Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

 
В ожерельи янтарных огней
Опоясана даль кругом,
И покачивается над ней
Рыжий месяц, будто гном.
 
 
А залив – червонный поток
С переливами синевы,
Нас несет к огням катерок,
В мире – кажется – я да Вы.
 
 
И внизу машина стучит,
И срывается соль в лицо,
Это бухты ли Диомид
Бриллиантовое кольцо?
 
 
А налево – рубинов ряд,
Это Русский ли остров там,
А не вышивки ли горят
По тяжелым синим тафтам?
 
 
О, покоя хрустальнее нет…
Я от счастья дышать не могу. —
Это Вы ведь багульника цвет
Прикололи мне к обшлагу.
 
 
Ну а Вам круторогий гном
Бросил блестки в прорези глаз.
Я ведь друга почуял в нем! —
Он мечтает тоже о Вас.
 
 
Но и он не мог бы понять,
Но и он удивлен бы был,
Если б вдруг ему рассказать,
Как я Вас люблю и любил.
 
 
И медлительный ветерок
Долетает мне до лица.
Сделай так, сделай так, катерок,
Чтоб пути – не бывало конца.
 

 
Какими словами скажу,
Какой строкою поведаю.
Что от стужи опять дрожу
И опять семь дней не обедаю.
 
 
Матерь Божья! Мне тридцать два…
Двадцать лет перехожим каликою
Я живу лишь едва-едва,
Не живу, а жизнь свою мыкаю.
 
 
И, занывши от старых ран,
Я молю у Тебя пред иконами:
«Даруй фанзу, курму и чифан
В той стране, что хранима драконами».
 

Арсению Несмелову

 
Спасение от смерти – лишь случайность
Для тех, кто населяет землю.
Словам «геройство» и «необычайность»
Я с удивлением и тихой грустью внемлю.
 
 
Слова теряют в жизни основанье
Для тех, кто заглянул в миры, где только мысли…
А будущее местопребыванье —
Не меряю,
Не числю…
 
 
И вот поэтому писать стихи словами
Мне с каждым днем все кажется нелепей.
Ведь я иду от Вас, – хотя и с Вами, —
К просторам неземным великолепий.
 

 
Я тропкой кривою
Ушел в три часа,
Когда под луною
Сияла роса.
 
 
А были со мною
Жестяный стакан,
Да фляга с водою,
Да старый наган.
 
 
И вынес я тоже
Свирепую злость
Да вшитую в кожу
Дубовую трость.
 
 
И – меткою фронта
Сквозь росы и пар —
Махал с горизонта
Крылатый пожар.
 
 
Оттуда, где буро
Темнели поля, —
Навстречу фигура,
Как будто бы – я.
 
 
Такая же палка,
Такой же и вид,
Лишь сзади так жалко
Котомка торчит.
 
 
«Земляк! Ты отколе
До зорьки поспел?» —
В широкое поле
Мой голос пропел.
 
 
Как легонький ветер
Звук в поле затих…
Мне встречный ответил
Два слова: «От них…»
 
 
И, палкою тыкнув
В поля, где был дым,
Отрывисто крикнул:
«Я – эвона – к ним!..»
 
 
«Шагай!.. Еще рано…
Часов, видно, пять…»
(А пальцы – нагана
Нашли рукоять.)
 
 
И – каждая к цели
Полями спеша,
Две серых шинели
Пошли, чуть дыша…
 
 
Тропинкою длинной
Шуршание ног.
Чтоб выстрелить в спину,
Сдержал меня Бог.
 
 
Но злобу, как бремя,
Тащил я в груди…
…Проклятое время!..
…Проклятые дни!
 

1930

Харбин

 
Занавеска надулась парусом
Над широким большим окном.
Словно вышиты пестрым гарусом
Этот солнечный сад и дом.
 
 
Падает солнце квадратами
Из окошка на чистый пол,
Легло золотыми заплатами
На накрытый для чая стол.
 
