Текст книги "Дивизион"

Автор книги: Вугар Асланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Ночью, когда Кузьма ушел спать – а спать он должен был только четыре часа, до половины третьего – Азизов в одиночестве мыл полы в коридоре и размышлял о событиях последних дней, проведенных им в дивизионе. Он пытался понять, что же с ним происходило и почему. Но нормальной логике все это не поддавалось. Очень хотелось верить, что все это скоро закончится, и ему удастся вернуться в полк. Если бы он знал, в какой кошмар попадет, он вел бы себя совсем иначе и остался бы служить в полку вместе с другими. «А если бы они здесь оказались, интересно, выдержали бы?» – подумал Азизов. Многие из его бывших сослуживцев из полка были избалованными и не были готовы, как и он сам, к жизненным трудностям. Они, правда, были наслышаны об «ужасах» дивизиона, но одно дело слышать, другое – оказаться в этих условиях. Невозможно было даже предположить такое. Когда-нибудь он сам им расскажет, какова она – служба в дивизионе. Только вначале ему нужно было во что бы то ни стало вырваться отсюда, из этого ада. Только как это сделать – он не знал. С другой стороны, он не мог допускать, что все два года будет служить здесь.

Сколько же унижений, мучений может выдержать человек? Сколько можно его топтать, словно это не живое существо, а какая-то тряпка? И, главное, никто об этом никогда не рассказывал, не писал. Все, что он переживал сегодня, было абсолютно новым, что перечеркивало прежние представления о жизни. Где же та доброта, щедрость, отзывчивость, где сама человечность, о которой так много написано в книгах, о чем он так много слышал в школе, от родителей и других людей? В книгах, да и в сказках люди борются против зла и за справедливость. Там если герой и должен был применить силу, как правило, это было вызвано благородными побуждениями, необходимостью помочь слабому, защитить обиженного, спасти обреченного. Почему же здесь все иначе? Почему же, как только обнаружат, что ты слабее, все готовы кинуться на тебя и растерзать? Почему каждый ищет кого-то побезропотней, чтобы эксплуатировать его?

Тут он вспомнил рассказ, как солдаты одного призыва поддерживали друг друга. Продолжая тереть полы в коридоре, Азизов представлял, как он, уволившись из армии, посещает друзей своего призыва из дивизиона. Вот они вместе сидят за столом, выпивают, закусывают, вспоминают эти армейские будни, смешные эпизоды. Он так живо видел эти картины, что они показались ему уже реальностью. В тишине ночного коридора, громыхая металлическим тазиком, он улыбнулся даже. От этих мечтаний ему стало легче. С одной стороны, ему хотелось во что бы то ни стало вернуться в полк, с другой, он представлял себя солдатом, прошедшим суровую службу и имеющим верных друзей, проверенных общими трудностями. Теперь ни с тем, ни с другим ему не хотелось расстаться.

Теперь он протирал полы даже с удовольствием, хотя качеством свой работы не был доволен: на полу вновь оставались следы. За такое ему уже доставалось от старослужащих. «Надо бы воду поменять», – подумал молодой солдат. Принес воду, вымыл полы еще раз, и они вроде стали выглядеть лучше. Покончив с этим делом, он вынес грязную воду и, вернувшись с пустым ведром, сел на крыльцо. Кроме него в дивизионе никого бодрствующего не было, если не считать единственного часового, стоящего на посту и выписывающего круги у ракет. Тихий ночной дивизион показался ему чем-то даже интересным и привлекательным. День был очень жаркий, и даже сейчас ночью было душно. Сидя на крыльце, Азизов осматривал огромный пустующий плац, освещенный наполовину. На нем собралось теперь много листьев, их слегка шевелил легкий ветерок. Им с Кузьмой предстояло завтра убрать эти листья и подмести весь плац.

Кузьмин еле встал, когда Азизов разбудил его среди ночи – наступила его очередь «стоять на тумбочке». А Азизов мог наконец сладко поспать.

