Текст книги "Дивизион"

Автор книги: Вугар Асланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Кухня находилась в том же здании, что и казарма, рядом со столовой, только вход в нее был с другой стороны. Азизов с тяжелым чувством вошел в нее и увидел перед собой помещение с полом из метлаха и стенами в кафеле. А в одном углу стояла большая электрическая плита. Повар-узбек с наголо обритой головой был небольшого роста, но здоровый как бык. Азизов тут же вспомнил, что видел этого человека в первый же день прибытия в дивизион: он хотел куда-то послать их с Мардановым. Но они в тот день сделали вид, будто не слышат его. Повар это тоже, безусловно, вспомнил, кроме того, он, несомненно, видел вчерашнюю сцену избиения.

– Шдо, пришол? – спросил он неприветливо с сильным акцентом. Азизов только молчал в ответ.

– Эта твой новы форма? – спросил потом повар, показав на обмундирование новичка.

– Да, новая, – тихо ответил он, как бы стесняясь своего аккуратного внешнего вида.

– Он будит сафсэм гриазна, – продолжил повар. – Ты должэн найти рабочи форма. – А потом махнул рукой: – Мнэ сэравно, ты патом будиш грязны. А типэр иди за мной, бысдыра. Нада принэсти прадукты из исглада.

Склад находился на самом краю двора, у самой колючей проволоки. Повар открыл деревянную дверь, достав из кармана дюжину ключей, и сделал Азизову знак войти вовнутрь. В передней части целиком забетонированного помещения было прохладно, неприятно пахло мясом и сыростью. Азизов еще не успел сориентироваться в полутемной комнате, как открылась дверь, и вошел кто-то. Азизов, оглянувшись, узнал все же Касымова. Касымов, обращаясь к повару, сказал сначала на своем ломаном русском:

– Алимжанов, пакажи йиму, как нужна убрат памишэня.

А потом перешел на узбекский, и несколько минут они что-то обсуждали между собой. Алимжанов открыл дверь одной из комнат склада и принес тряпку с тазиком. Когда Азизов вернулся через несколько минут с водой, Алимжанов показал ему, как нужно вытирать здесь полы: намочив тряпку, прошелся с ней один по всему помещению, оставляя после себя мокрую полосу шириной чуть более полуметра. Потом, выжав тряпку, положил ее обратно в тазик и сказал новичку:

– Типэр давай ты!.. – Вдруг он остановил Азизова. – Пачему фчэра, кагда я тиба пасфал, ни пришол ка минэ?

Азизов почувствовал, что этот вопрос не к добру. И не зря: не успел он ответить, как последовал сильный удар кулаком в голову близ виска, ему показалось, что череп у него треснул. Закружилась голова, он схватился за голову, но следующий мощный удар пришелся в челюсть. Испытывая неописуемый страх, обиду и боль, он только смог спросить:

– За что?

– Ни понил за шдо? – ударил его в живот Касымов. – Пачему ты со мной спорил фчэра на заряткэ?

– За это же меня вчера били, и я понял, что так больше не надо делать, – ответил Азизов, трясясь от страха и сгибаясь от боли.

Но на «стариков» это не подействовало. Они уже вдвоем продолжали его бить, стараясь не оставлять опять следов на лице. Азизов кричал, стонал от боли. Наконец-то устав, они оставили его, а потом заставили мыть полы и предупредили, что если им не понравится, то изобьют еще раз, и посильнее. Азизов, все еще стеная от боли из-за нанесенных по всему телу ударов, с тяжелым чувством приступил к мытью полов. Третий день находился солдат в дивизионе и за эти три дня столько уже перенес:  голод, побои, унижения. Он продолжал вытирать полы, и, проходя каждый раз мимо открытой двери той комнаты, где сидели старослужащие, не мог удержаться от того, чтобы не смотреть им в рот: что именно и как они кушают. Те, покончив с рыбными консервами, приступили к рыбному паштету и говяжьим консервам, которые Алимжанов достал из шкафов, наполненных продуктами.