 
Колышутся кленов вершины,
Их ветер качает слегка.
Как будто из белой глины
Сделаны облака.
 

Апрель 1942

 
Переплетов бархатных тусклый цвет,
Блеск икон, от времени черных.
На вытертый коврик падает свет
Из высоких окон узорных…
 
 
Тонких желтых свечей огни,
Золотая от солнца лампада,
И на левой стене в тени
Мутнеет картина ада…
 

Апрель 1942

 
Этот парк тихий, старинный, —
Здесь не; бывает никто.
У меня шляпа с лентою длинной,
Как на картинах Ватто.
 
 
Я надкусила траву,
Во рту вкус кисловато-сладкий,
В бархатной книге главу
Заложу стебельком-закладкой!
 
 
Ложатся пятнами тени,
Сплелись кружевные ветки,
Три больших скрипучих ступени
Ведут к забытой беседке!
 

Апрель 1942

 
Пятнадцатый век…
Шелестят паруса каравелл.
На борту один человек…
Пена волн белее, чем мел.
 
 
Туман навис,
Бьют валы о корму и нос,
Обойти этот мыс
Семь дней мешает норд-ост.
 
 
Ревет ураган,
В шуме команду глушит.
На посту капитан
Закрывает от ветра уши.
 
 
Погибло много,
Не стерпев лишенья и голод.
Неумолимо и строго
Приносит норд-ост мокрый холод.
 
 
В каскаде брызг
Семь дней без воды и хлеба,
Под ветра визг —
Капитан проклял само небо!
 
 
Суждено так быть,
И, мчась вперед все быстрей,
Будет он вечно жить
Жизнью, что смерти страшней.
 
 
Терпеть холодный норд-ост,
Стоять всегда у руля,
Никогда, чтобы матрос —
НИКОГДА не крикнул: «Земля!»
 

Май 1942

 
Белый от соли
         Толстый канат.
                 Вымпела мачт.
                          Горизонт светел.
 
 
Морской воле
         Широкой рад,
                 Мчится вскачь
                            Резкий ветер.
 
 
Вперед к цели,
          Без пути назад!
                  Пену бросать
                            Не устанет вал.
 
 
На каравелле
          Королевских армад
                   Надуваются паруса,
                              Скрипит штурвал.
 
 
Бьются волны,
           Течь у руля.
                    Риска пламя
                               В смелом броске!
 
 
Радости полный
           Возглас: «Земля!»
                     И испанское знамя
                                 В мокром песке!
 

Май 1942

 
Подгоняя коня во всю мочь,
В Орлеан еще до зари
Прискакала крестьянина дочь —
Девушка из Домреми.
 
 
Нигде не встретив участья,
Поставила цель одну, —
Отдать свою жизнь и счастье,
Спасая родную страну.
 
 
В руке она знамя сжала,
Были города стены в огне,
Когда в предместье въезжала
Жанна Д’Арк на белом коне!
 
 
Обагрилася кровью трава,
Враг коварный устроил засаду.
И, ведя атаку сама,
С Орлеана сняла осаду!
 
 
Случайно иль волей Божьей
Дофина она нашла
В толпе среди сотен вельмож,
Прямо к нему подошла!
 
 
Стрела не пронзила сердце,
Но, связав по рукам и ногам,
Назавтра Бургундский герцог
Предал ее в руки врагам.
 
 
Безумная или святая?
Но всякий так смерть прими,
Как девушка эта простая, —
Крестьянка из Домреми.
 
 
Сулили ей бездну ада.
Огонь к ней крылья простер…
Спокойно… будто так надо,
Взошла Жанна Д’Арк на костер!
 

Май 1942

 
Серый песок лагун.
В мягком вечернем свете
Мачты рыбачьих шхун.
Сушатся черные сети.
 
 
Камбала в плоских жаровнях.
Дымный поселок сонный.
Маленькая часовня,
Свечи перед Мадонной!
 
