Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– О чем речь, – не задумываясь, ответил Володька, даже не спросив, в чем будет заключаться его помощь.

Сергей хлопнул его по плечу:

– Не забыл, значит, принципы великой мужской дружбы?

– Если друг принес тебе труп и попросил помочь его спрятать, помоги, не спрашивая ничего, – рассмеялся Володька.

– А что? Величественно, хоть и мальчишество, – засмеялся и Сергей.

– Да, юность… – задумчиво протянул Володька. – А интересно было. Помнишь, бродили ночами, рассуждали о смысле жизни?

– Было такое, – вздохнул Сергей. – А потом война, и уже не до смысла жизни, выжить бы…

– И победить.

– Да, и победить, конечно, – поспешно согласился Сергей. – Ну в чем сейчас смысл, по-твоему?

– Не знаю… Разобраться бы в том, что происходит.

– А ты не разобрался? – усмехнулся Сергей.

– Нет… А ты?

– Жизнь после войн всегда очень сложная, – ушел от ответа Сергей.

– Ты не ответил.

– Знаешь, Володька, мне как-то не до раздумий. Институт, приезд отца, в общем, целый вагон всяческих дел. И совсем не до философий. Это прекрасно было на заре туманной юности, а сейчас… – он махнул рукой и добавил: – Наверно, лучше не углубляться. Сложно все, сложно…

Володька понял, что Сергею просто не хочется распространяться на эту тему, и он заговорил о другом…

17

Петр Бушуев, проходя по бывшей Божедомке, а теперь улице Дурова, поравнялся с павильоном «Вина – воды», находившимся напротив старой пожарной каланчи, и, посмотрев сквозь стекла витрины, увидел давнишнего знакомого – дядю Гришу, усатого пожилого грузина, содержавшего при нэпе частную бакалейную лавочку тут же, на Божедомке, а после торговавшего уже в государственном магазинчике. Петру вспомнилось, как посылала его мать за покупками, и, улыбнувшись детским воспоминаниям, он шагнул в павильон.

– Никак Петя? – узнал его дядя Гриша. – Проходи, дорогой, гостем будешь… Бог ты мой, в каких чинах-то ты! Большим человеком стал.

– Здравствуйте, дядя Гриша. Смотрю, вы все на боевом посту. И в наших краях. Не изменяете нашему району.

– Куда мне отсюда? Я тут всех знаю, меня все знают. Четверть века, не шутка! Ну что, дорогой, коньячку налить?

– Да уж придется за встречу.

– Одну минутку, дорогой. Я и сам в честь тебя капельку выпью, – плеснул дядя Гриша и себе чуток. – Будь здоров.

В павильоне не так уж много народу, но помещение маленькое, дай бог десять – двенадцать метров, а потому тесно. У стены стояли посетители постоянные, знакомые друг с другом, вели неспешные разговоры, а кто забегом, те быстро, пропустят сто граммов и на выход. Петр скользнул взглядом по постоянным, нет ли кого из прежних дружков, но знакомых не было, только заметил, что один из инвалидов на него, Петра, пристально смотрит, будто припоминает что-то. Но Петр его не знал и отвернулся равнодушно, продолжив разговор с дядей Гришей. Тот, конечно, расспрашивал о войне. Поговорив еще немного, Петр простился и пошел к выходу, но инвалид заступил ему дорогу:

– Извините, товарищ подполковник, но личность мне ваша очень знакомая. Не служил ли я у вас в батальоне в сорок втором? Вы, кажись, капитаном тогда были, – и сказал номер бригады. – Под деревней Усово мы стояли.

– Да, верно. Я первым батальоном командовал. А кем вы служили?

– Рядовым, конечно, товарищ подполковник. Я вас почему запомнил. После первого боя меня с донесением до вашего блиндажа послали, так вы мне полкружечки водочки поднесли. Галкин моя фамилия. Вы-то, конечно, меня упомнить не могли, но я вас на всю жизнюгу запомнил. Сами понимаете, в бою-то страху-ужасу натерпелся, а вы мне – водочки… Отошел я опосля ее малость, полегчало. Ну и закусить дали – кусок конины вареной и черняхи. Сами понимаете, что это для солдата значит, да еще после мясорубки той.

– Какой мясорубки? – нахмурился Петр.

