Текст книги "Дивизион"

Автор книги: Вугар Асланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Захид как во сне чуть ли не с закрытыми глазами снял предохранитель автомата на ощупь и тут же нажал на курок. Его самого трясло сильно. А автомат выстрелил непонятно куда. Но кажется в сторону леса. Только выстрел получился одиночным.

– Поставь на очередь, безмозглый идиот! – кончалось терпение сержанта.

Захид опять на ощупь переключил ведение огня на автоматический режим – автомат он знал хорошо; много приходилось тренироваться в учебке. Не глядя, Захид опять нажал на курок. Раздалась очередь. Только он забыл хорошенько прижать к своему плечу приклад автомата, который чуть ли не разнес ему плечо. От боли Захид чуть не крикнул, но она быстро прошла. Чуть подняв голову, он опять нажал на курок: вновь раздалась очередь в сторону леса. Выстрелив, он опять спрятал голову. Хабибуллина больше слышно не было. «Не ранили его?» – подумал Захид. Потом быстро забыл о нем и выстрелил в сторону леса еще раз. Страх немного уменьшился. Этот бой чем-то даже стал напоминать ему игру в войну со своими сверстниками в детстве. Только там стреляли не по-настоящему, настоящих ранений и смертей тоже не было. Недалеко от него вел бой лежа, как и он, один из солдат, сидевший с ним в задней части броневика. Захид даже не успел с ним познакомиться. Он находился на лечении в госпитале от прежней раны, недавно вернулся, и его сразу взяли на задание как опытного солдата. Лежа, он беспрерывно стрелял то в одну, то в другую сторону. Захиду подумалось, что это делается ради того, чтобы устрашить врага. Вдруг его сосед высоко поднял голову и оглянулся в сторону леса. Захид знал, что это делать нельзя. Нельзя так высоко поднимать голову и долго оставаться в таком положении.

Так учили его на тренировках до отправления в батальон. Захид хотел предупредить  соседа, крикнуть, чтобы он был осторожен. Но не успел, увидел, что сосед упал на бок, головой к нему. Его каска была пробита пулей, из под нее текла кровь. Вражеский снайпер, выждал момент, когда солдат проявил непростительную неосторожность. Что делать? Помочь ему? Вытащить из-под огня? Это означало бы подвергнуть себя опасности. Он решил ползти к раненому, а может, уже убитому солдату, вернее, заставил себя. Не прополз и двух метров, как пули засвистели над его головой. Снайпер, сидящий в кустах, хотел помешать ему спасти своего товарища, и заодно подстрелить и его самого. Какое-то мгновение Захид колебался. Бойцу, возможно, уже не поможешь: ранение в голову – не шутка. Но потом отругал себя за малодушие и решил все-таки доползти до пострадавшего бойца, лежащего уже совсем недалеко. Пули опять засвистели над ним. Стараясь как можно плотнее прижиматься к земле, будто желая сравняться с ней, Захид дополз до раненого. Пули падали в землю перед ним, делая небольшие отверстия на ее поверхности. Схватив раненого за руку, Захид пытался проползти обратно. Вражеский автомат заговорил с новой силой. К счастью, опять мимо, пули не попали – ни в него, ни в раненого. Захид удивлялся себе… Страх его полностью куда-то исчез, вдруг привалила уйма энергии и силы, с которой он продолжал тащить раненого.

Их броневик продолжал гореть и мог в любую минуту взорваться, поэтому нужно было держаться от него как можно дальше. Захид сумел оттащить раненого дальше вглубь позиции, а тут уже подоспели санитары из батальона. Лежа на земле, и желая чуточку отдохнуть перед тем, как вновь вступить бой, Захид посмотрел вперед и встретился с одобрительным взглядом Хабибуллина. Выходило, что сержант все это видел. Захид от этого еще больше воспрял духом и пополз обратно к своей изначальной позиции.

