Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

 
Летают в воздухе святом,
Неслышно пропадают птицы.
Над ровным лугом – желтый дом,
А дух на воле и томится.
 
 
Есть в облаках сиянье льдин,
В пруду метнулась рыба кругом,
И в этот полдень я один
Дышу томительным испугом.
 
 
Так жадно думаю о Вас,
И расцветают все движенья,
Далеких губ, далеких глаз
Влиятельное выраженье.
 
 
А вот счастливая рука:
Она имеет тяжесть тела;
Святая кровь – ее река —
Высоким шумом прошумела.
 
 
И смелый голос надо мной
Поет неслышными словами,
А небо с той же синевой
И уплывающими льдами.
 

1924

Шанхай

 
Слепая ночь устало хмурится…
Как много снега намело.
Там убегающая улица
Легла серебряной стрелой.
 
 
А я прильнул к стеклу оконному —
Мне как-то странно хорошо.
Я памятью настороженною
В страницы прошлого ушел.
 
 
И, воскрешая ту, забытую
Любовь – забытую мечту,
Глазами, широко раскрытыми,
Гляжу в немую темноту.
 

 
Тонкой змейкой раскинута сталь,
В синеву убегает зигзагом.
Я не знаю, давно ли я стал
Загорелым и дерзким бродягой.
 
 
Только кажется мне, что давно,
Что и предки мои кочевали
По степям под сибирской луной,
По скалистым хребтам Забайкалья.
 
 
А теперь, оглянувшись назад
На далекую жизнь, вижу снова
Цепь железобетонных громад,
Переулки в гранитных оковах.
 
 
Бесконечную цепь проводов,
Черным дымом пронизанный воздух,
Перекличку фабричных гудков,
Фонарей неподвижные звезды.
 
 
А еще – будто солнечный луч
Иль вечерней зари позолота —
Из растаявших в сумерках туч
Улыбается ласковый кто-то.
 
 
Может быть, этот вычурный бред
Лишь сознаньем придуман усталым,
Может быть, с незапамятных лет
Я брожу по обветренным шпалам.
 

 
Через зубчатые ночные тучи,
Через решетку в маленьком окне
Прокрался робкий, одинокий лучик
И задрожал и улыбнулся мне.
 
 
Как будто думы тайные подслушав.
Так улыбалась девушка одна,
И с той улыбкой проникала в душу
Блаженная святая тишина.
 
 
В моей тюрьме – она страшнее гроба —
Случайный свет из глуби ледяной
В зверином сердце выросшую злобу
Сменил надеждою и тишиной.
 
 
Что из того, что жизнь проходит мимо
Там, за решеткой в маленьком окне,
Что кажутся крылами серафима
Узорчатые тени на стене.
 
 
Ведь сердце снова, снова верить стало,
Что будет день, ворота отойдут,
И в судороге ржавого металла
Мне огненный почудится салют.
 
 
Я в жизнь войду, как гордый триумфатор,
Как победитель тысячи племен.
Увижу тени в золоте заката
Лишь для меня распластанных знамен.
 

 
Гляжу, не зажигая света,
Из сумеречной темноты.
Как, ветром сорванные с веток,
Летят последние листы.
 
 
Но не грущу, не плачу я
О том, что с днями и с годами
Уходит молодость моя
Неуследимыми шагами.
 
 
Ведь я унес и сохранил
Обрывки недоговоренных,
Колеблющихся, как огни,
Неясных, словно бред влюбленных,
 
 
Случайных слов, и для меня
Они нужнее и желанней,
Чем свет прибрежного огня
Для заблудившихся в тумане.
 
 
Я захочу – они звенят,
И снова воскрешает память
Заворожившую меня
Своими детскими глазами…
 

 
В тревожном говоре станков
Я слышу голос твой – не ты ли
Глядишь из черных облаков
Тяжеловатой душной пыли?
 