– Ну я это… насчет первого боя, товарищ подполковник. Не вышло же у нас тогда ничего…

– Да… захлебнулось наступление, – после некоторого молчания угрюмо подтвердил Петр.

– Вот именно, захлебнулось, – будто обрадовался инвалид этому определению. – Правильно вы сказали… Вот надо же, встренулись. Это же отметить надо, товарищ подполковник. Я, правда, не при деньгах сейчас, но обязательно при следующей встрече угостить вас должон, отблагодарить.

– Ладно, перетерпим это дело, – снисходительно улыбнулся Петр. – А сейчас дядя Гриша нальет тебе…

– Сколько, Петя? – приготовился дядя Гриша.

– Полтораста, наверно, ну и закусить придумайте, – Петр вернулся к стойке расплатиться.

Бывший солдат Галкин хлопнул стакан, поблагодарил и увязался за Бушуевым, засеменил рядом.

– Вы, выходит, в наших краях живете? Разрешите тогда проводить вас до дому?

– Провожай, ежели делов нет, – разрешил Петр, которому приятно было, что запомнил человек сделанное им и забытое начисто «благодеяние», как он с усмешкой назвал это про себя.

А Галкин по дороге стал рассказывать, как уважали комбата ребята, потому как справедливый был командир, хоть и строгий, как любовались и гордились им – хоть и не до того было, – когда шагал он поперед батальона, рубя шаг, словно на строевой, под пулями и минами в последнем их наступлении, что об этом Галкин всю войну друзьям-товарищам рассказывал и что не было больше у него такого командира.

Петр слушал не без удовольствия. Ведь льстить сейчас солдату Галкину никакого резона нет, говорит, видать, искренно, ну а раз так, почему бы и не послушать, что о тебе солдаты думали.

Так до дома и проводил солдат Галкин своего бывшего комбата. Распрощались за руки, чему солдат был несказанно рад, чуть ли не прослезился, но тут не без ста пятидесяти, подумал Петр усмехнувшись.

Как пришел, рассказал Насте об этом Галкине, развлечь хотел, да и самому отойти от тягостных мыслей: боялся он госпиталя, боялся операции, вдруг найдут у него всякие болезни, ведь и простреленное легкое побаливало. На войне штопали быстро, да и самому хотелось обратно в строй, а сейчас вот все и сказывается. Настя рассказ Петра об однополчанине выслушала серьезно, не посмеялась забавной встрече, а спросила обеспокоенно:

– Слушай, Петр, может, ты все-таки служил с этим художником? Раз солдата не запомнил, так и его мог запамятовать.

– Какого художника? А, того, что за нами шел… Не, Настя, незнаком он мне. Совсем незнаком, – повторил, но без прежней уверенности – будто шевельнулось что-то в глубине памяти.

– Этот художник в сорок втором в плен попал. Может, это тебе напомнит что?

– В плен?.. Нет, – покачал головой Петр. – У меня в батальоне такого не было. Да чего тебе он дался? Псих какой-то. Сама говорила, с галлюцинациями к вам приперся. Давай-ка лучше о Женьке поговорим. Избаловалась она вроде, ветер в голове гуляет.

– Избаловаться ей не с чего. Сам знаешь, как живем. Ну а ветер… – задумалась она. – Не знаю, ветер ли или что иное, но вижу, другая она, Петр, другая, чем мы. Ну и возраст…

– Когда Ванька Дубинин с побывки вернется, я в госпитале еще, наверно, буду, так ты ей с ним гулять не давай. А то начнет водить по всяким кафе-мороженым, он это любит, пыль-то в глаза пускать. А ей не к чему баловаться.

– Я тоже об этом думала… Она на Ивана-то твоего как-то странно поглядывала, будто задумала что.

– Это ты брось, чего ей задумывать, – Петр вытащил серебряный трофейный портсигар, достал папироску, закурил. – Отец-то сдал, Настя…

– А что делать? На пенсию же не пойдешь, на сто пятьдесят рублей.

Буду подкидывать вам деньжат, теперь они настоящие стали.

– Теперь-то, конечно, легче, – вздохнула Настя.

Тут перебила их разговор Женька, вбежала в комнату, разрумяненная с морозца, оживленная, как всегда.

– Есть, умираю! – и, не снимая шубенки, бросилась к буфету, за хлебцем.