Закончив есть, «старики» проверили его работу и остались недовольны: на полу остались следы от грязной воды. Азизов только сейчас вспомнил, что забыл поменять воду. Алимжанов ударил его ногой в зад, а второй раз попал в бедро. Азизов, поменяв воду, еще два раза тщательно протер полы. Теперь вроде следов не осталось. Закончив мыть прихожую, он стал убирать две комнаты, где хранились основные продукты. Пока он мыл, «старики» ждали на улице, а когда доложил Алимжанову о том, что работа готова, тот, войдя в помещение, вновь проверил качество работы, и на этот раз ничего не сказал.

Алимжанов принес со склада кое-что из посуды, чтобы положить туда продукты. В углу стояла большая фляга, он вылил из нее в стеклянный баллон подсолнечное масло. В другой комнате набрал перловку. Азизову повар велел взять все остальное, что он приготовил. Сооружение под навесом на углу складского помещения, оказалось так называемой «летней кухней». Сейчас им предстояло жарить здесь рыбу. В одном углу лежал древесный уголь, в середине стоял небольшой мангал. Нужно было разжечь его и подкладывать в него уголь. Повар принес еще одну кастрюлю и, налив в нее масло, поставил на мангал, а когда масло разогрелось, стал класть в нее рыбу – сразу по несколько штук. Замороженные сазаны были твердыми, но жарились они довольно быстро. Повар сказал ему брать уже прожаренные рыбины из кастрюли и перекладывать в казан. Рыба была еще горячая, но юный солдат очень старался угодить повару. Повар тем временем с удовольствием уплетал одну из них. «Хоть бы разрешили и мне одну съесть», – мучился Азизов. Может, самому взять? Судя по всему, рыбы было много, и если он взял бы одну, вряд ли кто-нибудь догадался бы. Значит, нужно ждать удобного момента, когда Алимжанов отлучится хотя бы на короткое время, и тогда взять кусочек. Если времени не хватит, можно спрятать где-нибудь, а потом съесть. Алимжанов поджарил еще одну партию рыбы, и Азизов вновь стал перекладывать ее, горяченькую и вкусно пахнущую, голыми руками в казан. Пока жарилась следующая порция, Алимжанов действительно куда-то ушел, поручив ему стоять у мангала. Когда рыба была готова, Азизов больше не мог терпеть и решился взять одну аппетитную штучку и тут же съесть. Вид и запах еды для него были сильнее страха быть пойманным. Перекладывая вновь в казан горячую рыбу, он взял одну из них и, откусив, попытался как можно быстрее проглотить. Она была мягкая, таяла во рту, и он заглотнул кусок почти не жуя. Второй кусок вначале обжег ему горло, а потом и весь пищеварительный путь до самого желудка. На несколько секунд он остановился, затем закашлялся, на глазах выступили слезы. Пришлось ждать, пока боль от ожога пройдет, перед тем как откусить еще раз. Вдруг он услышал голоса – кто-то шел к летней кухне. Теперь нужно было как можно быстрее спрятать остаток недоеденной рыбы. Остановившись на несколько секунд, он мысленно искал, где бы этот кусок спрятать, как вдруг заметил какое-то железное приспособление с тонкими, как куриные, ножками, в котором лежал песок. Он успел быстро засунуть остаток все еще теплой рыбы в него и подскочить к мангалу до того, как вновь появился повар, к его удивлению и страху, на этот раз вместе с Доктором. Доктор, увидев казан с жареной рыбой, обрадовался и тут же начал пожирать одну за другой целиком, не ломая.

– Давай жарь еще, и быстрее, а то мне не хватит этого. Еще Касымов придет. Быстрее давай! – закричал он грубо.

Когда он наконец-то наелся, Доктор велел Азизову подойти к нему.

– Как у тебя дела, как себя чувствуешь? – спросил он с добрым выражением на лице.

– Хорошо, – ответил Азизов тихо.

– Ах, хорошо?! – изменилось резко лицо Доктора, на котором добрую улыбку моментально сменили презрение, гнев и ненависть. – Тебе не должно быть хорошо, пока мы здесь, понимаешь, ты? – и ударил его в плечо, высоко подняв ногу.

