Текст книги "Красные ворота"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

«Милая Ксения, наверно, ты была права, отговаривая меня не ехать на юг. Все ужасно. Ни у кого нет веры в свое дело, не говоря уже о другом, ты помнишь, о чем я говорю. Мы обречены, но я сам выбрал этот жребий и придется испить эту чашу до конца. А конец недалек, мы все чувствуем это, а потому слабые духом заливают беду вином… Я постараюсь вернуться к тебе. Как это сделать – не знаю, но Россию я не покину, в этом ты можешь быть уверена. Письмо это давно ношу с собой, жду какой-нибудь оказии, чтоб переслать.

Обнимаю и целую. Р. Как страшно ничего не знать о тебе».

Вот и все, Володя… – она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Они долго сидели молча… Потом Володька поднялся, постоял недолго, раздумывая, и сказал матери, что он немного пройдется по улице.

– Хорошо, иди, мне тоже надо побыть одной.

На шумную Сретенку ему не захотелось идти, и он пошел по Грохольскому и, пройдя кинотеатр «Перекоп», свернул в Коптельский. Дойдя до Майкиного дома, остановился… Последнее время он стал почему-то часто о ней думать. Вспомнил, как позвонил недавно и был огорчен, что не застал ее. Может быть, зайти? – подумал он. Нет, без звонка, нежданно-негаданно – неудобно, да и мать, наверно, дома. Он вышел на Садовую, около приемного отделения Склифосовского увидел телефон-автомат. Опять долгие, длинные гудки, Володька хотел было положить трубку, но тут услышал Майкин голос.

– Это я, Майя, – сказал он тихо.

– Ты, Володька? Господи, как давно я не слышала твой голос, – как-то устало, но все же как будто обрадованно ответила она.

– Я у твоего дома…

– Мне выйти?

– Да, я хочу тебя видеть.

Когда он вернулся к подъезду, то уже услышал, как она спускается по лестнице, и что-то дрогнуло у него в сердце.

– Что-нибудь случилось, Володька? – спросила она, крепко пожав его руку и вглядываясь в его лицо.

– Да нет… Проходил мимо. Недавно я звонил тебе.

– Да? Так в чем же дело? Зачем я тебе понадобилась?

– Просто захотелось тебя увидеть.

Он тоже внимательно смотрел на нее, ища изменений в ней за те два года, которые они не виделись. Майка была так же хороша собой, только ушла прежняя ее повелительность и уверенность, лицо было усталое и бледное.

– Ты все такая же красивая и… близкая, – резюмировал он свои наблюдения. – Пройдемся немного?

Она взяла его под руку, и они медленно пошли по переулку. И хотя вечер был зимний, он напомнил им летние вечера сорок пятого, когда они вот так же бродили по московским улицам, опьяневшие вспыхнувшей вновь полудетской влюбленностью, бесконечно милым возвращением в довоенное время. Ему вдруг стало необыкновенно хорошо, и он почувствовал, как не хватало ему в эти прошедшие два года женщины – близкой, любимой, родной, которой можно доверить все, быть откровенным более, чем с матерью, потому что матери он не мог, не желая пугать и расстраивать ее, говорить многое из того, что тревожило и мучило его.

– У тебя кто-нибудь есть? – спросила Майя.

– Нет… А у тебя?

– Увы… – пожала она плечами улыбнувшись. – Но меня это не очень волнует.

– Меня тоже, но…

– Ты не ври, Володька. Я верю, что у тебя нет постоянной дамы, но уж в то, что ты живешь монахом, – извини-подвинься, – не дала ему договорить Майка.

– Я не вру. Я хотел сказать, что мне с тобой сейчас очень хорошо.

– Что все-таки случилось? Чему я обязана этим звонком и этим «хорошо»? Тебе плохо?

– Нет… Мать сказала мне кое-что об отце, и мне… мне трудно нести это в себе.

– Рассказывай, – сразу же сказала она.

Володька рассказал…

– Для тебя это трагедия? – спросила она, выслушав его.

– Не сказал бы… Но что-то во мне произошло. Не знаю что, но произошло.