Отломила горбушку черного, с аппетитом начала жевать, раздеваясь на ходу – шапку в одну сторону, варежки в другую, только шубу хоть по-человечески на вешалку повесила. Оглядела родичей и фыркнула:

– Чего это пригорюнились? Серьезные разговоры вели? Вы уж кончайте, у меня настроение хорошее, а вы тоску нагоните.

– Как занимаешься, скажи? – пробасил Петр.

– Ну вот, так и знала… Занимаюсь помаленьку, как все, так и я. Только ни к чему все это.

– Как это ни к чему? Ты что? – сдвинул брови Петр.

– А так… Ну, окончу я это медучилище, ну и какая моя зарплата будет?

– Опять ты о деньгах! – в сердцах воскликнула сестра.

– Опять… В магазинах-то бесплатно ничего не дают.

– Вот что я тебе скажу – драть тебя было некому, – тяжело поднялся со стула Петр и оправил ремень на гимнастерке. – Да, драть. Ты что, не понимаешь, какую войну страна выдюжила, сколько народу потеряла, а тебе, видите ли, зарплата мала. Еще училище не закончила, а о деньгах думаешь.

– Не только о деньгах, – возразила Женька, – я и о жизни думаю. Одна она у меня, а как проживу? Вот так, как жили и живем? Не улыбается.

– Ты улыбок от жизни не жди, свою жизнь строить надо, – покачал головой Петр. – А как ты ее строить собираешься?

– Вот этого-то и не знаю, – развела Женька руками. – И спросить не у кого.

– Спрашивать нечего, ты просто погляди вокруг – на отца, на братьев, на сестру. Честно все живут, отдают себя родине без остатка, о будущем думают, о стране, а ты?..

– А я без остатка – не хочу. Я в войну ничего не видела, обноски Настины носила, голодовала, ну а сейчас войны нету, значит…

– Значит, вынь да положь тебе распрекрасную жизнь? – перебил ее Петр. – Нет, дорогуша, за хорошую жизнь поработать надобно, без работы она к тебе, распрекрасная-то, не заявится.

– До чего скушное говоришь… Мне Настя все уши такими моралями прожужжала.

– Это на нее Лидка действует, – заметила Настя.

– Что еще за Лидка? Гнать ее в шею!

– Тебе только приказывать. Гнать, тащить да не пущать. Лидка мне не пример, с ней мне не по дороге. Не беспокойтесь.

– Слава богу, хоть это поняла, – обрадовалась Настя.

– А что эта Лидка из себя представляет? Какую такую дорожку она нашла? – допытывался Петр.

– Дворничихи нашей дочь. Да ну ее, и говорить неохота. Компании, вечеринки и все с мужиками старше себя вдвое, – объяснила она.

– Кабы только это, – заявила Женька усмехнувшись и не став, конечно, распространяться, что подружка ее не только гуляет, но обчищает пьяненьких мужиков.

– И на порог эту сучку не пускать! – прогремел Петр, резанув воздух ладонью. – Увижу – выгоню.

Прогремел, а сам задумался, поглядывая на сестренку, на самую маленькую, к которой всегда нежность испытывал. Замуж бы ее поскорей, пока не накуролесила бедовая. Кабы служил в России, да поближе к Москве, подобрал бы ей из своих молодых взводных ли, ротных хорошего парня, ну и устроил бы девке судьбу… Надо будет в госпитале приглядеться и, ежели кто понравится, познакомиться, в дом привести, показать сестренку, подумал он. А работа ей в любой части найдется, ведь диплом фельдшера получит, могут и звание присвоить. Хоть служба армейская и беспокойная, сегодня здесь, завтра там, но муж военнослужащий покрепче будет, нежели какой-нибудь там штафирка, ему не до гуляний, не до выпивок, ему службу надо служить, от звания к званию продвигаться… Потом его мысли перекинулись на Настю и он спросил ее:

– С Иваном-то был у тебя разговор?

– Какой разговор тебя интересует?

– Какой, какой? Знаю же, в сорок пятом в любви он тебе объяснялся.

– Так то в сорок пятом, – усмехнулась она.

– Он и сейчас к ней подъезжал, – выскочила Женька. – Слыхала ненароком.

– Пустое это все, Петр. И не будем больше.

– Почему? Иван мне жизнью обязанный, спас я его от штрафного. Ежели захочу, он все для меня сделает, в лепеху расшибется.