К неописуемой радости Азизова на следующее утро в дивизион вернулся Марданов. Он пробыл на полигоне всего два дня. Азизов, с другой стороны, чувствовал себя перед земляком очень неловко, ведь после всего произошедшего они еще толком не виделись, не разговаривали, и он не мог объясниться с земляком. Самое главное было то, что Азизов практически без борьбы принял эту унизительную роль «шнурка»: теперь из тех, кто прослужил год или полтора, каждый мог заставить его выполнять за себя любую работу. Быть может, не скажи при приезде в дивизион тот самый таджик, что надо подчиняться всем требованиям «дедов», он оказал бы тоже хоть какое-то сопротивление, несмотря на то, что, в отличие от Марданова, был очень хилым. Но он и этого не смог сделать. Его утешало то, что не он один находился в таком положении. Возвращение Марданова, не принявшего эту унизительную позицию, с одной стороны, радовало Азизова, с другой стороны – усугубляло его положение. Он не знал теперь, как держаться с ним. Только вскоре он стал замечать, что когда Марданов рядом с ним, его тоже особенно не трогают. Но иногда ему становилось страшно за самого Марданова, вдруг тот опять ни с кем не захочет считаться. Азизову каждый раз хотелось его остановить, уговорить, чтобы тот вел себя более скромно и послушно и не подвергал себя лишней опасности. Марданов, однако, не намерен был поддаваться его уговорам и держался все более уверенно и свободно по отношению к старослужащим. К очень большому удивлению Азизова никто за это не собирался его наказывать, наоборот, сами старослужащие стали больше считаться с ним. Марданов был единственным таким солдатом в дивизионе, и это очень удивляло других. У всех перед глазами происходило нарушение «святого» кодекса поведения, то есть правила превосходства старослужащих над молодыми. Но казалось, никто не хотел этого замечать – ни «старики», ни молодые. Все другие молодые солдаты продолжали жить как прежде: подвергаться нападкам, избиениям и эксплуатации. А Марданов все гнул свою линию, не внимая ничему.

Через неделю случилось неожиданное: Марданова вызвали в полк, откуда он вернулся только через пару дней. Причем вернулся очень довольным; оказалось, у Марданова имелись родственники в городе, с которыми он успел встретиться, уезжая на полигон. Узнав, что он был избит в дивизионе сослуживцами, они взялись помочь парню и  теперь устроили ему встречу с заместителем командира полка. А тот обещал поддержать молодого солдата. В чем эта поддержка должна была заключаться, Марданов земляку не рассказал, возможно, сам пока толком не знал. Завидовал ли ему Азизов? Еще как! А когда он, в очередной раз возвращаясь в казарму после сдачи наряда, услышал, что Марданов вернулся в полк и теперь будет служить там, трудно было описать, что с ним случилось. В обморок он не упал, но невероятно глубокая и жгучая тоска овладела им. Он стал еще сильнее мечтать о возвращении в полк. Даже представлял себя на месте Марданова: будто это его, Азизова, родственники похлопотали и помогли ему вернуться в полк. Там он опять встречает своих товарищей из колонны, которые, как и он,  рады его возвращению. Несколько дней он жил этими мыслями и мечтами. Та неописуемо большая разница между полком и дивизионом опять стала видеться на каждом шагу. И главное – эта не проходящее, неотступное невыносимое чувство унижения. Он ожидал, что подчинение облегчит его жизнь, что бить его перестанут. Ведь наказывать можно тех, кто сопротивляется, как, например, Марданов. И то до тех пор, пока он тоже не согласится на роль «шнурка». На самом деле после того первого страшного избиения, когда земляк все-таки оказал «старикам» сопротивление, Марданова больше никто не трогал. А Азизова продолжали бить ежедневно, нередко и по несколько раз в день. Теперь все из старослужащих, кому было не лень, избивали его и издевались над ним, заставляли за себя работать, убирать за собой постель по утрам, стирать их одежду. Азизов все это делал, лишь бы не быть опять избитым.

