Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Не… – помотала она головой. – Мы же на старые гуляли, а вы мне новыми. Они в десять раз дороже. Выходит, вы мне всего полсотни должны, а не пятьсот.

– Разговорчики. Бери, не глупи, – сунул он ей деньги в руку. – И – марш в буфет. А кстати, что ты на вокзале делаешь?

– Сестра в Коломну к тетке послала. За картошечкой.

– Не врешь?

– Не…

– А то я уж черт-те что подумал. Ну, иди.

Женька пошла прежним путем – через ноги и чемоданы, а Коншин спросил Асю:

– Вы откуда приехали?

– Из Пено… Не знаете такую местность?

– Еще как знаю! Бомбили нас на этой станции, век не забуду. В первый раз там фрица мертвого увидел, летчика сбитого. Лежал, светловолосый, горбоносый, в сером свитере… Ну, рассказывай, – перешел он непроизвольно на «ты».

– Все рассказывать дня не хватит, – вздохнула опять Ася. – Ну а если коротко, то в октябре сорок первого вызвала нас секретарь наш комсомольский и сказала: девочки, сами видите, Родина в опасности, знаю, все вы патриотки, но готовы ли на серьезную и опасную работу в тылу врага? Подумайте как следует, это по добровольности. А ты, Ася, еще несовершеннолетняя, ты можешь отказаться. Но это был предварительный разговор, отпустила она нас, а через несколько дней вызвала меня одну, дверь за мной на ключ заперла и тихо так спросила: хорошо ли я все обдумала? Ну я, конечно, уверила ее, что хорошо и на все готова. Воспользовавшись паузой, Коншин спросил:

– Здесь и ночуешь?

– А куда деваться? Знакомых у меня в Москве нету. Уже три ночи здесь… Понимаете ли, не знаю я, где числилась – в разведотделе армии или особый отдел нас оформлял? Тогда не до того было. В Наркомате обороны меня не нашли… А туда идти что-то робею.

– Чего робеть-то?

– Не знаете вы… Некоторым девочкам из нас досталось.

Пришла Женька, бутерброды с колбаской на тарелке принесла, две бутылки лимонада и стаканы. Ася ела медленно, сосредоточенно, из чего понял Коншин, что голодна, а Женька жевала споро, со смешочками. Подвинувшись к ней, он тихо спросил:

– Ты ни о чем не жалеешь, дурочка?

– Не… А о чем? – и уставила на него свои наивные глазки, делая вид, будто не понимает, о чем он. – Так обещался он тебе помочь, Ася? – переменила тему.

– Еще не поговорили как следует.

– Вот что, Ася, пойдемте ко мне, там не спеша все расскажете, придумаем что-нибудь, – решил Коншин.

– Да нет, что вы? Неудобно, да и стесню вас, – неуверенно, даже с неким испугом ответила Ася.

– Иди, Ася, не бойся, он хороший, – вставила свое слово Женька.

– Право, не знаю… Я здесь-то не спала совсем, конечно. Но ведь я… я в плену была. Не знаете вы об этом, потому и говорю.

– Ну и что из этого? – не понял поначалу Коншин. – Не в лепрозории же, – и рассмеялся.

– Не смейтесь, пятно же на мне… Я в ржевском лагере была.

– В ржевском?! Так я воевал там. Выходит, однополчане почти.

– Вправду там воевали? – вроде с облегчением спросила она. – Знаете, значит, что там творилось?

– Еще бы. На собственной шкуре все испытал. И понимаешь, Ася, все, что со Ржевом связано, свято для меня. Ну, пойдешь теперь ко мне?

– А вы кем были – рядовым или командиром?

– Командиром. Начал старшим сержантом, потом младшего лейтенанта присвоили.

– Да ты не сомневайся, Ася. Я же сказала, хороший он, – опять вмешалась Женька, а потом, поглядев на часы в зале, начала прощаться, поезд ее скоро.

– Звони, Женька, – потрепал ее Коншин по щеке.

Она как-то смущенно улыбнулась, размякла на минутку от этой небрежной ласки, но быстро собралась, махнула рукой и зашагала по узкому проходу, сопровождаемая недовольным ропотом сидящих. Видать, не очень-то аккуратно шла.

– Ну, пойдем? – поднялся Коншин.