– Во, Петр, ты и прикажи ему на Насте жениться, а то засохнет она в старых девах, – рассмеялась Женька.

– Замолчи, балаболка! – прикрикнула Настя. – А ты, Петр, глупости не говори. Не нужен мне твой Дубинин.

– Подумай все же, Настя, подумай… – заключил Петр со вздохом.

18

Коншин с Володькой поджидали Михаила Михайловича на углу Колхозной и 1-й Мещанской, около ночного известного всем магазина. Не очень-то охотно Марк дал согласие показать свои работы, буркнув, что не любит пустой болтовни об искусстве, которой неизбежно будет сопровождаться этот визит. Михаил Михайлович появился вовремя в своем потертом кожаном пальтишке и какой-то легкомысленной кепочке, похожий чем-то на Шмагу из фильма «Без вины виноватые». Коншин познакомил его с Володькой, и они отправились в Лавровский переулок, где недавно в деревянном особнячке снял Марк мастерскую у вдовы художника.

Марк встретил их без особых эмоций, показал, где раздеться, и провел в мастерскую – большую комнату с огромным окном во всю стену.

– Настоящая, прекрасная мастерская, – заметил Михаил Михайлович, с видимым удовольствием принюхиваясь к запаху масляных красок и разбавителей. – Тут можно работать. Сколько платите?

– Пятьсот, – ответил Марк и закурил.

Работы он свои не выставил. И всем стало как-то неловко – может, он вообще раздумал. Михаил Михайлович откашлялся и неуверенно пробормотал:

– Может быть, для знакомства надо было принести чего-нибудь, – и щелкнул пальцами.

– Нет уж, увольте, мы же работать собрались, а не лясы точить, – хмуро ответил Марк.

– Вижу, человек вы серьезный, – улыбнулся Михаил Михайлович.

– Ну, ты покажешь нам? – спросил Коншин.

– Раз пришли, покажу, – и он стал расставлять подрамники.

Михаил Михайлович сразу впился глазами в полотна и молча переходил от одной работы к другой. Лицо его было серьезно и сосредоточенно. Это продолжалось довольно долго. Потом он сел и вынул папиросы. Ребята ждали, что он скажет, но он жадно курил, делая глубокие затяжки. Марк глядел на всех с легкой, насмешливой улыбкой.

– Мда… – наконец произнес Михаил Михайлович, – могу вас поздравить, Марк. На мой взгляд, есть вещи не слабее «Герники».

– «Герники»? – повторил Марк и рассмеялся. – Пикассо – посредственный художник. Вы не обрадовали меня этим сравнением.

– Ну, это вы хватили, до… – Михаил Михайлович попытался сказать это тем же покровительственно-снисходительным тоном, которым говорил с Коншиным, но у него не вышло, и слово «дорогой» в конце он проглотил.

– Он – голый король. Неужто вам это до сих пор не ясно, – продолжал усмехаться Марк. – Простите, Михаил Михайлович, вы что кончали?

– Вхутемас в двадцатых годах.

– Наверно, больше митинговали да спорили, чем занимались?

– Бывало и это, но все же занимались… Кстати, Марк, вот эта деформация фигур в ваших вещах – ведь от Пикассо.

– Ерунда! Это было и у Гойи и у других… Для того чтобы деформировать – надо уметь рисовать. А ваш Пикассо не умеет.

Ни у Коншина, ни у Володьки своих мнений на этот счет не было, и они помалкивали, стараясь разобраться в споре двух художников-профессионалов.

– Давайте останемся при своих мнениях, – предложил Михаил Михайлович. – Мне хочется сказать о колорите. У вас, несомненно, живопись, но выглядит как графика. Вы такую живописную задачу и ставили перед собой?

– Художник должен ставить перед собой лишь одну задачу – нравственную, остальное приложится. Это Фальк в своих Парижах мог позволить себе переписывать десятки раз натюрмортик с красным горшочком на черном фоне. Пижонство сие! Да, у меня почти все черно-белое, почти графика, но так выглядел немецкий лагерь.

– Скорее черно-серое, как тюремная одежда, – уточнил Михаил Михайлович.

– Да, черно-серое… Небо, одежда, лица, но кое-что в цвете – трава, клейма на куртках…

– Я и сказал, это живопись, хоть своеобразная… Вы пробовали выставлять эти вещи?