 
Серый, туманный вечер,
Парусов буреющих пятна…
Перед Мадонной свечи
За непришедших обратно!
 
 
Ветер унылый плачет,
В дюны сгоняя пески…
И на щеках рыбачек
Слезы, как брызги морские!
 

Июль 1942

 
Я видела бесконечность прошлой ночью
Великим светлым кольцом…
Время было ее сыном, и смерть ее дочерью,
И начало было ее концом!
 

Январь 1943

 
Будет над голым пляжем
Неба линялая просинь,
К дюнам прижавшись, ляжет
Рыжая кошка – осень!
 
 
И на песке растает
Горько-соленая пена.
Ветер перелистает
Томик забытый Верлена…
 
 
Будет все глуше и глуше
Море в осеннем свете.
Будут туманы слушать
То, что поет им ветер…
 
 
Будет с тех пор неизменно
Петь про вечернюю грусть —
Ветер стихами Верлена
Наизусть!
 

Август 1943

 
Прижались деревья ближе:
Ушастыми ветками внемлют,
Как ветер порывистый лижет
Измокшую черную землю.
 
 
Ресницы печальных огней,
Шаги на улицах глуше.
Качается блеск фонарей
В глубоких и темных лужах.
 
 
И становятся странно близки
В дождливый и пасмурный вечер
Все песни великой тоски,
Ничтожной тоски человечьей!
 

Июнь 1943

 
Ночь, и снова сомненье,
А сердце и так устало…
Вели большие ступени
Сверху и до подвала…
 
 
Шли со спокойным взглядом.
Руку сжимала рука…
А позади и рядом
Агенты из Чека.
 
 
Даже казался глуше
Голос, отдавший приказ.
Нужно уметь так слушать,
Не опуская глаз!
 
 
Перекрестилась дочь,
И на момент тишина.
Только темнее ночь
В темном провале окна.
 
 
Только бледнее лица,
Только сорвалось: «Верьте!»
Нужно уметь молиться
Так на пороге смерти!
 
 
Даже приказный лист
Вдруг растоптала нога,
Даже в углу чекист
Крепче зажал наган.
 
 
Но не безгрешность глаз
И не их ясность тоже
Строгий из штаба приказ
Переменить не может…
 
 
Первый нажал курок…
Выстрел. Еще и еще!
В сердце, навылет, в висок,
В бледность смертельную щек.
 
 
Рвется последняя нить!
Кроткий молящий взор.
«Молишь, так можно добить»,
К полу прижав, в упор!
 
 
Жмется к стеклу рассвет,
Лампы тусклей горят…
За ночь не стало… Нет
Больше в России Царя!
 

Июль 1943

 
Ветер ворвался свежий,
Раздулась шторка окна,
А может быть, просто я брежу…
Я больна, я очень больна…
 
 
Лампа светит так ярко,
Что смотреть становится больно!
Мне очень душно и жарко…
Закрываю глаза невольно!
 
 
Я была счастлива тоже…
На гроб похожа кровать…
Прости меня, грешную, Боже!
Я так не хочу умирать!
 

Октябрь 1943

…Ели прекрасное мясо и сладким винам утешались…

Гомер

 
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом.
Ковши, серебряные чаши,
С кипящим пивом и винам.
 

Пушкин

Посвящение

 
Веревкой крепкой к мачте повит,
И ненавидя, и любя,
Следи, как моря бездны кроет
Бег громозвучный корабля.
 
 
Мимо пленительного плена
Беги, премудрый Одиссей,
Да не прельстит тебя Сирена
Жемчужной прелестью своей.
 
 
Как полумертвая Европа,
Лети на парусном быке Туда,
где скорбна Пенелопа
За ткацким станом вдалеке.
 
 
И катится слеза, быть может,
На белизну хламид и стол.
Там ждет тебя простое ложе
И изобильно-пышный стол.
 