– Это естественно, – спокойно сказала Майка. – Володька, это такое уже далекое прошлое, да и разве ты один такой…

– Возможно. Но это заставляет задумываться о многом. Понимаешь, если такие люди, как мой отец, были против, значит, в революции было такое, чего он не мог принять. Он – честный, демократически настроенный русский человек, несомненно любящий отечество, чего-то не понял, не увидел в ней…

– Володька, – перебила его она. – Вот мы с тобой, смею надеяться, не очень глупые и более или менее интеллигентные люди, скажи, мы с тобой все принимали, что было в стране до войны, и все, что происходит сейчас?

– Не все…

– А мы родились при Советской власти. Что же спрашивать с тех людей, с твоего отца, в чем их обвинить? Мама рассказывала, что ни она, ни отец не могли примириться с жестокостью того времени, она никак не соответствовала их интеллигентским представлениям о гуманизме и демократии. Думаю, тебе нечего переживать.

– Я и не переживаю, я думаю.

– Ну, думать всегда полезно, – улыбнулась Майка.

Они дошли до 1-й Мещанской, повернули к Колхозной, прошли мимо особняка, где размещалось греческое посольство, потом миновали еще один особнячок, в котором до тридцать седьмого года находилась немецкая школа, где учился Сергей. Володька рассказал о возвращении отца Сергея, о их прогулке по Москве и о том, что рассказал отец.

– А я всегда считала, что во всем виноват именно он, – заметила она на это.

– Неужели? – удивился Володька.

– А разве ты не помнишь, как в девятом классе мы обсуждали книгу Фейхтвангера «Москва 37-го года»? И ты говорил, что автор «Лже-Нерона» не разобрался ни в тех процессах, ни в настоящем Нероне.

– Не помню. То есть обсуждения наши помню, но что говорил такое – забыл. Знаешь, в войну как-то все забылось, и Сталин вырос в глазах всех настолько, что все и забылось и простилось.

На Колхозной они повернули в сторону Спасской… У подъезда Майкиного дома остановились, и оба почувствовали неловкость. Надо было прощаться, а в сорок пятом они всегда целовались на лестнице, а как проститься сейчас? Долго стояли, переминаясь с ноги на ногу, потом Майка открыла входную дверь, и Володька, как и прежде, прошел в подъезд и, чтоб скрыть смущение, закурил.

– А знаешь, Володька, я тебя, пожалуй, поцелую. Только не вообрази, что я жажду возврата к прошлому. Просто так поцелую. Не возражаешь? – она засмеялась, но смех показался ему не очень-то естественным.

Он притянул ее к себе и поцеловал в холодные, чуть дрожащие губы, раскрывшиеся для него. И подумалось ему в эту минуту, что, наверно, они перемудрили в сорок пятом, усложнили все чересчур, и виноват он в этом больше, чем Майка, потому что не было в нем той настоящей любви, которая ей была нужна. Да и стояла перед ними зримой тенью и с немым укором погибшая в войну Юлька… А теперь Юлька, бедная Юлька, все реже и реже приходит к нему, будто бы разрешая Володьке забыть ее и уступая свое место другой, кто должен прийти в его жизнь…

– Я буду звонить тебе, – сказал он, отпуская ее.

– Хорошо, звони, – нарочно небрежно ответила она, но в глазах блеснула радость.

Вернулся домой он успокоенный. Два близких ему человека, Сергей и Майка, приняли его рассказ об отце как вполне обычный, из ряда вон не выходящий факт его биографии. Майка даже сказала, разве ты один такой… Конечно, если бы он рассказал об этом Игорю – тот бы отшатнулся, не стал бы подавать руки, Володька для него и так «анархист», нечто подозрительное со своими размышлениями и тревогами. Для таких, как Игорь, все и на все времена ясно и понятно. Что ж, так жить несравнимо легче, подумал Володька в конце своих размышлений.

Мать, узнав, что он виделся с Майей, сказала только, что та вполне интеллигентная девочка и она была бы рада, если у них все наладилось. Эти слова были приятны Володьке, который сегодня, повидав Майку и поговорив с нею, вдруг как-то ясно понял, что она осталась для него близкой и дорогой…

Потом мать подошла к нему и, глядя на него в упор, сказала:

– Володя, у нас впереди много вечеров, и я расскажу тебе об отце многое, но сейчас должна главное – отец не был монархистом, он тоже, как и другие русские интеллигентные люди, мечтал о новой, демократической России. Пусть это были, быть может, неясные и расплывчатые идеалы, но это были идеалы. Понимаешь?