– Наивный вопрос. Кто же их возьмет на выставку?

– Выходит, все в стол, как говорят писатели?

– Нет. Для будущего.

– Уверены, что будущее примет ваши картины?

– Уверен. Примет, как всякую правду о времени.

– Вы мужественный человек, Марк. Вашу руку, – растрогался Михаил Михайлович и протянул руку.

Марк пожал ее с вежливой улыбкой, но прохладно.

– Что ж, юноши, – обратился Михаил Михайлович к ребятам. – У вас есть у кого поучиться. И не только живописи.

– Не сбивайте Алексея. Пусть он занимается своим делом. Ну а Володя, как я понял, не художник.

– Я говорил о жизненной позиции… Увы, в свое время мне не хватило ни мужества, ни веры в себя.

– В свое время вы, наверно, левачили? – спросил Марк.

– Да… Был близок к «Бубновому валету». Кстати, а как вы к ним относитесь?

– Искусству нужны встряски, даже перевороты, это вливает свежую кровь. Из «валетов» мне близок Лентулов. Он останется.

– Да, Аристарх мощный художник, – вздохнул Михаил Михайлович. – Вообще, было очень интересное и многообещающее время. Поиски, споры, всякие завихрения… Но, увы, плодов все это не дало, – вздохнул он еще раз.

– Вы так всерьез думаете? – прищурил глаза Марк.

– Да… Нашему времени нужен подлинный реализм.

– Вот как? Значит, отказались от всего?

– Не я отказался, решило время.

– Выходит, назад к передвижникам?

– Наверно, так, – согласился Михаил Михайлович.

– А что вы под подлинным реализмом разумеете? Я вот полагаю себя реалистом, но, приведи сюда наших искусствоведов, в чем только не обвинят – и в формализме, и в низкопоклонстве, и в декадентщине, не дай бог.

– Обвинят, – с коротким смешком согласился Михаил Михайлович. – И скажу откровенно, в формализме – не без оснований.

Марк холодно взглянул на него, пожал плечами и демонстративно поглядел на часы. Ребята поднялись, поняв, что пора уходить. Михаил Михайлович начал горячо прощаться.

Из Лавров до самой Садовой шли молча. Ребята видели подавленность Михаила Михайловича, но о причинах могли только догадываться. Наконец, когда повернули к Самотеке, он устало и с тоской сказал:

– Художнику нельзя наступать на горло собственной песне. Это не прошло безнаказанно для Маяковского, многих других… Но в истории есть периоды, когда это необходимо, когда личность должна жертвовать своей сущностью, ломая себя во имя всеобщего дела… Это, безусловно, огромная трагедия, но… – он не закончил.

– Я не очень-то понимаю, Михаил Михайлович, необходимость этого, – начал Володька. – Сломанная личность вряд ли что может дать обществу.

– Это сложный вопрос и долгий разговор, а мы подошли уже к остановке, – улыбнулся Михаил Михайлович. – Давайте до следующего раза.

Посадив его в троллейбус, ребята пошли назад, к Мещанским. По пути Володька еще раз выразил недоумение, почему нужно наступать на горло собственной песне. Коншин не поддержал, его больно ударили слова Марка – «не сбивайте Алексея», они еще раз подтвердили – не считает Марк его художником, ну а раз так, надо обучаться ремеслу, как сказал Анатолий Сергеевич, а для этого работать и работать…

Поразмыслив немного, он рассказал Володьке о «джентльменском» соглашении с Анатолием Сергеевичем.

– Вот этого я от тебя никак не ожидал, – холодно сказал Володька.

– Понимаешь, не до жиру же… – пробормотал Коншин неуверенно.

– В войну тоже было не до жиру, – отрезал Володька.

– Так то в войну… Ты ведь тоже в сорок пятом занимался с Гошкой какими-то делишками с талонами.

– У меня доходила мать.

– А я… я упускаю Наталью… Что же мне примаком к ним идти?

– Потерпи до окончания института.

– А что это даст? Идти в штат худредом на восемьсот рублей? Все равно надо будет брать работу, а таких, как Анатолий Сергеевич, в каждой редакции, наверно.

– А тебе морду не хочется ему набить?

– Ты знаешь, иногда я испытываю даже благодарность.

