Народа почти не было, только впереди маячила пара – женщина, шедшая быстрым шагом, а рядом коренастый мужчина, пытавшийся, видно, заговорить с нею и иногда заступавший ей дорогу. Коншин поравнялся с ними как раз в то время, когда мужчина опять встал на дороге, загородив ей путь. На нем была серая меховая шуба, наверно из волка, фасонистая кепочка, сшитая, безусловно, на заказ, а на ногах оленьи унты. Он что-то говорил, перекатывая длинную «казбечину» с одного угла рта на другой. С севера, видать, подумал Коншин, и хотел было пройти мимо, но женщина окликнула его:

– Остановитесь, пожалуйста! Помогите. Этот человек пристает ко мне.

Коншин остановился и повернулся к ним.

– Проходи, паря, – миролюбиво начал мужчина. – Не мешайся, дело у нас личное. Приехал вот с севера, а она тут… Видишь, домой не желает идти… – он усмехнулся, выплюнул папиросу, добавив: – Ты проходи, сами разберемся, – и махнул рукой.

– Он врет! Я не знаю его, в первый раз вижу! – женщина метнулась к Коншину и схватила его за руку. – Пойдемте!

– Так не выйдет, – вроде лениво протянул мужчина, а потом, резко ухватив женщину за плечи, оторвал ее от Коншина. – Дома-то детки ждут, а ты… Нехорошо, милая, нехорошо… А ты иди, кореш, не связывайся.

Коншин стоял, не зная, что делать. Мужчина говорил уверенно и пока миролюбиво, но какой-то опасностью веяло от него, от крепко сбитого тела, скуластого хищного лица с узкими, в ниточку губами и близко поставленными глазами, в которых таилась угроза. Может, и верно, не стоит связываться? Хотя на мужа этой красивой и интеллигентной женщины он не очень-то походил, но может же быть?

– Вы что, не верите мне? – воскликнула женщина, рванувшись опять к Коншину, но мужчина удержал ее. – Или струсили? А еще бывший фронтовик! Отпустите меня! – повернулась она к мужчине и рванулась еще раз.

Коншин покраснел. Обвинение в трусости, да еще со стороны женщины – это уже чересчур. Он шагнул к ним и бросил командным тоном:

– А ну – отпустите ее!

– Шел бы ты подобру-поздорову своей дорогой, паря, – осклабился мужчина, блеснув золотым зубом. – А то я из-за своей жинки могу с тобой такое сделать, – и покачал головой.

– Повторяю – отпусти! – уже разозлился Коншин.

– Уходи, падло, – прошипел мужчина, сузив глаза.

Теперь Коншину стало ясно, кто перед ним. Надо было бить первым и сразу в лицо, чтоб ошеломить, показать силу, но ему всегда было трудно начинать драку, и он ударил не по лицу, а по руке, державшей женщину за локоть, ударил сильно, ребром ладони.

Она вырвалась и быстро пошла вниз по бульвару, к Трубной, где горели фонари и толпился народ, а Коншин тут же получил два удара – под ложечку и по лицу. Удары были тяжелыми – этот в шубе умел драться, – и Коншин пошатнулся, его перегнуло пополам, и он закрылся, ожидая продолжения драки, но мужчина легко перепрыгнул через чугунную ограду и, перейдя трамвайную линию, скрылся в воротах дома.

– Благодарю вас, – сказала женщина, протянула руку в лайковой перчатке – она ждала его внизу.

– Чего там, – пробормотал он. – Вас проводить?

– Нет, спасибо. Я сяду на трамвай.

15

На день рождения Наташиной тетки, жившей на Сивцевом Вражке, Коншин пришел с опозданием. Еще в коридоре услышал он громкий разговор, в котором выделялся хрипловатый, прокуренный голос самой хозяйки:

– Что бы ни говорили, а Ахматова великая поэтесса! Все эти разговоры вокруг нее забудутся, а она останется.

Коншин постучался и вошел. Первой он, конечно, увидел Наташу, лишь затем и других – Михаила Михайловича, Наташиного брата с его девицей и соседку по квартире, пожилую даму из бывших. С ней он был незнаком.

– Вот и Алеша меня поддержит, – бросилась Наташина тетка к нему. – Я говорила…

– Я слышал, Антонина Борисовна, но я плохо знаю Ахматову.

– Стыдно! Совсем не знаете?

– Так, несколько стихотворений, – сознался Коншин.

– И вероятно, считаете себя интеллигентным человеком? – не унималась Антонина Борисовна.