От боли Азизов вновь скорчился, весь съежился, чуть присел, но Доктор не позволил ему:

– Вставай, будешь лежать, когда совсем плохо станет, – сказав это, он ударил его ногой еще раз, теперь в грудь.

Азизов обеими руками схватился за грудь и опять согнулся от боли.

– Я же сказал тебе, не притворяться! Значит, тебя еще не научили, как держаться перед «стариками»? – ударил его Доктор кулаком в лоб, другой кулак попал ему в щеку под глазом.

Тут вмешался Алимжанов, все это время терпеливо ожидавший, когда Азизов сможет опять приступить к работе:

– Докдор, он должэн рыба жарид.

Доктор смягчился, отошел от молодого солдата, но перед этим еще раз внимательно оглядел лицо «шнурка» и молча куда-то пошел.

Азизов продолжил жарить рыбу, стараясь не думать о боли от ударов Доктора.

– Бысдыра, бысдыра, давай, ни успейим ужин! – торопил его Алимжанов.

Фельдшер вернулся через несколько минут и принес намоченную в холодной воде тряпку, сам же положил ее аккуратно ему на щеку:

– Вот так держи одной рукой, чтобы синяк не остался, а другой работай.

Доктора будто опять подменили; он опять говорил с ним довольно ласково, так что новичок даже прослезился: «Что тут за бессердечные люди? Я готов выполнять все их желания, и все равно постоянно получаю от них».

– Бысдыра, бысдыра, – толкнул его в спину Алимжанов.

Через какое-то время появился Касымов и, поприветствовав фельдшера дивизиона легким кивком головы, добрался до казана, где уже лежала гора жареной  рыбы, и начал есть, широко открывая рот и засовывая туда целые рыбины. Скоро закончили жарить, и повар сам взялся отнести казан с рыбой на основную кухню. Старослужащие последовали за поваром, а на какое-то время Азизов остался на летней кухне один, где по-прежнему стоял манящий запах жареного сазана. Азизов дожидался именно этого момента, чтобы достать спрятанный в песок рыбу, от которого он уже успел откусить. Он откопал его и, почистив, снова начал есть. Кое-где к рыбе прилипли мелкие песчинки, они хрустели во рту. Но все равно он доел ее с наслаждением. Потом он отнес оставшуюся посуду и продукты на кухню, как распорядился повар.

Доктор вскоре покинул кухню, на прощание дав Азизову еще раз, хоть и не так сильно, ладонью по шее. От повара солдат получил следующее задание – промыть перловку, убрать «пишивой зал» и небольшой кабинет, расположенный позади него. Закончив с крупой, он приступил к мытью полов, а старики внимательно следили за его работой. В этот раз он старался мыть тщательнее, два раза менял воду, вытер все насухо, как и полагалось. После этого нужно было подавать небольшие кастрюли через окошко в столовую дневальному, который уже стоял с той стороны и ждал. Одну за другой подносил он к окну и передавал кастрюли, а потом хлеб. Из кухни Азизов наблюдал, как «старики» сортировали кастрюли: те, что с рыбой, они оставляли на столах молодежи практически пустыми, опустошив их заранее, а кастрюли с перловой кашей, которые они презрительно отвергали, наоборот, полными до краев.

