Текст книги "Дивизион"

Автор книги: Вугар Асланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

В стартовой батарее кроме комбата и уже ранее упомянутого лейтенанта, служили еще старший лейтенант и прапорщик. Алексеев – старший лейтенант, который дежурил в ту ночь, когда Азизова избивали впервые вместе с Мардановым – был человеком куда более спокойным, чем комбат. К солдатам он особых требований не предъявлял, хотя держался всегда ровно, строго и спокойно. Лейтенант Масленников был недавним выпускником военного училища и прибыл в дивизион с двумя другими молодыми лейтенантами. Он держался с солдатами сдержанно и «культурно», хотя и несколько неуверенно. Молодой офицер, поступивший на службу в звании лейтенанта сразу по окончании военного училища, авторитетом среди солдат не являлся. «Старики» с ними мало считались, сами лейтенанты были осторожны в обращении с ними. Молодые солдаты тоже позволяли себе больше свободы в отношениях со вчерашними курсантами. Хотя тут много и зависело от настроения старослужащих; иногда они требовали от молодых, чтобы те беспрекословно выполняли сказанное лейтенантами. А иногда – это если лейтенанты их чем-то обидели и им хотели досадить – наоборот, подталкивали молодежь на конфликт с ними. Однажды старший лейтенант Алексенко  – командир первой батареи, заметив, что дивизион пренебрегает распоряжениям одного из молодых лейтенантов, заставил всех ходить несколько дополнительных минут по плацу с песней. В особом положении здесь находились прапорщики, стоящие между сержантами и офицерами. Прапорщики были людьми, прошедшими когда-то армейскую службу рядовыми. А потом они или сразу оставались на дальнейший срок или позже приходили на сверхсрочную службу. Обычно они служили в хозяйственной части полка, здесь их было много, а в дивизионе служили всего два прапорщика, один в технической батарее, другой в стартовой. Прапорщиков, поскольку они как бы настоящими военными людьми не были, старослужащие всерьез вообще не принимали, особенно Мезанова из стартовой батареи. К тому же говорили, что он – алкоголик. А когда в дивизионе были чеченцы, они заставляли его даже мыть в казарме полы – так рассказывали старослужащие. Мезанов был осторожен со старослужащими и не придирчив к молодым. Другой прапорщик по фамилии Иванчук старался держаться более достойно, хотя к «старикам» относился откровенно почтительнее.

Жизнь в дивизионе так и текла: за колючей проволокой. В полку солдатам часто предоставлялась возможность ездить в город, здесь же об этом пришлось напрочь забыть. Даже в районный центр неподалеку удавалось попасть крайне редко. Разве если какое-нибудь предприятие просило командование послать солдат для каких-то работ. Что имело от этого командование, солдаты не знали, но те, кому посчастливилось несколько часов побывать за пределами дивизиона, очень радовались этому. Обычно в таких случаях их забирали на целый день.

Жизнь стартовой батареи текла особенно однообразно, и основную часть времени они проводили на улице – и когда палило солнце, и когда шел дождь или снег или стояли морозы. В классах учебного центра проходили лишь некоторые занятия. Через день приходилось заступать в наряд.

Со временем у Азизова помимо Кузьмы появились еще два приятеля – Сардаров и Бердыев. А из тех, кто прослужил уже полгода, он подружился с Гришином, высоким худощавым парнем, которому пришлось уйти в армию сразу после женитьбы. Он всегда носил с собой фотографии молодой жены – красивой пышной женщины с темно-русыми волосами. Азизов, глядя на эти фотографии, которые Гришин то и дело доставал из кармана, только грустно вздыхал.

