Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

 
Смотри, как в немом пространстве
Веленьем вселенской игры
Парят в золотом убранстве
Сияющие миры.
 
 
Мы думали долго и много
О них, наполняющих взор,
И стала ясна нам дорога,
Ведущая в звездный простор.
 
 
Но грозную бездну простора
Скажи, кто из смертных постиг,
Кто светом свободного взора
В начало пространства проник,
 
 
Кто понял бездонность свободы
Торжественной пустоты,
Извечную дивную оду
Безгранной тишайшей мечты?
 
 
Простора надзвездная вечность,
Что может быть вне тебя?
Обнявшей и бесконечность,
И атомы бытия?
 
 
Не Ты ли, как Знак Искомый,
Без Имени, без Числа,
От века нам тайно знакомый,
Но скрытый от взоров зла?
 
 
Не Ты ли, о Вездесущий,
Просторам пустоты
Вещаешь о правде сущей,
Чье вечное Имя – Ты.
 

 
Не говори, молчи… Души твоей больной
Ничто, ничто уже не успокоит, —
В ней ночь и мрак, в ней черный ветер воет
И месть клокочет тайною мечтой.
 
 
Все то, чем жил, что радовало око,
Поругано, изъедено червем;
Ты сир и наг, но, как полночный гром,
Ты носишь мощь невидимого Рока.
 
 
Пусть все вокруг – тлетворный мир теней,
Пусть жизнь черна и в сердце – черный холод.
Пусть… Для тебя святыней стали голод
И этот мрак, который дня светлей!
 
 
Гори, душа; пылай в огне боренья,
Отчаяньем и мукою пылай,
Я верую, я знаю – будет Рай,
И смертию свершится воскресенье!
 

 
В мгновенья золотой печали,
В пустынной тишине ночей
Твой светлый образ рисовали
Мне духи юности моей.
 
 
Ты мне являлась из тумана,
Как заколдованная лань,
Ты приносила без обмана
Свою таинственную дань:
 
 
И в сердце проносились зовы,
И видел я тогда душой
Чистейший храм святыни новой,
Святейший лик любви земной.
 
 
Но вот проходит жизнь земная,
Тоска, как червь, съедает грудь.
Ты не явилась мне, родная,
И я один свершаю путь.
 
 
В мгновенья золотой печали,
В пустынной тишине ночей
Зачем так ласково звучали
Призывы красоты твоей?
 
 
Зачем, явив святую милость,
Зачем, блеснув в лучах огня,
Ты не пришла, не воплотилась
Для чар земного бытия?
 
 
Тоска, как червь, съедает душу,
Слеза спадает в пустоту,
Но образ твой я не разрушу,
Как не разрушишь ты мечту!
 

 
Четверть века прошло вне родного крыльца,
И вот возвращаюсь я в домик отца;
 
 
Но отца уже нет, мать давно умерла,
И сестра, что постарше, – та тоже ушла.
 
 
Вот некогда малая наша сосна;
Как мачта, теперь величава она.
 
 
Не знала она ни потерь, ни тревог,
Ее не ломали ни мысли, ни рок —
 
 
Лишь ветер ее мимоходом ласкал
И стройные ветви безмолвно качал;
 
 
Вот старый ручей, что журчал под окном,
Все так же журчит он – кто знает, о чем?
 
 
И месяц восходит, над крышей родной
Все так же, все так же, как юной порой.
 
 
Все так же земля вековая живет,
Все тот же над домом ночной небосвод,
 
 
И ты лишь, бездомное сердце мое,
Не то, чем ты было, – не то, друг, не то!
 
 
Того, кто здесь жил, кто с тобою делил
Надежды и сны чуть проснувшихся сил,
 
 
Здесь нет уж давно! И не встретишь ты их
Никогда, никогда в этом мире живых!
 
 
Только вот – на стене – вижу строчки, черты.
Это ты ли, сестра, записала мечты?
 
 
Вот и все, что осталось под крышей родной
От тех, кто ушел невозвратной тропой, —
 
 
И боль разрывает тебя на куски,
И руки покрепче сжимают виски,
 
 
И мысли, как дождик осенней порой,
Стучатся, щемят безысходной тоской.
 
 
Не надо, не надо! Не думай, молчи —
Зажжешь ли ты думой огарок свечи?
 
 
Нет, сердцу лишь сердце расскажет опять —
О том, что наш разум не может понять,
 
 
Лишь сердце тишайшей волною любви
Настигнет ушедшие звуки земли;
 
 
И люди, и мысли, и дни, и века
Уйдут в быстротечность, как сон, как река,
 
 
И ты лишь, святая земная любовь,
Лишь ты, в некой тайне рождаясь все вновь,
 
 
Утешишь, поймешь, окрылишь тишиной,
Прозрачной, как небо, нежнейшей слезой,
 
 
И жизнь, славословя твой тихий полет,
Над смертью, над смертью тебя вознесет!
 

1947

Моканшан, Китай

 
Из Африки письмо я получила.
Знакомый почерк – юношеских лет
Подруга пишет: «С царственного Нила
Я запоздалый шлю тебе привет!
 
 
Я – замужем. Живу неплохо с мужем.
Четвертый год – в тропической жаре!
Но ничего, здоровы и не тужим —
Не вреден климат нашей детворе.
 
 
Детишек двое – крепыши! Людмиле
Четвертый год, а Игорю шестой…
Ах, где мы только с ними ни бродили,
Пока попали в уголок живой!
 
 
И я учу их языку родному
И говорю, что мы в гостях пока,
Что мы вернемся к берегу иному,
Где льется Волга, русская река,
 
 
Что в ней купаться можно без опаски —
Что крокодилов не бывало в ней.
И, раскрывая удивленно глазки,
Внимают дети повести моей.
 
 
Отец в отъезде – новую дорогу
Проводит там, где бродит только зверь;
А я в детей вливаю понемногу
То, что зовется русскостью теперь.
 
 
Лишь одного растолковать не в силах,
И ребятишкам не понять вовек,
Что с ноября, когда у нас так мило,
Уже Россию покрывает снег…
 
 
Не видев снега, с сахарною пудрой
Наивно дети путают его,
Поэтому Людмиле златокудрой
Все сахарное снится Рождество!
 
 
Все русское для них я собираю —
По капелькам, по крошечкам коплю!
Я их сердца верну родному краю —
Моей стране, которую люблю!
 
 
Теперь – прощай! Подружкам – по поклону,
Целую всех, как целовала встарь.
Пожалуйста, пришли ты мне икону
Спасителя, а детворе – букварь…»
 
 
Я плакала, письмо читая. Ожил
Весь мир души, и пела тишина:
«Мы – слабые, мы – женщины, но все же
России не изменит ни одна!»
 

 
Путь изгнанья мне судьбой отмерен,
Но скажите, в чем моя вина,
Что отец мой Родине был верен,
Что я свято прошлому верна?
 
 
Пал отец мой, воин государев,
Распростерлась надо мною мгла —
В отблесках неугасимых зарев
Сколько лет сироткой я жила!
 
 
Русской бури путь зловещ и долог,
Но меня, как тысячи других,
Ты, Харбин, родной земли осколок,
Защитил, укрыл от вихрей злых.
 
 
Ничего родного не лишая,
Ты меня, ребенка, приютил,
И росла я, выросла большая,
Набралась необходимых сил.
 
 
За годиной пронеслась година —
Мирный труд, покой и благодать…
В Харбине я вырастила сына,
В Харбине похоронила мать.
 
 
И теперь ни от кого не скрою,
Милым городом покорена,
Что мне стала Родиной второю
Приютившая меня страна.
 
 
Двадцать лет живу я русским бытом,
Ту же душу русскую ношу,
И на языке непозабытом
Говорю и вот – стихи пишу.
 
 
И в родном, в своем любимом храме,
В теплом блеске золотых огней
Я ведь так же плачу, как о маме,
О России – мачехе моей!
 

 
Я шла над рекою. В оранжевых красках заката
Была теплота наступающей ранней весны,
И мне показалось, что этот же вечер когда-то
Уже пролетал надо мной на крылах тишины.
 
 
Вот именно так же влюбленное сердце томилось,
И так же пылал лучезарный вечерний закат…
Куда это скрылось? Откуда опять возвратилось?
Угасшие грезы зачем мою память томят?
 
 
Когда это было? С каким позабытым закатом
Сроднил меня вечер и снежная эта река?
Не в юности ль только желанье бывает крылатым,
А нежность, как птица, как смелая птица, – легка.
 
 
Теперь же все это лишь горько, язвительно дразнит,
Усталая, ноет тоской истомленная грудь,
И все-таки, Боже, ужели не радостный праздник
Былым, позабытым свободно и вольно вздохнуть?
 
 
Спасибо, мой вечер, за отблеск былого, за пламя
В его отраженьи, овеявшем эту зарю, —
За нежно ожившую и зазвучавшую память
Тебя я стихами отблагодарю.
 

 
– Эй, посылай на смену.
Старый звонарь отзвонил!
 

В. Короленко

 
Много на сердце таилось печального —
Близких обида, и слезы, и гнев,
В эту чудесную ночку пасхальную
Все заслонил колокольный напев.
 
 
Тронула щеки слеза подневольная —
С горьким покончено… горькое – сон!..
Сердцем его стала песнь колокольная —
Радость, любовь, умиление – звон.
 
 
Душу родило какую-то новую
В этот прекрасный торжественный час…
Счеты покончив с дорогой терновою,
Он христиански с любовью погас.
 

 
Бродить по голубым дорогам,
Затерянным в лесных кустах,
С душой, наполненной восторгом,
С улыбкой детской на устах.
 
 
Жизнь принимать, как дар от Бога,
Забыть о муках и о зле,
Не помнить о своих тревогах,
Прижавшись ласково к скале.
 
 
На сером камне высечь имя,
Которое в душе звенит,
Губами, от жары сухими,
Коснуться каменных ланит.
 
 
И вновь идти по косогорам,
Чтоб с высоты увидеть синь
Сбегающих к речным просторам
Темнеющих вдали пустынь.
 
 
И так стоять в закатном свете,
Светиться радостью самой,
Пока прохладный горный ветер
Не позовет: «Пора домой!»
 

 
Над домом царственно-густой короной
Раскинулась высокая береза,
Она в тоске осенней примиренной
Роняет тихо золотые слезы
И скорбно, скорбно шелестит ветвями,
Вбирая нежные лучи заката…
Сегодня я больна тоской и Вами,
Как я была больна уже когда-то.
И я сама себе кажусь осенней,
Усталой, примиренной, одинокой,
И от ресниц моих ложатся тени
На золотые от заката щеки.
Багряных сопок призрачные дали,
На них скалистые немые замки…
Мне хочется забыться от печали.
Мне так мучительно чего-то жалко.
Прервать стараюсь мыслей вереницы,
Уйти от их мучительного плена,
Полузакрыв усталые ресницы
И хмуря брови тонкие надменно.
Последний золотистый луч целуя,
Как будто Вас в дорогу провожаю.
И Вас сегодня, может быть, люблю я,
А может быть, и нет, сама не знаю.
Быть может, прошлому ищу забвенья.
Лаская взглядом нежную березу,
И, как она, с печальным примиреньем
Роняю медленно скупые слезы.
 

 
Дыханье осени пришло в окно,
И в примиренном чувстве та же осень…
И так понятно мне теперь одно —
Что сердце ничего уже не просит.
 
 
Спокойствие, усталость, тишина.
Букеты астр, разбросанные в вазах,
И ветра шум – в растущих у окна
Зеленых, не осыпавшихся вязах.
 
 
Вот так сидеть… Побыть совсем одной
С своими мыслями хоть миг короткий…
Ждать сумерек… и в памяти больной
Перебирать воспоминаний четки.
 
 
И оборвать, как в музыке аккорд.
Так и былое оборвалось разом.
Я ощущаю осени приход,
Перебирая тихо астры в вазах.
 

 
Деревья дремлют в белом серебре,
Земля окутана пушистой ватой…
Как хорошо стать лучше и добрей
И чувствовать себя с тобой богатой.
 
 
Спешить домой, где в мягком свете глаз
Все обрести, чего недоставало.
Мне все понятно: этот нежный час
И что для счастья нужно очень мало.
 
 
Я научилась быть совсем простой
И ничего не требовать у Бога.
Сегодня вечер сумрачно-густой
И мягкая баюкает дорога.
 
 
Искристой бабочкой кружится снег
И тает на губах, как поцелуи.
Я принесу тебе счастливый смех
И сквозь снежинки нежно поцелую.
 

 
На голубом – причудливые блики,
Их отражения на встречных лицах.
Ты рядом, странно новый и двуликий,
И бархатные шепчутся ресницы.
 
 
И взгляд твой потемневший, незнакомый,
В нем заблудились золото и краски.
Ты не таким со мной бываешь дома,
Лицо как будто скрыто полумаской.
 
 
И все кругом, как сон… Фата-моргана.
На белом кружеве алеют маки.
Вдали маячат контуры экрана
И огненные вспыхивают знаки.
 
 
Идем в молчаньи… Снеговые волны
Потоком белым вырвались из плена.
И отсветом невидимого горна
На них блуждает розовая пена.
 

 
«Я сыграю для вас баркаролу Чайковского», —
Улыбнувшись глазами, сказала ты мне.
Облака на закате, как цвет абрикосовый,
Розовели в открытом навстречу окне.
 
 
Ты к роялю прошла, в белом платье воздушная,
И на стол переставила в тонкой вазе цветы,
И была тишина чутким звуком нарушена,
И мгновенно твои изменились черты.
 
 
Нервно вздрогнули брови, в улыбке рассеянной
Приподнялись углы непокорного рта…
И возникла, вечерней прохладой навеяна,
Воплощенная в звуках чудесных мечта.
 
 
И звенела мелодия тихая, нежная…
Незаметно закат побледнел и погас,
И спустился на землю в немом безмятежии
Зачарованный сказкой, задумчивый час.
 
 
И казалось, что вечер далек от реальности,
Как обрывок неясных, мечтательных снов…
Отдыхала земля, посылая в усталости
Нам в окно тонкий запах вечерних цветов.
 
 
В бледных сумерках профиль, увенчанный косами,
Лепестки чуть открытого нежного рта…
Ты играла тогда баркаролу Чайковского,
В тихий час расцветала неслышно мечта.
 

 
За шторами сумрак таинственно синий.
     Ты тихо мечтаешь одна.
И звезды задумчивых бархатных цинний
     Неслышно грустят у окна.
 
 
И в памяти голос томительно нежный
     И лаской звенящий вопрос.
Упала на плечи волною небрежной
     Копна золотистых волос
 
 
И складки у платья, как белые крылья,
     Как бабочки, взятые в плен.
Ты гибкие руки, нежней белых лилий,
     Устало сплела у колен.
 
 
И кажется час этот бархатный, синий
    Обрывком далекого сна…
И звезды любимых мечтательных цинний
    Неслышно грустят у окна.
 

 
Словно вырвались сразу на волю
Зазвеневшие в песне слова:
…………………………………………..
Васильковое синее поле
И над ним высоко синева.
 
 
И большая прямая дорога,
Уводящая в синюю даль;
 
 
Наступающий сумрак над стогом
Протянул голубую вуаль.
 
 
Вот и лес. Тихий шелест березок,
Робкий шепот цветов в полусне,
И в душе задрожавшие слезы
Об ушедшей, как юность, весне.
 
 
У ручья стены ветхой часовни,
В ней лампады огонь голубой,
В трепетании света неровном
Улыбнулся Христос над тобой.
 
 
На скрипящие тихо ступени
На мгновенье присесть, отдохнуть.
Последить, как сгущаются тени,
И опять продолжать дальний путь.
 
 
И опять: васильковое поле,
Шелестит под ногами трава…
……………………………………………..
Это песня о радостной воле,
В ней звенят и тоскуют слова.
 

 
Ты молишься доверчиво и нежно,
Сложив спокойно тонкие ладони.
Твои глаза и ясны, и безгрешны,
В них свет лампады, отражаясь, тонет.
 
 
Полуоткрытый рот – лишь вздох, не шепот.
Забывшиеся на ресницах слезы.
Не жалоба сомнения, не ропот —
Молитвенный порыв в застывшей позе.
 
 
Не просишь ни о чем. Цветком открылась
Твоя душа в лучах горячей веры,
Вся трепетным восторгом окрылилась
И улетела в голубые сферы.
……………………………………..
Тень у иконы (словно крылья машут),
Твое лицо задумчиво и строго.
Твои ладони – розовая чаша,
В которой ты несешь молитву Богу.
 
 
И жар молитвы этой не остынет,
Сам Бог отыщет светлым, ясным взглядом
В огромной, темной мировой пустыне
Мерцающий огонь твоей лампады.
 

 
Ты хризантемы мне принес в подарок,
В осенний вечер, в тихий, синий час.
И этот вечер в памяти так ярок:
Слова твои, и ласка грустных глаз,
 
 
И нежный поцелуй твой на прощанье,
И твой уход туда, в осенний мрак…
И до сих пор живут воспоминанья
В твоих цветах, в опавших лепестках.
 

 
Чугунным шагом шел февраль.
И где-то между льдами ныла
Моя всегдашняя печаль —
Она шла рядом и застыла.
 
 
И пешим идучи по льду
Упорно-гулкого Байкала,
Я знал, что если не дойду,
То горя, в общем, будет мало.
 
 
Меня потом произведут.
Быть может, орден даже будет,
Но лошади мне не дадут,
Чтоб выбраться, родные люди.
 
 
Трубач потом протрубит сбор,
И наспех перед всей колонной,
В рассвете напрягая взор,
Прочтут приказ угрюмо, сонно.
 
 
И если стынущий мороз
Не будет для оркестра сильным,
То марш тогда «Принцесса Грез»
Ударит в воздухе пустынном.
 
 
А я останусь замерзать
На голом льду, нагой перине,
И не узнает моя мать,
Что на Байкале сын застынет.
 
 
Тогда я все-таки дошел
И, не молясь, напился водки,
Потом слезами орошал
Свои таежные обмотки.
 
 
Я это вспомнил потому,
Что и теперь я, пьяный, воя,
Иду в июне, как по льду,
Один или вдвоем с тоскою.
 
 
Я думал так: есть города,
Где бродит жизнь июньским зноем,
Но, видно, надо навсегда
Расстаться мне с моим покоем.
 
 
В бою, в походах, в городах.
Где улиц светы ярче лампы,
Где в буйном воздухе, в стенах
Звучат напевы «Сильвы», «Цампы»,
 
 
Я одиночество свое
Никак, наверно, не забуду,
И если в Царствие Твое
Войду – и там печальным буду!
 

 
Мой голос звучал, словно бронзовый гонг.
Свои прочитал я стихи.
Не скрипнул ни разу уютный шезлонг,
Лишь душно дышали духи.
 
 
Сиреневый воздух метался, и млел,
И стыл, голубея в очах,
Был матово-бледен, был сумрачно-бел
Платок у нее на плечах.
 
 
А море с луною, поникшей вдали,
Струилось, покорно словам,
Стихи и гудели, и пели, и жгли,
И рвались навстречу векам.
 
 
И бронзовый голос, и бронза луны,
Сиреневый воздух и очи —
Все терпкою сладостью были полны
На лоне и моря, и ночи.
 
 
Когда ж я окончил, дрожащей рукой
Коснувшись пустого бокала,
Она мне сказала: «Ах вот вы какой!
А я ведь – представьте! – не знала».
 

 
В этой фанзе так душно и жарко.
А в дверях бесконечны моря,
Где развесилась пламенно-ярко
Пеленавшая запад заря.
 
 
Из уюта я вижу, как юно
От заката к нам волны бегут.
Паутинятся контуры шхуны
И певучий ее рангоут.
 
 
Вот закат, истлевая, увянет, —
Он от жара давно изнемог, —
И из опийной трубки потянет
Сладковатый и сизый дымок.
 
 
Этот кан и ханшинные чарки
Поплывут – расплываясь – вдали,
Там, где ткут вековечные Парки
Незатейливо судьбы мои.
 
 
«Ля-иль-лях», – муэдзин напевает
Над простором киргизских песков,
Попираемых вечером в мае
Эскадронами наших подков.
 
 
И опять, и опять это небо,
Как миража дразнящего страж.
Тянет красным в Москву, и в победу,
И к Кремлю, что давно уж не наш.
 
 
А когда, извиваясь на трубке,
Новый опийный ком зашипит,
Как в стекле представляется хрупком
Бесконечного города вид.
 
 
Там закат не багрян, а янтарен,
Если в пыль претворяется грязь
И от тысячи трубных испарин
От Ходынки до неба взвилась.
 
 
Как сейчас. Я стою на балконе
И молюсь, замирая, тебе,
Пресвятой и пречистой иконе,
Лика Божьего граду – Москве.
 
 
Ты – внизу. Я в кварталах Арбата,
Наверху, посреди балюстрад,
А шафранные пятна заката
Заливают лучами Арбат.
 
 
А поверх, расплывался медью,
Будто в ризах старинных икон,
Вечной благостью радостно вея,
Золотистый ко всенощной звон…
 

 
И опять в беспредельную синь
Побросали домов огоньки,
И опять вековечный аминь
Затянули на крышах коньки.
 
 
Флюгера затянули про жуть
Обессоненных битвой ночей,
Вторя им, синеватая муть
Замерцала огнями ярчей.
 
 
Синевы этой бархатней нет,
Я нежнее напева не слышал.
Хоть давно уж стихами испет
По затихнувшим в бархате крышам.
 
 
Все сильней и упорней напев,
Словно плещется в море ладья.
…Лишь закончив кровавый посев,
Запевают такие, как я,
Да и песня моя – не моя.
 

Японской девушке, убитой любовью

 
Она была такая скромница,
Что даже стоило труда
Мне с ней поближе познакомиться
В тот вечер ветреный… тогда.
 
 
Мы по-китайски было начали.
Но что я знаю: пустяки.
Потом самих нас озадачили,
Смешавшись в кучу, языки.
 
 
Нам бой принес поднос, как принято,
Там был кофейник и ликер,
Но понимаю я ведь ныне то,
Что говорил мне ее взор.
 
 
Он говорил о том, что русские
Не знают слова «умереть»,
И не блестели глазки узкие
Там, где уж чувствовалась смерть.
 
 
Теперь, конечно, не поспорю я.
Что именно вот в тот момент
Жерло я видел крематория
Все в языках кровавых лент.
 
 
Но я поспорю, что в день будущий,
Который жизнь пробьет, дробя,
Сквозь мглу тебя увижу идущей,
Ямаджи-сан, тебя, тебя…
 
 
И ты, быть может, мне, тоскливому,
Не знавшему, куда идти,
Укажешь грань к неторопливому,
Но неизменному пути.
 

О. И. А.

 
Если апрель… если рядом – любимая…
Если как будто и ты тоже люб,
И застилается город весь дымами,
Розовым, чистым дымочком из труб,
Если рассвет… Если рядом – желанная…
Если как будто желанен и ты —
Господи Боже, заря эта ранняя —
Вся воплощенье давнишней мечты.
 
 
Гукал авто, вровень встав с полисменами,
Вы же шоферу – кивок на ходу,
Взглядом, который роднит вас с царевнами:
«Лучше пешком я сегодня пойду…»
Сняли вы шляпу. Пурпуровым заревом
Брызнул восход на прическу у вас.
Шли через мост, через улицы парой мы,
Мимо заборов шагаючи враз.
 
 
Мы говорили. Но что? Вы не знаете?
Я уверяю: не знаю и я.
Я к вам дошел и в тревоге, и в маяте.
Старо сравнение: «В сердце змея».
Я был простым, неуклюжим и чистеньким,
Тем, кто я есть, – без личины и лжи.
Я и в глаза не смотрел… в те лучистые,
Ах, и глаза… Как они хороши!
 
 
Если глаза… Если милые глазаньки…
Если крылечко и яркий рассвет…
Если пустыми никчемными фразами
Дал я понять, что – конечно же «нет!..»
Если унынье, сознанье никчемности…
Если упадок, страданье и – гнев —
Гнев на убивших и детство, и молодость,
Что спалены, расцвести не успев, —
Если все это так, – Боже, за что же мне
Вновь одному, одному, словно перст,
Вновь в путь обратный шагать —
                                                             уничтоженным,
Снова и снова таща этот крест…
 

 
Утром тягостно владеть бессонным взором,
Солнышко следить – не хватит сил.
Господи! Ведь я же не был вором,
И родителей я чту, как прежде чтил.
Знаю Иова… Учил о нем и в школе,
Памятую, маюсь и дрожу
В этой дикой и пустынной воле,
Уходящей в росную межу.
Но в пустыне праведник библейский,
Вместе с псами в рубище влачась,
Познал ранее, в долине Иудейской,
Сочность жизненную – всю ее, и всласть,
А я вот, Господи…
                                Я сызмала без крова,
Я с малолетства струпьями покрыт,
И понаслышке лишь, с чужого только слова
Узнал про тех, кто ежедневно сыт.
Брести в слезах, без сил, асфальтом тротуара,
Молясь, и проклиная, и крича,
И вспоминая боль последнего удара
Карающего (а за что?) меча, —
За эту муку – верую, Спаситель,
За каждый шаг бездомного меня —
Ведь верно?.. будет мне?.. потом?.. тогда?.. – обитель,
Где Радость шествует, литаврами звеня.
 

 
И луна. И цветы по краям балюстрады.
Барабанил и взвизгивал джесс.
Было сказано мне: ни меня ей не надо,
Ни моих поэтических месс.
 
 
Я тихонько прошел между парами в танце,
Боязливо плеча заостря,
И в таком же, как я, оскорбленном румянце
Намечалась полоской заря.
 
 
Ну, еще… ну, еще!.. Принимаю удары,
Уничтоженный, втоптанный в грязь…
«Мою шляпу, швейцар!..» В окнах двигались пары,
И тягучесть фокстрота вилась.
 
 
А заря свой румянец старалась умножить,
Полыхался за окнами смех.
Неужели не знаешь Ты, Господи Боже,
Что обидёть меня – это грех!