А после того как все, наконец-то поев – старослужащие жареную рыбу, а молодые перловую кашу – ушли, дневальный, собрав со столов все кастрюли, использованную посуду, должен был подать их ему в посудомойку. Теперь Азизову нужно было войти в посудомойку через другую дверь с улицы. В посудомойке было темно, и после того как он включил свет, заметно светлее не стало. Пол был покрыт толстым слоем жира – это он почувствовал, наступив на него – в углах комнатки можно было заметить крупные остатки пищи, похоже, со вчерашнего дня. Две здоровые крысы пытались схватить эти остатки, но его появление помешало им, они  вмиг исчезли. С трудом преодолев брезгливость, он попытался сориентироваться в помещении. В нем оказалось два окошка, одно из них соединяло его с пищевым залом, другое – со столовой. Второе окошко было открыто, и на подоконнике и передней части железного стола, примыкающего к нему, уже стояла гора грязной посуды. Повар в это время открыл другое окошко из пищевого зала и сказал, что Азизов должен вначале выгрести остатки пищи с посуды в ведро, стоящее в посудомойке, и только потом мыть ее. А потом, как предупредил повар, он должен был вернуться в пищевой зал за огромным пузатым десятилитровым казаном, в котором теперь грелась вода. Еще он должен был перемыть вначале кружки, потом ложки и вилки, а уже потом миски. От рыбы в кастрюлях ничего не осталось, а в других было еще полно перловой каши. Сбросив остатки пищи, он, чтобы  сэкономить время, хотел перелезть через окошко в пищевой зал. Но только он перенес одну ногу и засунул в окошко голову, как тут же увидел недовольное лицо повара, который стоял около печек, на одной из которых возвышался огромный  казан с водой, и невероятно большим половником черпал из него воду и переливал в алюминиевую кастрюлю. Алимжанов очень разозлился и, открыв рот лишь в ширину, так что виднелись только части его верхних и нижних зубов, как у рычащего волка, бросился на него:

– Кто тибя разришил итти атсуда?

Азизов, находившийся в неудобной позе, не успел ничего сообразить и ответить, как тут же получил  сильнейший удар. Его будто пронзило током, да так сильно, что он едва не потерял сознание. Может быть, на какое-то время он и в самом деле отключился.  Такой  острой боли он, пожалуй, еще никогда не испытывал. По мере того, как он начал приходить в себя, он сообразил, что повар нанес ему удар по колену ковшом половника, который он все еще держал в своей руке за деревянную ручку длиной с метр. Ковш был  металлический, толщиной не менее сантиметра, а емкость имел самое малое два литра. Азизов, испытывая невыносимую боль, закричал, застонал, а потом даже не выдержал и заплакал: столь сильна была боль и так жгуча была обида. Но когда боль немного прошла, и он хотел было идти в сторону печки, чтобы вместе с Алимжановым снять с нее большущий казан, повар ударил его сзади еще раз, посередине спины. У Азизова даже не оказалось сил кричать, он только взвизгнул, как жалко бьющаяся добыча в жестоких лапах хищника. А потом у него закружилась голова, и он упал на пол, ударившись о жесткий пол локтями и коленями. Было такое ощущение, что повар сломал ему что-то, может, сам позвоночник, он не мог пошевелиться. Но, когда повар, встав над ним, приказал ему быстро подняться и отнести вместе с ним казан в посудомойку, то от страха повторных побоев он сумел сделать над собой колоссальное усилие и, стараясь притупить боль, медленно встал на ноги и направился к печке. Повар вроде успокоился и начал даже объяснять правила несения наряда по кухне, согласно которым он уже давно должен был начать мыть посуду, а задерживается до сих пор. Если об этом узнает командование, достанется и повару, и даже Касымову, а тот такого не прощает. Сказав это, повар указательным пальцем показал в сторону. Оказывается, Азизов не заметил в слабо освещенном зале Касымова, который сидел в углу на корточках и с удовольствием глубоко затягивался сигаретой. Значит, и Касымов стал свидетелем его очередного зверского избиения, чему он опять не смог противостоять и только трусливо кричал, визжал, корежился от невыносимой боли и обиды и покорно принимал удары. Касымов так и не вымолвил слова, продолжая медленно курить, а повар первым взял за одну ручку казан и сделал Азизову головой знак, чтобы тот взялся за другую.

Они принесли огромный казан в посудомойку. Азизов, как было ему объяснено, приступил первым делом к мытью чашек и только успел перейти на ложки и вилки, как вдруг открылась дверь посудомойки, и Касымов с двумя молодыми солдатами – Кузьмой и Сардаровым – вошел в кухню.

– Ани памогут тибе, – сказал он, быстро оценив состояние дел, а потом, обернувшись вновь к солдатам, пришедшим с ним, заорал:

– Давайте фсо, быстра! Штобы фсо была чисда! Патом праверу.