– Не знаю уж… – колебалась Ася. – Кабы рядовым вы были, я бы не задумывалась, уж больно устала без сна-то здесь.

– Доставалось, видать, от начальников?

– Не очень, но бывало.

– Ладно, идем, – взял он ее за руку.

Не очень-то охотно, но пошла Ася с ним. Под руку он ее брать не стал, чтоб не вспугнуть, да и вдруг повстречается кто, а он с трех вокзалов с какой-то девицей топает, подумают невесть что.

– Что-то робка ты для разведчицы, – заметил он, когда подошли они к трамвайной остановке.

– После войны и герои-то заробели, а я какой герой, – усмехнулась она горько, и эта горькая усмешка сделала ее старше.

Время было не позднее, девятый час, и Алексей решил вести Асю через парадный вход, все равно соседи пронюхают, тем более неизвестно, сколько она у него пробудет. Открыв ключом дверь, он прошел вперед, чтоб зажечь свет в коридоре, и тут, как назло, вышла навстречу из кухни соседка Марья Ивановна. Оглядела Асю подозрительным взглядом и даже приостановилась. Пришлось Коншину сказать:

– Вот однополчанку встретил. Остановиться ей негде, у меня побудет.

– В прошлый раз тоже однополчанка была? – проворчала соседка. – Сколько у тебя их, однополчанок-то?

– В прошлый – знакомая была. Поняли? – почти зло ответил он.

– Да чего мне понимать? Мне дела нет, приводи кого хошь, – и прошелестела в свою комнату.

Ася нерешительно топталась у двери и даже шаг назад сделала.

– Проходи, проходи. Не обращай внимания, – он пропустил ее вперед и проводил в конец коридора, где находилась их большая комната. Большая по сравнению с прикухонной каморкой, а так-то всего пятнадцати метров.

В этот вечер не стал Коншин ни о чем ее расспрашивать, видел, усталая она, спать хочет, да и какая-то настороженность не уходила из глаз, все поглядывала на один-единственный диван в комнате и поеживалась. Особой еды у него не было, попили чайку, и когда отвел он ее в комнатуху при кухне, она облегченно вздохнула и заулыбалась.

– Значит, здесь мне ночевать? – спросила обрадованно.

– Да. И ключ есть, запереться можешь… Правда, разведчиц я побойчее себе представлял, – усмехнулся он.

10

Марк выполнил свое обещание, зашел в медпункт и сказал врачу, что все у него прошло. Зашел потому, что привык обещания выполнять, да и на Настю хотелось ему взглянуть. Ведь не только строгой иконописностью поразило тогда ее лицо, но и напоминало кого-то.

И сейчас, разговаривая с доктором, посматривал он на уткнувшуюся в бумаги Настю, встречаясь иногда с ее почему-то напряженным взглядом. Прощаясь, сказал под конец, что повторяет свою прошлую просьбу попозировать ему. Настя мотнула головой отрицательно, а врач, улыбнувшись, сказала:

– На твоем месте, Настя, я была бы польщена таким предложением. Меня-то не просят об этом.

– Вы бы тоже не согласились, – подняла голову Настя.

– Согласилась, но, увы, в тебе что-то увидели, а не во мне.

– Был бы я портретистом, написал и вас, но миледи нужна мне для картины.

– Никакая я не миледи, – недовольно буркнула Настя и отвернулась.

Марк пожал плечами, кивнул и вышел…

Во вторую встречу лицо Насти показалось ему еще более знакомым, и это тревожило его, потому что поднимало какие-то далекие и тяжелые воспоминания.

И вот недели через две после этого в Екатерининском саду увидел он ее с каким-то высоким военным в подполковничьих погонах…

На миг потемнело в глазах… Марк остановился и, не отрывая взгляда от военного, поджидал их.

– Привет, миледи, – процедил он, шагнув навстречу.

Настя повернула к нему голову и, увидев ожесточившееся, страшноватое лицо Марка с кривой, подрагивающей усмешкой, испуганно отшатнулась и пробормотала:

– Здравствуйте…

– Что же вы ко мне в мастерскую не приходите? Обещались же, – продолжил он, но глядел не на Настю, а в упор на Петра.

– Не обещалась я… – растерянно ответила она.

– Кто это, Настя? – спросил Петр, окидывая Марка холодным взглядом.

– Это один художник, Петр… К нам в медпункт приходил, ну и приглашал меня… портрет мой хочет сделать. Но я отказала.