 
Зачем ты снова здесь? Зачем
Глядишь и хмуришь брови строже,
И на твоем крутом плече
Прозрачная белеет кожа.
 
 
Да, знаю я, что это бред…
Но разве я смогу разрушить
Глубоко врезавшийся след
В мою потерянную душу?
 
 
И для чего? Я даже рад —
Пускай в бреду, но ты со мною,
Своей осенней тишиною
Твои глаза меня томят.
 
 
Волнуют дерзкою загадкой…
И сильная моя рука
Какой-то судорожной хваткой
Сжимает ручку молотка.
 

 
Еще, еще одна морщина,
Один едва заметный штрих.
Я отрекаюсь, словно инок,
От жизни, от очей твоих.
 
 
Ты уходила, ускользала,
Ни разу не взглянув назад,
Затем, что сердцем угадала
Преследующие глаза.
 
 
Мы оба знаем, что при встрече
Ты взгляд поспешно отведешь,
Что я как будто не замечу
Руки нечаянную дрожь.
 
 
Но, взглядывая равнодушно
На нелюбимых, на других,
Я весь замру и буду слушать
Твои звенящие шаги…
 

 
Я с неба яркую звезду
рукою смелой украду.
О, разве это мир заметит?
Одна звезда так мало светит,
темней не может быть ему,
а я звезду свою возьму
и в сердце на конце кинжала
воткну, чтоб вечно освещала
все уголки, где мысль живет,
та мысль, что жизнь мою прядет,
все чувства в сердца клетке тесной
осколком мудрости небесной.
 

1921

 
Мой бог – таинственная замкнутость лесов,
где бродят волки и зовет сова,
причуды передутренних часов,
и отклики незримых голосов,
и мягкая болотная трава.
 
 
На облаках рубинно-золотых
сгустилась слава всех бессмертных сил.
Мой бог блеснул закатом и затих,
и слились волны сумерек седых,
прорезанные взглядами светил.
 
 
Я чую легкий времени полет
и шум непобедимого крыла.
Когда река свой зимний сон прорвет,
я поклонюсь перед движеньем вод,
где черная у берега скала.
 
 
Я верю в солнце, звезды и луну
и в колдовство заката и зари.
Я от Отца и Сына отверну
свое лицо и старый храм замкну.
 
 
Но если я заплачу – не смотри.
 

1925

 
Из камня белого Каррары
твой профиль высечет рука,
сереброструнные гитары
передадут тебя в века.
 
 
Ты будешь юный и певучий,
певцы живые не затмят
ушедший твой печально-жгучий
и гордый и глубокий взгляд.
 
 
Твой будет свет – лучом от Бога,
тебя мы чудом назовем
и самой трудною дорогой
к своим святилищам пойдем.
 

1927

 
Есть остров в океане. Ни коралл,
ни жемчуга его не украшают.
На голых гранях почерневших скал
растений корни молча умирают.
 
 
Там в полдень не проходят облака,
чтоб освежить каленый камень тенью,
и Божья вездесущая рука
не трогает опального владенья.
 
 
Есть в океане памяти моей
погибший мир. В нем нет дневного света.
Он Атлантиды царственной мрачней,
певучими преданьями одетой.
 
 
Туда летят развенчанные сны,
забытые осенними ночами.
Там мертвый лоб желтеющей луны
туманы кроют мокрыми плащами.
 

1926

 
Мне город твой не нужен темный,
мне страшно каменной стены.
Как огоньки болот, бездомны
мои блуждающие сны.
 
 
Мой путь лежит через туманы
и не ведет туда, где ты
глядишь на белые фонтаны
и грациозные мосты.
 
 
Такие сказки мне знакомы,
такая даль меня звала,
что даже ты в своих хоромах
меня согреть бы не могла.
 
 
Ведь я иду с печальной песней
от ласковых земных полей
затем, что знаю, нет чудесней
невидимой страны моей.
 