Хотя с уходом Марданова ему стало тоскливее, в какой-то мере он даже радовался, что Марданова теперь рядом с ним не было – не хотелось, чтобы тот видел, насколько низко он опустился.

В эти дни он подружился с Кузьмой, им часто приходилось находиться вместе на позиции или же заступать в наряд. Кузьма был несчастнейшим, самым угнетаемым из всех молодых солдат до прихода Азизова. Теперь эту роль принял на себя Азизов.

То, что он был студентом, прервавшим свою учебу, казалось бы, должно было придавать ему определенное уважение среди солдат. Ведь к другим двум таким солдатам – правда, уже окончившим институт – Садретдинову и Таджиеву все относились с некоторым почтением. По отношению к нему почему-то происходило нечто странное: к нему относились, с одной стороны с интересом, и кое-что у него иногда спрашивали из истории или географии. С другой, это даже мешало ему: как настоящий «интеллигент» он был не способен  на агрессию,  на настоящий силовой отпор. И лишь в редкие моменты, когда ему удавалось проявить свою эрудицию, ответить на возникающие вопросы, он как бы поднимался над всеми, откуда-то к нему возвращалась свобода, чувство уверенности в себе, ощущение радости. Кроме него в дивизионе никто не обладал такими широкими знаниями. Вот эти короткие минуты он ни на что бы не променял. Но, к сожалению, они очень быстро проходили, и все опять становилось как прежде. А он ждал следующего вопроса, который бы подпитал его самоуважение еще на какое-то время. Некоторые из старослужащих это делали действительно с охотой. Дошло даже до того, что двое из них, узнав, что он изучал французский язык, стали требовать, чтобы он называл им на этом языке предметы, на которые они укажут. Он, конечно же, многого не знал, особенно из армейского лексикона, но признаться в этом боялся. Приходилось придумывать такие слова, которых, скорее всего, сами французы никогда не слышали. Двое из стариков стали требовать, чтобы Азизов кричал команды на французском языке, когда он нес службу дневального. Он тут же сочинял нечто, похожее по звучанию на французские слова, и выкрикивал их. Все слушали, смеялись, а Азизов опять на какое-то время выходил из своего унизительного состояния. Кто мог бы выговаривать столь сложные тексты на иностранном языке кроме него? Разумеется, никто. Это блаженство продолжалось обычно недолго, пока кто-нибудь не прерывал его либо избиением, либо каким-нибудь другим унижением. Резкое изменение самоощущения приводило к тому, что в нем начинали бороться два чувства: блаженство и обида. Опять пытался он понять, почему же его не уважают как студента, который после службы должен был продолжить свою учебу? Ну и что, если он не завершил свое образование? Это же произошло не по его воле. Азизов ждал и верил, что опять наступит момент, когда он еще раз покажет свою интеллигентность и вновь испытает превосходство над всеми солдатами, «старыми» и молодыми, и это чувство блаженства вновь заполнит его. Даже когда приходилось отвлечься сразу после выкрикивания этих «французских» слов, Азизов вновь и вновь вспоминал не только эти слова, но и их эффект – великолепный и завораживающий. В течение всего дня он мог мысленно возвращаться к этим прекрасным моментам, занимаясь каким-нибудь делом. Потом все же это настроение проходило, и жестокое, давящее болото опять поглощало его.

О чем больше всего мечтал в эти дни Азизов? О том, чтобы вдоволь наесться и выспаться и еще, чтобы его не били или хотя бы били меньше и реже. Только ни одного из этих желаний ему не удавалось достигнуть: еды нормальной никогда не хватало, поскольку ее отбирали «старики»; в наряд приходилось заступать через день – посудомойщиком или дневальным у тумбочки, и спать он мог в эти дни меньше обычного. А с приходом командира батареи Звягинцева служба стала еще строже.