– Ну, не очень, но… считаю.

– Тоня, но что вы пристали к молодому человеку? В школе они этого не проходили, – иронически заметила соседка.

– Какой-то парадокс! В стране произошла культурная революция, а наши детки оказались серее своих родителей. В чем дело? – развела руками Антонина Борисовна.

– Зато дети других родителей стали интеллигентней, – улыбнулся Михаил Михайлович. – Культурная революция делалась не для нас, для народа.

– Да идите вы, – отмахнулась она. – А мы кто? Разве не народ?

– Увы. В том-то и беда, – продолжал, улыбаясь, Михаил Михайлович.

– Когда-то интеллигенцию считали мозгом нации, – вставила соседка.

– Тоже – увы, – повернулся к ней Михаил Михайлович. – По этому поводу были и другие высказывания.

– Бросьте спорить, – остановила их Наташа. – Мы пришли на день рождения.

– Погоди, Наташа… Какие же, интересно, были высказывания? – спросила Антонина Борисовна.

– Наташа права, мы не на дискуссию пришли. К тому же давно миновало время бесконечных споров о судьбах русской интеллигенции… Еще и Ильф и Петров…

– Мне плевать на ваших Ильфов и Петровых! – с присущим ей темпераментом воскликнула Наташина тетка. – И почему миновало время? По-моему, это вечная тема – народ и интеллигенция.

– Это уже анахронизм, дорогая Антонина Борисовна. Думаю, нашим молодым людям это совсем неинтересно. Не так ли, Алексей?

– Алексей, разумеется, скажет, что ему очень интересно, – не дала ответить Коншину Наташа. – Ему страшно хочется казаться умным.

– Да, мне интересно, – сказал он спокойно, угадав причину Наташиного раздражения, – значит, она звонила ему тогда, попав на Асю.

– Что бы ни говорили про нашу русскую интеллигенцию и дворянство, но это они создали нетленные духовные ценности, – продолжала Антонина Борисовна. – У той же Ахматовой есть чудесные и очень патриотические стихи, написанные в войну. И как можно…

– Да, написаны, – перебил ее Михаил Михайлович, – но вы, Антонина Борисовна, поймите, – остатки разбитого революцией класса не могут быть абсолютно верны разбившему их народу. Для них всегда прошлое останется самым лучшим, что было в жизни…

– Господи, какую галиматью вы порете! А вы? А я? Ведь мы тоже «осколки» разбитого вдребезги!

– Что касается меня, вы знаете, я принял революцию сразу и безоговорочно. Но нам известно и то, кем был Гумилев и за что наказан. А Ахматова – его жена. Как может она относиться к власти, покаравшей ее мужа?

– Но вы же относитесь к ней прекрасно, а вас тоже… – тут Антонина Борисовна осеклась, пробормотав: – Простите…

Михаил Михайлович перестал улыбаться, изменился в лице, но быстро овладел собой и, закурив, продолжил:

– Так вот насчет патриотизма, Алексей…

Но соседка не дала ему досказать. С насмешливой улыбкой она уронила:

– Браво, Михаил Михайлович, очень мило. По-вашему, выходит, нам вообще нельзя доверять, если для нас самое лучшее было в прошлом?

– Не надо передергивать…

– Передергиваю не я, а вы, Михаил Михайлович. Вы и вам подобные.

– Интересно, кого вы имеете в виду? – усмехнулся он.

– Таких очень много. К сожалению, – сказала соседка и отвернулась.

Разговор погас… Воспользовавшись паузой, Наташа сказала, что, наверно, хватит, никому это не интересно, и предложила тост за здоровье тетки. Пока закусывали, Коншин оглядывал большую, но беспорядочно заставленную старой мебелью комнату, довольно-таки захламленную. По всем углам свернутые рулонами трафареты для раскрашивания ковров, чем занималась Антонина Борисовна, работая в какой-то артели. Стоял запах масляной краски, а сами тюбики валялись не только на ломберном столике, но и на буфете и на стульях. Эта работа спасла, как она говорила, ее в войну, да и сейчас приносила, видимо, какой-то заработок.

Чтоб объяснить Наташе присутствие в его квартире «знакомой», Коншин стал рассказывать об Асе. Наташа слушала равнодушно, Антонина Борисовна с ее обычными всплесками, а Михаил Михайлович внимательно и вроде бы с интересом.

– Ну и чем вы возмущены? – спросил он, когда Коншин закончил рассказ. – Сколько можно мытарить девчонку, которой и так досталось сполна? Плен навсегда останется темным пятном в биографии каждого, кто там побывал. Нет же никаких гарантий, что этих людей не завербовали фашисты.