Июль 1921

Владивосток

I

 
Найдете высокую тему —
С высокой темой беда!
Давайте напишем поэму,
Которой тема – еда.
Не все набирать нам двадцатым —
Для мелких дел нужен петит;
Пасется Пегас некрылатым,
Рождает любовь – аппетит.
Итак, плодотворней усилья,
Столы содвигайте в ряды…
Забыв про духовные крылья,
Восславим мы эру еды.
 

II

 
Фон – скрипок ликующий танец,
Мелодий извивный полет.
Роскошней пылает румянец,
Жующий прилежнее рот.
В Эдеме под ангелов пенье
Огнем наливались плоды,
И ты – меценат вдохновенья,
Прекрасное царство еды!
Покойтесь, ненужные ноги,
Гори, любопытство, огнем!
Мы этого царства чертоги
На креслах сидя обойдем.
 

III

 
Смотрите – вид первого дома:
Огромен, тяжел и нелеп.
Чернеет черней чернозема
Основа и двигатель – хлеб.
Забудьте про снежность тарелки,
Смотрите – пред вами поля,
Где колоса желтые стрелки
Без тлена рождает земля.
Огонь съединяет с ней воду —
Основу могучих стихий.
Поймите, какую породу
Наш пьяница пекарь месил!
 

IV

 
О, сколько гармонии в жизни:
Блеск солнца над тишью полей.
Почувствуй, возьми его, выжми
И в тонкие рюмки налей.
Пусть светлая водка кристаллом
Сверкнет за пределом стекла…
Эй, кто там бормочет, что Дьявол
Ее настоял корнем зла?
Чиста, безупречна, как слезы,
Как сердца любовный пожар,
Как весны, как розы, как грезы —
Поэтов ходовый товар.
 

V

 
Просторы еды не покроет
Людской лаконический слог.
Селедка пускай успокоит
Как молния быстрый ожог.
Соль остро резнула по нёбу;
Мы видим: воды полоса.
Где облако тянется к небу,
К зеленой земле – паруса.
Ах, море здесь дышит – креветки,
Селедка, краб, килька, омар.
Так в каждой поэта заметке
Сияет пленительный дар.
 

VI

 
В закуске, как в деле, нам нужен
Серьезный и зрелый расчет.
Из рюмок холодных жемчужин
Составьте удачный черед…
Лавиния – дочь Тициана,
Под гомон веселых речей,
Уперши край блюда в верх стана,
Рубины внесла овощей.
Как в хлебе открыта природа —
Здесь видны работы века.
Видна на плодах огорода
Живая чужая рука.
 

VII

 
Редиска, салат, и капуста,
И хрусткая зель огурца.
Усилия не были пусты,
Достигли они их лица.
Приветствуем вас, огородник!
Вы, в фартуке, в шляпе большой,
Следите, сухой и холодный,
За теплой и влажной землей.
Растите, мешайте, учите,
Лелейте в корявых руках,
А там на базары везите,
Продайте в больших городах.
 

VIII

 
Но кто притаился, как глыбы
Прибрежные, в утренней мгле?
Огромные жирные рыбы
В дрожащем хрустальном желе.
На очень похожем дельфине
Когда-то уплыл Арион.
Они неподвижны, и ныне
Торчит у них в пасти лимон.
Они ни о чем не расскажут.
Лимон – их молчанья печать…
Эй, пусть подойдут и покажут,
С которого боку начать!
 

IX

 
Под звоны пустеющих рюмок
Неспешно свершается пир,
И вот перед нами, безумен,
Стерляжьей ухи нежный жир.
Он плавает в миске у края,
Живой золотистый янтарь,
И просит себе расстегая,
По праву, изданному встарь.
Они неизменны – законы
Великой еды, о жрецы!
Мы также в еде разъяренны,
Как нам заказали отцы.
 

X

 
В еде претерпевшим – награда!
Мы входим в спокойный чертог.
В хрустальный стакан винограда
Рейнвейна вливается ток.
Прерви насыщения чувства.
На рыбе слегка отдохни,
В двух-трех анекдотах искусных
Великих людей помяни.
Спроси vis-a-vis у соседа,
Как лошади, дети, дела.
И вот, как пожаром, беседа
Пирующий стол обняла.
 

XI

 
Наверно, в подсолнечном мире
Уж все повторялось стократ:
Вот так заседал в древнем «Пире»
Седой и курносый Сократ.
Царя Одиссея так прежде
Свининой кормил Алкиной.
Нетрезвый и в рваной одежде
Уснул в винограднике Ной.
Привет прежде жившим! Обида
Вам Смерти да будет легка,
Вы все, что в обитель Аида
От пира ушли на века!
 

XII

 
Мы также не ведаем часа,
В который покинем сей свет.
Но только до жирного мяса
Элегии грустный расцвет.
Ах, можно ли с нежною дичью
Сравнить ароматный кусок,
Дымящейся жертвы величье,
Алтарь, источающий сок…
Огромным ножом его взрежем:
Мы живы, не наша вина!
А с жизнью невместно быть трезвым;
Налейте в стаканы вина!
 

XIII

 
Вино создалось не капризом,
Вино создавало богов.
Припомним бродягу Гафиза
С стаканом средь пестрых цветов.
Когда разлетались туманы
На утре сквозь стрельчатых ниш,
Он был превосходней султана,
Любовник, поэт и дервиш.
Дивиться ли нам, что в поэте
Рождает волненья стакан?
Олимпа воспитанник Гёте
Ему посвятил свой «Диван».
 

XVI

 
Конечно, всему свое время,
Но правдою трудно нам жить.
Лишь сытыми можем мы зренье
На все любопытно острить.
С стаканом, раздавшись на креслах,
С кипучим довольством в груди,
С приятною тяжестью в чреслах
На мир ты теперь погляди.
Склоняется солнце. Деревня.
В луга убегает река.
И огненно-красные гребни,
Как горы, несут облака.
 

XVII

 
Мы, дети, вернулись обратно
К родимой, к природе, в чертог.
Нам сладкое очень приятно —
Любви материнский залог.
Причудливость башни пломбира
Рукой беспощадной нарушь;
Восславит гортани пусть лира
Симфонию яблок и груш.
И мы не дождемся укора,
Что тешим балованный глаз,
Что плещется в рюмку ликера
Рубин, изумруд и топаз.
 

XVIII

 
Хозяин, хозяйка! Примите
Вы наш благодушный привет.
Содружества прочные нити
Плетет превосходный обед.
Мы скромны, мы много не знаем,
Пред многим мы чувствуем страх,
Но жизнь эта кажется раем
В довольстве, трудах и пирах.
И верим: не сгибнуть нам в Лете,
Как ни были б Церберы злы,
Когда краснощекие дети
Займут вслед за нами столы.
 

XIX

 
Она ведь извечна, стихия
Классической плотной еды.
Ты ей предавалась, Россия,
До шалой голодной беды…
Эй, вспомни несложную сладость
Средь шумных гребней бытия,
И пусть возвратится к нам радость,
Простейшая радость твоя.
Откроемте жирные губы,
Испустим славянский наш гик!
(Хоть это бессовестно грубо —
Все выболтал пьяный язык.)
 

XX

 
Довольно! Несложною темой
Еда взята с разных сторон…
Иди, завершай же поэму,
Глухой, усладительный сон.
На дедовском старом диване,
На мягком уютном гнезде,
Увидишь во снах, о чем ране
Поведывал Синей Звезде.
О, нежною была подруга
И сердце певучим тогда.
Теперь же спит рядом – супруга,
А радость земная – еда.
 

 
Широкий меч, как синий полукруг.
К мечу привязаны пурпуровые кисти:
Когда несут – они дрожат, как листья,
Которые ветра по осеням метут.
 