Володька кивнул:

– Да, мама… Наверное, кроме Карамзина, мне надо всерьез заняться и нашим веком. Не перейти ли мне на исторический, мама?

56

– Ты что же, соврала? – крикнул Петр Женьке, когда вошла она в комнату. В руках он держал письмо от Дубинина.

– Ничего я не соврала. Не кричи, – невозмутимо кинула она, остановившись.

– А это что? – потряс письмом Петр. – Выдумала все. Иван пишет, что ничего у вас с ним не было, что ты шантажируешь его. Даже в часть написала, сучка. Рехнулась ты, что ли? Ну, говори.

– А что говорить? Я вам тогда все по правде выложила. А насчет «ничего не было» пусть вспомнит твой дружок получше, не такой уж пьяный был.

– Ох, Женька, смотри ты! Я Ивану верю. Признался бы он мне, ежели что… А он начисто все отрицает.

– Дурачок еще. Меня не знает, – с удивившей Петра жесткостью сказала Женька и усмехнулась. – Не беспокойся, Петр, приедет как миленький и распишется как миленький. Не угадал, с кем побаловаться надумал. Ты верь мне, Петр.

– Ни черта не пойму! – в сердцах выдохнул он. – Друг же он мне фронтовой. Понимаешь, что значит это? И ты не чужая.

– Вот и отпиши, чтоб не врал твой дружок, не вертелся, а приезжал бы скорей.

Тут вошла Настя и торопливо сказала:

– Отец за мной идет, прекратите пока разговоры-то. Ему знать этого не надо.

– Понимаешь, Настя, – понизил голос Петр. – Иван-то отрицает все.

– А ты ему больше, чем родной сестре, веришь? Бабник он, твой Дубинин. Как совести хватило с девчонкой связаться. Ладно, хватит…

Тяжело, с одышкой после подъема по лестнице вошел старик Бушуев, пробормотал, что тяжела стала лестница для него, с передыхом приходится подниматься.

– А вы тут о чем беседуете? – поглядел на побагровевшее лицо Петра и на стоящую в углу Женьку с крепко сжатыми губами и, наоборот, бледную.

– Да вот Петр ругал Женю, что занимается плохо, – с трудом соврала Настя. – Сейчас обедать будем, отец.

За обедом не успокоившийся Петр выпил две рюмки водки, на что отец неодобрительно покачал головой:

– Смотри, Петя, привыкнешь к рюмкам-то… Я понимаю, нервничаешь ты, положение твое неопределенное, но чего тебе особо переживать – уйдешь в запас, без работы не останешься. Слава богу, безработицы у нас нет и не будет. А помнишь небось биржу труда на 2-й Мещанской и народищу на всю улицу?

– Помню, – буркнул Петр. – Ты, отец, за меня не бойся, не мальчишка, я волю над собой этой не дам, – кивнул на чекушку. – Без дела сейчас томлюсь, не привык к вольной жизни.

– А ты почитай книжечки, не больно много довелось прочесть-то. В театр сходи…

– Ну, театра мне хватает и тут, – раздраженно сказал Петр.

Старик непонимающе взглянул на сына, опять покачал головой:

– Загадками говоришь.

– Какие загадки? Привык Петя наш один жить, а сейчас в семье, ну и заботы, вот тебе и театр, – отвела Настя разговор в сторону.

– Да, отец, – улыбнулся Петр. – Настю вот замуж надо выдать, Женьку ремнем по заднице погладить не мешало бы…

– Да. Настеньке-то пора подумать…

И тут зазвонил звонок, резко, требовательно. Женька бросилась открывать входную дверь, и вскоре послышались мужские тяжелые шаги по коридору, потом открылась дверь рывком, и возник на пороге Дубинин…

Петр тяжело поднялся и пошел навстречу другу, сжав кулаки. Тут и Женька вошла, вся красная, губы подрагивают, и, повернув голову к Дубинину, сказала громко, напрягая ломающийся голос:

– Вот, явился – не запылился. Я что говорила?