При его униженном положении считать себя достойным женской любви было бы кощунством. Даже получив однажды письмо от своей сестры, Азизов с трудом его прочитал. Сестра писала ему ласковые слова, пыталась утешить, понимая, что он тоскует по дому, в конце письма желала удачной службы и выражала надежду, что он вернется домой по ее окончании живым и здоровым. Тепло и любовь, исходящие от письма, составляли такой резкий контраст с его положением и с тем, как он сейчас жил, что на какое-то время он даже забылся и читал с мягкой улыбкой, давно не появлявшейся на его лице. Но это длилось недолго: пока он читал сидя на крыльце, кто-то уже успел его задеть, кто-то, проходя мимо, выкрикнул что-то оскорбительное, третий подошел сзади и потянул его за уши. Лучше бы этого письма не было. Сейчас, прочитав его, ему стало невыносимо стыдно за себя. Разве можно любить такое существо, как он, которого столько раз на дню унижают, оскорбляют и бьют? Что тут говорить о девочках, разве им мог бы понравиться такой молодой человек? Если бы девочки, которые знали его по школе и университету, видели его сейчас, что бы они о нем подумали? Поэтому было лучше о девочках не думать. К счастью у него не было подруги, иначе это было бы для него дополнительной нагрузкой. Родителям, братьям и сестрам он писал, что у него все хорошо, даже отлично. Он просил их не скучать, успокаивал, что скоро служба кончится, и он вернется домой. Такие письма писали из армии все – его братья, родственники, соседи. Редко случалось, что кто-то жаловался и писал домой, чтобы его спасли от армии. Как правило, в таких случаях родители шли на все, чтобы облегчить участь сына. Для некоторых даже добывали фальшивые справки о душевном нездоровье, в результате чего медицинская комиссия объявляла их негодными для прохождения дальнейшей службы, и их увольняли из армии досрочно. Это считалось позором, о таком парне говорили, что он не выдержал испытания армией, что означало – он не сумел стать настоящим мужчиной. Не забывалось и не прощалось даже то, если кто-то писал жалобу по поводу недостатков в армии. Поэтому Азизов и не помышлял просить помощи у родителей, чтобы они чем-то помогли ему, например, похлопотали о возвращении назад в полк. Он считал, что обязан сам устоять перед трудностями службы и преодолеть их. Поэтому он по-прежнему писал, что у него «все хорошо».

Азизов продолжал надеяться. Надеялся, что в один прекрасный день действительно избавится от этого кошмара, уедет из этого места, о котором мало кто имел представление. Он часто смотрел на дорогу, по которой когда-то приехал в этот проклятый дивизион. А, может, и впрямь скоро вернется по этой же дороге обратно в полк? Бывало, он видел машину, въезжающую через ворота в дивизион. И его сердце прыгало в груди от волнения и радости: вдруг это за ним приехали? Ведь пусть редко, но бывали все же случаи, когда солдат переводили в другой дивизион или даже в полк. Как это было с казахом-фельдшером, который вначале служил в дивизионе, а потом его взяли в санитарную часть полка. Тот был, понятно,  специалистом, в санчасти не хватало фельдшеров, вот для него все так удачно и сложилось. А на каком основании могли вернуть в полк  Азизова? Был ли он ценным специалистом? То что он изучал один год историю в университете, давало мало возможности надеяться на подобное. А потом вдруг появлялась-таки надежда: вдруг в полку понадобится человек с хорошими знаниями истории? Тогда, может, его могли бы перевести обратно в полк? Эта новая мысль вновь обрадовала и согрела его душу. И он снова и снова начал представлять себе, как за ним приезжают на машине из полка и везут обратно.

Лишь в окружении молодых солдат наш герой испытывал некоторое облегчение. Общение с ними было для него даже какой-то отдушиной. Иногда они все вместе смеялись над собственной тяжелой и унизительной жизнью. Разговор с ними доставлял Азизову определенное удовольствие. Самохин относился к нему особенно по-дружески. Пытался помогать, замечая, что ему не хватает навыков физической работы. Гришин обучал его ориентироваться на позиции. Сардаров с Бердыевым также помогали ему чем могли. Эти дружеские проявления поддерживали Азизова и утешали, и он в душе опять соглашался остаться служить с этими ребятами в дивизионе, лишь бы «старики» быстрее ушли – это должно было случиться не позже конца декабря. Вот тогда даже в дивизионе должна была наступить не такая уж плохая жизнь. Но такие проблески радости были нечастыми и недолгими. Все больше снедала его душу тоска. Бывали моменты такого глубокого отчаяния, такого чувства безнадежности, что не хотелось больше жить. Ему иногда казалось, что конца такой жизни не будет или он просто не сумеет его дождаться. А жизнь по ту сторону колючей проволоки, которую он вел до армии, называемая солдатами ласково «гражданкой», все больше и больше отдалялась от него, казалась какой-то нереальной, сказочной.