 
В дрожании – одно недвижимое тут:
Лик желтый палача. Китаец – вечный мистик.
Китай жил так давно, что не допустит мысли,
Что за чредою дней он встретит только мглу.
 
 
Нет, там стоят прекрасные селенья,
Дворцы и пагоды, озера, как паренья,
Которые струит весною Хуанхэ.
 
 
Жизнь вечная везде. Вот почему сластями
И винами почтен, который под цепями
Сидит возвышенно на сереньком осле.
 

 
Фонарь из пузыря. Он тянут белой грушей,
Лениво-матовой, как будто жемчуга.
Над ним же приподнял коричнево рога
Дракон, извившийся своею узкой тушей.
 
 
Смотри на формы те, замолкни и послушай:
«Давно, давно, когда лишь берега
В потопе поднялись и залегла в лога
Вода, что сброшена вновь проявленной сушей, —
 
 
Тогда суставами поверстаны деревья,
Туманы над землей, а на животных перья,
И жизнь на островах среди безбрежных рек.
 
 
Тогда летали те грозящие драконы,
И знал китаец их на облаках огромных —
От дивных дней последний человек».
 

 
Из голубого в палевый
Спустился цвет небес.
Опаловый, эмалевый
На нем горы отвес.
 
 
Изогнутое дерево
Прорисовала кисть.
Лазорево и хмелево
В полях дымки свились.
 
 
И близко над оврагами
Из глины битый дом
Уж светится бумагою
Заклеенным окном.
 

 
В фарфоровом тазу при входе стынет кровь;
Кругом лежит рубиновое мясо.
Впервые с дней войны в Китае слышу вновь
Знакомый сладкий и дурманный запах.
 
 
Кот изгибается в меланхоличной лени,
И томный китаез задумчиво вертит
Над круглой кадкой круглые пельмени.
 
 
Два желтых мужика едят из чашек рис,
День – в рваное окно – победоносно светел,
А у дверей качает вверх и вниз
Бумажные цветы декабрьский теплый ветер.
 

1929

Харбин

 
Серебряные нити дождя во тьме, на электрическом свете,
Вонзаются в кустики брызг, тоже блестящих.
Плоский зонтик, черная крыша, соединяет их обоих.
Стоят прижавшись.
 

 
Под зеленым светом газа в длинной лавке
Среди зеркал и гребенок стоит игрушка:
Разодетый самурай под цветущей вишней
Чертит на дереве заветное имя.
 

 
Теплый ветер веет, и на высоких шестах летают красные карпы,
Ныряют в воздухе, вьются и носятся.
Розовым цветом залиты путаные вишни.
У домика раздвинуты рамы. Внутри прохладно.
 

 
Пусть бредут в грязи бедные носильщики, как ежи,
                                                                                         в соломенных накидках;
Дождь звонко стучит в их широкие шляпы конусом.
В паланкине, за Стеклами, прижавшись, – молодая дама.
Над горами ветер носит облака и туманы.
 

 
Луна холодна на синем шелке неба над черной зонтичной сосной;
Холодны цветы, изысканны изящные вырезы без запаха;
Всего холоднее белый снег на пурпуровых воротах храма.
Эти три холодные вещи весьма красивы.
 

Токио

 
Странный город блеска, денег и наживы,
Город над степной песчаною рекой,
Может быть, преступный, может быть, красивый,
Яркий и безличный, шумный и чужой.
 
 
Город, где цветы не знают аромата,
Город странных мыслей и дурманных снов,
Где ничто не честно, где ничто не свято,
Где звучит насмешкой звон колоколов.
 
 
Город, где сквозь маску пестрого наряда
Смотрит полудикий сумрачный Восток,
Где слова без смысла – нежность и пощада,
Где в душе последний гаснет огонек.
 
 
Весь в больном стремленьи, весь в больной тревоге,
Ты сжигаешь силы в призрачной борьбе,
Город, где скрестились пыльные дороги,
Я в свой час последний вспомню о тебе.
 

 
Темной ночью я вышел в дорогу,
Ты сама мне светильник зажгла.
За теплом и уютом порога
Сжала горло мне цепкая мгла.
 
 
Долго звал я средь гулкого мрака
Тех, что раньше и дальше ушли,
Я искал сокровенного знака
На дорогах заклятой земли.
 
 
Как пойму? На вершине ли горной
Он снегами сверкнет в вышине,
Или вязью иероглифов черной
Пробежит по дворцовой стене?
 
 
Или, может быть, ночью, до света,
Вдаль проскачет испуганный конь?
Или звонкие строфы сонета
Всколыхнут мой заветный огонь?
 
 
Пробираясь путями чужими,
Я не помню, кто враг мне, кто друг,
Я забыл твое тихое имя
И касания ласковых рук.
 
 
Но когда в обветшалой одежде
Задержу я у цели свой шаг —
Твой светильник, зажженный, как прежде,
Мне покажет обещанный знак.
 

 
Химера из серого грузного камня
На старой китайской изогнутой крыше,
Печаль свою древнюю ты отдала мне,
И сердце стучит заглушенней и тише.
Ты в той же застыла жестокой гримасе,
Как в светлой Элладе, средь песен и смеха.
Не ждешь ли, что витязь на легком Пегасе
Примчится на бой в окрыленных доспехах?
 
 
Не ты ли в надменном и пышном Париже
Гюго вдохновляла причудливый гений?
Сквозь ветхие ткани прошедшего вижу
Твое настоящее в горьком прозреньи.
 
 
Мутно бледнеет ночь,
Тонет в крови рассвет.
Кто нам сумеет помочь?
Мира на свете нет.
 
 
С темных откосов крыш
Смотрят глаза химер.
Пленный погасший Париж
Сумрачен, скучен и сер.
 
 
Крадется площадью ложь,
Идет по площади враг.
Прячет невольную дрожь
Четкий военный шаг.
 
 
Нет, не настал еще миг
Добычу отнять у судьбы.
Город, как прежде, велик.
Слабы, как прежде, рабы.
 
 
Заперта тяжкая дверь,
Страшен безмолвный рок.
Каменный пленный зверь
Жадно глядит на Восток.
 
 
И вновь расплетаются ткани тумана,
И снова весна на просторах Китая.
Химера молчит про мечты и обманы.
Молчит и не скажет. Не скажет – но знает.
 

 
Не портрет, не виденье – чудесней.
Не богиня, не муза – сильнее.
Не красавица – странное счастье,
Мона Лиза – свершенье и рок.
Джиоконда, чье имя, как песня,
Ты, кого описать не умею,
Колдовской одаренная властью,
Пережившая время и срок.
 
 
Ты, кого созерцал Леонардо,
Опуская задумчиво кисти,
И, в мечтах забываясь бессвязных.
Думал, как передать полотну
Это облако амбры и нарда,
Это ржавое золото листьев,
Прелесть пальцев надменных и праздных
И улыбки твоей тишину.
 
 
А теперь в негасимом полудне
Затаенно и мудро-лукаво
Ты из рамы глядишь сквозь столетья,
На тебе только ведомый день.
Джиоконда, легенда и будни,
Воплотившая горечь и славу,
Вижу я при изменчивом свете
За плечом твоим мастера тень.
 

 
Намеком знакомых страданий —
чужая больная любовь,
а Грета Гарбо на экране
нахмурила тонкую бровь.
 
 
Ты в сумраке голову свесил
и сгорбился даже слегка.
Белеет на поручне кресел,
как мрамор, бесстрастно рука.
 
 
С простуженных клавиш рояля
течет неподдельная грусть,
но ты разгадаешь едва ли,
что я на тебя не сержусь.
 
 
И только желанием странным
душа моя брошена в плен:
оплакать с героем экранным
полынную горечь измен.