57

Был восьмой час вечера, когда Коншин вернулся с работы. Умылся, поставил чайник, снял сапоги, за день настоишься в них, находишься, ноги гудят, и растянулся на диване с газеткой. Прочел, что у Малого театра липы высадили, что завод имени Сталина выпустил опытный образец нового автомобиля ЗИС-150. Посмотрел фото – красивая машина, немного на «форда» военного времени похожа, но отличается все же. Ну и рапорты всякие заводов и предприятий о перевыполнении плана к празднику 1 Мая. А на последней странице – объявления и всякая ерунда, вроде того, что «снижены цены на золото и серебро», в кинотеатрах новая картина «Третий удар». Может, сходить посмотреть? Да нет, не стоит. Всегда разочарования от военных картин. Ждешь настоящей войны, а на экране все не то, не та война, которую он прошел.

В коридоре зазвонил телефон. Никто из соседей не подходил, пришлось подняться и взять трубку.

– Алеша, – услышал он какой-то извиняющийся голос Антонины Борисовны, – у Наташки-то сегодня… свадьба. Только позвонила и пригласила… Сказала, что если вы хотите прийти, так приходите. Ну как? Пойдете? Вы слышите?

– Да…

– Так пойдете? Я бы на вашем месте пошла. Покажите себя мужчиной. Вы слышите?

– Да, Антонина Борисовна… Я не знаю… Я не пойду, наверно.

– Как знаете. Но показались бы как ни в чем не бывало, и дело с концом.

– «Как ни в чем не бывало» не получится, наверно… Ладно, пока, – не смог он говорить больше и положил трубку.

Вот так и на войне бывало: удар, земля из-под тебя уходит, небо куда-то забирается, и ничего не соображаешь. Лишь спустя немного чувствуешь боль и как гимнастерка намокает. Тут понимаешь – ранило и вроде жив пока… Пошатываясь, вернулся он в комнату, остановился посредине, не зная, что делать, только сейчас поняв, не верил он до сегодня по-настоящему в Наташино замужество, не верил, надеясь, что разговоры это все… Но вот случилось.

Он сел на диван, закурил и стал натягивать сапоги, сам не зная для чего, потому что не решил, пойдет ли он или нет. Но сидеть одному в комнате было невмочь и, накинув бушлат, он вышел из дома. Проходя мимо павильона дяди Гриши, встретился с официантом из филипповского. Деньги он ему давно уже отдал, и тот радостно, как старому знакомому, пожал Коншину руку и предложил «дернуть».

Коншин пошарил по карманам – денег не было. Пробормотав что-то, он бросился тогда к дому. Вбежав по лестнице, лихорадочно спеша открыл дверь, ворвался в свою комнату, резко выдвинул ящик стола, нашарил рукой десятирублевый золотой и сунул его в карман.

Только на улице он вспомнил, что уже поздно, скупки закрыты и продать «рыжик» негде. Он остановился в растерянности, постоял минутку, а потом быстро рванул на 2-ю Мещанскую, к Колюне Крохину. Тот жил в двухэтажном домишке, стоявшем в глубине двора, напротив большого красивого доходного дома постройки начала века. Лишь бы застать, думал он, поднимаясь по лестнице. Дверь в квартиру была не заперта, он прошел в темный коридор, с трудом нашел Колюнину комнату и дернул дверь. Крохин сидел за столом и хлебал щи, которые варил себе сам на несколько дней.

– Колюня, надо золотой загнать, – с ходу сказал Коншин.

Крохин не спеша поднялся со стула, протянул руку:

– Садись. Щей не хочешь?

– Коля, срочно надо. Прямо сейчас.

– Чего такой спех? – спросил Крохин, садясь за стол.

– Деньги нужны.

– Это я понимаю. Ежели выпить приспичило, могу выручить.

– Мне много надо, – ответил Коншин, не зная сам, а зачем ему много…

– Ты садись… Сейчас мы это дело обмозгуем. Сообразим чего-нибудь.

– Поскорей, Колюня, – поторопил Коншин.

– Быстро знаешь что делают… Надо верняком, чтоб не ходить зря… Ну ладно, пошли. Как сразу не вспомнил. Напротив в дому техник зубной живет. Возьмет беспременно.

Коншин заходить к зубному технику не стал, отдал «рыжик» Колюне и топтался в подъезде в ожидании. Крохин появился минут через пятнадцать, лыбился в довольной улыбке.

– Порядок в танковых войсках, держи. Тут девятьсот. Я тыщу просил, не дал, курва. Сойдет?