1928

 
Есть встречные немые корабли,
которые проходят ночью мимо,
в чужих морях, далеко от земли.
И встречи те – неповторимы.
 
 
Такой корабль, как призрак или сон,
свой беглый свет за черной гранью прячет,
и не узнать, кем этот свет зажжен,
и где ему пристать судьба назначит.
 
 
Летящей птицей дрогнут и уйдут
его огни и станут тенью снасти,
и от людей, что призрак тот ведут,
не ждите ни привета, ни участья,
 
 
и будет ночь полна тоской тупой,
и будет больно так и непонятно,
что тот корабль серебряной тропой
уже ничто не повернет обратно.
 

1928

 
Змеиными бликами билась вода,
ты помнишь, в далеком порту,
где бросили якори наши суда,
и мы отошли в темноту.
 
 
В вечерней толпе мы бродили одни
и нас не окликнул никто.
Сияли вверху небоскребов огни,
ревели тревожно авто.
 
 
О, полночь и холод чужих площадей,
о, блески витрин и реклам,
о, многие тысячи встречных людей,
идущих к себе по домам!
 
 
И после – весь ужас безмерной тоски,
когда мы, простившись, дошли
по докам пустынным до шаткой доски
на ждавшие нас корабли…
 

1928

 
Я уйду куда-то, где сейчас темно,
где ночное небо звездами полно,
где на белом поле лапчатая ель,
в тридесятом царстве, за тридевять земель.
 
 
Я не буду помнить душные сады,
кровью на дорогах легшие следы,
человечьих песен вспомнить не смогу,
буду ждать чего-то на пустом снегу.
 
 
Буду ждать и слушать, как зовет сова,
как под снегом шепчет сонная трава,
как ликует месяц звонкою красой
девушки небесной с огненной косой.
 
 
Будет ночь, как сказка, будет ночь сама
трепетать, как чудо, за плечом холма,
и тихонько полем, где тропинки нет,
проберется в душу небывалый свет.
 

1929

 
Иду одна. Большое поле,
кругом цветы, трава, трава.
И нет в душе привычной боли,
лишь пустота и синева.
 
 
Как будто кто-то тронул тихо,
промолвил: «Ты теперь в раю,
не поминай, не надо, лихом
нечаянную жизнь свою!»
 
 
И я поверила; не стала;
сдержала бурю горьких слов.
Но – Боже! – как ужасно мало
пустого поля и цветов…
 

 
Нам скорбь великая дана,
и мы ее несем, как знамя,
дорогами слепыми сна,
который тянется веками.
 
 
Настанет мир, взойдет зерно,
в лесах родится дичи много,
все будет людям прощено,
и станут люди славить Бога.
 
 
Но мы останемся одни:
за серым пологом тумана
горят огромные огни земли,
не нам обетованной.
 

 
Чем выше и блистательней полет,
тем человек больнее упадет,
 
 
и чем великолепней свет сиял,
тем жальче тот, кто в темноту попал.
 
 
Дай, Боже, ровный путь и тихий свет
спокойнее житья для сердца нет.
 

 
Нелепы в жизни перемены…
Друзей уносят поезда,
и прочь уводят морем пленным
большие серые суда.
 
 
И города сейчас не те же,
в которых раньше я жила,
и ночью сны бывают реже,
и неба синь не так светла.
 
 
Лишь сердце перемен не знает:
оно растет, уходит вдаль,
но в глубине своей ласкает
все ту же радость и печаль,
 
 
и самых ранних лейтмотивов
не изменят в его струне
паденья в пропасти с обрывов
и взлеты снизу – к вышине.
 

 
Я не Мария больше: только Марфа.
Свои мечты я продала за труд.
Покрыта пылью золотая арфа,
ослабленные струны не поют.
 
 
Способно и к труду привыкнуть тело,
и может сердце, кажется, забыть
о том, как раньше бредило
и пело и не умело по-земному жить.
 