Теперь уже все в дивизионе понимали, даже некоторые офицеры, что больше всех здесь достается Азизову. А тот со своей стороны продолжал надеяться, что если комбат узнает об истинных отношениях между своими подчиненными, он обязательно положит им конец, восстановит справедливость. Капитан Звягинцев и правда интересовался жизнью своих подчиненных. Так он выдал Кузьме новую военную форму, заметив, что тот ходит в слишком старом и рваном. Спрашивал он и о других трудностях своих подчиненных, говорил, что накажет любого, если узнает о давлении на его молодых солдат со стороны старослужащих. Может, рассказать ему все, думал неоднократно Азизов. Нет, он не сможет.

Так его все будут считать предателем. Ведь это же закон армии – сегодня тебя, а завтра ты. Однажды, когда Азизов стирал чужие брюки, Корецкий, водитель командира, возивший в его отсутствие замполита, увидев замученного Азизова, сказал ему:

– Они нас еще больше гоняли – чеченцы.

Азизов тогда осмелился спросить его об этих чеченцах. Корецкий был человек мягкий,  молодых особенно не обижал, не заставлял на себя работать. К нему все относились хорошо: и молодые и старослужащие. Только многословным он не был, и в тот день рассказал Азизову о чеченцах мало.

Молодые солдаты уже были наслышаны о чеченцах, хотя видели их только мельком, а полугодки успели прослужить при них шесть месяцев. Что об этих чеченцах только ни рассказывали: какие они были смелые и бесстрашные, жестокие и беспощадные, и как они гоняли нынешних «дедов». Это было намного больше, чем положено, жить полтора года под гнетом! Ведь через год солдат становился неприкосновенным человеком и должен был сам держать других, более молодых в подчинении. Комбат же был теми чеченцами очень доволен, считал их своими лучшими солдатами, и все они за время службы получили по два отпуска, как капитан сам рассказывал. Среди молодых солдат говорили, что именно из-за чеченцев «деды» теперь такие злые. Они мстят за то, что с ними так жестоко обращались, причем значительно дольше, чем следовало «по правилам». А поскольку своим обидчикам они мстить не могли, их злоба оказалась направлена на молодых солдат.

Как же все это изменить, как исправить? Кто и когда вообще все это придумал? При содействии офицеров этот порядок можно было изменить, был уверен Азизов. Только куда они смотрели, неужели не видели, что творилось в солдатской среде? Почему они не понимают, что находясь под таким давлением, живя в оскорблениях и унижениях, невозможно быть хорошим солдатом? Азизов постепенно начал терять надежду и на то, что даже появление комбата что-либо изменит. Потому-то, как он теперь понял, никто и не рассказывал офицерам о своих страданиях, боясь, что за этим могло последовать еще худшее наказание со стороны «стариков». Кроме того, всю оставшуюся службу носить клеймо предателя еще страшнее; тебя будут сторониться, тебя не будут больше считать мужчиной. За это даже солдаты твоего призыва могут от тебя отвернуться, и всю остальную службу ты должен будешь провести как изгой. Все кругом будут считать себя выше тебя. Еще в полку Азизов сталкивался с похожей ситуацией. Он увидел, как один сержант, будучи даже «дедом», не пользовался уважением. Его считали предателем даже собственные земляки и не поддерживали с ним отношений. О нем говорили, что он наушничает, передает командованию все, что слышит от солдат. А это не уважают не только старослужащие, но и молодые.

Значит, нужно терпеть, как-то пережить первый год, а после этого нынешние молодые должны были стать «хозяевами» дивизиона, и делать с молодыми то же самое, что сейчас имели сами. Так Азизов временами опять соглашался с этим – ведь таков закон армии. Но потом внутри него поднимался протест: разве ради этого его забрали из университета, чтобы избивать здесь год и чтобы потом он тоже самое проделывал сам? Как он будет после этого учиться? Что будет с его стремлениями к высокому? С его разрушенной душой? Можно ли после всего этого считать себя личностью, интеллигентом, который учит других, ведет к высокому, духовному? Как можно было все это совместить? Может, только имея силу и мужество, можно было этому противостоять? Ведь с Мардановым они не смогли ничего сделать. Он каким был, таким и остался. И, казалось бы, именно Марданову служить в дивизионе, а Азизову в полку. Случилось же почему-то наоборот.