Батальон пытался окружить лес, чтобы не дать «душманам» уйти, но осуществить этот план пока не удавалось. Лес был большой, находился на склоне горы, что создавало массу трудностей для продвижения техники. Вдруг появились вертолеты, которые тут же начали бомбардировку леса. Треск ломающихся деревьев, шум убегающих зверей, улетающих от опасности птиц наполнили лес. Вертолеты для поддержки вызвало командование батальона. После бомбардировки стрельба со стороны леса заметно стихла. Нужно было войти в лес,  чтобы добить врага. Таково было приказание командования. Вертолеты, выполнив свою работу, улетели обратно. Батальон начал входить в лес. До переднего края, в котором оказались Захид и Хабибуллин, добрался командир их роты Зотов и принялся командовать дальнейшей операцией. Какое-то время было тихо. У каждого дерева, за каждым кустом мог оказаться враг, поэтому требовалось быть предельно осторожным. Все чаще стали попадаться им тела убитых «душманов», нужно было подбирать и оттащить их из леса и похоронить в одной общей яме. «Душманов» видно не было. Видимо, оставшиеся в живых сумели уйти до того, как батальон вошел в лес. Уйти вместе с ранеными они вряд ли смогли бы, поэтому их, скорее всего, пристрелили перед уходом, чтобы они не попадали в руки «шурави».

Когда вернулись в батальон, провели обсуждение боя, подвели итоги: сколько убито «душманов». Потери батальона: двое убитых и одиннадцать раненых. А рану спасенного Захидом солдата оценили как несмертельную, и тот, по всей видимости, должен выжить. Это очень обрадовало Захида. А Хабибуллин при офицерах сказал, что рядовой Эсрари сегодня вел себя мужественно в своем первом бою и рассказал, как он спас раненого товарища. Все хвалили Захида и сказали, что он вернется домой с медалями да орденами. О том, как позорно и нелепо вел он себя вначале, Хабибуллин ничего не сказал. Наверное, не многие это заметили. Через это прошли все опытные бойцы.

– С боевым крещением! – сказал командир роты и крепко пожал ему руку, а потом даже обнял. – Теперь будем брать тебя в бой каждый раз. Так что держись. Домой вернешься с полной грудью орденов.

Все служащие в батальоне казались Захиду теперь родными. Давно он не испытывал таких теплых чувств, да еще по отношению к чужим людям. Когда провели вечернюю проверку роты, многие заплакали при назывании имен погибшего солдата из их роты. А когда называли раненых, все глубоко и печально вздыхали.

После этого Захид много раз в составе батальона ходил на боевые операции. «Душманов» нужно было найти и уничтожить повсюду, где бы они ни были. «Моджахеды» скрывались нередко в деревнях, им помогали местные люди продовольствием, прятали их от советских солдат. Если кто-нибудь сообщал о их местонахождении «шурави», то есть «советским», их ждало очень жестокое возмездие. Убивали не только этих людей, не щадили членов их семей – ни детей, ни женщин: резали и оставляли лежать тела, чтобы это послужило уроком для других, сотрудничающих с «шурави», «с врагами Всевышнего». При

этом в батальоне делили деревни на «свои» и «душманские». «Душманских» насчитывалось все больше и больше. Бывало, что деревня, считающаяся вчера «своей», сегодня становилась «душманской». В батальоне считали, что на сторону «моджахедов» переходят от страха. Оказывать требуемую защиту дружественным деревням советские войска не были в состоянии, как и революционное афганское правительство. До них «моджахеды» добирались беспрепятственно и устраивали кровавый суд над жителями. Несколько раз после таких событий советские батальоны пытались защитить дружественные деревни, оставив там часть своих сил. Даже это не всегда помогало. Бывало, что, подкравшись к деревне, «моджахеды» вырезали весь отряд советских бойцов. Они умели для этого выбрать нужное время. Даже в дружественных «шурави» деревнях всегда имелись люди, которые помогали «душманам». В советских частях это тоже знали. Бывало, что в одной и той же деревне одни люди работали на «шурави», а другие на «моджахедов». Устраивать расправу над помощниками «душманов» советские военные не могли и не считали нужным. Так можно было еще более ухудшить неустойчивое отношение к себе среди населения. Только казалось, что «моджахедам» население доверяет все больше и больше, считая их своими. А отношение к «шурави» ухудшается.