– Вот это да! Ты мне казался другим, Алексей. В сорок пятом ты как-то помог мне прийти в себя, а сейчас… – он не договорил.

– Ладно, бей. Только не говори об этом Ксении Николаевне.

– Матери не скажу, но тебе самому стоит поговорить с ней.

– Ты же знаешь, что она скажет, – тоскливо сказал Коншин.

Дальше шли молча. Возвратившись домой, Коншин увидел на кухонном столике письмо с Южного Сахалина, от Гали…

19

Расставшись с ребятами, Михаил Михайлович не поехал домой. Правда, по привычке он вылез из троллейбуса на площади Восстания, а не на Смоленской, откуда было ближе до Сивцева Вражка.

Антонина Борисовна встретила его, как всегда, радушно и приветливо, хотя застал он ее за работой, в измазанном красками фартуке.

– Не очень помешаю?

– Разумеется, нет. Я чертовски устала, хотела как раз передохнуть. Я не буду убирать со стола, присядем за ломберный…

– Захотелось поговорить… – начал Михаил Михайлович.

– О чем же?

– О том, над чем посмеивался в прошлый раз. О судьбах русской интеллигенции, – улыбнулся он.

– Я говорила – вечная тема, – оживилась она. – Может, чайку? Могу поставить, – она стала вытирать растворителем руки.

– Не надо… Я был с Алексеем у этого художника, Марка, о котором он рассказывал. Помните?

– Помню, конечно. Очень интересно. Валяйте рассказывайте, – она присела за столик и приготовилась слушать.

– Интересный, своеобразный и дьявольски талантливый художник, но…

– Что за «но»? – нетерпеливо бросила она.

– Его вещи, к сожалению, так и не выйдут из стен его мастерской… Это грустно, печально, даже трагично. Но его работы не нужны нашему народу.

– Это вы так решили? – не без иронии спросила Антонина Борисовна. – Если его вещи настоящее искусство – они нужны, а вот всякая халтура и посредственность – никому. Кроме тех, разумеется, кто ее производит.

– Все не так просто, дорогая Антонина Борисовна, – горько усмехнулся он.

– Вы ответьте – это вы решили, что не нужны?

– Да, я… Не нужны так же, как оказались не нужны в свое время и мои работы. Я это понял и примирился, но не смог или не хватило времени перестроиться.

– Вы это серьезно?

– Вполне.

– Очень жаль. По-моему, никому не дано право решать такие вопросы. Это решает время.

– Увы, оно не за нас… Мне скоро пятьдесят. Впереди уже ничего. А сын – только в седьмом классе, еще тянуть восемь лет. Вот что осталось главным для меня сейчас, – грустно заключил он.

– Голубчик, – дрогнувшим голосом начала она, – вы провоевали всю войну, у вас награды… Неужели вас не восстановят в МОСХе? Я уверена – восстановят, дадут настоящую работу.

– Еще не пришло время, Антонина Борисовна. А работа?.. Работа меня пока устраивает.

– Она унизительна для настоящего художника! – воскликнула она.

– Никакая работа не унизительна. Я содержу семью…

– Все это так… – вздохнула она. – Я тоже занимаюсь ерундой. Но вы-то совсем другое. Вы же настоящий и талантливый художник. Я помню ваши работы.

Михаил Михайлович долго разминал туго набитую папироску-гвоздик. Антонина Борисовна сочувственно поглядывала на него, не зная, что еще посоветовать, и понимая его больше, чем кто другой, так как знала о нем почти все.

– Но вы хотели что-то о судьбах нашей интеллигенции? – напомнила она.

– А вот они, судьбы… Ваши коврики, мои витрины и стенгазеты…

– Бросьте! Вы забыли, за стеной сидит тоже русский интеллигент, мой муженек, и долбит докторскую диссертацию. Упорно и долго, уже около пяти лет. И ни война, ни голод, ни то, что сын оказался на фронте, – ему были не помеха. Стучал и стучит на своей машинке, забыв, что у него есть жена, дети… Уникальный экземпляр, не правда ли? – она глухо рассмеялась.

– Ваш муж – особая статья, – поддержал он ее коротким смешком и поднялся.

У двери Антонина Борисовна спросила:

– Как вы думаете, Алексей сильно влюблен в Наташу?

– Откуда мне знать? На эту тему я с ним не говорил.