– А он говорит – обещала.

– Разумеется, обещала, – подтвердил Марк, все так же усмехаясь.

– Ну зачем неправду говорите?! – воскликнула она, не понимая, почему Марк лжет, не понимая странного выражения его лица, только смутно догадываясь, что неспроста не сводит он с брата тяжелого, непримиримого взгляда, что, наверно, было между ними что-то такое, чего не может забыть Марк, но, видать, не помнит Петр, потому как выглядит спокойным.

– Слыхали? Не обещала она вам, ну и не приставайте, – сказал Петр и протянул руку, чтоб отодвинуть стоящего перед ними Марка.

– А ну, полегче, подполковник! – резко, с каким-то исступлением отбил он руку Петра.

Петр поначалу удивился беспричинному всплеску злости со стороны незнакомого человека, оглядел внимательно смотрящего на него с вызовом Марка, пожал плечами и, не привыкший, чтоб ему перечили, уже раздраженно и с угрозой в голосе прикрикнул:

– А ну марш с дороги!

– Все еще не накомандовались, подполковник! – с издевкой бросил Марк, не сдвигаясь с места.

– Пойдем, Петр, – схватила Настя его за руку и отвела, чтоб обойти Марка. – Не связывайся, не надо.

Петр буркнул что-то недовольно, но решил не связываться, не в драку же лезть с этим типом, и обошел стороной.

– Так я жду вас, миледи, – крикнул Марк вслед.

Они не обернулись и, выйдя из парка, пошли к Самарскому переулку. Марк постоял еще немного и пошел за ними, ему нужно было узнать, где живет капитан, а теперь подполковник Бушуев.

Настя, оглянувшись, заметила, что Марк идет за ними, но брату не сказала, хотя было ей это неприятно и даже страшновато. Что надо этому сумасшедшему художнику? Она оглянулась еще раз – Марк продолжал идти за ними все на таком же расстоянии, неотступно, шаг в шаг. Она вздрогнула.

– Ты что? – спросил Петр и тоже обернулся. – А, этот тип следует за нами. Ты знаешь, где он живет?

– Да, записывала его адрес. На Мещанской вроде.

– Значит, он прется за нами. Давай подождем, отбрею его как следует.

– Не надо, Петр, пойдем. Мало ли куда ему нужно. Может, и не за нами идет. Он же малость ненормальный, в медпункт к нам зашел со слуховыми галлюцинациями… Слушай, Петр, – спросила немного погодя, – а не показался он тебе знакомым?

– Нет.

– А вот он смотрел так, будто бы знает тебя, – с тревогой сказала она. – Вспомни, может, встречались где на войне?

– Нет вроде, – немного подумав, ответил он.

Они дошли почти до дому, и Настя опять оглянулась – Марк стоял на противоположной стороне переулка и глядел, как они заходили во двор. Выходит, и верно шел за ними, чтоб узнать, где живут, зачем ему это, подумала Настя, и сердце сжалось в каком-то недобром предчувствии.

А Марк, вернувшись домой, достал из потайного места старый, поцарапанный, видавший виды ТТ, купленный им на толчке за две тысячи рублей сразу же после войны и показавшийся ему тем самым его пистолетом, из которого не успел застрелиться, когда, очнувшись на рассвете, увидел, как к нему приближаются немцы. Он помнил номер своего ТТ, на этом цифры соскоблены, не разобрать, но вдруг тот самый, и в этом виделось ему какое-то предзнаменование.

Сунув пистолет в карман, он поехал на электричке за город, где, отойдя далеко от станции в лесок, всадил всю обойму в ни в чем не повинную березу, пуля в пулю, бормоча что-то про себя. Разрядившись таким образом, он возвратился домой более или менее успокоенный и, усевшись в кресло, медленно, с каким-то наслаждением вставлял в пустой магазин патрон за патроном, потом втолкнул его в рукоятку и, завернув в промасленную тряпицу, спрятал пистолет.

11

Когда утром Коншин вышел в коридор, то увидел, как Ася, подоткнув подол юбки, моет пол.

– Ты чего это? – удивился он.

Она выпрямилась, улыбнулась:

– Я же по-деревенски рано встаю… Ну, делать было нечего, так стала вашу комнату прибирать, соседка увидела и сказала, что водите вы к себе народу много, а общую уборку в квартире не делаете, ни в кухне не убираете, ни в коридоре… Ну, я и взялась. Скоро закончу.