В победу теперь уже не верили и советские военные. Зачем нам нужно было лезть в эту яму – таким вопросом задавались все больше и больше солдат и офицеров. С приходом двух молодых лейтенантов в роту, в которой служил Захид, о бессмысленности афганской войны стали говорить все чаще и чаще. Этим лейтенантам нужно было служить всего два года. Петренко и Панфилов были друзьями еще по годам учебы в политехническом институте в Ленинграде. Окончив институт, оба получили звание лейтенанта и были отправлены служить в Афганистан, и попали в один и тот же батальон, в одну и ту же роту. Каждый из них командовал взводом. Петренко стал командиром взвода, где служил Захид, и через какое-то время они подружились. Этот молодой лейтенант по характеру мало подходил для военной службы. Он не был готов к боевым действиям, сильно переживал по поводу происходящего. Узнав, что Захид один год проучился на факультете востоковедения, он начал сближаться с бывшим студентом. Его очень интересовали поэты Востока. Он знал, что в Азербайджане жили много поэтов, которые писали и на арабском, и на персидском, и на современном азербайджанском. Особенно хорошо он знал и любил Низами. Рассказал Захиду, что во время блокады Ленинграда люди провели его юбилей – восьмисотлетие со дня рождения. Петренко успел прочитать все его поэмы на русском. Ему очень нравилась поэма «Хосров и Ширин», очень интересной он считал и поэму «Семеро красавиц». В «Лейли и Меджнуне», по его мнению, куда глубже была показана история любви, чем даже у Шекспира в «Ромео и Джульетте». А «Искандернаме» он читал отрывочно, самые важные места. Знакомы ему были и труды советских востоковедов о Низами. Он сам хотел когда-то стать востоковедом, но родители помешали, говоря, что эта профессия малоперспективная, и уговорили его учиться на инженера.

– Интересно, –сказал он однажды Захиду на досуге, – я думал, что идея справедливого общества принадлежит Томасу Мору. Читал его «Утопию». А оказывается, Низами мечтал об этом на три столетия раньше, еще в двенадцатом веке и сформулировал свое видение такого общественного устройства.

Захид очень радовался, что неожиданно нашелся такой собеседник, с которым он мог поговорить о литературе Востока, которая в Стране Советов была не так уж популярна. Он рассказал Петренко, что, несмотря на то, что Низами писал на персидском, и сегодняшние азербайджанцы читают его книги в переводе, он является национальным поэтом Азербайджана: матери читают строки из его поэм над колыбелью младенцев, дети растут на его стихах, взрослые цитируют мудрые изречения из его книг, подходящие  и сегодня ко многим случаям жизни. Петренко рассказал ему, что его удивляет сила произведений Низами; как он пытается любовью женщины воспитать развратного принца в «Хосрове и Ширин», чтобы он стал справедливым правителем. Его убивает собственный сын, чтобы овладеть своей мачехой, красавицей Ширин. В «Семерых красавицах» шаха Бахрама учит, как нужно править страной, пастух. Захид был уверен, что в лице Бахрама Низами хотел найти ответ на вопрос, как может один правитель построить справедливое общество. Этот вопрос поэт поставил еще в своей первой поэме «Сокровище тайн». В каждом новом произведении он продолжал эту тему, каждый раз пытаясь расширить и углубить решение поставленного им вопроса – каково должно быть справедливое общество? И в следующем произведении он продолжал искать новые пути разрешения проблемы. Петренко полагал, что Низами правильно понял, что правление Бахрама не может длиться долго и поэтому он так неожиданно погибает в конце поэмы. А в «Искандернаме» он вооружил Александра Македонского идеями греческих философов, которые искали ответ на извечные вопросы. Александр Македонский, которого на Востоке называли Искандером, в поэме Низами хочет своим мечом, силой установить справедливость на земле. Низами ставит здесь те же вопросы, что и в своих предыдущих поэмах: можно ли силой одного правителя образовать общество, добиться справедливости и равенства среди людей на всей земле. По Низами, это – цель политики и завоеваний Македонского. Только после долгих лет борьбы во имя справедливости он, встретив людей на севере, понимает, что все его усилия были напрасны. Создать справедливое общество на земле невозможно. По мнению Захида, «Страна Йеджуджов на Севере», которую обнаруживает Искандер к концу поэмы, являлась вершиной исканий Низами. Он описал здесь общество, которое было изначально справедливым: все владения общие, нет богатых и бедных, нет также воровства и зависти. Никто не охраняет стада, никто не вешает на свою дверь замок. Низами приходит к тому, что все усилия создать справедливое общество, общество равных, тщетны. История должна была иметь, наверное, другой путь развития, чтобы люди пришли к такому справедливому обществу – обществу равных.

Лейтенант считал, что на Низами очень сильное влияние оказали греческие философы, и возможно, что «Страну Йеджуджов» он описал, вдохновившись платоновской «Политией». Хотя, в отличие от низаминской страны, управляемой общиной, «Политией» правят философы, и у них даже женщины общие, чего нет у Низами, возможно, это влияние его мусульманской веры. Захид рассказал Петренко о том, как его отец считал, что на греческих философов, как на Низами, очень большое влияние оказало учение Заратустры, которое позже выросло в отдельную религию. Заратустра впервые заговорил о равноправии женщин и мужчин, а его жрецы, особенно живший в пятом веке Маздак, воспевали свободную любовь. Сам Заратустра в отличие от авраамических религий говорил о том, что справедливость нужно установить на земле, а не надеяться на воздаяние в небесном царстве за заслуги и муки земные. Низами разделяет многие принципы Заратустры, только не общность женщин. Это не только, рассказывал Захид, связано с тем, что он как мусульманин не мог этого допустить. С другой стороны, ложны представления об исламе у других, народов, если они считают, что женщина только в этой религии полностью бесправна. Укрытие соблазнительных частей тела и волос усвоено как христианством так и исламом у иудаизма. Ислам перенял у иудеев еще и принцип многоженства и установил ограничение четырьмя женами, когда у последователей иудаизма никакого ограничения в приобретении жен изначально не было. Потом они под влиянием ислама ограничили максимальное количество жен до четырех. На той земле, называемой европейцами Ближним Востоком, царила многие столетия свобода любви. Эту свободу иудеи, а позже христиане и, наконец, мусульмане сочли развратом и хаосом и дали последователям таких убеждений имя  «язычники». Хотя, в отличие от многих доавраамических религий, зороастризм не является многобожеством. В ней есть один бог – бог света, добра, справедливости и правды Ахура Мазда, или как его на Востоке называют, Хормуз. И есть у него один противник – злой дух Анграманью, нарекаемый сторонниками этой религии Ахриманом. И Анграманью очень сходен с образом Дьявола – Иблиса. Заратустра проповедовал свое учение четыре тысячи лет назад и оказал очень большое влияние на все авраамические религии: иудаизм, христианство и ислам. Но, несмотря на это, все эти религии считают его учение «языческим», с которым надо бороться. Только во многом эти религии сами проповедуют то, что намного раньше говорил Заратустра. Самым неприемлемым для последователей Яхве – Аллаха является именно свобода любви, воспеваемая Заратустрой как высшее земное благо. Народ на восточной земле был развратен, как считали последователи Танаха, Евангелий и Корана. Арабы, когда начинали завоевывать Азербайджан, описали жизнь и обычаи сторонников Заратустры в этой «Стране Огней»: они воспевают свободную любовь, не ограничивают себя в ней. Когда устраивают праздники, то играют в одну игру вместе со своими женами, в ней мужчины и женщины гоняются друг за другом. И кто кого поймает, с тем и может тут же предаваться любовным утехам. Арабы, как иудеи и христиане в свое время, решили бороться против «свободной любви», которую они считают развратом. Одним из правил ислама считается, что человек должен победить свои страсти и ограничить себя в получении наслаждений, что называется «большим джихадом». А поскольку не только определенные части женского тела, волосы, но и женское лицо в исламе считается эротичным, он устанавливает, что и его не следует показывать чужим мужчинам, чтобы не соблазнять их, не вводить в искушение.

Учение Заратустры теперь очень заинтересовало молодого лейтенанта, который об этом почти ничего не знал. Захид рассказал ему еще об «Авесте», священной книге сторонников Заратустры, которых также называют огнепоклонниками. А вообще-то, несмотря на всю близость между ними, огнепоклонничество – другая религия, более древняя, оказавшая существенное влияние на зороастризм, который сохранил святость огня как источника света и тепла, что является символом бога Хормуза – Ахура Мазды. А Заратустра тоже европейское название, по-персидски и по-азербайджански его зовут Зярдюштем или Зардоштом. Когда пришли арабы, они не трогали ни албанов – христиан, ни иудеев, живших на территории Азербайджана, и разрешили им сохранить свою религию, поскольку в исламе считается, что первые книги от бога Яхве – Аллаха ниспосланы иудеям: Танах, Евангелие, а потом только арабам – Коран. Как и первые три книги, четвертая книга Яхве  – Аллаха Коран считает превращение последователей неавраамических религий в ислам благим и верным делом. Так арабы поступили везде со сторонниками Заратустры, предлагая им меч или Коран. Примешь ислам – жить будешь, не захочешь его принять – умрешь. В Азербайджане до сих пор сами люди друг друга называют «мусульманами от меча». Но с другой стороны, в Коране говорится, что «нет принуждения в религии». Еще: «У вас есть своя религия, а у нас своя религия». Так, каждый, по Корану, свободен в своем вероисповедании, кроме «язычников» – многобожников, поклоняющихся идолам. Малый «джихад» означает именно войну с ними. Отец его, рассказал Петренко Захид, считал, что глубокие противоречия свойственны не только исламу, но в не меньшей мере также и иудаизму и христианству.

Однажды, когда у взвода было не много работы, Петренко сказал бывшему студенту следующее:

– А вот что я хотел бы еще раз сказать о Низами: он понял, что добиться справедливости на земле ни мечом, ни умом невозможно. Такое общество могло бы возникнуть само, если бы люди захотели этого, но человечество пошло по другому пути.

– Но все равно мечта о справедливом обществе является очень давней мечтой человечества, – не согласился Захид с Петренко. – Чтобы все были равны, не было ни богатых, ни бедных, один не эксплуатировал другого.

– Но такое общество создать невозможно, это утопия! – вышел из себя лейтенант. – Ты хочешь сказать, что наше советское общество является таким?

Захид ничего не смог ответить ему, пораженный такой реакцией лейтенанта.

– Да это на бумаге у нас, а не на деле. Нет никакого равенства, один сплошной обман. Вот Низами именно в этом был прав, говоря, что все усилия устроить справедливое общество равных – тщетны. А мы не поняли этого. Жаль, что его не знали ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин. А вот Сталин его знал очень хорошо и даже, как я где-то читал, цитировал. Но идеи Низами он использовал для себя, а понимал и толковал его, как ему было выгодно и как он хотел.

Для Захида не всегда было приятно слушать критические выступления лейтенанта, только возражать ему он тоже особенно не мог. Так его воспитали дед и отец, он верил, что все, что рассказывает лейтенант, – это только недостатки советского общества, которые можно исправить, если постараться. А что касается Низами, то профессор Эсрари считал, что его идеи были выдающимися для своего времени. А Маркс и Энгельс нашли научные пути построить справедливое общество на всей земле. Лейтенант с этим не соглашался, рассказывал, что он в институте начитался произведений Маркса, Энгельса и Ленина, и не верит, что все это осуществимо. А что касается научного коммунизма, то эта вообще ерунда какая-то. Однажды, во время одной из «душевных бесед» с Петренко, их застал другой лейтенант:

– Что, Эсрари, теперь он тебя нашел для своей болтовни? Ты его особенно не слушай, то, что он говорит, – чепуха. Ты знаешь, он мне все пять лет уши прожужжал в институте, и в конце концов я послал его подальше. То же самое придется сделать и тебе.

Тут Панфилов обратился прямиком к Петренко:

– Иван, ты зачем развращаешь советского воина, портишь его моральный облик? Да еще во время ведения боевых операций? Ты знаешь, вам обоим может достаться за это.

– Слушай, Коля, ты лучше иди, своими делами занимайся. У тебя свой взвод и иди воспитывай своих подчиненных в духе строителя коммунизма. А у меня с моим конкретным подчиненным другие разговоры, которые тебе не понять, – сказал с досадой Петренко, желая отвязаться от Панфилова.

– А о чем вы таком говорите, интересно, что мне, человеку с высшим образованием, не понять? – не отставал Панфилов.

Петренко попытался отмахнуться еще раз:

– Коля, ты всю жизнь читал классиков марксизма-ленинизма, восхищался ими, вот иди и читай дальше, вон у замполита их полно. А потом рассказывай о них своим подчиненным. А у нас более глубокие разговоры с рядовым Эсрари, для которых мы редко находим время.

– Что, Иван, ты хочешь сказать, что вы умнее Маркса, Энгельса и Ленина? – с нескрываемой иронией спросил Панфилов.

– Умнее, не умнее, но есть вещи, которых в их книгах не найдешь.

– Ах, вот оно что. И о них знаете только вы двое?

Петренко в ответ только вздохнул с досадой и отвернулся от своего друга.

– Слушай, я знаю, что ты ему талдычишь: демократия это у них на Западе, это у них социализм, а у нас черт знает что. Слушай, кончай ты пудрить солдату мозги. Ему, как и тебе, еще служить долго. Не только служить, да еще воевать.

– Долг свой интернациональный выполнять да, скажешь? – спросил на этот раз Петренко издевательским тоном.

– Да, интернациональный долг выполнять, а что? – спросил Панфилов.

– Слушай, Панфилов, иди выполнять свой интернациональный долг, а мне не мешай углублять свои знания по восточной литературе и исламу, – попытался еще раз закончить разговор Петренко.

– Ага, значит, это важнее для тебя, чем интернациональный долг выполнять?– спросил на этот раз с вызовом Панфилов.

– Да, важнее, а что тебе не нравится?

– Тебе точно достанется от командования. Это тебе не институт, где все твои выходки терпели, – Панфилов ушел, махнув на него рукой.

На встречах с Эсрари Петренко действительно говорил об издержках советской системы и хвалил жизнь в Соединенных Штатах и в Западной Европе.

– Они живут как люди: поработал и домой – отдыхать. Какая на Западе культура – во всем, и даже в быту, какая литература, какая музыка, театр! А производство! Товары! Смотри, что мы производим и что они. Мы их ругаем, называем загнивающим капитализмом, а сами стараемся достать у спекулянтов их товары за бешеные деньги. Даже религия у них «культурнее»: сидят в церкви во время Богослужения. А в русской церкви надо стоять. Единственно, о чем не стоит жалеть из того, что разрушили большевики за все эти годы, так это институт православия.

Эсрари слушал его молча, не выражая своего отношения к сказанному лейтенантом. Тема казалась ему скользкой и не очень приятной. Он предпочитал говорить о восточной культуре и исламе.

Вряд ли Панфилов донес на своего друга командованию, однако рано или поздно об этих разговорах должны были узнать и другие. Замполит вызвал Захида сразу после сдачи караула. Вначале майор Сидельников интересовался его делами: как идет служба, привыкает ли он к ней, пишет ли письма родителям, каково его самочувствие. Потом майор задал ему прямой вопрос:

– Что послужило причиной тому, что Вы так сблизились с лейтенантом Петренко?

Захид немного был ошарашен вопросом, но начал догадываться, куда замполит клонит.

– Ему просто интересно, товарищ майор, узнать кое-что о восточной литературе, – ответил Захид, собравшись с силами.

– Хм… Восточная литература… Думаете, Эсрари, я не знаю ничего о восточной литературе? – Потом, прислонившись локтем к столу, майор почесал около своего виска.

– Я тоже знаю кое-кого из восточных поэтов. Все это и для меня очень интересно. И то, что Вы знаете Коран, языки, разбираетесь в исламской религии, очень похвально. К тому же Вы – сын профессора-востоковеда. Я сам хотел бы с Вами иногда побеседовать на тему ислама. Тем более неся службу в Афганистане, даже необходимо иметь знания об мусульманской религии. – Тут майор посмотрел Эсрари прямо в глаза. – Но я не об этом. Сами Вы прекрасно понимаете, о чем я. Петренко ведет антисоветскую агитацию в батальоне, вот как это называется, знайте. Вы молоды, еще многого не понимаете. Но этого делать нельзя, тем более в армии, которая ведет боевые действия. Для воюющих солдат очень важно иметь высокий дух, чистый моральный облик и веру в то, за что они сражаются. Без этого воевать нельзя или же такое ведение войны должного эффекта никогда не будет иметь.

Замполит промолчал, опять вытер своим мятым платком пот с лица, медленно, будто стараясь собраться мыслями.

– Эсрари, Вы человек, как я уже сказал, умный, грамотный. Год проучились в университете. Я понимаю, как нежелательна для Вас эта армейская служба, прервавшая учебу, да и вообще воевать с «душманами» – дело не из самых привлекательных. Но Вас призвали в армию, поскольку солдат у нас не хватает. Положение в Афганистане, видите, какое тяжелое. Только все это пройдет, мы установим здесь порядок, защитим завоевания афганской революции, поможем афганцам построить социалистическое общество. А потом уж и воевать не будем больше, вернемся в свои дома. А Вам осталось служить чуть больше года. Я постараюсь содействовать тому, чтобы Вас демобилизовали одним из первых, когда придет время. И Вы вернетесь домой, к родителям, будете продолжать учебу.

Эсрари стоял перед замполитом смущенный, ему было не по себе от того, что теперь майор считает его не очень-то надежным человеком. Он хотел что-то сказать в свою защиту, объяснить, что рассуждения Петренко его мало интересуют. Но тут же понял, что это не правда. То, что говорил ему Петренко, на самом деле заинтересовало его. И ему стало еще больше стыдно перед майором Сидельниковым.

– Я мог бы доложить о Петренко начальнику политотдела полка, а там ему быстро объяснили бы, что означают такие высказывания в воюющем батальоне.  Но потом подумал, что человек он тоже умный, с высшим образованием, решил сначала поговорить, чтобы больше не позволял себе подобного. Вернется к себе домой, в Ленинград, пусть болтает сколько хочет, рот зашивать ему никто не будет. Прошли те времена, теперь мы таких болтунов больше не боимся. А здесь нельзя позволять такие выступления, здесь непод-ходящее место для них.

Вздохнув, майор начал перебирать свои бумаги, и вдруг, будто что-то вспомнив, опять повернулся к Захиду:

– Да придется, наверное, отнять у него этот транзистор, чтобы он больше не слушал «Голос Америки» и прочую чушь и других не призывал это слушать. А Вы, Эсрари, можете идти. Только не забывайте о том, что я Вам сказал.

Захид отдал честь, щелкнув каблуками сапог и, повернувшись кругом, покинул кабинет замполита.