 
Но только иногда далеким звуком
давнишний сон напомнит о себе;
о, иногда – нет равных этим мукам
в железной человеческой судьбе —
 
 
и сердце опустевшее, земное,
познавшее работу и покой,
мучительно забьется, и заноет,
и до краев наполнится тоской,
 
 
и долго будет рваться к тем планетам,
которые оставило давно, —
не зная, что отвергнутого света
ему уже увидеть не дано.
 

 
Поцелуешь горестные веки,
Скажешь: «Дорогая, улыбнись!» —
в час, когда засеребрятся реки
и подернется туманом высь.
 
 
В далеко ушедшем Кватроченто
так писали небо мастера:
облака развившаяся лента,
звездная кайма из серебра.
 
 
Что же делать, если счастье зыбко,
и последний луч дневной зачах,
если не разгадана улыбка
у мадонны Лизы на губах?
 

 
Над зеленым каналом
и над рощей бамбука,
в небе сонном и алом
ни дыханья, ни звука.
 
 
Там, где сгустилась
предвечерняя мгла,
остановилась
звезда, взошла;
 
 
в объятую сном
воду канала
белым пятном
упала…
 

1937

Шанхай

 
Точно кружевом, одетый тиной,
на закате тихо спит канал.
Высоко над хаткой и плотиной
желтый месяц остророгий встал.
 
 
Вот покойный и приятный жребий —
как сказать: неласкова судьба?
В фиолетовом вечернем небе
тонких листьев черная резьба.
 

1937

Шанхай

В. В.

 
Золотые звезды с сучьев клена
на асфальте ковриком легли,
и туман, серебряный и сонный,
скрыл шероховатости земли.
 
 
Помнишь город? Или ты в нем не был?
Вечером усталым и немым
горестно заплаканное небо,
столько лет висящее над ним,
 
 
площадь возле старого вокзала
и фонарь, зажженный над мостом, —
помнишь ли, как я тебя встречала
и куда мы шли с тобой потом?
 
 
Если вечером таким прозрачным,
трогательно тихим, кружевным,
сон, который издавна утрачен,
неожиданно встает – живым,
 
 
если ж ветер, если солнце светит,
голубеет в озере вода,
этот город, где мы были дети,
я не вспоминаю никогда.
 

10 ноября 1949

 
Белая апрельская луна,
и, остановившись в этом миге,
кружевом курчавилась волна,
точно на пейзаже Хирошигэ.
 
 
Там, где горизонта полоса,
лунный луч своей рапирой
тонкой осторожно тронул паруса
уходящей на ночь в море джонки.
 
 
Мы следили, стоя там одни,
как в воде у самого причала
инфузорий вспыхнули огни;
слушали, как тишина молчала.
 
 
И за то, что мы стояли там,
нам присуждено хранить навеки
в памяти, как нерушимый храм,
эту ночь в порту Симоносэки.
 

 
Открывали маленькие лавочки
под старинной городской стеной.
Продавали нитки и булавочки,
торговали чаем и ханой.
 
 
На закате, побренчав гитарами,
рано спать ложились старики;
молодежь прогуливалась парами,
и в садах пестрели цветники.
 
 
Так трудились, обрастали внуками,
наживали денежки порой,
отдыхали в праздник под бамбуками
возле желтой речки за горой.
 
 
А потом зарделось в небе зарево,
донеслась до города беда —
отобрали новые хозяева
нажить многолетнего труда.
 
 
Вот и все. Позакрывались лавочки
под разбитой городской стеной,
где цветы цвели – повяли травочки,
и гитар не слышно… ни одной.
 

10 октября 1976

 
Помолитесь о нашем храме —
что закрыт, разрушен, разбит,
неовеянный в фимиаме —
в кучах мусора был зарыт!
 
 
Не звонит его колокольня,
не блестят его купола…
Сердцу холодно, сердцу больно
от людского горького зла.
 
 
Над мощами храма потемки,
но забыть его не хочу!
За его святые обломки
зажигаю свою свечу.
 

22 марта 1994

 
Прими, что прекрасно и свято,
Восторженно, долго молись
В сиянии алом заката…
Потом от всего отрекись.
 
 
Взлетай и стремительно падай,
И снова – в холодную высь…
Прими и звериную радость,
Слезами потом захлебнись.
 
 
Пройди сквозь печали большие.
Сквозь тяжкие, смутные сны,
Чтобы плакать Иеремией
У солнцем сожженной стены.
 

 
Это – тройка и розвальни-сани,
И унылая песнь ямщика,
Это – в синем вечернем тумане
Одинокая стынет река.
 
 
Это грудь с неуемною болью,
Но палимая вечным огнем,
Это – крест, затерявшийся в поле,
И казачья папаха на нем…
 
 
Это – степи, столбы верстовые,
Беспредельный, бескрайний простор…
Это Лермонтов – в грудь и навылет —
На холодной земле распростерт.
 

 
В переулок пустынный, где серо и душно от пыли,
Вышла женщина в черном и стала под желтый фонарь.
Но никто не приходит. – Друзья, вероятно, уплыли
На больших кораблях в безмятежное море, как встарь…
 
 
Отчего нам так страшно… Мы только ночные повесы,
Но сжимается сердце, как в детстве бывало во сне…
Погляди, погляди, оживает китайский профессор
На аптечном плакате на дальней кирпичной стене!
 
 
У него на груди иероглиф и холодные желтые руки,
Весь он в прошлом столетье, в торжественном фраке до пят.
Это он нас обрек на ночные скитанья и муки,
Весь отравленный сам, подносящий с усмешкою яд.
 
 
Поднимается ветер, грохочут трамваи пустые…
Убежим поскорей из проклятого места на свет —
В голубой ресторан, где сверкают огни золотые,
И танцует канкан над могилой своей Мистангет.
 
 
Поднимается солнце… Быть может, все это лишь снится,
Как и вся наша жизнь в эти злые глухие года…
Ты проходишь в костел, опуская густые ресницы,
И прекрасной и нежной такой я не видел тебя никогда.
 

 
О нежности, которой нет границ,
О верности, которой нет предела,
О бархате изогнутых ресниц
И о руках, как алебастр, белых.
 
 
О вечерах над книгою вдвоем —
Над мудрым Блоком или Гумилевым,
О тишине, о ясности, о том,
Что к нам нисходит с неба голубого,
 
 
В волнующий неповторимый миг
В сияньи крыл архангельских и пеньи,
Что ни один мыслитель не постиг,
И люди называют вдохновеньем.
 

 
«Блажен, кто посетил сей мир
в его минуты роковые»…
Блажен ли, право? Страшный пир,
Где я бренчу еще на лире,
Уж слишком долог, слишком он
Хмельным вином отягощен.
 
 
И в жизни сей, где правит случай
И темный ангел Азраил,
Я не согласен с вами, Тютчев,
Что счастлив тот, кто посетил
Сей мир в минуты роковые.
Сказать по правде, всеблагие,
С меня довольно. Рвется нить.
Я место рад освободить!
 

 
Дракон на кровле в ярости и муке,
Разъявши пасть, глядит на тихий дол.
Халат на мне уютен и тяжел,
И, в рукава засунув зябко руки,
 
 
Спускаюсь в сад. О, сколько тонкой скуки
Таит октябрь, прозрачный, словно шелк.
Мой старый друг сейчас ко мне пришел —
Мы были с ним три месяца в разлуке.
 
 
Мы молча сядем, приготовим тушь.
О, эта радость просветленных душ,
Подобная таинственному мифу,
 
 
Постичь высокой мысли красоту
И начертать, почти что на лету,
Вторую половину иерогл и фа!
 

 
Я люблю эти ветры свистящие,
Прилетевшие с дальней земли.
Я люблю поезда уходящие,
Уплывающие корабли.
 
 
Погибай, что подвержено тлену!
Пропадай, что застоем гнетет!
Так пленительны наши измены,
Жизни радостный круговорот!
 
 
Оттого, никогда не жалея,
Отрекаюсь от старого я.
Возникает в тумане, светлеет
Молодая, иная земля.
 
 
Пусть другие, как умные лисы,
Осторожно по норам сидят.
В парусах моих ветер Улисса,
«Одиссеи» пленительный яд!
 

 
Набежал солдат. Прикладом
Пехотинца сбил.
Сам винтовочным зарядом
Опрокинут был.
 
 
И в последнюю усталость
(Смерти тоже рад)
«Дейчланд, Дейчланд юбер аллес»,
Прохрипел солдат.
 
 
А другой сказал: «Россия,
Только ты одна…»
И закрыл глаза сухие
Для большого сна.
 
 
И, услышав хрип тревожный,
Нежностью томим,
Кто-то Ясный, Невозможный
Наклонился к ним.
 
 
Было видно – просветлели
Лица павших вдруг.
И уже не пули пели —
Сирины вокруг…
 
 
И тогда, от душной злобы
Страшно далеки,
Поднялись солдаты, оба,
Над землей легки.
 
 
И туда, где, погасая,
Пламенел закат,
Шли, земли едва касаясь,
Брат и рядом брат.
 

 
День придет – я это твердо знаю,
Будет день, как в декабре весна.
Мы тогда в газете прочитаем,
Что сегодня кончилась война.
 
 
Выйдем мы на улицу большую,
В смех и говор, в топот многих ног.
И тебя в подъезде поцелует
Незнакомый вовсе старичок.
 
 
Мы пойдем с тобой по тротуарам,
А куда? Не все ли нам равно!
Будут, верно, в ресторанах даром
Раздавать дешевое вино.
 
 
Станет невозможное возможным.
Отчего же, сдерживая дрожь,
Ты печально и почти тревожно,
Руку мне холодную сожмешь?
 

О, стихи, привычное витийство.

А. Несмелов

I

 
О, стихи, привычное витийство,
Трудное и злое ремесло…
Вот и рифмочку «самоубийство»
Как-то в эти строки занесло.
 
 
Трудно жить, писать еще труднее.
Подвиг это. Кто сейчас поймет,
Что над нами злые ветры веют,
Солнце, точно нехотя, встает…
 
 
В бурях обезумевшего века
Погибают духа корабли…
Жалкий, слабый голос человека
Вот уже не слышен из дали.
 

II

 
Холод рассвета – как острый нож,
Входит в суставы странная дрожь,
 
 
Солнце подняло свой огненный зрак…
Кто это там, не пойму никак,
 
 
Плечи сутулит над шатким столом,
С утренним серым, усталым лицом,
 
 
Пишет не пишет, бумагу скребет.
Хмурится жалко измученный рот.
 
 
Странно знакомый! Да это ведь я!
Это моя роковая стезя!
 
 
Вены открыты, и пенной рекой —
Рифма за рифмой, строка за строкой!
 

III

 
Вот стихи, там горечь всех разлук,
Боль сплетенных на прощанье рук,
Радость встреч и полдня чистый зной,
Блеск звезды прекрасно-голубой…
Тусклый взгляд убийцы-подлеца,
Нежный свет любимого лица,
Свежесть утра и дыханье роз,
Ангел смеха, рядом – ангел слез…
 
 
Все, что в мире было, будет, есть,
Что не высказать, не перечесть,
Что в душе твоей погребено,
Богом ласковым освящено…
Синий свет нездешней вышины…
Вот стихи – кому они нужны?!.
 

 
Над широкою желтой рекою
Безмятежен закат и глубок.
Вот рыбак на весло кормовое
Бронзовеющей грудью налег.
 
 
Солнце тонет, как будто драконий
Потухающий огненный зрак.
Он поет, а как будто бы стонет,
И мне в сумерках слышится так:
 
 
Нас мильоны, похожих, единых,
С желтым телом и сердцем, как медь,
Мы когда-нибудь хлынем лавиной,
Приносящей мгновенную смерть.
 
 
Подожди, мы еще не проснулись,
Подожди, наше время придет.
Мы, как пчелы, закрытые в улей,
Копим мщения сладостный мед!
 

 
Помню дымки от походных жаровень,
Сырость и запах хлопушек и гнили,
А с черепичными крышами вровень
Пряди тумана повисли в бессильи.
Я уходил в переулки кривые,
Жадно вдыхал эти запахи ночи,
В хаосе звуков я слышал стихии,
Думал словами забытых пророчеств.
Вот он, Китай, этот буйвол тяжелый,
В теплой трясине уснувший до срока.
Оводы кружат – блестящие пчелы…
Он неподвижен до некого срока.
Встанет, рога распластавши на вые,
И заревет, напружинивши ребра,
И покривятся кресты Византии,
И пошатнутся тогда небоскребы.
 

 
Зашумели ветры, загудели,
Душу мне наполнили тоской…
Отчего, особенно в апреле,
Мне вернуться хочется домой?
 
 
О, Россия, мне твоих созвучий
Не дано вовеки разгадать.
Их не мог постичь суровый Тютчев,
Ясный Блок не мог расколдовать.
 
 
Были бури, были непогоды,
Но уж трубит ангел в вышине.
И бродить принялась темным медом
Кровь твоя тяжелая во мне!
 

I

 
Оставшимся спиртом грея
Пулемет, чтоб он не остыл,
Ты видишь: внизу батарея
Снялась и уходит в тыл.
 
 
А здесь, где нависли склоны
У скованной льдом реки,
Последние батальоны
Примкнули, гремя, штыки.
 
 
Простерлась Рука Господня
Над миллионом стран,
И над рекой сегодня
Развеет Господь туман.
 
 
Чтоб были виднее цели,
Чтоб, быстро поймав прицел,
На гладь снеговой постели
Ты смог бросить сотни тел.
 
 
Широкие коридоры
Зданья, что на Моховой, —
Привели тебя на просторы,
Где кипел долгожданный бой.
 
 
В двуколке, что там, в овражке, —
Шопенгауэр, Бокль и Кант…
Но на твоей фуражке
Голубой отцветает кант.
 

II

 
Небо из серых шкурок
В утренний этот час…
И, закурив окурок,
Подумал: «В последний раз!»
 
 
Надо беречь патроны
И терпеливо ждать,
Пока не покроют склоны,
Как муравьи, опять.
 
 
И только когда их лица
Ты различишь, пулемет,
Забившись в руках, как птица,
В последний их раз сметет.
 
 
А там – за наган… Пустое!
Лучше эмблемы нет:
Снег на горах и хвоя —
Бело-зеленый цвет.
 

III

 
И совсем как тогда, под елью
(Над бровями лишь новый шрам),
Ты меришь ногами келью,
Что дали монахи нам.
 
 
Сегодня, мгновенно тая, —
Снежинки… О, в первый раз!..
И мы за стеной Китая
О прошлом ведем рассказ…
 
 
Обыденность буден сжала,
Как келья, былую ширь…
На стене – портрет Адмирала
Из книги: «Колчак, Сибирь».
 
 
И рядом с ним – твой Георгий,
Символ боев и ран…
– В городах выставляют в морге
Неопознанных горожан…
 
 
– Как сон, помню: шли без счета,
И в небе – горящий шар…
…И труп мой от пулемета
Отбросил в снег комиссар…
 

Бэй-Гуань, Пекинский монастырь