Пригрозив молодым для острастки еще раз, Касымов ушел. Кузьма и Сардаров должны  были после ужина готовиться к утреннему осмотру и находились, наверное, в бытовой комнате, где Касымов и поймал их. Приступив к мытью посуды, молодые солдаты быстро закончили работу вместе с новичком и вновь ушли в казарму, оставив Азизова одного. Теперь оставался только сам казан. Помыв его, он  вылил воду из него в трап, находящийся на полу. Азизов уже был весь мокрый, и брюки, и роба. На рукавах кое-где образовались жировые пятна. Жирные брызги попадали на его обмундирование при каждом погружении посуды в казан и испачкали его сильно. Ноги тоже промокли насквозь, особенно правая из-за дырки в ботинке. Оба ботинка были теперь полны воды и чем-то еще, состоящим из смеси жира и грязи. На мокром и жирном полу маленькой, тесной посудомойки Азизов скользил как по льду, часто ему приходилось хвататься за стол, чтобы не упасть. Солдат устал и очень жалел себя. Но, глядя на горы вымытой посуды, он вдруг испытал облегчение, будто совершил что-то очень важное. Ощущение было одно: наконец-то это кончилось. Будто ему больше в своей жизни, ставшей теперь такой жалкой и ничтожной, ничего не нужно было. Такое состояние Азизов испытывал всегда, когда ему доводилось выполнить тяжелую работу ценой невероятных усилий. После этого обычно наступала эйфория, которая, однако, не могла длиться вечно; как правило, это состояние кто-то нарушал. На сей раз из этого мучительно-блаженного состояния его вывел  повар.

– Ты гдэ, Азизоф?!! – за этим последовало ругательство, касающееся матери.

На душе стало опять мерзко и гадко. Хотелось ответить тем же или же спросить, при чем тут вообще его мать? Он представил себе свою мать, внутри как будто что-то поднялось, и он сжал кулаки с намерением броситься на противника. Но… тут в голове возникли сцены вчерашних и сегодняшних избиений, и он подавил в себе сопротивление. Приняв позу человека, готового делать все, что от него потребуют, – лишь бы не били – стал ждать приказаний со стороны повара. Долго ждать не пришлось; скоро Алымжанов сам появился в посудомоечном помещении. Вытянув свою выбритую наголо голову вперед, как кобра, готовящаяся прыгнуть на беспомощную жертву, он бросился на Азизова:

– Тфаю мат, не слышышь, как я тибя заву?

Алимжанов ударил его носком своего ботинка в голень. Видимо, он был в этом мастер, хорошо знал особенно болевые точки. Азизов вновь застонал от боли.

– Давай бысдыра за мной, – Алимжанов повел его за собой в пищевой зал.

– Вазми триапку и памой бысдыра пол.

Молодой солдат, все еще держась за больное место, взялся за мытье полов. Алимжанов все время торопил его, ругал за медлительность и поддавал то ногой, то черпаком.

Было уже двенадцать часов ночи, когда повар разрешил Азизову идти вместе с ним в казарму спать.

Утром повар поднял его на полчаса раньше общего подъема, в шесть часов, чтобы готовить завтрак. После завтрака его никто не трогал; Алимжанов и Касымов были сильно заняты чем-то своим. Только после обеда ему вновь досталось. Вначале бил его Алимжанов – за то, что плохо вымыл чашки после завтрака. А потом за него опять взялся Касымов, стегал его несколько раз ремнем за то, что он медлил c мытьем посуды и уборкой и задерживал сдачу наряда.