– Сойдет, конечно, – взял Коншин деньги.

За эту операцию «збд», то есть «забодать», – а были в их лексиконе еще две операции – «знм» и «злж» – занять и заложить, надо было Колюню отблагодарить. И Коншин потащил его в магазин.

У винного отдела, как всегда вечерами, народу невпроворот, но Колюню везде знали, и продавщица отпустила ему вне очереди. Среди стоявших заметил Коншин известного актера из театра ЦДКА, играющего часто в кино, с твердыми, будто вырубленными чертами лица волевого положительного героя. Неужто тоже «троит»? – подумал Коншин. «Троить» народ начал с войны, когда бутылку на одного не купить – дорого, ну и сейчас тоже двадцатник добыть еще надо, на стакан-то.

– Ко мне вертаемся. Рыбка соленая есть, – сказал Колюня, запихивая бутылку за пазуху.

И Коншин безвольно пошел за ним. Ладно, выпью, проясню мозги, может, решу что, подумал он.

Пока Крохин готовил закуску, Коншин оглядывал его жилище. Комната казалась большой из-за отсутствия мебели – стол, три стула полуразломанных, железная кровать, покрытая каким-то тряпьем, вот и вся обстановка. Жены у Колюни не было, не было, кажется, и никакой женщины, о них он вообще не поминал никогда. Так и жил, сам себе хозяин, никому ничего не должный, день прошел – и слава богу. На еду пенсии ему хватало, а на выпивку как-то, видать, раздобывал по мелочам, вот как сегодня, к примеру, помог Коншину, он и угощает. Так, наверно, почти каждый день, одному – то, второму – другое. И живет не тужит. Страшновато в общем-то живет, но сам этого не ощущает, наверное…

– Легко ты живешь, Колюня, – резюмировал Коншин свои мысли.

– А чего мне? На войне живым остался, это самое главное. А так мне ничего не надо. Везло мне на войне, ужас… – и начал фронтовые байки рассказывать…

Коншин слушал… От выпитого в голове у него не прояснилось, не заглушилась и тупая боль. Слушал, смолил «беломорины» и думал о своем, а когда Крохин закончил треп, задумчиво повторил:

– Легко живешь. Мне бы так…

– Чудак ты, право. Какие сейчас трудности? На войне тяжко было, а сейчас живи не тужи. Жилье есть, пенсию платят исправно, на хлебушек хватает, ну и чего тебе надо? А? Чем тебе плохо? Бога гневишь, Алеха… Кстати, а чего тебе деньги вдруг понадобились?

– Свадьба у знакомых… – угрюмо пробурчал Коншин.

Колюня поглядел на него внимательно и понял, видно, по невеселому коншинскому виду, что свадьба какая-то не такая. На свадьбу с радостью идут, а этот как в воду опущенный.

– Не знаю, пойду ли? – продолжал Коншин.

– Понятно… Я с войны прямо тоже на свадьбу попал. К своей милашке… Не дождалась, сука! Так я, знаешь, как там плясал? Бывшая-то моя глядела, глядела, а потом вдруг в слезы. Опомнилась, видать, посожалела, что такого парня не дождалась… Иди покажи, что тебе до этого трын-трава. За подружкой какой приударь, – Крохин задымил, призадумался. – Я-то все равно жениться на ней не стал бы… У меня же осколочек около самого сердца сидит, долго не протяну. Врачи говорят, в любой час концы отдать могу. Так что мне особо заглядки на будущее делать нечего, день – да мой…

– Не говорил ты мне про… осколок, – пробормотал Коншин.

– А чего говорить? Вторую группу зазря не дают…

Теперь Коншину стала понятна крохинская жизнь, а он, дурак, позавидовал, легко, дескать, живет Колюня. У него-то самого осколка никакого нет, ему жить предстоит…

Они допили, и Коншин распрощался с Колюней.

Во двор Наташиного дома он вошел с дикой надеждой, что никакой свадьбы нет, что в ее окнах он ничего не увидит, что в них, быть может, даже не будет света, и он остановился в воротах, боясь пройти дальше. Постоял, разминая незажженную папиросу дрожащими пальцами, потом прижег ее, сделал несколько глубоких затяжек и тогда лишь решился пройти во двор. Отойдя немного от дома, увидел и свет в окне Наташиной комнаты, и силуэты танцующих пар, и даже услышал музыку из открытой форточки…

Если прежде он почему-то не ревновал Наташу к ее жениху, то сейчас на него обрушилось – сегодня ночью она будет с другим.

