Текст книги "Дивизион"

Автор книги: Вугар Асланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Нервы у Азизова за год службы сильно сдали. Он очень быстро и легко раздражался, выходил из себя. Он отдавал себе в этом отчет, понимал, это ослабляет его еще больше, так можно было легко растерять и оставшиеся силы. А ему нужно было восстанавливаться после того, что перенес.

Азизов теперь часто направляли на караульную службу в полк. Он стоял на посту около тех мест, где прежде жил, когда только начинал свою армейскую жизнь. Со временем ностальгия по полку у него уменьшилась. Ведь в этом дивизионе было вполне терпимо. Он все крепче дружил с солдатами, прослужившими полгода или год. Постепенно он «ослабил вожжи» и по отношению к молодым. Хотя требовал от них подчинения и уважения, как прежде. Вообще-то иерархия между солдатами сложилась в этом дивизионе куда более мягкая. Молодые не испытывали даже десятую долю того, что перенес Азизов в роли «шнурка». Несколько сложнее складывались здесь у него отношения с теми, которые прослужили на полгода больше него. Они не могли смириться с тем, что солдат с таким запятнанным прошлым мог ходить теперь так гордо. Но постепенно и они стали считаться с реалиями, с тем, что у Азизова серьезная поддержка в лице земляков, да и сам не так беспомощен и ничтожен, как сообщала солдатская молва.

Однажды Азизов здорово попался, неся караульную службу в полку. Он шел в столовую за едой, и ему встретился один чеченец, который прослужил на полгода меньше его и короткое время служил в его первом дивизионе. Он знал положение Азизова там и запомнил это. Чеченец был очень высокого роста и широкоплеч. Каким-то образом и до него дошло о том, что Азизов написал письмо министру обороны, возможно, он стоял в тот день в строю, когда об этом объявлял командир полка. И тут, когда он поздно вечером шел один по территории полка, они опять встретились, причем чеченец был не один.

Показывая на Азизова рукой, чеченец начал рассказывать своему другу историю с письмом министру обороны, и они начали вместе смеяться над наивностью и глупостью Азизова, хотя второй пытался вести себя более сдержанно с незнакомым солдатом. Потом чеченец позвал его за собой, якобы разобраться. Азизов, несмотря на то, что был в этот момент в составе караула и должен был получить еду для всех, тем не менее не счел возможным отказаться. Он мог бы этого не делать, но сработала привычка – делать то, что велят, не задумываясь: будь это родители, учителя, просто люди старше его, более опытные или более сильные. Он считал, что это важное требование жизни, которому он старался соответствовать. И он был уверен, что это как раз безопаснее и вообще правильнее. Кроме того, сейчас в его решении сыграла роль и мысль о том, что отказ пойти «поговорить» может быть воспринят как трусость. Лишь через полтора года службы Азизов начал понимать, что его прежние воззрения были ошибочны. Позволять другим делать с собой все, что угодно, не правильно, порой просто возмутительно. Чеченец завел его в казарму. Здесь, к счастью Азизова, оказался всего один солдат, ему чеченец тут же начал рассказывать историю с письмом. Тот тоже начал смеяться. Закончив свой рассказ, чеченец нанес Азизову пощечину. Рука его показалась Азизову мягкой и нетяжелой. Он подумал, что запросто он мог бы дать этому наглому парню отпор, но его опять, как раньше, сковал страх. И вместо этого он стал напоминать своему обидчику, что он является его земляком по Кавказу. Только после этого он его отпустил.

К большому удивлению Азизова, в его новый дивизион перевели капитана Звягинцева, на должность начальника штаба. Его бывший комбат здесь вел себя с ним сдержанно, мало разговаривал, много вопросов не задавал. Да и должность его была нынче другая: у начальника штаба было не так много работы, Азизов даже не представлял, какие теперь конкретные функции у его бывшего командира. Он просто был теперь одним из главных лиц в дивизионе. Звягинцев изменился. Того прежнего огня, жизнерадостности, бодрости у него не было. Он казался разочарованным и грустным. Неужели и он теперь сожалеет о своем выборе, неужели и ему офицерская служба надоела? Нет, в это Азизов не мог поверить. Однажды он случайно услышал, как Звягинцев интересовался у офицеров технической батареи, как нынче служит Азизов. Азизов не расслышал, что ответили начальнику штаба его командиры. Но вряд ли это были похвалы, так как хорошим солдатом Азизов так и не стал. Служба в армии осталась для него такой же тяготой, как и прежде. Благо, срок ее близился к концу, хотя нести этот хомут предстояло еще довольно долго.