Потом пришел новый наряд, все проверил, остался недоволен и заставил его еще раз убрать в посудомойке и пищевом зале, кое-что перемыть, кое-что перетереть или переставить. Он опоздал на вечернюю прогулку с песнопением и просмотр информационной программы «Время» по телевизору. Но за него объяснился Касымов, сказав, что Азизов сдает кухонный наряд. Все, понимая, что это такое, особенно для молодого воина, усмехались и перестали его ждать и искать. Азизова отпустили только около одиннадцати вечера. Он еле стоял на ногах; все тело гудело, болело от ударов повара, Касымова, Доктора и других старослужащих. Больше всего он мечтал как можно быстрее добраться до постели и лечь наконец спать. Потом будь что будет, а сейчас спать. Стараясь как можно незаметнее проскользнуть к своему месту в казарме мимо дневального, он шмыгнул, разделся, сложил на табуретке одежду и забрался на второй ярус. Твердая, узкая солдатская кровать показа-лась ему такой мягкой и уютной, как будто она была из лебяжьего пуха, и сразу уже уснул. Проснулся от громкого крика дневального:

– Дивизион! Подъем!

В первый момент он даже не сразу сообразил, где он и почему надо расставаться с теплой постелью и сладким сном. Но грубый окрик прямо в ухо быстро расставил все по местам:

– Вставай, эй, быстро!..

Азизов увидел перед собой перекошенное лицо одного из «стариков». Тот, стянув с него одеяло, тащил его вниз:

– Ты должен раньше всех просыпаться и в строй! Что ты медлишь, а?

Азизов даже не пытался вырваться из его крепких рук, лишь постарался успокоить его жестом, означающим послушание, и быстро спустился с кровати. Наспех одевшись, он   проскочил между кроватями и выбежал во двор. У него было всего пять минут, чтобы сбегать в туалет. Затем надо было строиться на утреннюю зарядку, на которую вышли опять не все старослужащие. Побегав несколько кругов по плацу, вновь построились в ряд, чтобы выполнять упражнения. А они давались Азизову теперь еще труднее; он был медлителен, слаб физически, к тому же со вчерашнего дня хромал на одну ногу, после того как повар ударил его в голень. Другие солдаты посмеивались над ним, а некоторые, в первую очередь «старые», и откровенно оскорбляли молодого солдата. Азизова ранило каждое слово, но изменить он ничего не мог. Он с нетерпением ждал, когда же кончится зарядка. Наконец закончилось и это. Опять он испытал облегчение от того, что на данный момент все позади. Хотя он знал, что начнется новый этап, и все повторится в каком-нибудь новом варианте.

Умывшись, Азизов опять вернулся на плац, и в строю отправился вместе с другими в столовую. Молодые солдаты как обычно быстро расселись за столом и сразу набросились на еду. В кастрюле и на этот раз стояла перловая каша, на столе лежали целые буханки серого хлеба; еще несколько небольших круглых кусков сливочного масла, которое досталось опять же не всем. Среди последних оказался, конечно, и наш герой. Ему пришлось вновь довольствоваться лишь перловкой; Азизов заставил себя есть ее, но после нескольких ложек отставил тарелку. Из-за стола он выше почти таким же голодным, каким пришел в столовую.

Когда, почистив обувь и бляху, он опять встал в строй, молодой лейтенант внимательно оглядел его и спросил, как он себя чувствует. Азизову захотелось рассказать ему все – и про издевательства, которым он подвергся за два последних дня, и про постоянное чувство голода и про жуткие побои на кухне… Но вдруг он опомнился: этого же нельзя делать в армии. Здесь свои законы: он должен все терпеть. Хотя бы до конца этого года, пока нынешние старослужащие не уволятся в запас. Тогда ему и солдатам его призыва должно стать легче, тогда их будут называть «молодыми», а звание «шнурков» перейдет следующему призыву. А через год они уже будут называться «черпаками» и сами смогут командовать вновь прибывшими солдатами. А прослужив полтора года, перейдут в категорию хозяев дивизиона. Азизов живо представил, как он, отслужив полтора года, опустил ремень, ушил брюки и поднял поля шляпы, просунув в них куски проволоки, чтобы они не висели, а стояли как у настоящей ковбойской шляпы из фетра; а это разрешалось делать только отслужившим от года до полутора. Вот он входит в столовую; молодые расходятся, чтобы уступить «старику» дорогу. А он, пройдя по столовой, ударит кулаком по столу, проверит кастрюлю, криком позовет старшего наряда по кухне, а, может, даже самого повара и отругает их, а потом потребует чего-нибудь получше из запасов повара. Потом обязательно даст кому-то из молодых по башке – найдет за что. А если кто-то выступит против него, то эти ребята, которые вместе с ним несут сейчас все тяготы службы, поддержат его, и они вместе будут бить и наказывать строптивца. Да, это будет замечательно, когда он сам станет старослужащим, и тогда все будет наоборот: он сам начнет командовать молодыми, делать с ними то же самое, что делали сейчас с ним «старики».