– А вы спросите при случае. Мне как-то неудобно, я же тетка.

Он пообещал…

20

Когда Петр лег в госпиталь, в доме Бушуевых пошло все по-прежнему, не позвякивали уже рюмки за обеденным столом, да и сами обеды стали постнее, жизнь наступила «опять скучная», как заявила Женька. Отец приходил с работы усталый и сразу же ложился на старый, продавленный диван, чтоб почитать газетку, но, не прочитав и одной полосы, задремывал до ужина. Насте ее дежурства в медпункте казались легкими – сравнить разве с изнуряющей и беспокойной работой в военном госпитале? Но и она утомлялась, тем более что заботы по дому лежали на ней, Женька от всех дел увертывалась.

Однажды зашел в медпункт Марк, о котором Настя если и вспоминала, то редко и всегда как-то беспокойно. Зашел и, наскоро поздоровавшись, с ходу заявил:

– Я по вашу душу, Настя… Надо мне заполнить тот белый кусочек холста, который вы видели. Я сейчас мастерскую снял в Лаврах, так прошу туда. Когда сможете?

Она смешалась, хотела было ответить, что никогда не сможет, но вдруг, неожиданно для себя, согласилась, чем удивила свою врачиху. Согласилась потому, что не уходило ощущение – связана чем-то судьба этого человека с ее братом, так, может, узнает что? Договорились на воскресенье, на десять утра.

Но когда пришел день, ей почему-то расхотелось идти, но данное слово и привычка исполнять обещанное заставили ее пойти. Вертевшаяся рядом Женька, увидев, что собирается сестра куда-то и даже в зеркало глядится, что бывало редко, не замедлила полюбопытствовать:

– Уж не на свидание ли собираешься?

– Хочешь со мной? – вдруг предложила Настя и объяснила, куда она идет.

– Ой, интересно-то как! Конечно, пойду, – живо откликнулась Женька и мигом собралась.

Так и отправились они обе в Лавровский переулок.

Открыв дверь и увидев, что Настя не одна, Марк с недоумением уставился на Женьку.

– А это что за бесплатное приложение?

– Сестренка моя младшая. Увязалась за мной, интересно ей посмотреть.

– И совсем не увязалась. Сама пригласила, – бухнула Женька.

– Понятно, – проворчал Марк. – Остерегаетесь, значит. Напрасно. Я для работы вас пригласил. Ну, ладно, проходите. Только, мисс, не мешать, – предупредил Женьку строго.

Женька, ничуть не смутившись строгости тона, глядела на Марка, вылупив глазенки, с нескрываемым любопытством, а войдя в мастерскую, затараторила:

– И чего это вы Настю надумали рисовать? Понравилась очень? Да? Она красивая. Но я тоже ничего. Правда? Может, и меня нарисуете? А сколько вам за это платят? Говорят, художники большие деньги зарабатывают. Верно?

– Замолчи, – одернула ее Настя. – Предупредили тебя, не мешать.

– Милая, но несколько нахальная непосредственность, – бросил вскользь Марк, устанавливая на мольберте подрамник. – Думается, ваша сестрица далеко пойдет.

– Да, сладу с ней нет… Возраст такой, наверно.

– А куда это я далеко пойду, по-вашему? – задорно спросила Женька, делая глазки.

– Давайте этот вопросик отложим на будущее… Садитесь сюда, Настя… Вот так… Сейчас штору чуть прикрою, – он отошел от Насти, прищурив глаза. – Да, вроде так… Повернитесь немного влево. Так. Ну, хорошо… Теперь, мисс, молчок. Можете смотреть в потолок, в окна, мечтать о чем угодно, но рот не раскрывать. Понятно?

– Понятно. Я мечтать буду, – она закатила глаза и застыла, надеясь этой идиотской позой рассмешить, но Марк уже не видел ее, он видел только Настю, и его рука с углем начала лихорадочно метаться над холстом.

– А мне говорить можно? – спросила Настя.

– Вам – да.

– Я, конечно, в живописи мало понимаю. В школе ходила в Третьяковку, открытки у нас есть. Левитан мне нравится, Нестеров… И всегда мне казалось, что картины должны хорошие чувства возбуждать. Добрые… А вот после ваших картин… мрак на душе какой-то, тоска… Разве правильно это?

– Неправильно, – усмехнулся Марк. – Другая жизнь была, Настя, другая и живопись.