Иногда офицеры и в этом дивизионе так или иначе напоминали Азизову о его письме министру. Но относились к нему здесь настороженно. Возможно, опасались, что он опять напишет жалобу, теперь уже на них. И один раз ему даже сказали об этом открыто.

В дивизионе служил один армянин, Алоян, который был на полгода моложе Азизова. Его, как кавказца, поддерживали азербайджанцы, хотя он и сам слабым юношей не был. Упрямый, угрюмый и неразговорчивый, он неохотно выполнял поручения офицеров, мог даже вступить с ними в спор. Возможно, он чувствовал себя уверенно благодаря дружбе с Мардановым и хотел подражать ему. А упрямый Марданов нередко препирался с офицерами и мог отказываться выполнять их приказы, если считал их нецелесообразными. За Марданова иногда наказывали весь дивизион, заставляя солдат бегать по несколько кругов. С ним могли бы поступить и жестче, в конце концов, осудить его и отправить за решетку. Но командиры здесь к такому методу прибегали не часто, кроме того, возможно, они знали о связях Марданова в полку и пока терпели его выходки. Но позволять такое другим они были не намерены. Однажды Азизову довелось увидеть, как несколько офицеров, среди них и бывший начальник штаба, предшественник Звягинцева, избивали Алояна во дворе дивизиона. Когда он упал, они начали бить его ногами. Это происходило ночью, когда дивизион спал глубоким сном. Азизов, случайно выйдя на крыльцо, будучи дневальным, стал свидетелем этого происшествия. Увидев его на крыльце, офицеры остановились и помогли Алояну встать, а бывший начальник штаба заорал оттуда на Азизова:

– Что смотришь? Иди обратно к тумбочке! Или хочешь еще одно письмо министру обороны написать?

Когда вместо командира дивизиона, вышедшего на пенсию, назначили нового, всем показалось, что теперь служить будет легче. Этот капитан был раньше командиром технической батареи в другом дивизионе и на командование дивизионом был поставлен впервые. Построив их на развод, новый командир немного рассказал о себе, сообщил, что он прибыл к ним не из училища, говорил, что нужно повсеместно поднять качество службы. Он подчеркивал, что, находясь в тылу воюющих частей в Афганистане, неся боевое дежурство, войскам противовоздушной обороны особенно необходимо совершенствовать свою подготовку как по технической, стрелковой, так и по политической части. Новый командир стал требовать улучшения качества службы с каждым днем все строже и строже. Чаще стали раздаваться сирены учебной тревоги, на политических занятиях больше стали рассказывать об агрессивной сущности американского империализма. А в кабинах стали больше рассказывать о том, как сбивать американские истребители F-16. На политзанятиях также подробнее обсуждались события в Афганистане, разбирались отдельные эпизоды афганской войны. Судя по всему, положение там ухудшалось, «душманы» оказывали сопротивление все сильнее, все больше погибало советских солдат, выполняющих свой интернациональный долг.

– А почему, товарищ старший лейтенант, это называется «интернациональным долгом», служба в Афганистане? – спросил как-то Чельнов офицера из их батареи, несущего ответственность за политическую подготовку своих подчиненных.

– Потому что нужно помогать этой стране, в которой свирепствуют «душманы». Нужно защитить достижения социалистической революции в Афганистане. А то американцы сделают все, чтобы свергнуть народную власть в этой стране.

– Почему же я должен отдать свою жизнь за то, чтобы защитить революцию в чужой стране? Это же не моя родина, в конце концов? – не угомонился Чельнов.

– Вы чего-то недопонимаете, Чельнов, – ответил ему старший лейтенант спокойно. Недопустимо, чтобы у нас под носом американцы поддерживали экстремистские силы, а мы ничего против этого не предпринимали. Завтра огонь этой войны, облеченной в религиозный наряд, может перекинуться на всю Среднюю Азию и Кавказ, где в основном живут люди, исторически связанные с исламской религией.

– А почему это так должно быть? – опять спросил Чельнов.

– Потому что этого хотят американские империалисты, западная буржуазия. Они любой ценой хотят остановить в мире распространение коммунизма, социалистических идей. И на этом пути они не гнушаются ничем, готовы на все. – Дальше старший лейтенант продолжал уже для всей батареи.

– Они хотят и в республиках Средней Азии и Кавказа найти экстремистов и поднять их против советской власти. Если не остановить их в Афганистане, то они будут пытаться делать то же самое и в нашей стране.

Потом офицер рассказал о том, как нужно всеми силами бороться за то, чтобы победить в Афганистане «душманов», провоцируемых американскими империалистами, которые воюют против афганского народа, выбравшего путь социализма. Служить в Афганистане было нелегко, нужно всегда помнить, что ты находишься в условиях войны. Иногда молодые солдаты, к сожалению, забывают об этом, иногда даже проявляют трусость перед «душманами». После этого офицер рассказал несколько душераздирающих историй из жизни молодых солдат в Афганистане, когда ошибка или незнание обстановки приводили к трагическим последствиям. В это время кто-то из солдат спросил взволнованно:

– А могут и нас отправить в Афганистан, если там положение еще ухудшится?

– Нет, – ответил офицер, – мы должны защищать небо нашей родины. Если положение в Афганистане ухудшится, возможно, американцы поднимут против нас свои истребители, тогда мы должны будем их сбивать – это и есть наша обязанность, – печально, но не без гордости ответил офицер.

Новый командир становился с каждым днем все строже. И его требования, как к солдатам, так и к офицерам все возрастали. Ахмедова, который работал нынче телефонистом, он избил однажды ночью, поймав его спящим во время дежурства. Об этом он сам же и рассказал на разводе перед всем дивизионом. Другие офицеры, если иногда даже поднимали руку на солдат, то старались это скрыть. При новом командире стало иначе. Один раз даже на разводе, выражая свое недовольство солдатами, он дал прямое указание офицерам:

– К тем, кто плохо выполняет свои обязанности, разрешаю применять  любые меры воздействия, вплоть до физического.

Эти слова, сказанные во всеуслышание, развязали руки всем офицерам дивизиона. Особенно распоясались после этого в отношении своих подчиненных офицеры технической батареи. На Азизова стали оказывать тоже больше давления, чем прежде. Узнав, что он избил одного из молодых солдат и не отдал честь одному из недавно прибывших в их дивизион молодых лейтенантов, его вызвали, когда он уже собирался спать, в кабину, в которой находилось его рабочее место. Перед этой кабиной, было одно специальное помещение для собраний. Вот на этом месте он увидел сразу несколько офицеров: командира взвода, старшего лейтенанта, проводящего политзанятия в их батарее, лейтенанта, которому он не отдал честь, и еще двух других молодых лейтенантов.

– Смотрите, кто к нам пожаловал, – сказал политрук батареи, как только Азизов успел войти в это помещение. – «Дед» Советской Армии!

Пока все недоброжелательно смотрели на Азизова, старший лейтенант позвал его в угол. Именно этот старший лейтенант относился к Азизову хорошо, уважал его за знания, которые он временами все еще демонстрировал на политзанятиях. И другие офицеры, собравшиеся в эту ночь здесь, тоже с ним особенно не враждовали. Иногда, правда, у Азизова бывали стычки с командиром взвода. Сегодня настрой у всех был другой. Возможно, это было поручение командира дивизиона, который сам лично вычислил, кто ударил одного из молодых солдат. В таком случае это можно было воспринимать как выполнение приказания командира дивизиона.

Отведя его в угол, политрук спросил Азизова, за что он ударил того молодого солдата. Азизов не смог ничего ответить и покраснел. Тогда политрук батареи дал ему пощечину; это скорее означало порицание, чем наказание, поскольку удар был не сильным. Но тут же вперед бросился тот самый новый лейтенант. Вообще-то этот лейтенант не был начинающим, он перешел к ним недавно из другого дивизиона, где уже прослужил несколько лет. Лейтенант стал наносить ему удары ногой в живот, сильно крича и ругаясь при этом. Все остальные офицеры стояли и смотрели, пока он избивал Азизова, который начал кричать от боли и страха.

– Все, все, достаточно, хватит! – попытался остановить разъяренного лейтенанта политрук батареи, которого тут же поддержали командир взвода, а за ним и два других офицера.

Когда лейтенанта наконец-то оттащили от него, Азизов, все еще держась за свой живот, со стонами отошел в угол, ожидая, что теперь ему прикажут офицеры. Они поругали его еще раз и поручили подмести полы в помещении, а затем еще вырыть яму в нескольких метрах от кабин. Интересно, не Звягинцев ли подсказал им применять к нарушителям такое наказание? Ведь до этого никто здесь не говорил о таком – вырыть яму длиной, шириной и глубиной по два метра. Как бы там ни было, опыт такой работы у Азизова был немалый.

Давление на солдат и офицеров со стороны нового командира дивизиона все время росло. За нарушения солдат он все чаще наказывал самих офицеров, натравливая их на солдат. За каждое неповиновение солдаты могли быть теперь избиты офицерами. Правда, доставалось пока не всем. С Ахмедовым, Мовсумовым, Чельновым и Дурдугельдыевым они были осторожны. С Мардановым офицеры выбрали немножко другую тактику. Они его пытались убедить быть более дисциплинированным и начать нести службу более ответ-ственно.

Новый командир старался укрепить дисциплину в дивизионе: каждый день он назначал ответственных за порядок, сам проверял, как выполняются его предписания. Прежде нигде особенно не обращали внимания на то, за сколько времени солдаты раздеваются или одеваются. Командир же стал требователен и в этом вопросе. Он легко мог оскорбить и даже ударить солдат в открытую на глазах у всего дивизиона. С офицерами он обращался тоже грубо, иногда даже оскорбительно, с прапорщиками вообще не церемонился. Старшину дивизиона – прапорщика он жестоко обругал на разводе. А однажды он вступил чуть ли не в драку с другим прапорщиком, который не смог выполнить его приказ. Вопреки ожиданиям прапорщик Такарбаев не стал терпеть поток оскорблений. Он отодвинул руку командира, тянувшегося к его горлу, и ответил ему скользящим ударом по козырьку фуражки, которая отлетела в сторону. Командир, даже встретив такое серьезное сопротивление, не успокаивался и продолжал оскорблять прапорщика. Потом он отвел прапорщика через всю территорию дивизиона к месту, где под кабинами было расположено бомбоубежище, и закрыл его там. Все это опять происходило на глазах у всего дивизиона, которому оставалось только молча наблюдать за происходящим.

Новый командир дивизиона пытался превратить этот дивизион в образцово-показательный. Строгость со всеми солдатами, включая старослужащих, предъявление требований, которые больше подходили бы для карантина или учебки, вскоре изменили облик дивизиона. Старослужащих офицеры не стали здесь чтить так, как это было в первом дивизионе Азизова.

По-своему пытался перевоспитать командир технической батареи Рожков солдата по фамилии Судаков. Судаков, как и Азизов должен был уволиться наступающим летом и тоже сталкивался с большими проблемами в армейской жизни. Он пил, как только находил для этого возможность. Пили в дивизионе почти все – и офицеры, и солдаты. Только солдатам это было намного сложнее, нужно было очень строго следить за тем, чтобы тебя не поймали, так как это считалось очень грубым нарушением дисциплины. Азизов хорошо выпил, когда все солдаты его призыва отмечали последний Новый год в армии. Безусловно, и Судаков был рядом со всеми солдатами, ставшими теперь самыми старшими по возрасту службы в дивизионе. С этим же Судаковым Азизов однажды выпил бутылку водки на двоих в посудомойке, пока выполнял наряд по кухне. Только Азизов с этим был особенно осторожен, старался не попасться выпившим, зная, что это может еще больше испортить его репутацию в дивизионе.

Мало того, что Судаков часто пил, он еще умудрялся при этом попадаться почти каждый раз. После того как командир дивизиона резко отругал его за недостойное поведение, за его воспитание взялся сам командир технической батареи Рожков. Новый комбат Азизова был человеком мягким, обращался с солдатами не грубо, никогда не поднимал на них руку, даже после того, как новый командир дивизиона почти официально это разрешил. По отношению к Судакову Рожков выбрал другой метод: он призывал его хорошо служить, соблюдать дисциплину, перестать пить. Рожков пытался ему объяснить, что все это делается ради его же блага: так он может раньше уволиться. Судаков и вправду начал исправляться: стал более дисциплинированным, а главное, перестал пить. Рожков поощрял его за каждое хорошо выполненное поручение, хвалил, даже ставил в пример. Один раз дошло до того, что комбат отдал Судакову увольнительное на полдня, чтобы тот мог пойти в маленький городок, лежащий в пяти километрах от дивизиона. Судаков в тот день покинул дивизион в хорошо выстиранной и отутюженной одежде, начищенных и доведенных до блеска сапогах, в таких же аккуратных, чистых шинели и шапке. Уйдя с утра, он должен был вернуться к часу дня обратно. Как-то так получилось, что в тот же день в городок этот отправился один из молодых лейтенантов из технической батареи. Возможно, он должен был следить за Судаковым по поручению комбата, кто его знает. Однако к положенному часу Судаков не явился, но вернулся тот самый лейтенант. Солдаты, увидевшие его, сразу почувствали что-то неладное и особенно после того, как он, отыскав Рожкова, отвел его в сторону и что-то нашептал ему. Вид у комбата сразу стал озабоченным, и он торопливо отправился на позицию. Через полчаса все офицеры технической батареи покинули дивизион в грузовике в направлении городка; их отправил Рожков, можно было предполагать, что за Судаковым. Как и в каком виде Судакова привезли обратно, многие солдаты не видели. Те же, кто его видел, рассказывали, что Судаков был весь в грязи и крови. Азизов встретил его случайно через несколько дней недалеко от бомбоубежища, где тот отбывал наказание и был выпущен на короткое время подышать свежим воздухом: одежда его была замызгана, лицо в ссадинах, синяках и царапинах. Он нервно вздрагивал и на вопросы оказавшихся рядом солдат не отвечал. Прошло еще несколько дней, Судакова из бомбоубежища отпустили. А, вернувшись наконец в строй, он все равно о том происшествии много не рассказал. Сказал только, что его напоили водкой местные люди в городке, угостив еще и закуской. Вдруг откуда-то появился лейтенант и потребовал, чтобы он вернулся вместе с ним в дивизион. Судаков отказался выполнить его требование. Когда пришли другие офицеры, чтобы посадить его в грузовик, несколько людей, с которыми он распивал водку, встали на его защиту. Они даже пытались оградить солдата, когда разозлившиеся офицеры прямо у всех на глазах начали его избивать. Но жители городка не смогли защитить Судакова. А Рожков после этого случая делал вид, будто такого солдата в гарнизоне не существует.

Тяжелая участь настигла другого солдата – Чеприкова, который попался по пьянке, когда ему оставалось служить всего несколько месяцев. Чеприкова арестовали и держали в бомбоубежище несколько дней, где, как можно было полагать, часто избивали. А когда он вернулся обратно в строй, он был уже не в себе. У Чеприкова дрожали руки, он долго не мог стоять на одном месте, всего боялся и часто плакал, чего за ним прежде не наблюдалось. У него начались боли в почках, впоследствии он был отправлен в санчасть. Оттуда он больше не вернулся: его состояние признали непригодным для дальнейшей службы и оттуда же отправили домой.

Отношения Азизова с Мардановым оставались более близкими, чем с другими земляками. Они вместе сидели на политзанятиях, вместе ходили в караул или выполняли другие наряды. После полутора лет армейской службы Марданов начал однако меняться. Тактика, выбранная офицерами по отношению к нему, стала оправдывать себя. Человек, который прежде не отличался особым рвением, теперь старался не допускать нарушений, беспрекословно подчинялся приказам офицеров. Вскоре ему дали звание ефрейтора. Такое звание, с ношением одной единственной лычки на погонах, считалось среди солдат позорным. Но новый командир решил выдавать звание ефрейтора как поощрение. После этого Марданов особенно изменился: он из кожи вон лез, чтобы угодить начальству и занял жесткую позицию по отношению к своим сослуживцам, требуя от них выполнения всех требований. Такое изменение в поведении Марданова сильно огорчило Мовсумова с Ахмедовым, которые боролись за сохранение доброго имени своих земляков. Ахмедов пытался даже поговорить с ним, чтобы он так не усердствовал. Только Марданов никого не слушал. Его чрезмерное усердие скоро стало поводом для насмешек у солдат. Теперь офицерам в дивизионе удивительным образом становились известны все разговоры между солдатами. Дошло до того, что некоторые разговоры, которые вели между собой солдаты в курилке, стал обсуждать сам командир на разводе, высмеивая их тщетные надежды на легкую службу. Никогда прежде подобного не было. Кто бы мог быть доносчиком – думали, рядили солдаты. И скоро дивизион пришел к единому мнению: доносит Марданов. Это стало повторяться все чаще и чаще и становилось все очевиднее. Теперь это ни у кого не вызывало сомнений. Некоторые были склонны объяснять это стремлением Марданова как можно быстрее избавиться от позорного звания ефрейтора и получить младшего сержанта. Другие полагали, что он был доносчиком всегда, просто сейчас это стало очевидным. Вскоре и земляки перестали его защищать. Но и теперь, когда от Марданова отвернулись все солдаты, Азизов продолжал с ним общаться, как ни в чем не бывало. Его связывало с Мардановым нечто большее, считал он, в особенности то, что он был вместе с ним выслан когда-то из полка в первый дивизион. Хоть Марданов и оставил его потом одного в невыносимых условиях и убежал, Азизов на него не обижался. Хотя, думал он иногда, не вел бы Марданов вначале себя так вызывающе, Азизов мог бы начать службу в том дивизионе более спокойно и продержаться там. Теперь все стало наоборот: Азизов, может, не без поддержки земляков, завоевал среди солдат определенное уважение в этом дивизионе. А его давний сослуживец, который и здесь изначально пользовался куда больше авторитетом, чем Азизов, начал это стремительно терять из-за новой «славы», приобретенной им к концу службы: Марданов стал самым последним, самым презираемым солдатом в дивизионе. Его не били, но стали оскорблять и называть в лицо «стукачом» даже солдаты, прослужившие меньше него. Его игнорировали, с ним не здоровались, никто кроме Азизова не хотел садиться с ним за один стол. А Марданов не реагировал, продолжал вести себя в том же духе, продолжая, возможно, надеяться получить заветное звание сержанта, о котором прежде и не думал.

Что касается офицеров, то многим из них с появлением нового командира жилось тоже несладко. Особенно досталось тем, кто много пил. Особенно подвержен был этому недостатку один из молодых лейтенантов, Коллован. Как-то в дивизионе поползли слухи о том, что Коллован хочет уволиться из армии как Алексенко. Между прочим, об Алексенко, которого знали офицеры и в этом дивизионе, говорили, что он вроде добился своего и уехал в свое родное местечко. Теперь на это надеялся Коллован. Он стал просить командира о том, чтобы тот помог ему покинуть армию, в которой он больше не хотел и не мог служить. Только командир не хотел даже слышать об этом и выгнал его из кабинета, когда тот явился к нему с этой просьбой. А когда командир поймал молодого лейтенанта сильно пьяным во дворе дивизиона, вышвырнул его собственными руками за ворота. Коллован валялся там полдня, то ли от того, что не в состоянии был вставать из-за сильного опьянения, то ли от того, что не хотел больше жить. Но он потом все-таки вернулся в дивизион и продолжил в нем службу.

К концу службы многих солдат одного с Азизовым призыва отправили выполнять «аккордные работы» в полку. Азизов остался в дивизионе с двумя среднеазиатскими солдатами. Он надеялся, что ушедшие в полк на работу вернутся, когда их будут увольнять, и он успеет с ними попрощаться. Вернулся же только один Чельнов, который решил проститься с дивизионом, что очень обрадовало Азизова. Чельнов был уже уволен из армии и, как любили здесь говорить, являлся «свободным человеком». Весь вечер Азизов провел вместе с ним. Чельнов рассказывал ему, что он собирается делать в гражданской жизни, куда думает идти устроиться работать, когда намерен жениться. Азизов тоже рассказал ему о своих планах. Только никак не верилось, что и ему наконец-то посчастливится уволиться из армии. Утром, когда Чельнов, прощавшись со всеми, собирался уходить, Азизов рассказал ему о своем настроении.

– Успокойся, Азизов, и тебя уволят, – похлопал его по плечу Чельнов. – Кому ты здесь нужен, если свои два года уже отслужил? Неделю, две и тоже домой поедешь.

На прощание обнялись:

– Напиши письмо, – сказал ему Азизов, немного расстроенный этим расставанием.

Жизнерадостность, веселость, поддержка Чельнова помогали и Азизову переносить тяготы армейской службы в последний год. И Чельнов так поддерживал, подбадривал не только его одного, многих солдат, несмотря на все его кажущееся равнодушие и презрение ко многим явлениям жизни, к проявлениям слабости.

– Напишу, напишу, – сказал Чельнов, опять. – И ты напиши, – добавил он, желая вновь подбодрить его.

Когда Чельнов уходил к воротам, чтобы навсегда покинуть дивизион и армию вообще, Азизову, следившему за ним, стало очень тоскливо от мысли, что он сам еще какое-то время должен был находиться здесь.

Но вот пришел тот день, когда и Азизов вместе с двумя солдатами из Средней Азии покинул дивизион. В последний день добровольно пришли помогать им все солдаты, чтобы закончить работу, данную им главой дивизиона; это являлось условием для того, чтобы на следующий день командир взял их с собой в полк за документми на увольнение. И только благодаря этой добровольной помощи других солдат они успели вовремя закончить порученную им «аккордную работу».

Получив наконец-то свои документы в полку, Азизов покинул его и пошел на вокзал. Добравшись поездом опять через пустыню до моря, он пересел на паром, который перенес его на другой берег. На пароме Азизову в голову полезли страшные мысли, виделись ужасные картины. Ему стало казаться, что все люди, которые избивали и гоняли его в течение всего первого года службы, и все, над кем ему затем довелось покуражиться, теперь одной толпой обступили его и не отпускают. Одни хотят ему отомстить, другие – поработить окончательно. И сколько он ни пытался от этих видений и мыслей избавиться, ничего не получалось, они преследовали его теперь везде и всюду.

Афганистан

Захид Эсрари, который как Азизов был призван в армию по окончании первого курса университета, попал в другую колонну. Cначала они ехали вместе в одном поезде, потом группу Эсрари высадили на какой-то станции в пустыне. Это место оказалось учебкой для солдат, которых должны были позже отправить в Афганистан. Об этом тогда он ничего не знал. Лишь много позже офицеры сообщили солдатам эту новость, хотя подготовительную работу вели сразу: часто рассказывали об Афганистане, о положении Советской Армии там, о «душманах», и о том, как они, пользуясь поддержкой империалистов, воюют против собственного народа, стараясь затащить их в религиозную пропасть средневековья.

Мотострелковую часть, расположенную в пустыне, посещали самые высокопос-тавленные офицеры из округа и из армии, воюющей в Афганистане. Подготовке солдат уделялось особое внимание, проверялось качество занятий, проводимых с ними. Те, кто до армии водил машину, управлял теперь бронетранспортером. У Захида подобного опыта не было, да и водить эту громоздкую машину он не рвался. Вот и приходилось ему теперь во время учений бегать за ней, по песку, глотая пыль, в такую жару, когда даже стоять и просто дышать было трудно. Приходилось бегать с полным обмундированием, имея при себе защитную одежду против химической атаки, флягу для воды, висевшую за поясом, с рюкзаком и автоматом на плечах. Пот лился ручьем, жар, идущий от нагретых песков, духота создавали такое впечатление, будто тебя посадили в печку и поджаривают там. Все это было очень нелегко, особенно в первые дни, потом солдаты начали постепенно привыкать.

Захид, сын профессора–востоковеда, особенно избалован в жизни не был. Его отец приехал в Баку в конце 40-х из иранского Азербайджана со своими родителями, участниками коммунистического движения в северных провинциях Ирана. После того как советские войска покинули Тебриз, деду-коммунисту пришлось бежать на другую сторону реки Аракс. Дед был плотником и устроился при прибытии в Баку в строительную организацию, оттуда и ушел потом на пенсию. Дед мог писать и читать арабскими буквами на азербайджанском и персидском и немножко даже на арабском языках. Арабскому и персидскому он научился, когда ходил в медресе. А писать на азербайджанском научился позже самостоятельно. В Тебризе он писал письма для своих безграмотных родственников и соседей. Но потом он вынужден был бросить медресе и начать искать работу. Вначале дед

работал чернорабочим: ему давали выполнять самую трудную и грязную работу, и зарабатывал он совсем мало. А потом постепенно научился ремеслу плотника и устроился работать на фабрику по обработке дерева в окрестностях Тебриза. Когда он работал на фабрике, дед и познакомился с коммунистами, которые приходили к ним. Вначале он на них никакого внимания не обращал, даже опасался их. Хозяин фабрики ненавидел коммунистов, пытавшихся вести агитацию среди рабочих. Он предупреждал: если узнает, что кто-то общается с коммунистами, немедленно уволит его. А молодой Эсрари, живший только заботами о семье, очень дорожил своей работой. Но выгнать коммунистов с фабрики было непросто. Если их не пускали вовнутрь, они поджидали рабочих на улице, чтобы вести свои непонятные разговоры. Однажды им-таки удалось заинтересовать молодого Эсрари; они говорили о том, что можно добиться того, чтобы хозяин создавал лучшие условия для рабочих на фабрике, повысил им зарплату и установил лимит рабочего дня, не больше восьми часов. Это очень серьезно удивило молодого рабочего: как можно предъявлять такие условия хозяину? Он же выкинет с фабрики за это, а желающих здесь работать более чем достаточно, и не каждого он еще берет. Эсрари помог устроиться один из соседей, который уже давно работал на этой фабрике. Выгони его хозяин, он не знал, куда идти потом работать. Хоть Тебриз был город большой, слухи в нем распространялись быстро, человека с дурной репутацией больше никто не хотел брать. Пришлось бы семье голодать. Его братья были еще маленькие, нужно было заботиться о них. Кроме того его испорченная репутация могла бы также повлиять на их судьбу. Поэтому Эсрари был осторожен, осмотрителен и старался не поддаваться провокациям. Тем не менее, коммунисты его заинтересовали, увлекли своими разговорами о справедливости, о том, что и он, и его семья могут жить значительно лучше и достойнее. Неужели можно работать всего восемь часов в день и получать неплохую зарплату? И добиться того, чтобы хозяин не преступал границы в обращении с ними? А хозяин был вызывающе груб, подчеркивал, что не видит в рабочих людей, обращался с ними как со скотом, оскорблял не только их самих, но и членов их семей. Все терпели, никто никогда не возражал, лишь бы он не выкинул их с работы. А работать им приходилось с самого раннего утра до позднего вечера, иногда до полуночи, никто при этом часы не считал. А когда был большой заказ, приходилось и сутки напролет работать. Хозяин же платил им все равно за один день. Никто не смел даже голос поднять, все держались за свои рабочие места. Зарплату получали один раз в конце месяца. Деньги заканчивались быстро, и Эсрари все время успокаивал своих домочадцев, что вот-вот дадут зарплату: работал он хорошо, ни одного дня не пропускал, если даже болел, в надежде, что хозяин выпишет ему хорошие деньги. Иногда хозяин шел на уловки и платил жалованье только через месяц, как бы за два месяца сразу, но при этом срезая из одного заработка половину. Объяснял он это убытками при продаже досок и мебели, которую они изготавливали. Рабочие, и Эсрари в том числе, радовались, что хоть какие-то деньги получают.