Текст книги "Дивизион"

Автор книги: Вугар Асланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

С возвращением командира дивизиона кое-что изменилось: требования офицеров к солдатам возросли, они стали строже. Только это никак не облегчало положение Азизова. Наоборот, появилось дополнительное давление. Офицеры ругали его за недисциплинированность, рассеянность, неопрятный внешний вид, за то, что он плохо нес службу и некачественно выполнял задания и поручения. Больше всех злился на него комбат, все чаще угрожал дисциплинарным батальоном. Командир дивизиона всюду ходил и выявлял нарушения, за что строго наказывал солдат. Его боялись все как огня, даже офицеры. Командир дивизиона по-своему наказывал нарушителей – заставлял их ползать. По ночам майор Венков часто ходил на позицию с огромным фонарем, висящим на плече. Если он ловил часового сидящим, спящим или спрятавшимся от холода в кабине машины, то тому было не избежать наказания. Командир, разоружив часового, заставлял его ползать под дулом автомата. Где бы майор Венков ни ловил нарушителя, он заставлял его ползти оттуда до самого плаца. Снятый с поста часовой полз по земле, иногда грязной и вязкой, и, испачканный с ног до головы, добирался до дивизиона. Постепенно у Венкова стали брать пример и другие офицеры.

Азизов иногда бегал за колючую проволоку за сигаретами или конфетами, когда у него оставались деньги, не отнятые «стариками». Ведь солдатская лавка открывалась только два раза в неделю, и то на пару часиков. Однажды на обратном пути, когда он возвращался с кульком конфет в руке, он встретил у самой колючей проволоки комбата Зявгинцева. Отняв у него конфеты, капитан высыпал их на землю, а Азизову приказал ползти: через то же самое отверстие в проволочном заборе, через которое он выбирался несколько минут назад наружу.

Один раз, когда Азизов потерял один патрон из магазина доверенного ему автомата, его заставил ползать и Садретдинов. Садретдинов больше ни с кем так не поступал. Азизову было очень обидно, что теперь и сержант заставил его понести такое унизительное наказание. А этот прослуживший всего на полгода больше Азизова сержант начал все чаще обращаться с ним как «деды»: давал ему постирать носки, часто бил его.

Азизова хоть и не покидало желание вернуться в полк, теперь он согласен был и на перевод в другой дивизион, где он мог бы начать все сначала. Где не было бы таких неудач, которые постигли его в этом дивизионе. Где он не сделал бы тех ошибок, что допустил здесь. Он вспоминал о своем письме министру обороны, и о том, что осмелился обратиться к самому командиру полка, который даже выслушал его. О результате этой беседы он старался не вспоминать.

Надежда на Венкова не оправдалась. Легче молодым солдатам в дивизионе после его возвращения не стало. Азизов пришел к заключению, что и он осведомлен о взаимоотношениях между солдатами, и знает все, что происходит в дивизионе. К этой мысли он стал склонять-ся после следующей истории: комбат, будучи крайне недовольным внешним видом и несе-нием службы молодых солдат стартовой батареи, однажды построил их возле учебного здания.

– Что это такое? – кричал он в ярости, показывая на Азизова и Кузьму. – Как вы ходите, на вас стыдно смотреть!

После этого комбат начал угрожать старослужащим, стоящим в строю:

– Почему не воспитываете молодых солдат, почему не смотрите за тем, как они несут службу, как следят за своим внешним видом? – Командир перешел на печально-торжествую-щий тон. – Лемченко, Вы уволитесь у меня тридцать первого декабря! Знайте это!

Кроме старшины батареи Лемченко из старослужащих находился в строю еще Касымов. А из молодых кроме Азизова и Кузьмы Сардаров и Бердыев. Другие были в наряде. После того как ушел комбат, пригрозив «старикам» батареи увольнением в последнюю очередь, Лемченко не дал батарее разойтись и отвел ее в один из окопов. Тут он начал в бешенстве избивать Азизова, а потом перешел на других, крича в ярости:

– Почему задерживаешь мой дембель, а? Почему не хочешь служить, как полагается? Почему не следишь за собой?

Касымов тоже не остался без дела и также избил всех по одному. Это избиение запомнилось Азизову как одно из самых сильных: в течение почти получаса Лемченко и Касымов избивали их. Трудно было поверить, что их бьют только за то, что они просто недостаточно ухожены, плохо выглядят. И почему же должны были нести за это ответ-ственность старослужащие, которые вот-вот уже собирались домой?

Время шло, приказ об увольнении в запас нынешних старослужащих давно объявлен, а пока демобилизовали только двоих. Сержанта Мельника, того самого, который первым начал драку с Мардановым, и узбека Отабаева, самого тихого солдата среди своего призыва. Последнего к тому же очень любил капитан Звягинцев: за послушание, исполнительность и, главное, толковость – он очень хорошо разбирался в ракетных установках, поскольку и до призыва его работа была связана с техникой. Комбат полностью полагался на него, когда речь шла об уходе за ракетами. Для Звягинцева такие солдаты, как Отабаев, были находкой, и он все время хлопотал за них перед начальством. Вот и добился он, чтобы именно образцового солдата из его батареи уволили раньше других. После того, как двое ушли из дивизиона, другие «старики» жили только тем, что ждали своей очереди, когда же они отправятся домой. Однако, как Азизов прежде надеялся, даже в преддверии увольнения их сердца не смягчились. Но атмосфера, похоже, в общем несколько изменилась: в ожидании ухода «дедов» молодые тоже воспряли духом. Уход «дедов» должен был многое изменить в дивизионе. Чем больше этому радовались молодые, тем больше были озабочены те, кому оставалось прослужить еще полгода. За несколько дней до своего отъезда старшина передал свои полномочия Доктору. Доктор оставался и за фельдшера. В новой должности он должен был оградить горстку солдат, которым предстояло теперь играть роль «дедов» в дивизионе,  от натиска многочисленных полугодок. Карабаш в последнее время вообще мало с кем считался. Как в свое время Марданова, «старики» старались его не замечать. Более уверенным стал Сардаров, который пытался все больше и больше уклоняться от выполнения поручений «стариков». Хотя однажды ему хорошенько досталось от Доктора, который разбил ему нос. После этого случая Сардаров будучи в наряде по кухне с Азизовым, поклялся, что доставит немало неприятностей Доктору, как только старослужащие покинут дивизион.

А один из связистов Степанов горел даже желанием отомстить некоторым «старикам», которых уволят последними,  потом и их приспешникам. Степанов был из деревни под Воронежем; среди служащих земляков у него не было, и ему приходилось, как и Азизову, выносить больше издевательств, чем другим. При этом Степанов был толст, имел квадратную фигуру, большую голову, широкие плечи, огромные ручища и неимоверную силу. Только смелости, чтобы дать настоящий отпор, ему не хватало, а потому ему и доставалось основательно. Некоторым доставляло особое удовольствие избивать именно такого как он. Степанов был вынослив, сколько бы его ни били – не кричал, не жаловался, не плакал. Поэтому его били дольше, чем других. Больше всех Степанов ненавидел Грековского и Прокопенко. Степанов провел последние несколько месяцев в санчасти. Просто его держали там на лечении намного дольше, чем полагалось: и в санчасти нужны были люди, которые выполняли определенный объем работы. Когда Азизов лежал какое-то время вместе со Степановым в санчасти, тот рассказал ему про то, как эти двое мучили его и издевались над ним. Степанов служил в технической батарее и сидел вместе с этими двумя «стариками» в одной кабине. Ему приходилось, как он сам признавался Азизову, целый день обслуживать этих двоих как внутри кабины, так и за ее пределами. Днем он выполнял каждую мелочную работу за них: включать или выключать свет, бросать бумагу в стоящее рядом с ними же мусорное ведро, протирать пыль с приборов, за которым они работали. Если рядом никого из офицеров не было, его, такого большого, они заставляли проползать через отверстие в колючей проволоке, воровать виноград, который он должен был еще и помыть, прежде чем принести его «дедам». К вечеру они давали ему свою одежду, носки, трусы на стирку. А перед сном заставляли делать массаж им обоим по очереди. Когда Степанов получал мизерную солдатскую зарплату в семь рублей, из которой уже успели вычесть за подворотнички, зубную пасту, обувной крем, они отнимали у него оставшееся до последней копейки, ссылаясь на то, что Степанов все равно был некурящим, и деньги были ему ни к чему. Степанов был аккуратен, выполнял работу хорошо и вовремя. Поэтому те двое из старослужащих и «ценили» его больше других. Но при случае не забывали также хорошенько поколотить. Он мечтал отомстить особенно Прокопенко, который придумывал самые чудовищные способы, чтобы лишний раз унизить его. Но когда Степанов вернулся с длительного лечения в санчасти, многих «стариков» уже не было, в том числе и его врагов.

К концу осени в дивизионе временно оказалась большая группа новобранцев для проведения учебно-тренировочных занятий, по окончанию которых их должны были распределять по дивизионам. Как и опасался Азизов, новички не стали особенно считаться с ним. Они видели, как с ним обращались оставшиеся «старики», некоторые солдаты из его собственного призыва, и не принимали Азизова всерьез. Только Азизов не хотел с этим смириться. Ведь это шло против правил: эти люди служили меньше, чем он, а значит, должны были ему подчиняться. Пусть даже он особого права не  имеет их сильно гонять, поскольку те были всего на полгода моложе его. Только никакие попытки не приносили Азизову желаемого, и вновь прибывшие не хотели его слушаться. А несколько спортсменов из только что призванных старались даже гонять его. До этого Азизов находился, с одной стороны, под давлением старослужащих, оставшихся в дивизионе, а с другой подвергался гонениям Карабаша. И тут его начали притеснять еще некоторые вновь прибывшие солдаты. Отсутствие поддержки со стороны одного с ним призыва солдат усугубляло положение Азизова еще больше. Растущие упреки и давление со стороны офицеров, у которых он прославился как самый недисциплинированный солдат, делали его положение еще более невыносимым.

«Деды» избивали Азизова до самого последнего дня, пока находились в дивизионе. Перед самым Новым годом, наконец, уехал последний из них. Тем, которые увольнялись последними, могли пригрозить теперь молодые солдаты, которым от них доставалось. Только этого не случилось.

Садретдинов и Таджиев должны были оставить дивизион к началу весны: им пред-стояло пройти учебный курс в другом месте. После их ухода отряд Доктора должен был значительно ослабеть. С Садретдиновым никто не хотел вступать в борьбу, а власть Доктора казалась непоколебимой, пока Садретдинов был рядом. Доктор, хоть и казался сильным и крепким, если даже не вышел ростом, был, однако, ленив и почти никогда не выходил на утреннюю зарядку, а служба фельдшером давала ему возможность отдыхать, когда он хотел.

Также многие из прослуживших теперь уже год были недовольны Доктором и его отрядом. Но самую большую опасность для Доктора и его людей после ухода Садретдинова и Таджиева могли представлять солдаты азизовского призыва. Нынче они, вчерашние самые молодые солдаты, должны были составить большинство в дивизионе. Они были злы на Доктора и его друзей, ведь им в свое время досталось немало от них. А последним хотелось бы провести оставшиеся полгода в покое и, как полагалось по служебному возрасту и, в случае самого Доктора, воинскому званию, самому стоять над всем дивизионом. Доктор понимал, что с Карабашем, Сардаровым и, возможно, со Степановым будет трудно. Карабаш становился с каждым днем все необузданнее. А Сардаров, после того случая, когда он сумел  противостоять давлению Карабаша, стал намного увереннее в себе. И оба они, как и Степанов, имели особый зуб на Доктора. Карабаш из-за того, что Доктор в первые дни его пребывания в дивизионе издевался над ним, а он был не из тех, кто прощал обиду. Сардаров со своей стороны хотел напомнить Доктору о сломанном носе, как только Садретдинов и Таджиев покинут дивизион. А Степанова фельдшер дивизиона мучил в свое время тоже немало. Доктор все это чувствовал, и это его сильно беспокоило.

Шел январь, прежних, грозных и жестоких «стариков» уже не было в дивизионе. Многим, гонимым вчера молодым солдатам, стало легче. Лишь Азизову приходилось также  тяжело, как раньше. Теперь он должен был каждый день бороться с вновь прибывшими солдатами, которые пытались также взять над ним верх. В дивизионе сложилось очень странное положение: среди тех, кто находился здесь временно, было много чеченцев и дагестанцев, которые и слышать не хотели о подчинении кому-либо. Они держались дружно – «один за всех и все за одного» – и своей сплоченностью были в состоянии дать отпор любому, сколько бы тот ни служил. Всех утешало то, что скоро их все равно разбросают по дивизионам, а если останется из них двое или трое, то с ними будет уже легче. Что касалось Доктора и солдат его призыва, то они особенно опасались чеченцев. Они слишком хорошо помнили тех чеченцев, с которыми служили вместе и были уверены, что любой из них будет так же силен, бесстрашен и опасен, а главное, непокорен. Сам Доктор старался никак не связываться с этими молодыми солдатами. Азизов, наблюдая это, пришел к выводу, что очень многие боятся чеченцев и имеют о них слишком одностороннее и неверное представление. Безусловно, то что говорили о чеченцах, имело определенное место. Были среди них отважные молодые ребята, которые кроме всего очень много внимания уделяли физическому развитию. А не бояться, как это подобает мужчинам, им внушали тоже с самого детства.

        Такой подход к жизни – воспитание мальчиков сильными, ловкими и мужественными как будущих воинов – было присуще когда-то всем народам мира. А деяниями героев всегда и везде одинаково восхищались, и поэты воспевали это во всех уголках мира. Многим геройство стало позже не особенно нужно. С другой стороны, когда многие народы вступили на дальнейший путь развития, в горах Кавказа очень многое осталось как в былые времена, и те самые старые обычаи здесь сохранились. Воспитываясь в таких условиях, мальчик, а потом юноша нередко теряет возможность развивать другие стороны своей личности и вынужден бывает жить в жестких рамках. Для чеченцев, многих народов Дагестана и Кавказа в целом мужественность все еще определяет воспитание и поведение мужчин, особенно, что касается вопросов чести и отношения к женщинам. По представлениям кавказцев, мужчина должен и сегодня вести женщину по жизни, не выпуская ее из-под контроля, и нести ответственность за ее жизнь и благополучие. В молодом возрасте он должен оберегать сестер, чтобы они не сближались с мужчиной, пока их ни возьмут в жены. Потом нужно делать то же самое с дочерьми, а за женой следить в оба. Провинится сестра или дочь, есть еще возможность отдать их замуж за того же мужчину. А провинится жена, этот проступок, по старым представлениям, может искупить лишь смерть. А обидчику следует обязательно отомстить. Поэтому от кавказского мужчины до сих пор требуется быть сильным и телом, и духом. Правда, высокие слои общества на Кавказе обычно не придерживаются таких правил, живя больше по «цивилизованным», европейским меркам. На Западе ошибочно считают эти жесткие обычаи требованием ислама. На самом же деле это пережитки культур, которые мы сегодня называем «архаическими», распространенные повсюду. В горах Кавказа, где жизненные условия были и остаются суровыми и опасными, для их сохранения имеется особо хорошая почва. С другой  стороны, часто именно эта приверженность к старым, испытанным методам противостояния суровости жизни позволяет народам сохранить свою идентичность, историческую память, дает им возможность выжить и пронести через века уроки предков. Нередко это происходит за счет отказа от прогресса, достижений науки, более современного понимания мира.

Жизнь на уровне тех старых понятий, скорее всего, результат регресса, в котором оказываются некоторые народы после периода развития, иногда даже достаточно бурного. Очень многое  из того, что существовало параллельно старым традициям, у них при этом теряется. Остается самое простое, примитивное, но достоверное, проверенное и надежное, за которое держатся эти народы, чтобы выжить и не потерять свою идентичность. Одни народы после бурного развития исчезают или растворяются среди завоевателей, и т   огда созданное ими становится добычей других народов. А другие умудряются все-таки выжить, наглухо закрыв двери всему новому и отказываясь от собственного стремления к росту. Поэтому в таких случаях не стремление к высшему, к пониманию мира, к созданию нового, а сохранение собственной культуры в упрощенной, грубой форме становится наиважнейшей целью для данного народа. Дойдя до определенного уровня развития, избавившись от многих грузов изначально человеческого – животного, и создавая больше условий для того, чтобы человек мог развивать свою душу, использовать таланты и понять мир, народ однако не обретает никаких гарантий того, что возврат в старое невозможен. Обратимость развития, прогресса не обязательна, но возможна. Любому народу, любому обществу может когда-нибудь грозить возврат в то состояние, которое уже было пройдено, возврат к примитивному и жестокому, тормозящему развитие. Традиции, боготворимые одними и отрицаемые другими, есть на самом деле защита общества, нечто служащее его сплочению перед внешней и внутренней угрозой. Без такого сплочения, без этой защиты, не было бы и того развития, той относительной свободы для человека, которую он имел в любом мало-мальски развитом обществе. Однако традиции могут постепенно изменяться, обогащаться другими, чужими элементами. С другой стороны, возврат к старому, примитивному, что в самом деле никогда до конца не бывает преодолимым в обществе, лишает человека любой свободы. Он должен следовать предначертанному, вести себя только так, как этого требуют устоявшиеся в обществе правила. Новый подъем для такого народа возможен даже в таком случае, если в его жизнь будет сильно вмешиваться другой, более развитый народ. Экспансия одного народа, который при этом следует только собственным интересам, в состоянии все же дать народам, живущим под его гнетом, новый импульс развития. Таково было когда-то монгольское нашествие для русских, таково было влияние русской экспансии на Восток,  несмотря на не всегда дружеское отношение к подчиненным народам. Но другое при этом качество имела советская власть, которая принесла бывшим подчиненным народам России очень много света, только он не всегда достигал высоких гор Кавказа и пустыней Средней Азии.

Мнение о том, что все кавказцы, особенно горцы и в частности чеченцы, самые смелые, ловкие и непобедимые, является все же не совсем верным. Как у всех народов, и среди них есть сильные и слабые, смелые и трусливые. Среди русских, узбеков, таджиков, азербайджанцев, грузин и любой другой национальности всегда можно встретить молодого человека, который мог бы противостоять самому свирепому чеченцу и победить его в бою. Горцами восхищались многие известные русские поэты, писатели, они воспевали их доблесть и геройство, хотя в жизни все бывает немного иначе. Эта догма нередко играла свою роль, позволяла многим поддаться порабощению только на основании убеждения, что сопротивляться им бесполезно, себе же во вред, и остается только подчиняться. Так в дивизионе девятнадцать человек стали заложниками семи чеченцев. И полтора года они это терпели, хотя могли бы один раз, как это делал Карабаш со своей командой в отношении Доктора, восстать против них. И среди этих девятнадцати человек были такие, как Твердохлиб, Грековский, Касымов, Лемченко и много других, которые, безусловно, справились бы с этой задачей. Но им помешало неверное представление о чеченцах, и они позволили держать себя столько времени в плену. Очень много слабых, трусливых людей из горцев могут держаться на одной репутации своих соплеменников. Искаженные представления о них и самим горцам не всегда давали преимущество. То, какие гонения устроили позже против кавказцев в России, говорит только о том, что этот страх перед горцами только помешал установлению нормальных отношений между ними и другими народами.

То же самое можно сказать и о взаимодействии культур: одни народы, особенно европейские, воспринимаются миром как самые «культурные». То есть здесь мы имеем дело с феноменом искренней и губительной веры в превосходство европейской культуры. И человек, если он не является глубоким аналитиком, способным самостоятельно разобраться в истинных ценностях, может оказаться порабощенным этим устоявшимся мнением и добровольно теряет собственную культуру, истоки и традиции. Таким образом мировая культура уже понесла невосполнимые потери, утратив множество самобытных культур, да и народов.

…Наконец-то вновь призванных солдат распределили по дивизионам, здесь осталось только восемь человек из них. В дивизионе произошли и другие изменения: прибыли два новых солдата, прослужившие год – оба крепкие, высокие и наглые – и украинец-спортсмен призыва Доктора по фамилии Пащенко. С ними, особенно с Пащенко, Доктор подружился быстро. Он все реже появлялся в своем фельдшерском кабинете и проводил свое время в основном вместе с Пащенко в каптерке старшины, или же находился в окружении повара Алимжанова и двух водителей из новых «дедов». Вообще-то Доктор изменился после того, как прежние «старики» покинули дивизион. Он казался теперь всерьез озабоченным. Азизов от него однажды слышал, что его в первые месяцы службы не трогали даже свирепые чеченцы, поскольку он был фельдшером. Доктор надеялся, что ему все же удастся удержать власть. Где это видано, чтобы в дивизионе хозяйничали солдаты, прослужившие всего полгода? Разве что чеченцы, которые служили здесь прежде. Но те чеченцы не были против «стариков», наоборот они вместе с ними удерживали дивизион в подчинении и гоняли молодых. Теперь же эти молокососы – Карабаш, Сардаров, а с ними, похоже, уже и Степанов, да еще  кабардинец Салкизов и казах Жаксыбаев пытались играть ведущие роли. Нет, это не допустимо! Однако, казалось бы, все шло теперь именно к этому. Карабашу, человеку мстительному и ничего не прощающему, все прежние порядки были безразличны. Его дерзость и хамское поведение влияли и на других, особенно на Сардарова, который вел себя все наглее. При этом никто из них по-настоящему смелым не являлся. Пока все шло спокойно, но нередко Доктор казался взволнованным, как бы ни пытался держаться уверенно: сможет ли он справиться с прослужившими полгода, если они начнут бунтовать.

Во время очередной сирены тревоги, прозвучавшей ночью, Азизов ударился голенью о крылышко ракеты, когда поднимался на нее, чтобы снять маскировку. Удар был очень сильным, боль никак не проходила. После отбоя учебной тревоги Азизов вернулся в казарму и лег спать. Боль в ноге продолжала его мучить. После развода он рассказал о случившемся комбату, тот тут же отправил его к фельдшеру – старшине. Доктор с брезгливым выражением на лице, матерясь, положил на его травмированную ногу какую-то мазь и перебинтовал. Закончив, он крепко выругался и выгнал пациента из кабинета пинком. Через несколько часов Азизова разбудил тот же Доктор. Рядом с ним стоял сам командир Венков.

– Что с ним? – спросил командир сурово.

– Голенью о ракету ударился, – ответил Доктор.

– В санчасть, – сказал тут же командир. – Сегодня у нас как раз машина едет в полк.

Опять санчасть! Опять хоть на время можно избавиться от дивизиона. Азизову трудно было скрыть свою радость, несмотря на мучающую травму.

На сей раз в санчасти он пролежал долго. Его часто осматривала медсестра, очень красивая и добрая. Азизов уже знал ее с первого пребывания здесь, как и других работников санчасти. Старший фельдшер-украинец, который прослужил уже полтора года, относился к нему хорошо. Это произошло именно после того как  он узнал, что Азизов – бывший студент университета. Теперь он часто расспрашивал его о разных сражениях и других исторических событиях, восхищался его знаниями. Другой фельдшер был тот самый казах, которого перевели сюда из дивизиона Азизова. Правда, общались они там очень короткое время. Несмотря на крупное телосложение, молодой фельдшер не отличался смелостью и вскоре стал пасовать даже перед Азизовым. А Азизов, пользуясь симпатией старшего фельдшера-старослужащего, стал себя вести более уверенно.

В санчасти лежали несколько солдат из последнего призыва. Они держались робко, даже пугливо по отношению ко всем, кто прослужил больше них. В дивизионе Азизов с этим не сталкивался. Его надежды на то, что зеленая молодежь в дивизионе будет воспринимать его в соответствии с правилами с почтением, не оправдались. Однако, в санчасти, все оказалось по-другому, именно так, как ему бы хотелось. Молодые солдаты были готовы выполнять все его требования. Азизов долго думал: стоит ли подчинять себе молодых, бить их, унижать и заставлять за себя работать? Перед глазами возникали герои любимых произведений. Разве к этому они призывали, разве этому учили своими поступками? Совсем наоборот! Они не пускали в свою душу мысли о мести, не давали ей стать гнездом ненависти и гнева. Они учили тому, что людей нужно любить. Пока он не стал служить в армии, Азизов в это верил. Он стремился к самосовершенствованию, воспитывал свою душу верой в добро и справедливость. «Моральный кодекс нового человека» Азизов знал наизусть, был горд тем, что по основным параметрам соответствовал этому кодексу.

В армии же все перевернулось. Он узнал совсем другую сторону жизни, которую раньше не замечал, к которой его не готовили. Эта сторона жизни стала не исключением, а правилом. В армии цитаты из морального кодекса не нужны были никому. Только бы подавлять, раздавить другого человека, унизить и эксплуатировать его. И некого было спросить, зачем? Почему бы не жить так, чтобы тебя не унижали, не топтали, не били, и ты бы этого не делал по отношению к другим? И дело здесь было не только в кодексе, упоминание о котором вызвало бы только насмешку у солдат, молодых и «старых». Нет, дело было в другом. Подобные отношения между солдатами возникали как будто сами собой, будто именно это лежало в самой природе человека. Будто это так и должно было быть, а не иначе. Но почему, почему? Азизов вспомнил, как в далеком детстве он сам иногда без причины обижал других и никогда не понимал, что от этого им больно. Он думал в те годы, что только ему одному может быть больно, а другие люди – из-за того, что они другие – страданий не испытывают. Бывало, что он даже получал удовольствие от того, что причинял боль более слабым. Лишь позже он начал понимать, что и они также ощущают боль и обиду. Со временем он начал получать удовольствие от того, что кому-то помогал, кого-то поддерживал, совершал добрые дела. При этом какое восхитительное чувство торжества, радости заполняло его сердце! Но где-то в глубинах памяти жило воспоминание о том, что и другое, разрушительное способно доставлять удовольствие. Только постепенно от второго он отказался и прилагал душевные усилия для развития в себе доброты. Этому опять же учили и книги, и тот самый моральный кодекс. И с годами Азизов как бы забыл о существовании в себе того другого, разрушительного начала. Оказавшись в армии, он вновь вспомнил о нем. Здесь людьми руководило именно оно – разрушительное, оно подавляло созидательное, светлое и доброе, оно торжествовало здесь полнейшую победу. Другие убеждения были здесь в ходу: к добру и миру призывает слабый, который не в состоянии справиться с более сильными. Этот подход казался здесь настолько естественным и закономерным, что иногда даже не позволял развиться зачаткам других отношений, если даже человек к этому тяготел. Так было, например, с прежним старшиной Твердохлибом. Он был сильнее всех, но совершенно не хотел это демонстрировать и применять свою силу во зло. Когда человек слишком сильный, он может отказаться от жестокости. При этом, как рассказывали старослужащие, те же чеченцы гоняли и старшину тоже. Но он не мстил за это ни им, ни молодым. Старшина был просто добрым человеком. Ему хотелось делать людям хорошее, но служба и должность вынуждали быть сдержанным. И он, как можно было это иногда заметить, стараясь держаться в рамках принятых отношений «деды-молодые», делал над собой усилие, чтобы подавлять свои чувства и не помогать слабым. Сила, в данном случае физическая, дает человеку определенную защиту, и еще возможность в более тесных и ограниченных в свободе группах, проявлять свои чувства, в то время когда другим, более слабым, это не дано. Только что призванный узбек Абдуллаев, спортсмен, прибывший в армию по окончании института физкультуры, тоже оказался из этой породы. Имея также огромную силу, высокий рост и очень крепкое телосложение, он был далек от того, чтобы запугивать других и гонять слабых. Для него достоинство заключалось в другом – именно в том, чтобы не пасть так низко, чтобы выяснять отношения на этом примитивном уровне, как это делали другие. Садретдинов стоял, за счет своего необычного роста, силы, образования, в дивизионе тоже особняком. Казалось бы, кому, если не ему, следовало проявлять терпимость и помогать молодым, к тому же с его педагогическим образованием? Нет, Садретдинов был далек от этого. А Марданов не стал бы делиться с кем-либо куском хлеба и не был, вообще, склонен думать о другом. Другим примером силы и могущества был Карабаш, который тоже добротой не отличался и старался рано или поздно досадить человеку, который когда-либо задел его. При этом Карабаш был способен на дружбу. Так, он подружился с Жаксыбаевым, которого недавно избивал в грязной посудомойке Касымов, и взял его под свое покровительство.

Два начала, созидающее и разрушающее, имеются у человека. И не всегда разрушающее плохо. Так герой сражается с драконом или же с вражеской армией, стараясь разрушить и победить их. Так борется человек против общества, его устоев или против  властей. Без разрушительного начала вести такую борьбу и тем более победить было бы невозможно. При этом у героя или борца против общества людей, власти, желающего изменить или улучшить их, это разрушительное начало как бы гармонирует с созидающим, внутри человека возникает компромисс добра со злом. Одного добра бывает недостаточно, чтобы совершить что-либо значительное. Скорее всего, это имеют в виду, говоря о сговоре с дьяволом, когда человек решается совершить нечто дерзкое и великое. Но при этом результат остается людям, если созидающее начало в содеянном доминирует. А так разрушение не может быть целью человека. Оно может быть только средством, чтобы ускорить процесс созидания, чтобы победить отжившее, чтобы на его месте воздвигнуть нечто новое и лучшее. А кто выбирает зло только ради торжества зла обречен. Возмездие рано или поздно придет. Возможно, что созидательное начало доминирует у одного человека над разрушительным благодаря его прирожденным задаткам, а у других наоборот. Если разрушительное начало слишком слабо выражено, то такой человек может раскрыться только в благополучном и развитом обществе, не требующем борьбы за выживание или достойное место под солнцем. Другому сильное разрушительное начало необходимо, чтобы пробивать себе дорогу локтями, чтобы сделать, в конце концов, что-то для этого мира, для его улучшения. А вот как быть, когда люди оказываются в условиях ограничения свободы, когда разрушительное начало служит почти единственным способом существования? А тут еще стремление к свободе, власти, превосходству. Как это ни печально, но именно принижая другого, человек как бы возвышается над ним. Эти же принципы распространяются и на целые народы и культуры. Это прекрасно видно на примере взаимоотношений восточной (исламской) и западной (греко-римской и христианской) культур. С начала экспансии подверглись варварские народы Европы со стороны сарацин, арабов-мусульман. Потом, перейдя в контрнаступление, им удалось разрушить мусульманскую цивилизацию, направив против нее мощь обманутых монголов. На руинах греческо-римской и исламской цивилизаций варварские народы Западной Европы построили тогда новую цивилизацию. И при этом они принизили исламскую культуру, полностью предав ее забвению. Но ислам, упадочный, регрессивный, понадобится политикам Запада еще раз в «холодной войне» против Советского Союза. Какая чудовищная, ужасная, жестокая и беспощадная эксплуатация чужой культуры, чужой души и веры, чужого мира! Какой невиданный, небывалый эксперимент над человеком! Искусственное взращивание ложного ислама и его поддержка, использование новейших научных открытий, психологии для проникновения  в самую глубину человеческой души, грубейшее манипулирование чужой культурой, чужими жизнями с целью победить есть величайшее преступление против человечества. Именно так удалось этим политикам устоять и выиграть в «холодной войне», следуя при этом узким интересам правящей элиты и обманывая в том числе собственные народы. Философы, ученые, писатели и музыканты, творящие в спокойной обстановке, могут это делать лишь благодаря тому, что сами являются частью одной чудовищной системы. Если для создания дома собственной культуры, нужно чтобы его фундамент был построен ценой целых народов, с их культурой, то одни воздвигают на этом фундаменте первый этаж, другие строят второй, следующие – третий и так далее. Чем выше здание, тем тише вопль погибающих. Тем, кто наверху, этого не услышать. Одни пишут, другие рисуют, третьи снимают фильмы, четвертые исследуют. Каждому из них кажется, что он работает в тишине, что он вместе со своим народом, мировоззрением и взглядами на жизнь, своими творениями приносит свет и счастье также и другим народам, не слыша при этом их крик и плач. Они – «творящие добро великие гуманисты» – не хотят понять и принять мир таким, каков он есть. Очень немного было среди писателей и ученых людей, которые не были трусами и не боялись жизни. А вот критиковать жизнь, общество, отдельных его представителей они мастера. Так они прячут свое ничтожество, оградив себя от людей, и «размышляют над проблемами человечества» в уютных кабинетах. Можно написать красивые стихи, провести блестящее научное исследование, написать красивую картину, и все это будет служить людям. Сказанное и написанное будет красиво, будет нравиться многим, и, возможно, поможет кому-то жить, но это будет далеко от подлинного понимания, что же она такое – сама жизнь, если ты сам не видел, чем зачастую оборачивается прекрасное, когда ты оказываешься в других жизненных условиях. Не будь у тебя высоких чувств, стремления к прекрасному, ты, возможно, и не страдал бы. Чем глубже ты чувствуешь прекрасное, тем сильнее будешь страдать от его утраты при непосредственном соприкосновении с глубоким и вонючим болотом по имени «жизнь». Как музыканты, философы и писатели из высокого дома в определенных обстоятельствах, пока тебе везет, ты этого не ощущаешь. Тебе кажется, что это норма, что это и есть жизнь, что декларируемое со всех трибун стремление к познанию мира и красоте, к свету и добру естественно для человека. А потом ты вдруг открываешь для себя другую сторону жизни, ее изнанку: грязь и жестокость. Как бы идеалисты ни пытались избегать реальности, порой и им не миновать этих открытий.