Переживания в госпитале после Ленькиных писем о Галининой измене представились ему ничтожными перед этой самой обыденной реальностью. Это будет. Это произойдет через несколько часов, как разойдутся гости, бормотал он про себя, не сводя глаз с окон. И ничего не может сделать, ничем помешать… Но этого не должно случиться. Не должно! Не помня себя он рванулся к подъезду, вбежал и нажал кнопку лифта…

58

– А я только что твое письмо получил, Ванюха, – сказал Петр, подходя к другу. – Но о письме потом поговорим, а пока здравствуй, рад видеть, – протянул руку, а после рукопожатия приобнял и тихо на ухо: – При отце не будем, понял?

Дубинин кивнул понимающе, натянуто улыбнулся и пошел с остальными здороваться, а Насте бросил шутливо:

– Хорошеешь. Видать, нашла кого, изменила мне? – А потом Петру: – Извини, прямо с поезда, не успел купить чего, без гостинцев прибыл, но за мной.

– Чокнуться есть чем, Ваня… Присаживайся. Сообрази-ка, Настенька, закусить.

Дубинин присел, Петр налил по рюмке, Настя в кухню убежала. Но тут вдруг Женька, да громко, срывающимся голосом:

– Что ж это вы, товарищ Дубинин, на мои письма не отвечали?

– Цыц, Женька! Никаких твоих писем Иван не получал. Не мешайся! – повернулся к ней Петр и показал глазами на отца.

Но Женька если и поняла взгляд брата, то виду не подала. Она решила свое гнуть, полагая, наверно, что при отце и нужно, нечего того стесняться, а потому не замолчала:

– Как это не получал? От командира полка ответ имею.

– Какие такие письма? – встревожился старик Бушуев, обводя непонимающим взглядом присутствующих. – Какой командир полка?

– Они знают, – кивнула на них Женька. – Пора и тебе знать. Замуж я за товарища Дубинина выхожу, вот и писала – когда поджидать, когда приехать сможет?

На последних словах вошла Настя с тарелкой в руках и бросилась к Женьке:

– Ты что городишь, глупая?! Не смей при отце об этом! Идите-ка вы из дома, да и разбирайтесь сами на улице. Слышите?

– Да в чем разбираться-то, Настя? Девчонка, видно, того… – покрутил рукой у виска Дубинин. – Никаких таких разговоров у нас с ней не было. С чего решила, что я замуж ее собираюсь брать, – не знаю.

Но здесь Петр нахмурил брови и уставился мрачно на Ивана.

– Ты тоже не крути хвостом-то. Наблудил и в кусты хочешь? Не выйдет! – и грохнул кулаком по столу.

– Да что происходит-то? – недоумевал отец, начав понимать, наверно, но не желая понимать до конца. – Объясните мне по-человечески, и нечего кулаком об стол, Петр. По-человечески надо, по-хорошему.

– Беременная я, отец. Вот от него. Он и приехал мне предложение делать. Все по-хорошему, отец. Вот распишемся, повезет меня товарищ Дубинин к себе в полк, в Германию, покажет друзьям-товарищам, все завидовать будут.

– Ну и девка! – вырвалось у Дубинина, и не поймешь – со злостью ли вырвалось или с восхищением.

– Грубо называете, товарищ Дубинин, – заявила Женька.

Видно было, всю эту игру она в уме проиграла, а сейчас вела ее с упоением, ошеломляя Дубинина своей уверенностью и невозмутимым спокойствием. На нее и Петр смотрел с изумлением, и Настя: откуда такая прыть у девчонки, у соплячки, которой только восемнадцать стукнуло? То, что растет девчонка боевая, – это видно было, но такого уж никто от нее не ожидал – хватки такой да и нахальства, которых у них в семье ни у кого не было и в помине.

– Это, отец, они шуточки такие шутят. Не обращай внимания. Не знаю, до чего только дошутятся? А ты, Ваня, садись ешь, а потом уже доиграете свои игры, – сказала Настя с деланным спокойствием, и сама села за стол, положила Дубинину закуску в тарелку. – А ты, Женька, больше ни звука. Поняла?