Звягинцев – командир стартовой батареи, к которой был прикреплен Азизов, появился в дивизионе однажды среди белого дня, и не в военном обмундировании, а в гражданской одежде. Это был среднего роста плотный человек с круглым лицом и, казалось бы, с живым и веселым нравом. Как узнал Азизов, комбат в тот день вернулся из отпуска и шел мыться в бане и стирать белье. В той же солдатской бане вначале мылись офицеры и члены их семей, а уже потом солдаты.

Вот в тот день и увидел Азизов впервые своего командира батареи капитана Звягинцева, проходившего мимо него с тазиком в баню. Звягинцев, к удивлению Азизова, знал уже о появлении в дивизионе, и именно в его батарее, нового солдата. Азизов отдыхал перед заступлением в очередной наряд, сидя на бревне у дороги, ведущей к позиции. Те полтора часа, которые давались вступающим в наряд после обеда, можно было и поспать где-нибудь, но не в казарме, так как старшина дивизиона это запрещал. Вот Азизов и подремывал, сидя на бревне, и хотел бы, что это длилось как можно дольше. Услышав шаги, он открыл глаза и увидел мужчину в спортивном костюме с тазиком, который громко приветствовал солдата в маленькой будочке у входа. Пока Азизов, следя за этим человеком, пытался понять, кто же это мог быть, как тот сам обратился к молодому солдату:

– Ах, Вы новый, из моей батареи?

Азизов встал в некотором смятении, растерялся, не зная, как ответить правильно.

– Да, – произнес он нечетко, но тут же вспомнил, что по уставу так отвечать начальнику нельзя, и опять не очень громко сказал:

– Так точно…

Подойдя к Азизову, мужчина представился и протянул ему руку:

– Я – капитан Звягинцев, командир стартовой батареи.

Капитан Звягинцев поинтересовался положением дел своего нового подчиненного. Он уже знал, что Азизов окончил один курс университета и приехал в дивизион из полка после нескольких месяцев службы. Тут он обратил внимание на то, что у Азизова дырявые ботинки. Сказал, что поручит старшине дивизиона выдать ему другую пару обуви, не новую, но получше. Капитан ушел, а у Азизова осталось теплое чувство в душе, так отвык он от проявления даже малейшего намека на заботу о себе.

На следующий день, когда Азизов, сдав наряд, присоединился к сослуживцам за ужином, он опять увидел своего комбата. Проходя между рядами столов, он внимательно глядел на то, что было подано, и проверял, равномерно ли делилась еда между солдатами. «Стариков» в тот день будто подменили: каждый старался как можно тише и незаметнее сидеть за столом, никто не отнимал еду у молодых. Сам Звягинцев, многократно подходя к столу, контролировал порции солдат.

– Где твой белый хлеб, Кузьмин? – спросил он вдруг у Кузьмы. Кузьма растерялся, побледнел, пробормотал что-то невнятное:

– Даа… здесь, – стал он искать кусок белого хлеба на столе, но не нашел.

Кузьма, не привыкший есть белый хлеб – достояние «стариков», не рвался даже овладеть таким куском. Капитан прошел вдоль стола и обнаружил у другого «шнурка» лишний кусок.

– Почему ты взял его хлеб? – спросил капитан у Бердыева.

Бердыев в отличие от Кузьмы покраснел и сказал, что два белых куска лежали перед ним на столе.

– Каждому положено по куску белого и черного хлеба, – повторил комбат. – Теперь вы поняли? – обратился он на этот раз ко всем солдатам, сидящим за столом.

– Так точно, товарищ капитан! – ответили все хором.

Потом капитан подошел к другому столу, за которым сидели преимущественно «старики».

– Почему вы не объясняете, товарищи старослужащие, своим молодым товарищам, кому и сколько пайков положено?

За столом стояла полная тишина. Капитан покраснел и закричал:

– Вы забыли, какими сами были в первые месяцы службы? Если увижу, что кто– нибудь из вас отбирает паек у молодых, то… я знаю, что с ним сделаю… Старшинам батарей разъяснить своим подчиненным, сколько каждому положено солдатского пайка за завтра-ком, обедом и ужином!