– Помилуйте, она же крестьянская девочка, комсомолка, пошла добровольно, столько сделала! – взорвалась Наташина тетка. – Я поражаюсь, интеллигентный человек и такой ортодокс!

– Ортодокс? Нет, Тонечка, здесь что-то другое, – вставила соседка с той же усмешкой.

– Да, другое. Существует логика классовой борьбы. От нее никуда не денешься. К сожалению, вы все в этом не разбираетесь…

– И не хочу! И не буду разбираться! – оборвала его Наташина тетка. – У людей есть сердце. Только ему надо верить, а не какой-то там логике.

– Поступок Алексея – тому доказательство, – странно улыбаясь, заявила Наташа. – Он поверил сердцу и, видимо, премило провел время с бывшей разведчицей. Не так ли? – посмотрела она на него.

– Очевидно, если она оказалась недурненькой, – поддержал Наташу Михаил Михайлович со смешком.

– Будь она другой, вряд ли пригласил бы в дом, – довольно натянуто рассмеялась она.

– Не слушайте их, Алеша. Они все опошлили, – заступилась Антонина Борисовна. – По-моему, вы совсем не бабник.

– Тетя Тоня, откуда у тебя такое знание мужчин? По-моему, кроме дяди Жоржа, ты никого не знала.

– Не воображай, что мужчины сложные существа. Достаточно узнать хорошенько одного…

– Не так уж мы примитивны, – заметил Михаил Михайлович.

– Но и не загадки, – отрезала Антонина Борисовна.

– Женщины, увы, тоже.

– Но вы все равно ничегошеньки в нас не понимаете. Скажите, Алеша, Наташа для вас загадка?

– Наверно… В чем-то да… – пробормотал он смутившись.

– Вот видите, – торжествовала она. – Даже моя племянница – загадка, – и рассмеялась.

– В ваши годы, – улыбнулся Михаил Михайлович, – я уже более или менее разбирался в женщинах.

– У них же, бедных, – кивнула Антонина Борисовна и на своего сына, – юность прошла в окопах. Они еще глупые и наивные мальчишки.

– Тетя Тоня, мне кажется, наивна ты, думая так, – сказала Наташа с брезгливой гримаской.

– Что с тобой сегодня, милая? – покачала головой тетка.

– Ничего. Абсолютно ничего, – пожала плечами Наташа.

Михаил Михайлович увел разговор в сторону, спросив Коншина о его делах. Тот громко, чтоб слышала и Наташа, сказал, что у него есть договоренность с одним издательством на большую работу и он уже подумывает, не взять ли свободное посещение в институте или вообще перейти на заочный.

Михаил Михайлович искренне поздравил его, но по выражению его лица Коншин увидел, что дела его самого, видимо, не блестящи. Это было ясно и по его раздраженной реакции на слова Антонины Борисовны, почему он до сих пор не обратился в МОСХ. Он буркнул, это от него не уйдет, а пока ему хватает случайной работы.

Поговорили еще о том, о сем, а затем Антонина Борисовна вдруг вспомнила о похоронах Михоэлса, прошедших месяц тому назад, и выразила недоумение, кому же нужно было убийство этого актера.

– Думаю, Шейнин разберется. Ведь ему поручили это дело, – сказал Михаил Михайлович.

…С Сивцева Вражка шли втроем. Михаил Михайлович у Театра Вахтангова повернул к Собачьей площадке, сказав на прощанье:

– Алексей, вы хотели познакомить меня с вашим Марком. Не забыли?

– Нет. Сходим в ближайшие дни. Я позвоню.

– То, что вы рассказывали про него, меня заинтересовало. Всего доброго. Жду звонка.

Коншин взял Наташу под руку, и они пошли дальше по Арбату хоть и далекому от его дома, но знакомому ему с детства и любимому. В юности приезжал он часто в писчебумажный за бумагой и красками, помнил и довоенную краснонеоновую вывеску ресторана «Париж», превратившегося сейчас в обычную забегаловку. Был тихий зимний вечер, и было хорошо идти по старой московской улице, приятно держать руку на пушистом рукаве Наташиной шубки, только зря она не верит ему и думает о нем хуже, чем он есть. Около бывшей «Праги» он неожиданно для себя сказал:

– Наверно, мне надо развестись с Галей…

Наташа удивленно посмотрела – он никогда не говорил о ней.

– Она уехала на три года и вряд ли что-нибудь у нас продолжится.

– Наверно, не просто так она уехала. И так надолго, – Наташа сказала это таким тоном, словно и тут виноват был он.

– Она изменяла мне на фронте.

– Мне кажется, выдумали вы все.

– Есть доказательства – письма друзей. Фронтовых, – нажал он на последнее слово.

– Разве это доказательства? Вам захотелось или было нужно в них поверить. Вот вы и поверили.

– Зачем? Думаете, я легко поверил? Нет. Если бы хоть одно письмо она написала в госпиталь, а то полгода молчала. Чем я мог это объяснить?

– Не знаю, – безразлично ответила Наташа, а потом вдруг набросилась на него: – Чего вы так расхвастались о своих успехах? Тем более при Михаиле Михайловиче.

– Он спросил… я рассказал, – недоуменно пробормотал он.

– Нет, вы хвастались. Вот, дескать, как у меня все здорово. Стыдно это.

– Не понимаю, Наташа. Вы всегда все перевернете по-своему.

– Разве тетя Тоня ничего вам не говорила про Михаила Михайловича?

– Ничего… особого. А что?

– Да так… – ушла она от ответа.

Какое-то время шли они молча. Коншин думал, что действительно тогда в госпитале он почему-то довольно легко поверил письмам Леньки о Гале… Но нет, начал вспоминать он, совсем не легко, хватало всяких переживаний, и сказал:

– Вы всегда думаете обо мне хуже, чем я есть.

– Вы сами толкаете на это. Вот и сегодня, с этим хвастовством и насчет работы, и насчет этой разведчицы. И все об одном – какой вы хороший.

Коншин не нашел, что ответить. Что-то в словах Наташи, наверно, было правдой: она думала о нем хуже, чем он есть, а он старался изо всех сил показать, что не такой уж он плохой. Видимо, это было заметно. Он закурил, и лишь на Арбатской площади, около метро, промямлил, что, конечно, ему хочется перед ней быть хорошим. Потом он предложил не ехать на метро, а пройтись по бульварам, а там сесть где-нибудь на «аннушку», доехать до Покровских, а оттуда прогуляться пешком до Басманной. Наташа отказалась, сказав, что уже поздний час, а завтра ей на работу.

В парадном долго тянул прощанье, не решаясь поцеловать ее, но когда попытался, она отстранилась от него, досадливо поморщилась, сказав:

– Ничего-то вы не поняли, – и нажала кнопку лифта.

16

Володька сидел на заседании научного студенческого кружка, куда пригласил его Сергей, и ничего, разумеется, не понимал в научных докладах студентов-медиков, но была интересна сама обстановка – волнение студентов, горячие споры после каждого доклада, ну и сам Сергей, прекрасно, четко выступивший. Его доклад обсуждался не только студентами, какие-то шибко умные и хорошие слова говорили профессора и научные сотрудники. Сергей был спокоен внешне, сосредоточен, собран и уверенно отвечал на все вопросы. Настолько уверенно, что Володька подумал, не было ли это заранее отрепетировано.

Из мединститута вышли гурьбой, но помаленьку товарищи Сергея разбрелись кто куда, и они остались одни.

– Ну как тебе? – спросил Сергей.

– Блеск. Поздравляю.

– Спасибо… В общем-то это первая победа, выражаясь высоким штилем. Видишь, наверстываю упущенное. Сейчас уже ясно, оставят в аспирантуре.

– Ну а вообще, как живешь? – они давно не виделись.

– Крутимся. Люба работает, дочка подрастает, с переводами у меня не очень получилось, но все же иногда кое-что подрабатываю. И – это самое главное – жду отца… Не видал его с тридцать восьмого. Ты знаешь же, рассказывал я тебе, как это было страшно и тяжело, – голос Сергея дрогнул.

– Да, помню, – кивнул Володька сочувственно.

– Очень жду, хотя знаю, будет много сложностей, – Сергей задумался. – Отец для меня всегда очень много значил. И какой он вернется – не знаю. Не хочу, чтоб оказался сломленным, жалким. Тогда просто не выдержу. В письмах он стал как-то многословно и чуть ли не подобострастно благодарить меня за посылки. Мне это больно. Зачем благодарить, я же его сын, это естественно… – он помолчал недолго. – Ладно, хватит об этом. Конечно, надо бы сегодняшнее событие отметить, но, увы… финансы поют романсы. У тебя тоже?

– Да, – улыбнулся Володька.

– Перед приездом отца нам с тобой надо провернуть одну операцию. Поможешь?