– А мне что? – небрежно фыркнула Женька. – Это вы расшумелись, – и села за стол напротив Дубинина.

– Ладно, – поднял рюмку Петр, – за приезд твой, за встречу. Как вырвался-то?

– Вырвался, – усмехнулся Дубинин. – Вызвал комполка и командировочку в зубы, ну и напутствия соответствующие, сам понимаешь. За твое здоровье, Петр. Кстати, каково оно?

– Неважно, Ваня. Да ладно, потом об этом поговорим.

– Нет, вы все же объясните мне, что это значит? – не успокоился от слов Насти старик Бушуев. – Не шуточки это, вижу. Говори, доченька, – повернулся он к Женьке.

– Я все сказала, отец. Все, и по правде. Свадьбу будем скоро справлять. Я бы, конечно, погуляла еще, я замуж не очень-то торопилась, но вот вышло так, не безотцовщину же рожать, – говорила Женька спокойно внешне, но чувствовалось, многого это ей стоит.

– Поторопились вы. Не по-людски получилось. Это уж твоя, Ваня, вина, с глупой девчонкой связался. Ну и теперича что? – уставился старик на Дубинина тяжелым взглядом.

– Что теперь? – усмехнулся Петр. – Завтра в загс пойдут, и все дела, – сказал жестко, командным голосом.

– А меня послушать не хотите? – спросил Дубинин, обводя всех глазами.

– Говори, – разрешил Петр, но таким тоном, что, дескать, разговоры-то твои послушаем, но ничего от того не изменится.

– Повозились мы с ней, поигрались в тот мой приезд, когда дома из вас никого не было, но ведь баловство. Вот и нет уверенности, от меня ли? Понимаете? Я, когда письмо получил, посмеялся только, решил, что разыгрывает девчонка…

– Рожу – увидите, ваш ребеночек-то. Без подмены, – сказала Женька.

– А сама о чем тогда думала? – спросила Настя строго.

– Когда мне было думать? Разве мне справиться было с бугаем таким?

– Вот оно что? Так ты, Ванюха, силком, что ли? – поднялся Петр и ухватил Дубинина за грудки. – Вот за это я тебе ноги повыдергиваю, – тряхнул он его с силой. – Смотри, я тебе жизнь спас, но рука не дрогнет с тобой по-солдатски расправиться.

– Ты что, Петр? Отпусти! С ума сошел, что ли? Чем грозишь-то? Опомнись! – побелел лицом Дубинин.

– Господи ты боже мой, чего же делается? – прохрипел старик и стал сползать со стула, прижав руку к левой стороне груди.

– Женька! Лекарство! – крикнула Настя, бросившись к отцу и подхватив его.

Бросился и Петр, отпустив Дубинина. Приподняли отца, положили на кровать; Настя пульс стала щупать и, не находя его, вскрикнула:

– Звони в «скорую», Женька!

Женька пулей вылетела из комнаты. Телефона-то у них не было, к соседям надо было бежать. Одних дома не было, другие открыли не скоро; набрала 03, а саму всю трясет – из-за нее получилось и из-за долдона этого, Дубинина. Тоже мне, стал объясняться, будто совсем уж бессовестная она, – валить на невиноватого, от него забеременела, чего уж тут, знает точно…

– Миленькие, срочно… Сердечный приступ… – и сколько лет, и адрес пробормотала дрожащим голосом в трубку и обратно бегом.

Отец лежал бледный и тяжело дышал, морщась от боли. Около хлопотала Настя. Мужчины сидели в сторонке, Петр на отца смотрел, Дубинин в пол уставился.

– Вызвала? – тихо спросил Петр.

Женька кивнула и стала у стены, наморщив лоб и покусывая губы, тяжело, зло смотрела на Дубинина. Но тот голову не поднимал, не видел взгляда Женьки, а увидев бы, подумал: на него все девка свалить хочет, его виноватым считает, а сама…

«Скорая» приехала быстро, долго ли от Склифосовского до Самарского. Прослушали отца, укол сделали и сказали, что надо в больницу. Вынесли старика на носилках, устроили в машину. Настя с ними уехала. Остальные вернулись в дом. Мужики сразу задымили молча. Никто разговора начинать, видно, не хотел. Потом Петр поднялся и стал вышагивать по комнате, играя желваками скул. Поглядывал на него Дубинин не то что робко, но с какой-то опаской. Знал, страшен Петр в гневе, теряет власть над собой, что угодно натворить может, забыв себя.