Потом капитан подошел к окну раздачи пищи и окликнул повара:

– Алимжанов, ко мне!

Алимжанов подошел к комбату с другой стороны окошка.

– У Вас имеются списки солдатского рациона на каждый прием пищи?

– Так тошна, тавариж капитан, – ответил повар, – имеит.

– Принести их мне! – приказал капитан.

Алимжанов вернулся через несколько минут и передал Звягинцеву несколько листков бумаги.

– Все, спасибо, – поблагодарил капитан. – Можете идти.

Капитан подошел к Лемченко и передал ему эти листки:

– Читать сразу после ужина вместе с сержантом Прокопенко, с младшим сержантом Михайловым и разъяснять подчиненным! Об исполнении доложить!

Встав из-за стола, сержант Лемченко взял листки и отчеканил:

– Есть, товарищ капитан.

– Садитесь, – коротко сказал капитан и отошел от этого стола.

Младший сержант Михайлов был старшиной взвода телефонистов, он оказался в этот день случайно во время ужина в столовой и должен был разъяснить теперь своим подчиненным норму солдатских порций.

В тот вечер Азизов первый раз за время дивизионной службы смог хорошо поесть, не считая, конечно, дней, проведенных на кухне, когда хоть и тайком, но перепадала то рыбка, то кусочек мяса. Он был благодарен капитану. Может, теперь все пойдет по-другому? Каждый будет есть сколько положено по норме? Только вот будут ли старослужащие это в самом деле соблюдать? У Азизова появилась надежда на то, что, может, его комбат теперь будет следить еще и за тем, чтобы молодых солдат не обижали, не били и не заставляли выполнять за других всю грязную работу.

Утром, после физзарядки, Азизов по выработавшейся привычке опять начал после своей постели убирать постель старослужащих. Вдруг он обратил внимание на то, что кроме него никто из молодых этого не делал. И лишь теперь он увидел капитана Звягинцева, который сидел на табуретке между рядами коек. Комбат внимательно следил за Азизовым.

Один из старослужащих, чью постель он в это время убирал, сам остановил его и движением руки отодвинул от кровати.

– Ну что ж, Азизов, приходите ко мне и убирайте и мою постель по утрам, – сказал Звягинцев.

Азизов растерялся, огляделся, увидел, что старослужащие стараются как можно аккуратнее заправить свои постели. Будто и в самом деле никто никогда не заставлял его заниматься этим, словно это была его собственная инициатива. Комбат больше не сказал ни слова; продолжая сидеть на табуретке, он наблюдал за солдатами. Азизову больше нечего было делать в казарме; он уже убрал свою постель и поэтому мог бы уже идти готовиться к утреннему осмотру: почистить сапоги, бляху, пришить постиранный вчера подворотничок.

Кстати, старшина выдал ему другую обувь – не новую, конечно, как и предупредил Звягинцев. Причем ботинок у старшины не нашлось, и он предложил ему выбрать сапоги. Они были тоже не ахти, к тому же от разных пар. Отличались они и по цвету, и даже слегка по фасону: носок одного был уже другого, поэтому один казался меньше другого. К тому же подошва первого была тоньше, чем у второго. Вот и начал ходить Азизов в этих сапогах, чуть припадая на бок, и теперь создавалось впечатление, будто он опять начал хромать на одну ногу. Азизов выглядел совсем иначе по сравнению с тем, каким он появился в дивизионе – молодцеватый подтянутый прежде он являл теперь довольно жалкое зрелище. Сапоги и бляху ремня здесь заставляли чистить перед утренним осмотром, как уже было сказано, проверяли также свежесть подворотничка. А вот на то, в каком состоянии солдатская одежда, мало кто обращал внимание. Стирать ее Азизов почти перестал, в бане мылся тоже редко. В первый раз, когда он оказался в бане вместе с Касымовым и Грековским, ему здорово досталось. Там его вместе с другими молодыми солдатами заставили стирать одежду «стариков», а после этого их еще по обыкновению и избили. Касымов бил по своему любимому методу: заставляя стоять, не двигаясь, и не давая защищать себя руками, бил кулаком в солнечное сплетение, от чего все молодые сгибались, кричали, а некоторые, особенно Кузьмин, который тоже к своему несчастью оказался в тот день в бане, плакали. В тот день их били еще наполненными водой железными тазиками по голове; будто что-то очень тяжелое падало на голову, а защищаться было нельзя. Избиения голыми в бане прибавляли горечи и обиды еще больше, чем это происходило на улице или в помещении, из-за полной незащищенности. Это выглядело как-то особенно унизительно. После того случая ему расхотелось ходить на эти общие помывки. А избиений и без бани хватало.

Каждый день Азизов надеялся, что, может, сегодня обойдется. Только это никак не удавалось; хоть один пинок и одну пощечину в день он получал обязательно.

Его били все, даже те, про которых молодые говорили, что они «не бьют». Но больше всех доставалось все-таки от Касымова и Доктора, да еще от Алимжанова. Грековский и Прокопенко тоже не сильно отставали от своих «коллег». Особенно после того, как им надоело слушать его болтовню на «французском».

Только с ребятами своего призыва и с теми, кто прослужил больше него на полгода, Азизов старался держаться наравне, не допуская, чтобы кто-то из них брал над ним верх. Ему даже казалось, что его «братья по несчастью», относились к нему хорошо. Очень часто приходилось вместе выполнять работу за «дедов» на кухне или в казарме. Основную работу на самой позиции приходилось делать тоже солдатам последнего призыва вместе с теми, кто прослужил уже больше полугода. И те и другие были гонимы, кроме некоторых «неприкосно-венных» из числа вторых. Среди самых молодых подобных не было. «Неприкосновенными» в основном были те, кто имел уже звание сержанта или же сумел показать какие-то выдаю-щиеся способности. А кое-кто из них имел еще земляка среди старослужащих. Они обща-лись больше со «стариками» и иногда тоже обижали «шнурков». Солдат призыва Азизова их поведение очень злило, поскольку, по их понятиям, оно противоречило сложившимся нормам.

Через несколько месяцев – после увольнения «дедов» – в дивизионе должны были оставаться только четверо «черпаков», прослуживших год. Это были Доктор, повар Алимжанов и два водителя – Жакубов и Меретов. Если в ближайшие месяцы должны были уйти на гражданку девятнадцать человек, то в дивизионе оставались одиннадцать «шнурков», десять  «молодых», и всего четверо «черпаков». При таком соотношении сил положение «черпаков» должно было быть незавидным. Управлять дивизионом было бы им трудно, как бы они ни ссылались на железную иерархию в дивизионе, зависящую от отбытого срока. Тут был возможен союз с «молодыми» – полугодками, чтобы править дивизионом и держать остальных в подчинении.

Такой же союз имели эти «черпаки» нынче с «дедами». «Черпаки» же больше всех дружили с «неприкосновенными» из «молодых» и поддерживали их. А «шнурки» утешали себя тем, что после отбытия «дедов» наступят и для них другие времена в дивизионе. Азизов, слушая подобные разговоры, радовался тому, что, несмотря на трудную жизнь, были люди, которые делили с ним ее горечь и тяготы. От этого ему становилось легче, и грела мысль, что когда-нибудь вместе с ними он будет править дивизионом и держать в подчинении молодых. Вот тогда все это забудется и наступит новый этап армейской жизни – радостный, веселый, уверенный. И вспоминаться после демобилизации будет не столько нынешняя унизительная жизнь молодого солдата, сколько прекрасная «стариковская» пора.

Однажды, когда он поздно вечером мыл посуду на кухне, Касымов завел в посудомойку одного «шнурка», казаха – Жаксыбаева. Касымов бил его так же, как других молодых солдат, по солнечному сплетению, и тот, как другие  его жертвы, кричал от боли и, согнувшись, умолял о пощаде. Только Касымов был не из сердобольных. Избиение Жаксыбаева продолжалось несколько минут, пока наконец-то Касымов не успокоился и, оставив его в посудомойке, рядом с Азизовым, не ушел. Что испытывал Жаксыбаев, нетрудно было себе представить, еще из-за того, что его избили перед одним из сослуживцев одного с ним призыва, это ранило особенно. Может быть, он опасался, что свидетель его позора будет дразнить и копировать его? Так нередко здесь бывало. Конечно, ничего подобного он от Азизова не увидел, когда они остались наедине. Азизов положил руку ему на плечо:

– Не переживай, не обращай внимания. Наше время еще придет.

Такое высказывание и подбадривание будто рукой сняли всю горечь и обиду с души только что жестоко избитого и униженного солдата.

– Наше время придет! – повторил Жаксыбаев вслед за Азизовым, подал ему руку и покинул посудомойку.

С другой стороны, Азизов не терял надежду, что офицеры положат когда-нибудь конец этим безобразиям, добьются того, что солдаты будут жить дружно, покончат с этой враждой. Ведь от всего этого один вред. Чему может научить такая армия? Кто же сумеет остановить этот разгул ненависти, кто прекратит эту пагубную традицию?

А если завтра война? Как могут воевать солдаты, не знающие, что такое взаимовыручка, дружеская поддержка? Может, на войне все забывается, и все единым кулаком борются с врагом? Однако трудно было представить, что, окажись они завтра на войне, отношения между разными призывниками улучшились бы. Могла бы быть у таких солдат боеготовность на высоком уровне? А если бы когда-нибудь и действительно случилась война с американцами, то многие из молодых, измученных таким обращением, постоянным насилием над ними, просто перешли бы на сторону врага. Ведь там, скорее всего, их так мучить не стали бы.

А если их однажды отправят в Афганистан? Как ладят друг с другом те, которые воюют в этой стране? Неужели и у них такой порядок, как здесь? Тут Азизов забывал свои фантазии относительно своего господствующего положения по отношению к молодым, когда сам станет «стариком», и начинал мечтать о другом. Хотелось верить, что эти зверские отношения между солдатами будут прекращены, как только офицеры узнают все подробности солдатской жизни. Так думал Азизов, и эти надежды помогали ему в самые трудные минуты. Как настоящего избавителя ждал он возвращения из длительной командировки командира дивизиона – майора Венкова. Это замполит довел до такой распущенности солдат, пока Венкова не было. Командир вернется и все исправит. Одного его имени боялись все солдаты: известно было, что он очень строг со всеми. И мало кто мечтал о скором свидании с ним. Что касалось комбата Звягинцева, то он тоже стал проявлять все больше требований к солдатам. Сам он теперь все время находился на позиции вместе с подчиненными, когда они обслуживали ракеты и окопы.

Теперь нужно было подготовиться и к учениям, которые должны были состояться через год за Байкалом. Для этого нужны были многочисленные тренировки. Занятия по перебазированию ракеты из пусковой установки на грузовик и обратно, давались Азизову нелегко. Также плохо ему поддавались занятия по техническому обслуживанию ракеты. Азизов был рассеянным и вместо того, чтобы внимательно слушать, вникнуть в суть происходящего, думал бог знает о чем.

Комбат давно уже заметил рассеянность и нечеткость Азизова, и его отношение к новому подчиненному ухудшалось с каждым днем. А Азизову было действительно трудно. Как бы он ни пытался, не мог сконцентрироваться на том, что рассказывали или показывали другие. В голове его все время возникали сцены побоев. Он все надеялся, что все, что с ним происходит, – временное явление, ему хотелось верить, что старослужащие оценят его, перестанут избивать и начнут с ним дружить. Он пытался себя убедить, что в нем еще осталось человеческое достоинство и ему удастся сохранить его. Но воспоминания об унижениях тут же заставляли усомниться в этом. В эти минуты ему казалось, что после таких унижений чувствовать себя человеком больше невозможно.

Каждый пинок, каждый удар он принимал смиренно, покорно, и это опускало его ниже и ниже, все меньше и меньше оснований оставалось для самоуважения. Постоянно мучили его мысли о том, как и за что его последний раз били и как можно было этого избежать. Он хотел бы, чтобы его память не хранила столько ужасных воспоминаний. Этот постоянный анализ доводил его до отчаяния. Что с ним происходило, о чем он думал, не видел и не понимал никто. Его задумчивость, рассеянность, неподвижность и особенно то, что он часто с первого раза не понимал, о чем речь, злило солдат постарше и служило еще одним поводом для избиения. А офицеры все больше разочаровывались в нем как в «интеллигентном» человеке.

Через день Азизов продолжал ходить в наряд по кухне или назначался дневальным, все другое время был занят на работах на позиции или же на занятиях в классах. Обычно комбат поручал кому-то из старослужащих руководить работой – убирать траву в окопе, мыть бензином ракету или смазывать ее части специальным маслом. При этом следовало хорошенько помыть каждую часть, каждую деталь ракеты и пусковой установки, чтобы комбат не сделал замечания. Каждый раз, приступая к уходу за ракетой и пусковой установкой, приходилось первым делом снимать маскировку. По окончании работ ее натягивали обратно. Ракеты на длинных прицепах прикреплялись к грузовикам, таким образом их доставляли в окопы. К ним была проложена специальная дорога для этих автомашин, солдаты, обслуживающие ракету, шли к ней пешком. Когда грузовик с ракетой на прицепе оказывался в окопе, солдаты стартовой батареи должны были отсоединить ракету, откручивая все болты и винты, перевести ее на пусковую установку и прикрепить к ней. Затем нужно было опустить или наоборот поднять прицеп до уровня пусковой установки, что делалось с помощью длинной и тяжелой ручки. Для Азизова это все были не легкие виды работ. Его медлительность нередко затрудняла работу других солдат, что злило и их, и комбата, и других офицеров. Если офицеров не оказывалось рядом, Азизову опять здорово попадало от старослужащих.

Много раз показывали Азизову, как использовать масло при смазывании некоторых частей ракеты, но все равно запомнить это он не мог: эта работа имела определенные тонкости, нужно было запоминать, какие именно части ракеты нужно смазать и как работать с агрегатом, который использовался для этой цели. Азизову объясняли, но он не мог научиться этому. Когда он брался за такое дело, его опять преследовали воспоминания о последнем избиении, и он не переставал искать его причину и представлял себе другой, более благополучный исход уже произошедшего. Когда его звали, что-то поручали, он пытался сосредоточиться, понять, о чем идет речь, но будто что-то не пускало его дальше определенной черты. Он входил в ступор, и сам не мог понять, что с ним происходит, сам не узнавал себя. Попытки скрыть ото всех это странное состояние приводили только к обратному результату, он неадекватно реагировал на ситуацию, говорил вещи или совершал поступки, не имеющие к тому, о чем он думал, никакого отношения. Его слова и поступки часто не соответствовали реальности, в которой он находился. Это продолжало удивлять, сердить и смешить окружающих. Тут опять подступал страх перед старослужащими и офицерами, и он готов был на все, лишь бы выглядеть не так нелепо, не быть посмешищем и объектом для издевок. Тогда он опять получал серию ударов от «стариков». Его не только били, но и ругали за глупость, за то, что он задерживал работу или тренировку, мешал остальным. Любая ситуация, в которой он сталкивался с сослуживцами, выглядела весьма предсказуемо, заканчивалась для него одинаково плачевно: новые упреки, новые удары, новые оскорбления и унижения. Хоть несладко приходилось Азизову и с офицерами, те хотя бы его не били, и это было уже лучше. Он согласен был, пусть его ругают, даже оскорбляют словесно, только не бьют. Именно присутствие командиров во время работ или тренировок на позиции защищало его от избиений.