Он старался даже иногда найти в этом порядке нечто справедливое, ведь «старики» были  и впрямь старше по возрасту и армейскому опыту. А слушать и выполнять распоряжения старшего, опытного, к тому же имеющего власть – что ж в этом плохого? А потом, как и многие молодые люди, а может, и все люди, он тоже уважал силу, смелость и отвагу. Конечно, немалую долю в этом уважении играл все тот же страх. Не будь этого мерзкого чувства, жил бы он себе так, как самому хотелось. С другой стороны, его мучил вопрос:  почему же физическая сила должна вызывать больше уважения, чем знания и интеллект, почему она здесь предпочтительнее? Ответов на эти вопросы у него пока не было. С одной стороны, он сам хотел быть храбрым,  сильным, бесстрашным, но, с другой стороны, вполне мог бы обойтись и без этого, если бы среда этого не требовала. Но как быть, как противостоять этой среде, ее жестокости?  Чем больше он обо всем этом думал, тем тоскливее становилось на душе – выхода не виделось. Было очень обидно, одиноко и больно. Азизов готов был сейчас покаяться перед прапорщиком и умолять его о прощении, чтобы тот помог ему вернуться обратно в полк. Иногда он даже начинал надеяться, что в один прекрасный день его действительно вызовут обратно в полк. А пока… хоть бы уже Марданов скорее вернулся к нему в дивизион!

В тот день Садретдинов опять повел его вместе с Кузьминым выдергивать траву в окопе. Пока они работали, пришел старший лейтенант, который дежурил в ту ночь, когда избивали Азизова с Мардановым. Старший лейтенант открыл какой-то ящик на пусковой установке и начал ковыряться в нем. Как много было в этом ящике проводов; офицер какие-то из них соединял, какие-то разъединял, что-то измерял приборами. Будучи гуманитарием Азизов только изумлялся этой сложной системе внутри пусковой установки ракеты. Садретдинов в присутствии офицера держался с солдатами не так сухо, казался более терпеливым и внимательным. Но стоило старшему лейтенанту уйти, все это куда-то вмиг исчезло.

Когда подошло время обеда, Садретдинов привел их во двор дивизиона. В этот день Азизов поступил в первый раз дневальным в паре с Кузьминым. Вместе с ними вступили в наряд Прокопенко и Грековский из старослужащих: первый дежурным сержантом и разводящим по караулу, второй часовым. Оба они были из кубанских казаков, и молодые солдаты считали их самыми жестокими из «стариков». Также как Касымов, Алимжанов и Доктор они могли избивать особенно безжалостно и даже без причины. Рассказы  о жестокости Прокопенко – хилого, маленького, веснушчатого сержанта с неожиданно мощным басовитым голосом из первой батареи – вызывали особый ужас. Он был к тому же артистичен, этот Прокопенко, любил изображать офицеров за их спиной. Но никогда, когда он даже громко смеялся, ему не удавалось скрыть постоянное недовольство и необъяснимую жгучую ненависть ко всему. Его бас раздавался по дивизиону очень часто, особенно когда он кричал на молодых или вел строй.

И вот теперь Азизову предстояло сутки находиться в распоряжении этого человека. Вначале все шло вроде нормально: Прокопенко, приняв наряд у сержанта, дежурившего прошлые сутки, начал объяснять новеньким правила несения дневальной службы. При этом он только раз повысил голос на Кузьмина из-за того, что тот замешкался на секунду с выполнением его указания объяснить кое-что Азизову. Потом Кузьмин отправился в столовую накрывать столы к ужину. Пока он гремел посудой, Азизов стоял у тумбочки. Тут вошел Прокопенко, спросил, где Кузьмин, и отправился в столовую. Через пару минут до Азизова донеслись крик, вой и плач Кузьмина. Это Прокопенко «воспитывал» его, а тот плакал и умолял о пощаде. Азизов стоял молча и переживал за своего товарища. Внутри к тому же гнездился страх, что достанется и ему. Азизов ловил каждое слово сержанта, внимательно следил за всеми его действиями, старался как можно четче выполнять все, что тот говорит, лишь бы избежать наказания. Прокопенко вышел на крыльцо, посидел, но через короткое время встал и вновь вошел в казарму. Вдруг он ускорил шаги и чуть ли не бегом направился к Азизову. За несколько шагов до молодого солдата он поднял одну ногу и с силой врезался в него. Удар был неожиданным, и как бы Азизов ни старался закрыться руками, напрячь свое тело, защититься ему не удалось, Прокопенко попал ему прямо в живот.

Сержант на этом не остановился; от беспомощности и жалкого вида «противника» он завелся еще больше. Он бил солдата куда попало: по голове, плечам, шее, груди, по животу и по ногам. Азизов испытывал от этих беспрерывных ударов боль, обиду и недоумение: за что? Потом, наконец, догадался: сержанту это доставляло удовольствие. Избивая молодого солдата, этот человек, мало отличающийся от животного, пыхтел, издавал какие-то звуки, выражающие что-то вроде смеси гнева, радости и наслаждения. Он напоминал жабу, маленькую, с мясными родинками жабу, вызывающую своим видом тошноту. Когда сержант устал, он молча ушел в столовую. Через несколько минут туда пошел и Азизов.

Прокопенко дал ему несколько поручений и стал ругать Кузьмина за плохую работу в столовой. Азизов должен был еще раз выравнивать столы и скамейки, правильно расставить кастрюли, разложить ложки, вилки. Он старался делать все аккуратно и быстро, чтобы не сердить Прокопенко. Но, тем не менее, когда он нагнулся над столом, то получил сзади увесистый пинок. Даже не посмев обернуться, он продолжал работу, делая вид, будто ничего не произошло. Но не тут было. Прокопенко взял его сзади за уши и стал тянуть. Азизов ничего не предпринимал, только стиснул покрепче зубы. Прокопенко отпустил его уши и стал колотить кулаком по голове. Азизов упал на колени, уронив при этом одну тарелку. Это разозлило сержанта еще больше. Теперь он бил солдата еще и ногами.

– Вставай…– заорал сержант и, выругавшись, ударил его еще раз ботинком в бок. – Вставай, тебе говорю, быстро…– опять последовало ругательство.

Азизов медленно, с трудом поднимался с пола.

– Подними кастрюлю! Кастрюлю подними!..– сержант начал бить его ногой в зад.

Азизов пытался встать, под градом ударов он не мог сообразить, что от него еще требуется, кастрюля продолжала стоять на полу. Побои не прекращались. На юного солдата нашло какое-то отупение: бьют и все, через какое-то время все равно это закончится. Он пытался опять уверить себя, что ничего страшного не происходит, «все нормально», хотелось сохранить хоть долю самоуважения. Пока сержант его бил, он думал совершенно о других вещах и не понимал, что же от него требуется. Он старался угодить сержанту, играть роль хорошего, послушного мальчика. Но ничто не помогало. Понимая, что стоять нельзя, он пытался что-то предпринять… Движения его стали замедленными, взгляд отсутствующим, он выглядел каким-то заторможенным; бросаясь непонятно за чем, лишь бы создать вид определенного действия. Прокопенко, кажется, не замечал, что происходит с Азизовым, он стоял да ждал, когда же его приказ будет выполнен, не забывая при этом пинать солдата ногами, будто футбольный мяч. Азизов наконец-то поднял кастрюлю с пола, не будучи все еще уверенным, что именно это нужно было делать. Сержант, схватив его за воротник, заставил встать, потом ударил еще несколько раз по голове. После этого он наконец-то оставил Азизова в покое, но, выходя из столовой, не забыл пригрозить, что если что не так, наказание будет еще хуже.