Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

 
     Фон – темно-шелковистая листва.
В кольце из бархаток оранжевых – фонтан
роняет на папирусы серебряные капли.
 
 
     Над притаившейся водой краснеют листья;
их отраженья, оторвавшись,
поплыли стайкой рыбок золотых.
 
 
     Среди фаянсовых зеленых ваз
лиловы бабочки гелиотропа,
а около нарциссов золотых —
лазурный зимородок с длинным клювом.
 
 
     Вдали, меж сосен, видно море
и облака прозрачно-розовых вершин.
 

1921

Гонконг

А. П. Ющенко

 
Сопки сегодня с проседью,
Иглы льда у отлива;
К самым поварням [39]39
  Поварни – избы на сваях, для копчения рыбы.


[Закрыть]осенью
Нерпы легли лениво.
 
 
Скоро с гор на равнину
В нартах скочуют тунгусы;
Будут менять пушнину
На спирт, бисер и бусы.
 
 
Хилый старик зашаманит
Ночью в угарной юрте;
Бубном огромным грянет —
Грозный, хмельной и юркий.
 
 
Пламя костра ответит
Бубну тревожной дрожью,
Зайчиками расцветит
Кагаглю [40]40
  Кагагля – рубашка шаманов из оленей кожи.


[Закрыть]из красной кожи.
 
 
Бубна тупые удары
Вырвались из юрты в селенье:
Бродят по стуже чары,
Жмется табун олений,
 
 
И вкруг луны возникает
Круг ледяной и туманный:
Глаз Аннанэля [41]41
  Аннанэль – верховное существо тунгусов.


[Закрыть]мигает —
Слышит он бубен шаманий!..
 

1923

 
Как Данту – подземное пламя
Должно твои щеки обжечь.
 

В. Брюсов

 
Когда в аду встречались Данту
Милльоны трепетавших душ,
Когда король лобзал инфанту,
И к Дездемоне крался муж;
 
 
Когда Франческа да Римини
Прочла, как умер Ланчелот,
И Фауст к Броккенской вершине
С проклятым направлял полет —
 
 
Я с ними был. За их плечами
Меня сжигал огонь сердец
И ранил острыми мечами
Страстей безрадостный конец.
 
 
Но если страсти и страданья
Теперь затоптаны толпой,
Поэт их ждет среди скитаний
Своей мятущейся душой.
 

 
Ветер весною вишневый мой сад осыпает цветами;
Милая, тело твое – розовый жемчуг весны!
 
 
Летом брожу у дверей, истомленный любовью и жаждой;
Милая, лишь поцелуй жажду мою утолит!
 
 
Осенью роза роняет на мрамор усталые листья;
Милая, розою будь: сбрось предо мной лепестки!
 
 
Волны зимою выносят на берег немало богатства;
Милая, нашу любовь тоже зима принесла!
 

 
Когда бродячий пес вещает срок живого,
И скрип сухих осин, назойлив и визглив,
На самом дне души царапается снова,
 
 
И, камень времени от склепа отвалив,
Из тьмы встает вампир, как Лазарь воскрешенный,
И в ржавой плесени когтистых крыл извив.
 
 
В могиле не потух твой рот окровавленный,
Как прежде бел и остр неровный ряд зубов,
И бледен хищный лик, и узкий, и влюбленный.
 
 
Полуночный палач! Всю лаву южных слов,
Все рудники души, молитвы и пороки
Ты жадно высосал в кошмаре знойных снов,
 
 
Когда багряный серп, как язва на востоке.
И страшны мне живых пытливые зрачки:
Я – гроб ограбленный, пустой и одинокий,
 
 
Где зреют в трещинах седые пауки…
 

 
Вы ускользнули с медальона
Времен Мари Антуанетт,
Который мне оставил дед;
Вы ускользнули с медальона,
Но на эмали – шелк роброна,
Парик, и фижмы, и корсет
Времен Мари Антуанетт.
 
 
Я помню черные ресницы
И глаз египетский разрез:
Ведь он доселе не исчез!
Я помню черные ресницы,
Чуть резковатый профиль птицы,
И пальцы, полные чудес,
И глаз египетский разрез.
 
 
И чудится: встречался с Вами,
Шептал изрядный мадригал
В ротондах опустевших зал…
И чудится: встречался с Вами
И вечерами в быстрой гамме
Духов, шандалов и зеркал
Шептал изрядный мадригал…
 

 
Двенадцать строк пропели мне
Подарок робкий и нежданный;
Так мореходу – на волне
Вдруг огонек мелькнет желанный.
 
 
Когда я думаю о Вас,
Я вижу лес в смятеньи вешнем,
И влажный блеск лучистых глаз,
Который хочет быть безгрешным.
 
 
Но разве грех, когда в коре
Берез могучий Эрос бродит,
Иль в буреломе, на горе,
Себе подругу лось находит?
 
 
Рога в крови, протяжен рев,
И клочья шерсти на отлете…
Так неужели этот зов
Вы тоже грешным назовете?
 

 
Больше года не слышал пули.
Не летал, не встречал друзей;
Вы жар-птицею впорхнули
В пустоту раскаленных дней.
 
 
Тридцать суток был болен Вами —
Ни задуматься, ни писать.
Только в памяти вечерами
Целовал Вашу медную прядь.
 
 
Ворожил из бетонных будней
Суховатый и странный рот,
Но теперь, вместо сладких лютней,
Завывает о страсти фокстрот.
 
 
И не медленная мандолина,
Над подстриженным парком паря,
Колыхает края кринолина
В круге розового фонаря!
 

 
Ты вся – как терпкое вино,
Твои движения крылаты,
И странно: крыльев не дано
Плечам, по-девичьи покатым.
 
 
Ты вся – стремленье, вся – полет,
Ты – Никэ на носу триремы,
И мчится складок хоровод,
Как ритм любимейшей поэмы.
 
 
В твоих порхающих шагах,
В точеном, легком, нежном теле,
Отважно-ласковых руках
Былые весны мне запели,
 
 
И я хочу лететь с тобой,
Не озираясь на преграды,
Единоборствуя с судьбой
За долгожданные награды!
 

Ольге Тельтофт

I

 
Камень суров и спокоен,
Неповоротлив на вид,
Но приглядитесь: он строен,
Сколько свершений таит!
 
 
Камень в кольце королевы.
Камень измолот – в пыли,
В каменном панцире чрево
Пламенно-жидкой земли.
 
 
Жизни прообраз – в кристалле:
Творческий в гранях расчет;
В форме, застывшей в начале,
Радужно камень цветет.
 
 
Но бирюза, изумруды,
Слишком истерты толпой:
Взглянем на мощные груды,
Спящие в толще земной.
 

II

 
Пращур косматый и древний
В гари пещерных костров
Камнем обтесывал кремни
Для боевых топоров.
 
 
Выточил острые стрелы,
Тверже, чем мамонтов клык:
Ими, упорный и смелый,
Бил ледниковых владык.
 
 
Бросив кремневые сверла,
Гнал табуны средь степей —
Выпить горстями из горла
Кровь захрапевших коней.
 
 
Шили сутулые дети
Жилами в рыбьей игле,
Жар сохраняя столетья
В крытой костями золе.
 

III

 
Вертится шар… Подо льдами
Жарче дохнули моря;
Первый божественный пламень
Плиты лизнул алтаря.
 
 
В реве стихий – перемены:
Требуют жертвенных мук;
В рощах дубовых дольмены
Грубо смыкаются в круг.
 
 
Возле курганов отчизны
Плоские идолы баб
Видели скифские тризны,
Падал заколотый раб.
 
 
Липкою кровью согретый,
Камень родил колдовство:
В каждом кристалле – приметы,
В каждой скале – божество.
 

IV

 
Ярче забрезжили боги,
Тверже их воля велит:
Храмы им нужны, чертоги,
Серый и красный гранит.
 
 
Циркулем скалы обмерив,
Полировали песком;
В зное застывшие звери
Сжали Египет кольцом.
 
 
Ходом пробитый песчаник —
Мумиям верный приют;
Царь пышносвитный и данник
В охре на стенах живут.
 
 
Солнца законы суровы
В иероглифных строках:
Камень, израненный словом.
Слово лелеет в веках.
 

V

 
В царствах низовий Евфрата —
Клином заостренный знак;
Бык пятиногий, крылатый
Серый дробит известняк.
 
 
Мысль улетала все выше,
Звездный исчислен полет,
Строит ступенчато крыши
Чернобородый народ.
 
 
Ведомы злобные силы
Бесов пустынь и чумы,
Но амулеты – бериллы
Щит пробив ангелов тьмы.
 
 
На плитняке, в барельефах,
Шествуют важно вожди:
Круглые мышцы в доспехах
С камня не смоют дожди.
 

VI

 
Вот в белый мрамор Пароса
Звонко внедрилась кирка:
На корабле остроносом
Камень белей молока.
 
 
В мраморе – мир задремавший,
Сонм олимпийских богов;
Каменщик, гением ставший,
Их разбудил из оков.
 
 
Знаем недаром преданье,
Будто бы камень ожил:
В статую страстною дланью
Мастер дыханье вложил.
 
 
В тихих триклиниях – гермы.
Лики уснувших отцов;
Стройные храмы и термы
Мрамором славят творцов.
 

VII

 
Знали и позже, что в рудах
Скрыт заповеданный мир:
В каменных толстых сосудах
Жизненный зрел эликсир.
 
 
Тяжки подвальные глыбы,
Трепет светильников хил;
Вопли подъятых на дыбы
Камень в себе задушил.
 
 
В панцире каменных башен
Встали в горах города;
Хлынула в борозды пашен
Красная кровь, как вода.
 
 
Глянули окна часовен
В стрельчатый сдавленный свод
Камень узнал, как греховен
В исповедальнях народ.
 

VIII

 
А короли погибали,
Вера скудела в сердцах…
Ввысь небоскребы из стали!
Вниз – купола на церквах!..
 
 
И, сокрушая святыни
Натиском мертвых машин,
Смерч обращает в пустыни
Лоно цветущих долин.
 
 
Души теперь не крылаты,
Чудо ли нас изумит?
Камень, из жизни изъятый,
Злобно и медленно мстит.
 
 
И не на вечных порфирах,
И не на стойких камнях
Вписаны наши стихиры
О лихорадочных днях…
 

IX

 
Но иссякает Природа,
Вижу в тумане веков:
Встанут и сгинут народы,
Дети последних отцов.
 
 
Будет, о, будет мгновенье
Смерти всего, что живет —
Каждая клетка растений
Втянется в круговорот…
 
 
И на потухшей гробнице,
В холоде звездных лучей,
Зашевелятся частицы —
Семя оживших камней.
 
 
Тайна сия велика,
Нам ли ее обнять?
Жизни иной, многоликой,
В камне-кристалле печать!
 

1922–1943

Владивосток – Шанхай

 
В окно мое смотрятся горные вишни…
В окно мое смотрятся пики хребтов…
Вдали разбиваются волны чуть слышно
В бетонные линии серых молов.
 
 
Ты знаешь ли ветер душистый и теплый?
Он в вечер японский скользит в городах,
И сыплются звезды осколками стекол,
И жутко, и странно мне в чуждых садах…
 
 
Гитары японской кот о в отдаленьи
Щемящий и с детства знакомый надрыв…
Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи
Слегка резонирует странный мотив.
 
 
А запах поджаренных свежих каштанов
И возглас, понятный мне: «Кори-мам э »,
С далеких и ближних прошедших экранов
Мгновения жизни сближают в уме…
 

Весна

 
Шляпы, шляпы, шляпы – зонтики,
А под ними пары голых ног.
Поле водное на ломтики
Тропки режут вдоль и поперек.
 
 
Руки липнут в грязной слякоти;
В них зеленые росточки: рис,
Как надежды, садят шляпы те —
Всю весну качаясь вверх и вниз.
 

Лето

 
Вечер. Тихи лягушек дуэты.
Спелся даже с цикадой кузнечик!
И ласкался – заметило это —
С черной бабочкой розовый венчик…
 
 
На огонь от моей сигареты
Светлячок налетел по ошибке…
А луна – ты придешь для поэта,
С ним деля одинокость улыбки…
 

Осень

 
У щита золотой нимб.
Он червленый. На нем ворон
И сухая ветка под ним…
В отдаленьи – черные горы.
 
 
Кто свой мрачный герб бросил?
Не Вселенная ли? Нет!
Это вид. Это только – Осень
И луна, пролившая свет.
 

Зима

 
Ветром прорвано бумажное оконце:
Чья рука по фолиантам бродит ровно,
А другая зябко жмется над жаровней?
Тонкая, точеная рука японца…
 
 
Вижу чайничек с дымящеюся чашкой,
Ноги скрещенные, пестроту подушки…
Но прихлопнул ветер дырочку, как вьюшку,
И чужая жизнь навек ушла из вашей!
 

1930

Корея

Виктория Янковская и Елизавета Кауфман, жена редактора журнала «Рубеж». Корея , 1934 г.

 
Подо мной долинные шири.
Цвета неба веер в руках,
А на нем нарисован ирис:
Вверх и вниз четыре мазка;
 
 
Он один, как и веер этот;
Тень от бабочки села вдруг:
Показался на шелке трепет?
Или это от дрожи рук?..
 
 
«Жить хотите в веере, бабочка?
Этот ирис я вам отдам —
Неживой, не отцветет, не в вазочке…
Вы же знаете: счастье – обман!»
 
 
Тень от бабочки на неживом ирисе…
Разве это не счастье само?
Потому что счастье – вымысел.
 

Сейсин, Корея

 
Ужасны вы, ненужные часы!
Обычно, август, ты мне их бросаешь.
И, путаясь в кустах среди росы,
Я ласковые веточки кусаю.
 
 
В такие дни бегу я не хребтом:
Пересекая яростно отроги,
Туман вдыхаю воспаленным ртом,
О скалы расцарапываю ноги!
 
 
Промокнуть и продрогнуть бы насквозь!
Устать бы, наконец, до бессознанья!
Побольше шрамов, ссадин и заноз,
Побольше внешних острых задеваний…
 
 
Заглохнет и затупится внутри
То, для чего нет места в этом мире,
И четкие корейские хребты
Опять предстанут радостней и шире.
 

1932

Корея

 
Это ночью пролетали гуси —
Над уснувшим городом большой табун;
Но от крика их всегда проснусь я,
Точно в душу сна вонзается гарпун!
 
 
Этот звук всегда одно и то же:
Беспокойная тоска, стремленье вдаль…
Весь инстинкт бродяжий растревожит,
Сдернет память драпирующий вуаль.
 
 
Вижу тающие озеринки,
И протоки за шуршащим камышом,
И ледок последний – паутинка —
Исчезающий под утренним лучом.
 
 
Распушились вдоль по речке вербы,
И тальник набух и покраснел в ветвях,
Задрожат охотничие нервы,
Сердце, мысли – в пролетающих гусях.
 
 
Пойнтер мой проснулся, поднял уши
И, повизгивая, закусил губу…
Милый, мы с тобой родные души —
Бросим город весь за фанзу иль избу.
 
 
Чтоб она у озера стояла,
Где на зорях отдыхает дикий гусь,
Где багульник расцветает в скалах,
Где была нам незнакома эта грусть…
Пойнтер милый, разве это мало?
 

Синьцзин

 
Все в красочном осеннем оперенье,
Как распустивший хвост фазан-петух,
Крадусь с двустволкой вдоль озер в волненьи
И, точно пойнтер, напрягаю слух.
 
 
Слетают утки всплесками прибоя,
«На юг! На юг!» – октябрьский их девиз.
Ах, поменяться бы своей судьбою
И с птичьего полета глянуть вниз!
 
 
Нежданно – смерть от маленькой дробины,
Зато в полете вечном жизни путь,
И мир просматривать, как ленту кино,
И где понравится – там отдохнуть.
 
 
Осенняя утиная фиеста!
И бесконечные простор и ширь!..
А мы – рабы друзей, вещей и места,
Нам узы эти – тяжелее гирь.
 
 
И, наглядевшись, я стреляю в стаю…
Опомнись. Не завидуй облакам!
Мгновенно жизнь утиная простая
Безвольно падает к моим ногам.
 
 
И всплески судорожно будят воду…
Луна за горизонтом жжет костер.
Осенняя вечерняя природа
Роняет оперенье вглубь озер.
 

 
Мы блуждаем весною втроем
В зеленеющих парках столицы.
Над весенним, но мутным ручьем
Одуванчик цветет златолицый.
 
 
И сирени, и яблони тут
Непохожи на грустных невольниц —
Так обильно, космато цветут…
Мне за них не обидно, но больно.
 
 
Две-три пагоды выгнули вдаль
Темно-красные стильные крыши;
Горизонт – перламутр и эмаль,
Небо майское радостью дышит.
 
 
И, как новая вольная мысль,
Как контраст старины с современьем, —
Самолет чертит гордую высь
И в душе зарождает волненье.
 

Синьцзин

 
Недавно я видела южное небо
И даже колосья пшеницы…
Красивы прообразы нашего хлеба,
Колосья, как стрелы-ресницы.
 
 
А южное небо совсем не такое —
И глубже оно, и звездистей.
Но режут экспрессы пространство любое,
Я снова в стране этой льдистой.
 
 
Здесь реки не синие – реки в оковах.
Под небом беснуются галки,
Предвестники зим неприютно суровых…
Мне лета минувшего жалко!
 

Синьцзин

 
Точно раковина, небо на закате
Отливает перламутром и багровым,
И луна дневное бёленькое платье
На глазах сменила золотым покровом.
 
 
И в неверном этом переходном свете
Почернели чайки и взвились, как листья, —
Как сухие листья, что взметает ветер,
Как мазки небрежной своенравной кисти.
 
 
Я сама не знаю, как случилось это,
Заволнилось море, стал прозрачен воздух…
И – ушло опять незримо быстро лето,
Как, срываясь в ночь, летят в пространство звезды…
 

Корея

 
За белой мартовской метелью
Пришла немедленно весна,
В саду запахло талой прелью,
Природа тянется со сна…
 
 
Каток расплылся желтой кашей —
И голуби снуют по ней:
Урчат, блаженствуют и пляшут —
Их шейки – радужней, синей.
 
 
По-новому грохочут звонко
Составы поездов вдали.
А в воздух – золотой и тонкий,
Исходит нежность от земли…
 
 
Не служат ей помехой трубы,
И копоть не мешает ей —
Весна скользит в глаза и губы,
Добрее делает людей!
 

 
Кто мне раздвинул широкие скулы,
Бросил зигзаги из черных бровей?
В леность славянскую круто вогнулись
Злобность и скрытность восточных кровей.
Беженству рад, как дороге скитаний,
Любящий новь непоседливый дух:
Чувствую предка в себе, Чингисхана,
И устремляю в минувшее слух…
 
 
С ухом прокушенным конь иноходный
Мчится по Гоби душисто-сухой:
Раньше не знала бы этой свободы,
К возгласам крови была бы глухой!
Плоское звездное небо над нами;
Бледный костер поедает аргал;
Пахнет уставшими за день конями;
Воет в степи боязливый шакал.
 
 
Наш огонек замечают другие:
Вот подскакал любопытный монгол —
Черные космы и скулы тугие.
Делим свой вкусно кипящий котел.
Это – мой брат, разделенный веками,
Лег на кошму и запел в темноту.
Теплый аргал разгребаю руками —
Миги из жизни тихонько краду.
 
 
Из двадцати семь столетий откинув,
Вижу идущей себя по степи:
Неизгладимые в сердце картины —
Годы не могут их тьмой окропить…
Годы не могут отчерпать из крови
Влитую Азией в тело струю,
И над глазами раскосыми – брови
Часто чернеют в славянском краю.
 

1930

 
В хижине у озера далёко,
Где проходит русская граница,
Я живу… и думаю жестоко
О стране, которая мне снится…
 
 
Там вдали, на плоском побережье,
Бродит пограничник цвета хаки.
Между мной и тем река мережит
Синей ниткой земляную скатерть.
 
 
Мне преградою не эта речка…
Путеводные сгорели вехи.
И не перекинуться словечком
Со страной, где слезы даже в смехе…
…………………………………………………..
Больно стынут мысли… Недалёко
В дымке горизонта, за границей —
Белый дом… мой дом… Но жизнь жестока,
Без конца и вечно только снится…
 

1935

На берегу реки Тюмень-Ула

Папе-Тигру

 
Весенними влажными днями
Одна я блуждаю с винтовкой.
Пересекаю часами
Овраги, долины, сопки.
 
 
По-разному смотрят на счастье.
По-разному ищут дороги.
А мне – побродить по чаще,
В росе промочить ноги.
 
 
И сердцем дрожать, как собака,
На выводок глядя фазаний,
А ночью следить из мрака,
Как угли пылают в кане.
 
 
Такие простые явленья,
А жизни без них мне не нужно.
И здесь, в горах, в отдаленье,
Мне кажется мир – дружным.
 

1934

Кузине-Фиалке!

 
В старой заброшенной хижине
Я развела огонек.
Стелется пламя униженно
Возле смуглеющих ног.
 
 
Ты же тропою окольною
На огонек мой придешь.
Сумерки дрожко-стекольные
Лезут в отверстья рогож.
 
 
Синее, звездное, вечное —
Сдвинулось складками штор…
Счастье осеннего вечера
Ссыпалось в этот костер.
 

1928

 
В чаще, где пахнет грибами,
Хвойными талыми смолами,
Я пробираюсь за псами —
Дикая и полуголая.
 
 
Как раскричались цикады!
Путь мой запутан лианками…
Вновь ничего мне не надо!
Снова я стала Тарзанкою!
 

1936

 
Пора была вам распуститься лишь весною,
Цветы багульника малиновых оттенков,
Но, в вазочку поставленные мною,
Вы распустились вдруг на тонких ветках…
 
 
На улице зима и снег еще белеет,
А вы нежнейшими дрожите лепестками,
И листики тихонько зеленеют,
Глядя кругом весенними глазами.
 
 
Вам преждевременное пробужденье странно?
Вам кажется – судьба цветочная ошиблась?
Нет, – каждого не поздно и не рано—
По предопределенью сердце билось.
 

1930

М. С. Рокотову-Бибинову

 
Ночью я зачиталась нечаянно.
Вышла в сад. Все уже голубое.
И луна – точно роза чайная
За рассветным туманным прибоем.
 
 
Сразу тополи стали глазастыми,
Растопырив ресницы впервые;
А движения ветра вихрастого
Провели по песку кривые.
 
 
Это май бросил ландыш с азалией
На хребты исполинской горстью…
Ты весна моя радостно-шалая!
Ты, душисто-крылатая гостья!
 

1930

Сейсин

Б. Л. Суворину

 
На Французской Концессии есть пустыри,
Где могилы китайцев буграми;
Где трава, как в деревне, цветами пестрит;
Где плакучие ивы ветвями
В нежно-желтеньких почках качают весну…
Где свистят настоящие птицы —
Не из клеток… где я почему-то взгрустну
На горячих кусках черепицы…
 
 
Наш асфальтовый серый унылый пассаж
С целым рядом домов трафаретных —
Затенит на мгновенье далекий мираж.
Проскользнувший в цветах незаметных:
Золотой одуванчик увижу я вдруг…
Вспомню пастбище в нашем именье!
Молодых лошадей, коз и клеверный луг,
Белый замок внизу в отдаленье…
 
 
Но… пронесся зачем-то крикливый мотор!
Задрожал и поник одуванчик
На печальный китайский могильный бугор,
Прошептав: «Извини, я – обманщик…»
Я жалею цветы городских пустырей
И забытые всеми могилы…
А посаженных в клетки пичуг и зверей
Я бы всех навсегда отпустила…
 
 
И корейским цветам расскажу я потом
Про смешной одуванчик шанхайский,
Что могилу считает высоким хребтом,
А пустырь – обиталищем райским!
И про то, как, забывши свой грустный удел
И раскрыв золотистые очи,
В этом городе плоском мгновенно успел
Одуванчик меня заморочить…
 

1929

Шанхай

 
Здесь море, шиповник, песок раскаленный.
Цветы голубые морского царя [42]42
  Цветы морского царя – местное название береговых растений с голубыми листьями.


[Закрыть],
И я – человек, перед ним оголенный,
Сливаюсь с песком. Я желтей янтаря.
 
 
Второй человек – это Будда из камня.
Природа швырнула его на скалу —
С ним встреча сегодня случайно дана мне:
Ему поклоняюсь, его я люблю.
 
 
Теперь поняла я пристрастье к растеньям:
Он травы велел мне в потоки кидать;
Их жизнь берегу я с языческим рвеньем —
За лишний цветок может он покарать!
 
 
Спокойный и серый. Он к морю очами,
А справа и слева огни маяков.
Он их наблюдает густыми ночами,
От скал отстраняя слепых моряков.
 
 
Шиповник малиновый, белый ползучий
И плющ – все по скалам стремится к нему…
Твое ли ученье, приказ ли твой лучший
Я в лунную ночь эту точно пойму?
 

1929

Лукоморье

 
Разбросаны в небе лохмотья
Багровые в серых штрихах,
А море в закатной дремоте
Качается в берегах.
 
 
На пляже песчаном и нежном
Беседуем с Буддой одни,
Следя, как меняют одежды
Горячие летние дни.
 
 
Он тихо спросил о желаньях —
Он каменный, вечно немой.
И с грустью, услышав молчанье,
Задумался надо мной.
 
 
Но я прочитала в ответе:
Не думай о них никогда,
Дано больше многих поэту —
Все прочее суета!
 

1932

Лукоморье

 
Только слышать шумы буйных сосен.
Только видеть взвихренное море!
Это ты – прекраснейшая осень,
Ты летишь ко мне, ветра пришпорив.
 
 
Куришь смолы пряных ароматов
И бросаешь огненные блики.
Но воинственно блистают латы
Сквозь просветы девичьей туники.
 
 
В солнце – обжигающая нега.
В ветре – всепронзающая стужа.
Горизонт сверкает в блеске снега,
Волны мечутся в обрывках кружев.
 
 
А вокруг еще пылают клены,
И синее неба генцианы,
И томящие, как зов влюбленной,
Звуки неба – птичьи караваны.
 

1938

 
Звенящие волны чумизы
И сжатый созревший ячмень.
Под летним полуденным бризом
Им шевелиться лень.
 
 
Иду по полям бороздою,
Иду, улыбаюсь и жду:
Какою наделишь мздою?
Какую пошлешь звезду?