Петренко какое-то время ходил мрачный, несколько дней даже не хотел смотреть в сторону Эсрари. Наверное, его замполит хорошенько отругал и предупредил. Только со своим транзистором лейтенант не расстался, опять ловил передачи зарубежных радиостанций. Солдаты, возможно, тоже предупрежденные, не подходили больше к нему, когда Петренко в курилке вещал на батальон новости с другой стороны. На самой территории Советского Союза эти радиоволны блокировали специальными станциями. А в Афганистане таковых еще не было, поэтому эти антисоветские передачи ловились здесь легко.

– Что, Петренко, Вы опять слушаете эту чушь американскую? – спросил его Зотов, увидев его однажды вновь с включенным транзистором в курилке.

– Не запрещено же это, товарищ капитан, – ответил недовольно и даже несколько возмущенно Петренко. – Это мое право, в конце концов, как проводить свой досуг.

– Эх, Петренко, Петренко, ничего ты не хочешь понимать, – покачал головой с досадой Зотов. – Видишь ли, это его право. А мое право запретить тебе быть проводником вражеской агитации внутри батальона! – начал кричать на него капитан. – Чтобы я больше не видел Вас с этим транзистором! Увижу еще раз – отниму.

– Я за него столько денег заплатил. Это почти новый транзистор, а я теперь должен его на свалку выбросить? – возмутился лейтенант.

– Если не хотите выбрасывать, то возьмите и упакуйте его. Когда будете возвращаться домой, отвезете с собой. И будете его там дальше слушать. А здесь нельзя, Вам говорят.

– Что теперь нельзя и радио слушать? – не угомонился Петренко.

– Слушай, Петренко, ты за кого меня принимаешь, а? – капитан сделал шаг в его сторону. – Радио будешь слушать дома, когда вернешься в свой родной Ленинград. А здесь нельзя, здесь мы на войне. Никто здесь не слушает радио, тем более вражеские радиостан-ции, которую ведут антисоветскую агитацию. Вы меня поняли?

– Понял, товарищ капитан, – ответил, не скрывая обиды, лейтенант. Капитан, больше не задерживаясь возле Петренко, удалился.

Через некоторое время отношения Петренко с Эсрари вновь возобновились. Правда, теперь о политике они говорили мало или даже почти не говорили. Опять речь шла только о восточной литературе, Коране.

Однажды, когда никого рядом не было, Петренко, сидевший один в столовой, позвал Эсрари к себе и приблизил к нему свой транзистор, который тихо о чем-то вещал. Захиду ничего не оставалось, как приблизить свое ухо к транзистору; и тут же он услышал на хорошем русском языке следующее:

– «Советские оккупанты полностью уничтожили и сровняли с землей две деревни на севере Афганистана. Погибло свыше двухсот мирных жителей, среди них в основном дети, женщины и старики».

Захиду Петренко и прежде несколько раз давал слушать отрывки новостей с той стороны. И каждый раз он слышал критику в адрес Советского Союза, однажды рассказывали о том, как советская власть относится к своим гражданам, не отпускает их за границу, запрещает им узнать правду о мире. На эти темы Петренко говорил с ним не один раз, только это никогда особенно не трогало Захида, свое мнение на этот счет он никогда не высказывал. А вот сегодня услышанное по радио его взволновало. Диктор назвал место, где были расположены разрушенные советскими войсками деревни. Обе они находились где-то в ста километрах от месторасположения их батальона. Захид тогда в первый раз задумался: может, они правду говорят, может, и в самом деле советские солдаты были палачами, убийцами, грабителями и мародерами, как передавало американское радио на русском языке. Захида всю жизнь учили наоборот: что таковыми являются все правительства и армии капиталистических стран. Рано или поздно, как обещали Маркс и Ленин, везде победит социализм, а потом коммунизм. Захид был воспитан в святой вере в это, жил этим, хотя пламенным агитатором коммунизма тоже не был. Для него это было нечто, само собой разумеющееся. По-другому он не мыслил и не мог представить себе развитие событий иначе, чем его учили.