Некоторые из полугодок иногда тоже пытались принизить Азизова, видя, что он самый гонимый и слабый среди молодых. Но тут вопреки их ожиданиям Азизов сопротивлялся очень яростно. Он старался хоть в чем-то не уступать позиции, сохранить свое лицо. Однажды, когда он стоял дневальным, неожиданно в дивизион позвонила девушка, чтобы поболтать с кем-то из солдат. О подобном Азизов прежде никогда не слышал. Он очень стеснялся, но невольно все же поддержал разговор с этой, судя по голосу, милой особой. В это время параллельную трубку взял Жужанов из полугодок, сидящий в пропускном пункте, и таким образом ворвался в разговор. Осмелевший Азизов – возможно, девочка на него так подействовала – велел ему положить трубку. Тот грубо потребовал, чтобы он сам это сделал. А тут и девушка выразила желание, к удивлению Азизова, поболтать именно с Жужановым. Азизов, раздосадованный, положил телефон, но дал себе слово, что разберется с этим наглецом. Через несколько дней, когда они встретились во дворе дивизиона, Азизов потребовал у него ответа за тот случай. Жужанов считал себя правым, так как прослужил на полгода больше. Такое заявление не понравилось Азизову – служить на полгода больше не имело для него особого значения. Слово за слово, и он вызвал Жужанова выяснять отношения за учебным центром. За зданием учебного центра никого кроме них не было. Азизов повел себя напористо и даже почувствовал, что Жужанов постепенно ему уступает. Но первый же удар Азизова оказался очень слабым. Жужанов, толстый и высокий, не стал бороться с ним стоя, а, приблизившись, схватил его двумя руками за пояс и начал валить на землю. Противостоять этому Азизов не мог. Когда он упал, Жужанов сел на него сверху, и начал бить кулаком по лицу. Это было очень больно.

– Хорошо, отпусти, – сказал Азизов.

А это уже было признанием поражения.

Азизову было очень обидно: теперь его избил один из тех, кто не являлся ни «дедом», ни «черпаком». Им предстояло еще очень долго служить вместе, и теперь он все время будет помнить это позорное поражение в драке. Так они разошлись. Вскоре все молодые солдаты узнали еще об одном поражении Азизова. Это доказывала свежая ссадина на его челюсти, образовавшаяся от тяжелых кулаков Жужанова. Однако, несмотря на это, Азизов не собирался сдаваться. Он продолжал бороться за то, чтобы солдаты его призыва и полугодки относились к нему как к равному. Сказать, что он добился в этом успехов, к сожалению, было сложно. Со временем к нему стал все хуже относиться Садретдинов. Податливость и непротивление Азизова гонениям также, безусловно, служили этому причиной. Так он оказался теперь и самым гонимым солдатом в стартовой батарее Садретдинова. Если кого-то приходилось посылать за чем-то, выбирали именно Азизова. Его слабые возражения во внимание не принимались. Да он и сам все чаще предпочитал молчать, чем сопротивляться. Азизова удивляло то, что Садретдинов относился к Сардарову, Бердыеву, Кузьме лучше, чем к нему. И это было окончательным поражением. Надежда на то, что Садретдинов – человек с высшим образованием – отнесется к нему как к студенту с уважением, рухнула. Как бы Азизов ни надеялся на понимание со стороны Садретдинова и ни старался завоевать его симпатию и расположение, на сержанта это никак не действовало. Сдержанный он был человек или черствый, понять было нелегко.

Садретдинов был из тех немногих полугодок, которые считались приближенными «стариков». К нему относились уважительно, приглашали на посиделки, куда обычно был закрыт доступ для молодых. Но Азизов надеялся, что Садретдинов, как будущий педагог, не будет следовать принятой схеме отношений «старик – молодой». Но со временем он все больше разочаровывался в нем, замечая, что тот явно склоняется именно в ту сторону, и с каждым днем все заметнее: желание самоутвердиться за счет Азизова – самого слабого – оказалось в нем сильнее.

Единственный, кто выделялся среди «стариков», был старшина дивизиона Твердохлиб. Высокий, широкоплечий и тяжеловесный украинец с длинными усами вел себя по отношению к молодым куда сдержаннее. При всей своей силе старшина был человеком скромным, хотя мог очень разозлиться, если кто-то, особенно из молодых, не выполнял его команду. Только в таком случае он мог стукнуть другого, но от его удара, случалось, теряли сознание. Но, надо отдать должное, его распоряжения касались дел служебных, а не личных, что отличало его от других «дедов».

Однако старшина дивизиона также никогда и не вступался за угнетаемых солдат, не защищал их при «наказаниях». Правда, Азизов видел и случаи, когда он, видя особую жестокость некоторых «стариков», одним коротким замечанием прекращал истязания.

Росло напряжение и в отношениях Азизова со Звягинцевым. Несобранного, невнимательного, неаккуратного, все время думающего о чем-то постороннем Азизова капитан продолжал убеждать, что ему самому выгодно хорошо служить, как бы он ни раздражал его; даже обещал ему звание сержанта и отпуск на такой случай.

– Азизов, поймите Вы, Вам лучше слушаться – Вам же самому от этого лучше будет, – говорил Зявгинцев.

Комбат, хоть и проявлял о своих подчиненных определенную заботу, был очень требователен к качеству выполняемых ими заданий и был нетерпим к недостаткам в несении службы. Он был к тому же очень придирчив к своим солдатам, начиная с их внешнего вида. Он требовал, чтобы они хорошо выглядели, ботинки и бляхи ремней у всех должны были блестеть, подворотнички быть свежими, а сами они послушными и старательными. Он не уставал повторять одно и тоже многократно, повышал голос на нерадивых солдат. Разгневанный Звягинцев не стеснялся в выражениях, позволял себе нецензурные словечки, грозил дисциплинарным батальоном. Если же он был недоволен, он применял к солдатам другие меры наказания. Самое любимое из них было заставить солдата бегать в то время, когда другие отдыхали. В виде наказания он мог еще заставить подчиненного изучать устав после отбоя, когда все шли спать, или ночью ходить строевым шагом на плацу и отдавать честь дереву.

Комбат не прощал ничего. Но у него было одно единственное требование к солдату – хорошо служить. И самое примечательное в нем, как замечал Азизов, была беспристраст-ность по отношению ко всем солдатам. Комбат никогда не выделял русских среди солдат других многочисленных национальностей. Звягинцев любил  свою работу, получал огромное удовольствие от службы, был горд тем, что, несмотря на молодость, уже являлся  капитаном и командиром стартовой батареи. О себе он любил говорить в третьем лице:

– Это говорит советский капитан Звягинцев. Или:

– Как Вы смеете ослушаться комбата?

Азизов относился к командиру с уважением. Ведь тот во многом отвечал его лучшим представлением о настоящем офицере, невзирая на его чрезмерную строгость и требовательность. И, тем не менее, отношения и тут не заладились. Получалось так, что требования комбата молодой солдат воспринимал  как бы поверхностно, хотя бы из-за того, что комбат его не бил. Ведь для него главное было – избежать избиений со стороны «стариков». Это здорово мешало строить нормальные отношения с комбатом. Звягинцев не переставал уговаривать Азизова хорошо служить, а когда это не действовало, начинал запугивать его самыми тяжелыми последствиями. Что, например, он никогда больше не увидит родной дом, что ему из армии прямая дорога в тюрьму. Именно к Азизову ему приходилось чаще всего применять свои любимые методы наказания. Но толку от всего этого было немного: Азизов по-прежнему выглядел как один из самых недисциплинированных солдат. Он не смог научиться обращению с техникой, был зависим от других солдат, которые должны были исправлять его ошибки, подсказывать ему.

Его нелепость все больше выводила из себя других. И чем больше ему хотелось наладить хорошие отношения с офицерами и солдатами, тем к худшему результату это приводило. Он старался угождать всем, как это делал в семье, в школе, в университете. И раньше у него всегда все получалось. Его поощряли, хвалили, одобряли, у него были друзья, которые его ценили и уважали. Здесь же он ничего этого не мог добиться. Каждый раз он давал себе слово, что будет стараться служить хорошо, научится обращаться с техникой. И каждый раз опять уходил в тяжелые размышления, которые не давали ему сосредоточиться. При этом он опять упускал нить объяснения, и все опять повторялось сначала. Как вырваться из этого порочного круга, молодой человек не знал. Весь его интеллект, готовность к учебе, восприятию знаний будто куда-то подевались: все эти объяснения проходили мимо его восприятия. Но почему же? Ведь он считался таким способным, подавал большие надежды. Однажды, вспомнив о прошлом, он пришел к выводу, что раньше к нему все были снисходительны, видя его интеллектуальные успехи, что наполняло его душу гордостью, давало ему возможность забыть все свои недостатки. То что он и тогда уходил в глубокие раздумья, отвлекаясь от текущих дел, ему особенно не мешало – ведь тогда ему это прощали. К тому же его рассеянность раньше часто объясняли тем, что он размышляет о чем-то важном и серьезном, что в последующем может вылиться в какие-то глубокие выводы. Многие даже одобряли это – так и должно быть у молодого интеллектуала. Здесь же это не помогло. То, чего он всю жизнь избегал, все недостатки вылезли наружу. То что он был боязлив, неуверен в себе, слаб телом, не любил заниматься спортом – теперь сделало его жизнь невыносимо трудной.