Коншин пожал плечами и пошел в кухню чайник ставить на керосинку.

Завтракали они в большой комнате. Ася оглядывала стены, где висели семейные фотографии, фарфоровые тарелочки, а на полочках стояли старинные статуэтки.

– Красиво у вас, – вздохнула она. – Не то что у нас в деревне.

– Ну, рассказывай. – Коншин расположился на диване и, закурив, приготовился слушать.

– С чего начать-то? – призадумалась она. – Я только по всей правде буду, – добавила решительно, взглянув на него.

– Конечно, Ася.

– Вот Лиза Чайкина погибла и героиней стала, а сколько еще девчат сгинуло, а о них и не знает никто… Так безвестными и пропали, без имени своего и фамилии… Ну и от нас, которые в живых остались, вроде отказываются теперь, не признают, особенно тех, кто в плену побывал. Вот я говорила, что секретарь наш меня вызвала, спросила, все ли я обдумала, а я уверила ее, конечно, что и подумала обо всем, и на все готовая. Тогда дала она мне пакет, сургучом запечатанный, и сказала, чтоб я в штаб двадцать второй армии отправилась… Я и отправилась, а через некоторое время направили меня уже через линию фронта, в тыл к фашистам… Ну и перешла я, значит, линию фронта…

– Погоди, Ася, – прервал Коншин. – Как это перешла, знаю я, что это такое, не речушку перейти.

Как-то в первый раз я легко пробралась. Видать, большое «окно» было. Показали мне полковые разведчики, куда идти, ну я и пошла… Нужно было мне в деревню Суханы добраться, там войск много немецких стояло, про них и разведать приказали. А перед Суханами, как мне сказали, должна быть деревенька Быстрины… – она помолчала, собираясь с мыслями. – Фронт-то счастливо перешла, а вот перед этими Быстринами на фрицев наткнулась, прямо на меня трое на лошадях ехали, а кругом поле, спрятаться негде. Ой, что тут со мной сделалось! Сердце захолонуло, дрожь по всему телу, как озноб какой. Не знаю уж, как себя в руки взяла, присела, стала ботинок расшнуровывать, один сняла и песок из него вытряхиваю. Делаю все спокойно, на фрицев и не гляжу. Подъехали они вплотную, тут я голову подняла, стараюсь глядеть на них без страха и удивления. А они с подсмешкой: «Руссиш фрейлен не партизан?» – спрашивают. Я им тоже улыбаюсь, какой, дескать, партизан, не видите, что ли, девчонка обыкновенная. Рассмеялась даже, страх почему-то совсем пропал, уверилась – обойдется все. А они вдруг – «За нами следуй!». Вот тут у меня словно что оборвалось – еще задание выполнять не начала, а уже провалилась. Отвели они меня в деревню, в избу пустую втолкнули, сказали, чтоб отсюда никуда, иначе «пук-пук» будет, а сами ушли. В окно вижу, к ульям они пошли, сбивают их автоматами, мед себе добывают. Стала я горницу оглядывать. Чисто, занавески даже на окнах, только у припечка груда кирпичей, а так все как при хозяевах. Прошла в другую половину избы, смотрю, из окошка лес виден, и не очень-то далеко. Тут я, как-то не думая, открыла окно и спрыгнула в огород, а оттуда к лесу бегом что есть мочи… Больше половины пути, наверно, пробежала, слышу – «хальт, хальт!». Я еще быстрее, да и виляю то в одну сторону, то в другую. Тут и очередь по мне автоматная, упала я и давай ползком, ползком. Потом опять в рост. В лес вбежала и там все бегом и бегом, так разбежалась, что с ходу чуть на большак не выскочила, а там опять немцы. Упала в кусты, отдышиваюсь, но смотрю, какие части по большаку идут, запоминаю, вооружены чем…

– Неужто, только что от смерти уйдя, могла о задании думать?