– А раз неправильно, зачем же людям такие вот страсти? И так жизнь не очень-то легкая и от войны мы еще не отошли, а вы…

– Что я? – перебил Марк. – Я хочу, чтоб все знали, что было. И чтоб такого не повторилось.

– Да и не будет такого больше, кончилась же война.

– Война-то окончилась… – неопределенно хмыкнул Марк, а потом попросил Настю повернуться чуть правее. – Так вот… Еще немного вас помучаю, подмалевочек сделаю и отпущу.

Около часа работал Марк. Затем, откинувшись от мольберта, поглядел на сделанное, кинул два-три мазка и сказал, что на сегодня все.

– Посмотреть можно? – поднялась Настя.

– Посмотрите, – без особой охоты разрешил Марк. – Но только это не совсем вы, я же пишу не портрет, а этюд к картине. Понимаете?

Женька тоже вскочила со стула и бросилась к мольберту.

– Ой, здорово как!

Настя же узнавала себя и не узнавала, потому как представляла себя иной.

– Ну-с, дамы, – почти весело, видимо удовлетворенный своей работой, сказал Марк. – Угостить мне вас особо нечем, но кофейком можем побаловаться.

– Ничего нам не надо, – начала отнекиваться Настя, но Женька приняла предложение с восторгом.

Уселись за грубый стол без скатерти и стали пить кофе из старых, но красивых чашек. У Бушуевых дома кофе пить не принято было, то ли потому, что дороговато, то ли просто привыкли к чаю, и Женька пила с удовольствием, наложив сахару без стеснения, и похрустывала вкусным печеньем, на которое навалилась тоже без церемоний, не обращая внимания на укоризненные взгляды сестры.

– А почему вы не женаты? – ляпнула Женька вопрос.

– А кто вам сказал, что не женат?

– Перестань, Женька, – остановила ее Настя.

– Нет, правда? Почему? Я же угадала?

– Не угадали.

– Ну да? Сразу же видно.

– Не приставай, неудобно же это, – опять одернула ее Настя.

И тут в мастерскую неожиданно зашел Коншин.

– Было не заперто, Марк… А, извини, у тебя гости, – огляделся он и, увидев Женьку, смутился, не зная, здороваться ли с ней, догадается тогда Марк, что это за девчонка, а подводить Женьку не хочется…

Женька тоже на миг смешалась, что-то на ее мордашке дрогнуло, но она, поднявшись, шагнула к Коншину.

– Здравствуйте, Алексей, – и руку лопаточкой.

Марк нахмурился. Настя глядела на них с удивлением. Коншину ничего не оставалось, как пожать ей руку и пробормотать: «Здравствуй, Женька…»

– Ну, нам пора… – встала из-за стола Настя.

Марк пошел провожать их, а Коншин остался, с беспокойством ожидая возвращения Марка, который выдаст наверняка пару теплых словечек из-за Женьки… И вдруг сорвался, ринулся к двери. Столкнувшись в коридоре с Марком, бросил на ходу, что вернется сейчас, а сам выбежал на улицу, догнал сестер и позвал Женьку. Она подошла.

– Ты почему не звонишь? Я же еще должен тебе остался.

– А чего звонить? Вы же меня видеть не хотите, – с напускным, на взгляд Коншина, равнодушием ответила она.

– Долг-то я должен отдать.

– Да ничего вы мне не должны, отдали же тогда, на вокзале.

Настя, пройдя немного, остановилась и стала поджидать Женьку. Коншину было неловко, опять стало жалко Женьку, надо что-то сказать хорошее, подумал он, а что – не находил и наконец промямлил:

– Почему ты решила, что я не хочу тебя видеть?

– А чего тут решать? Знаю, – грустно улыбнулась она, пожав плечиками.

Настя, увидев, что разговор сестры затягивается, крикнула, что она пойдет и чтоб Женька долго не задерживалась и к обеду не опаздывала. Женька ответила, что догонит, но продолжала стоять около Коншина, теребя свои вязаные рукавички и уставившись в землю.

– Ну, пойду я? – не то спросила, не то просто сказала она, подняв глаза.

– Может, проводить тебя? Узнаю, кстати, где живешь…

– Да нет, не надо… Ну, пока, – махнула она рукой и быстро пошла, догоняя Настю.