«Нет, я должен что-то изменить», – говорил себе Азизов часто. Надо призвать на помощь свой интеллект. Надо подумать, как может пригодиться его склонность к гуманитарным наукам. Но с техникой он никогда не был дружен. Отчасти в этом был виноват отец. Он был трактористом и очень переживал из-за  того, что не имеет более престижней профессии.

– Я должен был после третьего класса бросить школу и идти работать на тракторе. Мужчин не было, все на фронте, – рассказывал ему отец. – А потом, когда брат вернулся с войны, он начал настаивать, чтобы я продолжил учебу в школе. Но я не хотел больше учиться, хотя способности, как говорили учителя, были. Я так полюбил трактор, что ничего кроме него меня не интересовало. Только потом стал жалеть, что не имею образования.

Отец никогда не подпускал сына близко к трактору, хотя он часто ремонтировал его прямо в их дворе. Он опасался, что мальчишка, как и он, настолько увлечется трактором, что потеряет интерес к учебе. Отцу хотелось бы, чтобы способный ребенок,  закончи он, скажем, исторический факультет, мог бы работать в комсомоле, может, даже в райком возьмут. Так большим человеком может стать. А будет он технарем, в лучшем случае инженером или учителем в школе станет, на одну небольшую зарплату жить будет. Вот так и был сориентирован Азизов еще со школы на гуманитарную сферу – историю, литературу, языки. А вот в математике и физике был не очень-то силен. А техникой, освоением каких-то машин, моторов и прочего никогда не интересовался. Раньше он не считал, что это его серьезные пробелы, в армии же это обнаружилось сразу и с особой остротой. Он часто забывал, что именно отец когда-то отвратил его от интереса к технике, себя же теперь постоянно обвинял в бестолковости и даже тупости. Внутреннее устройство ракет и пусковых установок, как он ни старался что-либо постичь, оставались для него китайской грамотой, он будто упирался в какой-то барьер в собственной голове, который был очень болезненный и мешал ему думать. Даже хорошая от природы память здесь не помогала. В школе у него были хорошие отметки по всем предметам, включая физику, математику и химию: не всегда, понимая суть вопроса, просто механически заучивал тексты. Здесь же голова и душа его постоянно были заняты другими мыслями и переживаниями: почему же все так происходит; почему он не может за себя постоять и ответить своим мучителям, почему в конце концов он не может освоить то, что без труда дается другим, неужели он и впрямь дурнее всех? Эти вопросы были мучительны, оставались без ответа, только еще больше снижали его самооценку, уверенность в себе. Значит, он совсем никчемное существо, не способен даже для себя что-то сделать, изменить свое бедственное положение, полное ничтожество?! Зачем тогда его хвалили за ум, талант, если он все это не может здесь применять? Иногда Азизову приходили мысли, а может, стоит ему самому сломать себе руку, ногу или же повредить какую-то другую часть своего тела. О таких историях он тоже слышал немало. К этому прибегали отчаявшиеся молодые солдаты, чтобы избавиться от издевательств и оказаться в санитарной части полка. А там, возможно, он мог бы обратиться к начальству с просьбой о переводе обратно в полк. Только как он объяснит им причину этой просьбы, ведь рассказать, что его постоянно избивают, он не мог. Старослужащие могли бы за это его преследовать даже после увольнения из армии. Этого он боялся еще больше. Ужаснее этого не могло быть ничего. И как же он должен преподнести командованию полка свои страдания, невыносимость жизни в дивизионе и убедить их, чтобы его обязательно перевели в полк, как Марданова? Днем и ночью не оставляли Азизова эти мысли, без перерыва искал он пути избавления от дивизиона. Напряжение было настолько велико, что у него нередко начинались головные боли.

Время шло. Азизов стал все меньше и меньше сопротивляться гонениям и преследованиям, как бы сознательно опускаясь на самое дно жизни в дивизионе, смиряясь с таким положением. Казалось, хуже уже и быть не может, но, тем не менее, становилось еще тяжелее. Ему было трудно нести службу по разным причинам: проблемы с освоением техники, с одной стороны, непонимание и оттого укрепляющееся презрение со стороны сослуживцев, с другой. И офицеры относились к нему все хуже и хуже. Наказания следовали одно за другим. Лишь некоторые молодые солдаты по прежнему относились к нему с сочувствием, поддерживали его, старались помочь и утешали тем, что скоро все закончится. Надо потерпеть еще несколько месяцев, пока не уволятся «деды», а потом начнется другая жизнь.

Нелегко пришлось ему и с началом несения караульной службы на посту. Поначалу ему понравилось вместо уборки и работы на кухне стоять с автоматом на посту. Только в первый же день его предупредили, что он не должен особенно рассчитывать на то, что его заменят на посту, особенно ночью. Понять это Азизову было трудно. Он знал, что должен был стоять на посту всего два часа, после чего должны были его заменить другим часовым. Так оно и произошло, когда было еще светло; разводящий сержант из старослужащих произвел замену, а его отправил заменить другого солдата на пропускном пункте. Простояв и здесь два часа, Азизов вернулся в казарму, чтобы поспать пару часов. В караул заступали трое, поскольку пост был всего один. Один должен был нести службу на посту, другой на пропускном пункте, а третий отдыхать. Ровно в двенадцать часов ночи тот же разводящий разбудил его тихо, чтобы не мешать другим спящим в казарме, и выдал ему вновь из комнаты, называемой «оружейкой», автомат, закрепленный за Азизовым. Азизов опять отправился на позицию, чтобы заменить часового – «старослужащего».

На посту полагалось не стоять, а ходить кругами, следить за ракетами и тем, чтобы посторонний не проник на позицию. Когда он подходил близко к окопам, то мог различать ракеты даже из-под маскировки, их серебристые поверхности поблескивали в ночи. Под легким ветерком маскировка слегка покачивалась и билась о ракету. Обходя окопы, он осмотрел ракеты, проверил маскировку, потом осмотрел стоящие в автопарке грузовики, не имеющие кузовов. А потом продолжал ходить по кругу на территории позиции. В углу находился свинарник, где держали несколько свиней. За ними смотрел один из солдат, которого звали «свинопасом». В его работу входило кормить свиней отходами от столовой, поить их и следить за ними. С любопытством часовой подошел к свинарнику, увидел, что животные в основном лежат и дремлют. Когда он подошел к ним поближе, свиньи зашевелились и громко захрюкали. Лунное сияние отразилось в глазах одной из них. Казалось, она в свою очередь смотрела на Азизова с ленивым интересом и недоверием. Свиньи были смешные, казались беззаботными и равнодушными. От свинарника шла ужасная вонь. В жарких местах держать свинью не рекомендуют, так как это животное чистотой не отличается – свиньи ведь любят валяться в грязи. Ах ты, нелюбимое богом животное! Он вспомнил, что свинины не едят евреи и мусульмане. В студенческие времена он читал в книге Моисея о том, что можно есть мясо только того животного, которое является парнокопытным и жует жвачку. Свинья, как известно, жвачку не жует, хоть и парнокопытная. В краю, где он родился и вырос, население было мусульманским, хотя всерьез никаких религиозных обрядов не придерживалось, ведь во всей огромной стране с малых лет людей воспитывали в атеизме. В их семье только мать не ела колбасу, считая, что ее готовят из свинины. При этом она не была по-настоящему религиозным человеком, только кое-какие традиции старалась соблюдать. Отец же был совсем далек от традиций. Он полностью уверовал в коммунизм, с молодых лет был членом партии. Отца огорчало и угнетало, что партийные работники, занимающие более высокие должности, сами не выполняли призывов партии. Он верил, что наступит время, когда все декларируемое партией будет действительно выполняться, стоит только покончить с несколькими негодяями, которые думают только о собственном благополучии, искажают заветы вождей. В чем заключалось мусульманство для отца? Он также называл себя мусульманином, но при этом никогда не думал о том, что нужно выполнять для этого какие-то обряды или молиться. Он никогда не запрещал детям есть свинину. Но свиней у них не держали, открыто свинину тоже никто не покупал или не продавал, если не считать колбасных изделий. Только некоторые специально ездили к армянам или к русским старообрядцам, живущим в близлежащих селах, чтобы попробовать свиное мясо. А вот алкоголь в семье сопровождал любое застолье. Вот и все мусульманство, которое у них было.