– Сама удивлялась. Сердце трепыхается, дыханье сбитое, а гляжу, запоминаю. Наверно, когда дело делаешь, о страшном меньше думаешь. Кстати, почти всегда так на заданиях было, только о нем мысли, только бы справиться, а о себе как-то и не думаешь. Отлежалась я, пропустила немцев, и через большак, к селу Суханы. Дошла, а как туда войти, когда немцев там полно, к тому же, может, про меня уже сообщено, что убежала из Быстрин? На мое счастье, гляжу, бабы около села уцелевшую рожь в снопы вяжут, заканчивают уже… Я среди них затесалась, с ними и в село прошла, рассмотрела все, а ночью в придорожных кустах спряталась и все наблюдала, какие войска к передовой идут… На следующий день вернулась к своим, все доложила. Вот такое мое первое дело было. Потом я уже с Людой ходила, а в первый раз вот одна… – она замолчала и попросила закурить. – Вообще-то я не курю, только разволнуюсь когда.

Коншин дал папиросу и смотрел на эту худенькую двадцатитрехлетнюю девушку, представляя, какой была она шесть лет тому назад, совсем, наверно, цыпленок, а какая выдержка была у девчонки, какая смелость…

– А боялась, что немцы изнасиловать могут? – спросил он, не подумав.

– Больше всего! – воскликнула она и вдруг заплакала.

– Что ты, Ася? Ну, перестань, – он подошел к ней, приобнял слегка, но она резко вырвалась, взвизгнув:

– Руки убери! Не тронь!

– Чего ты, Ася? – опешил он.

– Все вы гады, все! И не подходи!

Он отошел, налил стакан воды, молча поставил перед ней, а сам вышел из комнаты – пусть успокоится. Видать, вспомнилось что-то тяжкое. Тут зазвонил в коридоре телефон, он взял трубку и услышал голос Анатолия Сергеевича. Он сказал, если Коншин не раздумал, то они смогут в день ближайшей получки сходить куда-нибудь поговорить. Коншин обрадованно повторил свое приглашение.

– Что ж, до скорого свидания, – закончил разговор Анатолий Сергеевич.

Коншин вернулся в комнату. Ася, сидевшая с закрытым руками лицом, медленно отвела их.

– Ну как, успокоилась?

– Простите… Такое вспомнилось, не отойду никак.

– Что же?

– Сейчас не скажу, потом, может, когда-нибудь…

– Что ж, пусть будет у тебя тайна, – улыбнулся он.

– Какая там тайна? Противно просто, не знаю, откуда такие люди берутся.

– Дурочки вы, конечно. Не девчоночье дело война.

– Война что? Хорошо, вам в плену не довелось, плетей не пробовали.

– Я в плену не выжил бы. Я терпеть не умею. Не выдержал бы, влепил бы кому и в расход пустили.

– Мы тоже так думали, не допустим издевательств над собой, ан нет, терпели, жизни свои ради Родины берегли. Думали, выйдем, сторицей фашистам отплатим, ну и очень на побег все надеялись… И убегали все-таки. Моя подруга из ржевского лагеря убегла, я из Вяземского. Правда, поймали. Потом из эшелона удалось, чехи помогли. Из девушек только я да фельдшерица из конницы Белова. Плутали, плутали, все партизан надеялись найти, да не нашли. К нашим все же добрались. Рады были, словами не сказать, да недолго радовались…

– Проверка?

– Что проверка… Мы обратно в разведку просились, а нам – забудьте и думать про это, какие вы сейчас разведчицы, после плена-то немецкого. Может, немцы вас завербовали?.. И что ответишь? Ревела я, ревела, а что толку…

Опять задребезжал телефон в коридоре, Коншин вышел. Звонил Володька, звонил без особого дела, поболтать просто. Поговорили о том, о сем, а когда закончил Коншин разговор и подошел к двери, то услышал, что поет Ася какую-то заунывную лагерную песню. Не блатную, а сочиненную, видно, там, в немецких лагерях:

 
– …Пусть не убьют меня, не искалечат,
Пусть доживу до праздничного дня,
Но и тогда не выходи навстречу,
Ты не узнаешь все равно меня.
Все, что цвело, – затоптано, завяло,
И я сама себя не узнаю.
Забудь и ты, что так любил, бывало,
Но отомсти за молодость мою…
 

Коншин не стал входить, а выслушал всю песню за дверью. Когда Ася закончила, он вошел. Глаза у нее были стеклянные, даже его прихода не заметила, уставила свой невидящий взгляд куда-то, в прошлое свое лагерное, наверно, в которое погрузила ее эта песня… Только тогда, когда сказал он ей, что уйдет часа на два по делам, а нужно ему было в одну редакцию забежать, она очнулась.

– А не боитесь меня в квартире оставлять?

– А чего бояться? Ты же своя, ржевская…

От этих слов навернулись у Аси слезы на глазах, растрогалась и опять попросила прощенья за давешнее.

Воротившись домой, застал он ее в кухне, стояла у керосинки и помешивала в кастрюле.

– Вот щи сварила, – повернулась она к нему улыбнувшись. – Узнала у соседей, магазин где, капусты кислой купила, картошки, ну и…

– Молодец, Ася… Я, правда, купил кое-что, но горячее-то лучше.

– Звонили вам тут. Никого не было, я и подошла. Женщина какая-то звонила, спросила, кто говорит, не соседка ли? А я растерялась, говорю, нет, знакомая. Она тут же трубку и повесила.

Редко звонила ему Наташа и вот на тебе, нарвалась на «знакомую». И что ей теперь говорить? Но он скрыл недовольство и даже попытался улыбнуться.

– Ну, давай, хозяйка, обедать.

Щи оказались не ахти какие вкусные, но Коншин давно не хлебал горячего, уминал за милую душу и похваливал Асю.

– Я и в комнате прибралась, пыль везде стерла, пол помыла.

– Вижу, спасибо… Ну, день-то у нас прошел. Завтра пойдешь?

– Вроде смелости еще не набралась. Может, вместе сходим?

– Хорошо, – согласился он. – Слушай, Ася, – возникла у него идея, – а может, напишем мы туда бумагу и по почте пошлем? Как?

– И то верно, – обрадовалась она. – Уж больно идти неохота.

– Надо все подробно: сколько раз на задания ходила, куда, какие сведения приносила, фамилии командиров… Помнишь?

– Помню, но не всех. А потом они же не под своими фамилиями-то были.

– И эти ненастоящие должны быть зафиксированы.

Так они и сделали. Написали, Коншин на машинке перепечатал, а вечером проводил Асю на Октябрьский вокзал, посадил в бесплацкартный, набитый людьми вагон.

– Ты напиши, как ответ оттуда получишь, – сказал на прощанье.

– Конечно. Я вообще, если можно, писать вам буду. Отпишу про все свои мытарства. Ну и спасибо за приют, за хлеб-соль… Вы здесь в Москве хорошо все же живете, не то что мы в деревне, хотя и там жить можно, с военным временем не сравнить…

С Каланчевской площади шел Коншин пешком. Падал небольшой снежок, быстро таявший на тротуарах. Ему было приятно, что сделал доброе дело, приютил девчонку, что память о Ржеве не ушла. Правда, не очень-то он проникся Асиной судьбой, плен есть плен… И нескладно получилось с Наташиным звонком, надо же было ей попасть на Асю…

12

Зимнюю сессию в Тимирязевке Игорь сдал, как всегда, блестяще, здорово устал и очень соскучился по Нине – не видал почти месяц. Это было трудно – отказаться от встреч, но дело должно быть превыше всего, даже любви, и он гордился, что способен жертвовать личным во имя главного.

Сейчас он шел по Каляевской, к Нининому дому. Она должна выйти к нему, и они пройдутся по вечерним московским улицам, а может, сходят в кино или посидят часок в кафе-мороженом. Увы, пока они, как школьники, побыть наедине могут только на улице.

Еще издали он увидел, что Нина стоит у подъезда своего дома, но не одна. Ошивается около какой-то военный. Игорь замедлил шаг, нахмурился. Всегда вокруг нее увиваются ребята. Что в госпитале было не пробиться к ней, постоянно вокруг ранбольные, что сейчас, не успеет на улицу выйти, как кто-нибудь к ней прилипнет. Он остановился и достал из кармана папиросы. Закурив, поднял голову – Нина бежала к нему. Он вздохнул с облегчением.

– Привет. Это из нашего дома мальчик, – еще на ходу кинула она, предупреждая уже готовый вырваться у Игоря вопрос. – Смешной, верно? Моложе меня на три года, а усы отрастил, – она рассмеялась, взяв его под руку. – Ты, конечно, со щитом?

– Да. Сдал все на одни пятерки.

– Молодец. Есть же такие люди. А я плохо в школе училась. Мне все время гулять хотелось. Знаешь, во мне, наверно, цыганская кровь есть, мне весной всегда куда-то уезжать хочется… А может, монгольская? Они ведь тоже кочевники…

Игорь с улыбкой слушал ее щебетанье, ему было хорошо. Нина весела и, видно, тоже радовалась встрече – вот и вознаграждение за недолгую, но все же разлуку.

– Ты и в школе был отличником? – вдруг спросила она.

– И в школе и в училище.

– Это что, честолюбие?

– Совсем нет. Мне с детства внушили, что учеба это моя общественная обязанность, даже гражданский долг.

– Неужто и верно, ты такой сознательный? – удивилась она. – Хотя в пионерах я тоже была активная, а в комсомол не пошла – терпеть не могла собраний. Понимаешь, президиум, выступления по бумажке или зазубренные, официальщина и такая тоска, что мухи мрут на лету. А тебе не бывало скучно?

– У нас в школе всегда были интересные собрания.

– Вот уж не поверю!

Они перешли Садовое кольцо и направились по Малой Дмитровке, тихой и уютной улочке, к центру. Игорь сжимал теплую Нинину руку. Ему было приятно, но и немного тревожно, что почти каждый встречный мужчина поглядывает на Нину, а кто и оборачивается, провожая глазами, а ведь совсем она не красавица, но чем-то действует. Может, кажущейся доступностью? У нее и в госпитале обожателей хватало. Возможно, это вначале и вызвало у него интерес к ней. Но это вначале. Через неделю он был «втрескан» по-настоящему и отнекивался под всякими предлогами от встреч со школьными подружками, которые навещали его в госпитале.

– Игорь, а почему так рано умер твой отец? – неожиданно спросила она и серьезно.

– Что это тебя заинтересовало? – вздрогнул он.

– Так… – уже своим обычным беззаботным тоном сказала она.

– Я точно не знаю. Он был тяжело ранен на гражданской…

Игорь почему-то не сказал ей правды, он и сам узнал лишь недавно. Проговорилась мамина подруга, и он пристал к матери с расспросами. И вот пришлось ей рассказать. Бывший балтийский матрос, член партии с семнадцатого года, активный участник революции и гражданской войны, в двадцатых годах директор-выдвиженец большого московского завода, неожиданно в двадцать пятом году покончил жизнь самоубийством, без всяких видимых причин. На заводе шло все хорошо, переходящие знамена, но старый матросский наган сделал последний выстрел. Игорь был потрясен, ведь что ни говори, самоубийство – малодушие, и как его, именно его отец мог допустить такое? Мать не очень-то связно говорила, что отец не принял нэп, что ему казалось – революция кончена и тому подобное, но это не могло примирить Игоря с нелепой и бесславной гибелью отца. Он старался не думать об этом, а когда появлялись мысли об отце, напряжением воли отбрасывал их от себя. Но почему Нина спросила? Может, откуда-то случайно узнала об этом? Он внимательно поглядел на нее и повторил:

– Почему ты спросила об этом?

– Просто так. Вспомнила и спросила, – пожала она плечиками.

Игорь немного успокоился и перевел разговор на то, что он переработал рассказ, но, видимо, бросит его, так как в голове сейчас новый потрясающий сюжет, он не будет о нем рассказывать, а то неинтересно будет читать, вот когда закончит, даст ей.

– В нем опять будет шибко сознательный герой? – не без иронии поинтересовалась она.

– Там такая ситуация, Нинуша, в которой очень ярко проявляется советский характер. Думается, серьезный должен быть рассказ.

У кафе-мороженого на улице Горького стояла большая очередь, они встали, но Нина была нетерпелива, не любила ждать, и они повернули обратно, к Страстной, а оттуда бульварами пошли к Трубной.

– Я хотела тебе что-то сказать, но пока не буду. Может, это и не так, – сказала она.

– Что же такое?

– Потом, Игорек, потом… – отмахнулась она, а потом вдруг остановилась, провела рукой по его щекам и сказала задумчиво: – Может, и хорошо, что ты такой сознательный? А?

13

Марк без охоты, но легко и небрежно работал над плакатом для той же редакции, где брал работу Коншин. Там, кстати, они и познакомились. Лепил он плакаты быстро и, если бы хотел, мог зарабатывать уйму, но жалко было времени на пустяки, когда не хватало на главное.

Неожиданно раздалось четыре звонка, это к нему. Кто бы мог? – поморщился он. Он был небрит, в старых лыжных шароварах и в накинутой на нижнюю рубашку блузе. Нехотя пошел открывать дверь.

– А, это вы, – уронил он, увидев перед собой Настю. – Пришли-таки. Ну, проходите… Звякнули бы, предупредили, а то, видите… не в смокинге я.

Он провел молчавшую Настю в свою комнату, усадил в кресло и, буркнув, что покинет ее на минутку, захватил свитер и вышел, чтобы надеть его в коридоре. Вернувшись, уселся напротив и, выдавив улыбку, сказал:

– Значит, все же решили помочь мне?

– Нет… Зачем вы за нами шли по Самарскому?

– Вот что… – усмехнулся он. – Хотел узнать, где вы живете.

– И зачем вам это?

– Как зачем? А вдруг вы смените место работы, ну и я… потеряю ваши следы.

– Вы не из-за меня шли, – уверенно сказала она.

– Помилуйте, из-за кого же?

– Почему вы так на Петра смотрели? На брата.

– Так этот военный – ваш брат? А я думал, ухажер какой-нибудь, даже приревновал, – соврал он неумело.

– Не надо… Показалось мне, знаете вы Петра. И ненавидите. По глазам вашим поняла. Что он вам сделал?

– Все это фантазия, Настя, – ответил он спокойно. – А то, что за ненависть приняли – просто неприязненность, высоких чинов не люблю…

– Честное слово дайте, что не знаете Петра.

– По всяким пустякам слово не даю.

– Не пустяк это для меня… Я же чувствую, чувствую… – она не спускала глаз с Марка.

– Ерунда это все, – поднялся он. – Давайте, помогу вам раздеться и работать начнем.

– Я сказала, не для того к вам пришла, – поднялась и она.

– Тогда работы я вам покажу. Может, поймете, зачем вы нужны мне.

Марк подошел к стоящим у стены подрамникам и стал срывать с них старые, застиранные простыни, которыми они были закрыты. Настя подняла глаза, и ее обступили страшные, странно изломанные фигуры в полосатых одеждах, истощенные до того, что были уж не похожи на людей, какие-то скелеты, обтянутые кожей.

– Вот здесь должны быть вы, Настя, – показал Марк на одно из полотен, где изображена была колонна военнопленных, проходящих через деревню, и ткнул пальцем на белое пятно холста. – У этой женщины должно быть ваше лицо. Поняли теперь?

– Ничего я не поняла. И как вы в таком кошмаре жить можете? – пролепетала она дрожащим голосом. – Неужто все так и было?

– Было, – хрипло подтвердил он.

– Значит, довелось вам весь этот ужас пережить? – сочувственно прошептала она.

– Довелось…

– И как это случилось? – тревожно спросила Настя, почуяв вдруг какую-то еще неуловимую для нее связь между пленом Марка и ее братом.

– Долго рассказывать, – как можно небрежней бросил он, догадавшись, что ухватила она нить женской своей интуицией, а ему это пока ни к чему. – Так будете мне позировать? Это же, – простер он руку к полотнам, – настоящее. Я и выжил там лишь для этого. Кроме меня, такое никто не напишет. Понимаете? Никто!

– А кому такой ужас надобен? Люди только от войны малость очнулись, а вы их – туда, опять в кровь, в кошмар… Не могу больше глядеть. Закройте.

– Ага, подействовало, значит! – вскрикнул он обрадованно. – Нет, глядите! Вот еще, еще… – и он стал вытаскивать новые холсты, а она, не понимая его странной радости, закрыла лицо руками.

– Не надо. Уберите.

– Смотрите, смотрите! – кричал он в каком-то исступлении. – Действует, значит, действует!

Настя резко рванулась к двери, но он схватил ее за плечи, повернул насильно к картинам и продолжал:

– Глядите! Вы должны на это смотреть!

– Да вы сумасшедший, – вырвалась она с трудом из его рук.

– Может, немного есть, – улыбнулся вдруг как-то смущенно, отойдя от Насти. – Но вы не бойтесь и не уходите. Я сейчас… – он стал накрывать полотна, а те, которые нечем было закрыть, поворачивал холстом к стене. – Вот увидели вы все, должны понять. Садитесь, поговорим спокойно.