Долго мерил комнату туда-сюда Петр, затем остановился напротив Дубинина:

– С отцом что случится, тебе, Ванюха, плохо будет. Не прощу. А завтра – с Женькой в загс. Понял?

– Если Женька и вправду беременна и что от меня, тогда что же… Придется.

– Жизнью могу поклясться, что все правда, – тихо сказала Женька.

– Ты не своей, – повернулся к ней Петр, – ты жизнью своего ребенка поклянись.

– Клянусь.

– Все, Иван, – поставил точку Петр.

– Все, Петр… А за отца твоего я не ответчик, она же начала, – кивнул на Женьку.

– Нехорошо, Иван, на девчонку глупую сваливать. Мужчина же ты, – отрубил Петр. – Не стыдно?

Дубинин смутился. И верно, нехорошо. Но уж больно возмутили его Женькино нахальство и напористость. Решила все сама, а он при этом неизвестно что, вроде и не человек живой. Но сейчас, после укоризненных слов друга, начал понимать, девчонка-то от слабости, от неуверенности, наверно, так себя вела. Тем более на письма он не отвечал, переживала же, не без этого. Ну и решила сразу все сплеча рубить. Он поглядел на нее. Она стояла все так же у стены, заложив руки за спину, натянутая, будто готовая взорваться мгновенно. Взгляд исподлобья тоже напряженный, тяжелый, но мимо и него и Петра. Ждет, видно, что скажет Дубинин. И ему вдруг стало жалко этого волчонка. Виноват он, конечно, полез по пьянке, не сдержался, но и она хороша, ведь и не рыпалась особо, так, попищала для приличия. Но это жалости не убавило, вспомнилось, как прижалась она к нему после того, охватила ручонками за шею и спросила робко, даже униженно: «Писать-то будете?» А он, разумеется, пообещал – как же, буду непременно.

– Прав ты, Петя… – а повернувшись к Женьке, пробормотал: – Прости, Женька. Конечно, с меня все началось…

– А я уж было другом тебя считать не хотел… С отцом только лишь бы чего серьезного не вышло. Моли бога, чтоб поправился.

Настя удостоверилась, куда отца положили, переговорила с дежурной сестрой, с врачом – сказал, приступ сильный грудной жабы, но особой опасности вроде врачи не усмотрели. Успокоившись более или менее, вышла из Склифосовского, прошла до Колхозной, а там вниз к Самотеке, но завернула на 4-ю Мещанскую, а потом в Лавры; дошла до дома, где мастерская Марка, посмотрела, света в окнах не было, и вдруг, не смутившись поздним временем, пошла к нему домой. Отворил дверь сам Марк, не стал делать удивленного лица, а провел сразу в комнату.

– Что-нибудь случилось, Настя?

– Да…

И рассказала все: какая пакость случилась в доме, как Женька себя бесстыдно вела, как Дубинин вертелся, ну и что отцу плохо сделалось. Ведь такого в их доме никогда не бывало. А чего к Марку пришла, сама не знает – не с кем ей горем поделиться, а домой идти не хочется. «Видеть их не могу, такие противные все оказались. И Петр тоже вел себя глупо, грозил Дубинину, приказывал, будто тот все еще его подчиненный».

– Ничего, Настя, заставит его благородие дружка своего жениться на сестрице.

– Да разве в этом дело – жениться не жениться. Получилось все гадко. Продается же Женька, продается. Жизни ей сладкой захотелось, вот что не понимаю.

– Чего же тут не понимать? Наголодалась девчонка в войну, ну и глупенькая еще.

– Не наша она, совсем не наша, – сокрушалась Настя. – У нас в семье долг был прежде всего, работа. Так и воспитаны были с детства. Петр ведь тоже не за хорошей жизнью в армию пошел, знал, служба военная трудная, но нужны были армии командиры, вот и пошел по спецнабору. Уж не знаю, какой он командир был, но жизни-то не жалел, в этом уверена, за чужие спины не прятался.

– Этого не отнять… Сам батальон вел, как на параде шагал, только толку не вышло.

Пропустила эти слова Настя мимо. О своем продолжала: