Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

Дорогому моему отцу

 
Мы живали в суровой Неметчине,
Нам знаком и Алжир, и Сиам;
Мы ходили по дикой Туретчине
И по льдистым Небесным Горам.
 
 
Нам близки и Памир, и Америка,
И Багдад, и Лионский залив.
Наш казак у восточного берега
Упирался в Дежневский пролив.
 
 
Легче птиц и оленей проворнее,
Рассыпаясь по тысячам мест,
Доходил до границ Калифорнии
Одинокий казачий разъезд…
 
 
И теперь, когда черные веянья
Разметали в щепы корабли, —
Снова двинулись в страны рассеянья
Мы от милой чумазой земли…
 
 
На плантациях, фармах, на фабриках, —
Где ни встать, ни согнуться, ни лечь, —
В Аргентинах, Канадах и Африках
Раздается московская речь.
 
 
Мы с упорством поистине рыцарским
Подавляем и слезы, и грусть,
По латинским глотая кухмистерским
Жидковатые щи à la russe.
 
 
И в театрах глядим с умилением
(Да, пожалуй, теперь поглядишь!)
На последнее наше творение —
На родную «Летучую мышь».
 
 
В академиях, в школах, на улицах, —
Вспоминая Кавказ и Сибирь, —
Каждый русский трепещет и хмурится,
Развевая печальную быль…
 
 
Не сломала судьба нас, не выгнула,
Хоть пригнула до самой земли.
И за то, что нас Родина выгнала, —
Мы по свету ее разнесли.
 

Алексей Ачаир

 
Это я первый придумал игру…
Как же случилось, что я проиграл?
Лунную высь, бирюзовую мглу
Слушает губ Твоих сонный коралл…
 
 
Это я первый придумал – сидеть,
Слушать, как гулко поют петухи.
Вон на востоке раскинулась сеть
Жилками бледной Господней руки…
 
 
Это я первый лежал на полу…
Видел, я видел глубокую боль…
Если Ты хочешь, мы кончим игру:
Я проиграл – Ты свободна, изволь!
 

 
По небу белогривые несутся табуны —
Знамена белопенные оконченной войны…
 
 
На озеро, на западе, в мозаичной дали, —
Трепещущие, плещущие входят корабли…
 
 
Осока низко стелется вдоль топких берегов —
Застенчивая девица снимает свой покров,
 
 
Встает завороженная и медленно плывет —
Вся в розовом, вся в золоте, огнем зари зовет.
 
 
А из лесу, а по степи, по травам и цветам —
Летают звоны тихие, щебечет птичий гам.
 
 
На листьях и на венчиках огнем зари блестят
Каменья самоцветные упавшего дождя.
 
 
В них – озеро, осока в них, в них – синь небесных круч,
В них серебро червленое у шедших черных туч,
 
 
В них – ярко отраженные, в мозаичной дали —
Спокойные и стройные сверкают корабли
 
 
И в золоте, и в розовом – цветные паруса…
«Любимая, любимая, смотри: прошла гроза!..»
 
 
По небу белогривые несутся табуны,
Знамена белопенные оконченной войны.
 

 
Мы Радостью повенчаны – не Горем,
Наш путь – к огням.
И на тропе пред бесконечным морем —
Расстаться ль нам?
 
 
Пред пропастью, пред горем ли, пред мукой —
Немы пути.
Мы скреплены, мы связаны друг с другом —
Нам не уйти.
 
 
Безмолвные – пред небом и пред морем, —
Стоим в тоске.
И злобствуем, и плачем мы, и спорим —
Рука к руке.
 
 
И радостью сияет бесконечной
Грядущий Свет.
Окончен путь, чтоб стать отныне – вечным:
Возврата нет.
 
 
Мы Радостью повенчаны – не Горем,
Наш путь – к огням,
И на тропе пред бесконечным морем —
Расстаться ль нам?
 

 
А было б, должно быть, проще
По крышам гонять голубей
И бегать босым по роще,
Где травы цветов голубей.
 
 
Иль в черной и душной хате,
Где мухи съедают живьем,
Лезть в сумерки на полати
И спать, укрываясь тряпьем.
 
 
Играть в орлянку весною
И семечки лихо щелкать…
И жизнь была бы иною,
И нечего было б искать…
 
 
Лишь став большим человеком
(Примерно в одиннадцать лет),
Скакать бы на старом пегом
На пашню, где варят обед.
 
 
И ждать, когда бабы ложку
Дадут, обтерев о траву,
И есть из котла картошку,
И слушать, как дети ревут.
 
 
И верить, что в аде черти
Живут под землею внизу.
И жить самому – до смерти —
В прекрасном дремучем лесу!
 

 
Проводников в туманном мире нет:
Тропу Судьбы нащупывает посох —
Слепорожденные с обрывистых утесов
Другим слепым прокладывают след…
 
 
И караваном стелется поток
Живых людей – от грани и до грани.
И в беспрерывности догадок и исканий
Многовековый движется песок.
 
 
И ввысь растут громады новых гор,
И засыпаются следы тысячелетий,
И вновь рожденные, и старики, и дети,
На дюнах жизненных рисуют свой узор.
 
 
Другим, слепым, – прокладывают след.
Другим, немым, – слагают песнопенья…
Проводников в туманном мире нет —
Есть: предначертанность и предопределенье.
 

 
Одиноки, немы и дики
Между скал на глухом плоскогорье —
Разноцветные мглистые мхи
Растянулись, как пестрое море…
 
 
Под защитой лиловых громад.
Выступающих ввысь островами,
Ярко-красные ткани лежат,
Убраны голубыми цветами.
 
 
А над ними бегут облака,
А под ними гудят коридоры,
А меж ними клокочет река,
Размывая скалистые горы…
 
 
Одиноки, немы и дики,
Подчиняясь безропотно року,
Разноцветные мглистые мхи
Неизвестному молятся богу.
 
 
Молят бога прийти и спасти
И сжимают в экстазе молений
Темно-бурые раны груди
От копыт быстроногих оленей…
 
 
Одиноки, немы и дики
Между скал на глухом плоскогорье
Разноцветные мглистые мхи
Растянулись, как пестрое море.
 

 
Иди в мою хижину! Хочешь?
Я в ней мои сказки пряду.
Ты нервно и звонко хохочешь:
«А что ж, может быть, и приду!»
 
 
И смех рассыпается звездным
убором по синей канве…
Как там величаво и просто —
в холодной ночной синеве.
 
 
И здесь я на свой подоконник
на блюдце поставил свечу…
Так в жизни я сердцу – пусть вспомнит!
в забытых потемках свечу…
 
 
Мы оба блуждали без смысла
по горным изгибам дорог;
я первый у горного мыса
построил высокий порог.
 
 
И жил за затворенной дверью,
и мир был со мною вдвоем.
Вокруг прирученные звери
бродили и ночью, как днем.
 
 
А где-то, где ясно и вольно
горят снеговые хребты,
ушедшая вдаль добровольно,
была одинокою ты…
 
 
Но думать о прошлом не стоит.
Свеча догорела… Темно…
Все самое в жизни простое —
не каждому в мире дано.
 
 
Вот вижу я – облако ночи
закрыло в окошке звезду…
Иди же ко мне, если хочешь!
И слышу я близко: «Иду».
 

 
Снова в путь! Починил торбаса —
и ступаю легко и сторожко.
Вдоль тропы пробегают глаза.
Вглубь тайги убегает дорожка…
 
 
Озираются черные пни
бесконечных обугленных гарей.
Воздух синий поет и звенит
о промчавшемся страшном пожаре…
 
 
Здесь – охота мое ремесло.
Я слежу за косматым гураном
и шепчу суеверно число,
что дано мне тунгусским шаманом…
 
 
От винтовки сжимаю ремень —
вдруг: рукам ее отдали плечи.
Предо мной белогрудый олень,
удивленный диковинной встречей.
 
 
Нет, тебя я убить не могу,
вдохновителя горных стремлений:
знаю я – кто приходит в тайгу,
тот в гостях у прекрасных оленей…
 
 
Вновь иду вдоль шумящей реки.
На песке отдыхаю ползучем.
Белым мхам посвящаю стихи
и читаю их – небу да кручам.
 

1926

 
День вчерашний гас под ветром; ветер с вечером в родстве.
На колодезь пухом бледным падал персиковый цвет.
Круг луны качался в небе в чарах грез и небылиц,
и роса слетала в блеске на изгибы черепиц.
 
 
А из залы – звуки лютни, льстивый шепот тихих флейт,
заглушенный, юный, юный, – в полу мрак густых аллей…
Двери настежь – слышен топот, барабан и шорох ног,
слышен трепет, шелест шелка, пряность пахнущих цветов…
 
 
Сквозь бамбуковые ставни сад пустынней и темней.
На задумчивой поляне – блики света и теней.
В этих тенях, тканях словно, в чуткой призрачности сна
спит застенчивой и томной гибкой девушкой – весна.
 

20 апреля 1929

 
Над молочной рекою – шафранный закат,
Лижут воду огней языки,
У камней берегов, беспокоясь, лежат
Огневые на поле крути…
Раскатай, раскатай голубую лазурь,
Как лепешку в маньчжурской муке!
Загруженные стаи лениво ползут
По молочной и жирной реке…
Паруса – одеяла; бобы и мешки…
Запотелая голая грудь…
Ночью месяц-меняла на бликах реки
Золотую затеял игру…
А в молочной воде утонувший шафран
Начал рыхлые щупать тела.
И, сорвавшись с цепей, завизжал ураган,
Стала ночь над рекою бела.
И от тихих легенд, от мечтательных будд —
Явь забилась в слезах и песке…
Только серые ленты кругами ползут
По молочной и хищной реке.
 

 
Кружится птица над Вампу,
Бледнеет черствый Банд.
По стеклам ветер – градом пуль,
Как дробь о барабан.
И солнце видит кожу спин
Людей, упавших ниц.
На севере горит Харбин,
Блестя в огне зарниц…
По волнам сказочных морей,
Спеша, плывут суда;
Их волей властных королей
Направили сюда.
И от республиканских стран
Идут ряды солдат.
А ветер – дробно в барабан:
– Тра-та, тра-та, я – рад!
На белокрылом полотне
Алеет кровь и круг.
О Азия, горишь в огне,
Мой желтый бедный друг!
За что ты борешься, за что?
И градом пуль – в ответ,
И обращаешься в ничто,
И меркнет белый свет.
Лишь кто-то мудрый начеку,
Как будда, нем и тих.
К нему: «За что ты мстишь врагу?»
А он в ответ: «Привет!»
О, синих губ улыбка, и…
И стон, и боль, и грусть.
Не сердце ли его таит
Агоневую Русь,
Страну мою? Бурлит Вампу.
Стекает кровь из ран.
И хлещет ветер градом пуль —
Как дробь, как барабан.
 

1932

 
О, мысли, куда занеслись вы
в скитаньях судьбы вихревой!
К обрывистым подступам Лысьвы,
на берег реки Чусовой…
 
 
Ты маленькой девочкой учишь
про Анды, про Альпы… Вокруг
стоят живописные кручи,
родные, как лица подруг.
 
 
А там на востоке – Березов
лежит на сибирской земле.
Там снег аметистово-розов,
а зори рубинов алей.
 
 
И ты, восхищенная, встала,
к лучам повернувшись лицом.
Вот Меншиков сносит опалу,
и девочки рядом с отцом.
 
 
А дальше, а дальше – как много
людей на Московском тракту!
Идет бесконечно дорога —
в Иркутск, в Забайкалье, в Читу.
 
 
Волконская и Трубецкая,
чьи жизни в едино слиты.
«Я тоже хочу быть такая», —
мечтая, подумала ты…
 
 
Сбылось. Не Сибирь. Заграница.
Шанхай. Сан-Франциско. Харбин.
Знакомые, прежние лица,
лишь больше морщин и седин.
 
 
Лишь тише, покорнее поступь
и голос слабей и тускней,
лишь, сгорбившись, сбавили росту.
А думы – как птицы над ней —
 
 
над родиной – пеньем хорала
под звон легендарной Москвы:
«Вы тоже, вы тоже с Урала?
Из Лысьвы? – подумайте вы!
 
 
А помните серые кручи
и синюю реку у ног?
А помните, – девочка учит
про Альпы и Анды урок?»
 
 
Тяжелые жизни уроки.
Мечтанья сменились теперь
в глазах опечаленно строгих
застывшею болью потерь.
 

1933

 
По синим обоям
разбросаны желтые маки.
Нам грустно обоим,
но что же поделаешь, друг?
Тоски не развеют
волшебники старые маги,
и добрые феи
с участьем не встанут вокруг.
 
 
Суровые лица
со мной и бездушные боги.
Ты – в шумной столице
встаешь на вечерней заре.
Мы Бога просили —
(Как горестно быть одиноким!) —
о милой России,
о встрече на нашей земле.
 
 
Но я, как и прежде,
скитаюсь по Азии древней.
Цветные одежды.
Кумирни. Пустыни. Дворцы.
Живу, наблюдая.
А жизнь настоящая дремлет.
А в марте, подтаяв,
вниз падают с крыш леденцы.
 
 
И где-нибудь дома,
под самой Москвою в усадьбе —
под крышею дома
две ласточки кличут подруг.
Но только – не гнуться!
Поверь, все печальное – сзади.
Сумей улыбнуться,
чтоб вдруг не расплакаться, друг!
 

1933

 
Кто там поет? Кто там поет так нежно?
Как о хрусталь звенит вода порой…
Кто синий плат перетянул над бездной,
чей звездный край светлеет над горой?
 
 
Это – снега… Овладевает холод.
Мрак и озноб… Темнее часа нет…
Но кто поет? Как голос свеж и молод!
Это – заря. О, милый друг, – рассвет!
 
 
Вспыхнули враз – точно огни цветами.
Звезды горят на ледяных цветах.
Светлая твердь, как океан, над нами.
Щебет вокруг – голубокрылых птах.
 
 
Это принес мне в жуткий час тревоги —
звездный мой луч – твой голосок, Сибирь.
Мой ветерок, мой ветер синеокий,
горных дорог веселый поводырь!
 

1935

 
Дыханье далекое Гоби
с монгольских струится песков.
Нависшие серые хлопья
тяжелых парных облаков.
 
 
Как парус натянутый, ветер —
трепещущий и буревой.
И тонок, и строен, и светел
рог месяца над синевой.
 
 
Какая весенняя милость!
Как вечер прекрасен и росл!
Душа, охмелев, притаилась.
Снег падает. Будет мороз.
 
 
Но эти минуты до стужи —
родны, и грустны, и близки,
как думы деревьев, как души,
как в девственном лубе – ростки.
 
 
Когда-нибудь пышно развесят
деревья плоды, веселясь…
Свети надо мной, полумесяц! —
далекая с предками связь!..
 

Февраль 1935

 
Мы будем пить пиво
в китайской лавчонке,
где фрукты и гвозди
лежат меж сластей.
 
 
Смотри, как красиво
у острова джонки
слепились, как грозди,
в ажуре сетей!..
 
 
Рыбацкая воля,
купцовая леность,
буддийская вечность
и желтый закат.
 
 
И нежные зори.
Кристальность. Нетленность.
Нирвана. Беспечность.
Нефрит и агат.
 
 
Но пенится пиво
из западных бочек —
студенческих игр и
веселья завет.
 
 
Мы пьем торопливо.
Рот жаждет и хочет —
на час ли, на миг ли —
вернуть, чего нет:
 
 
шумливые годы,
звенящее время,
поющую юность
не пьяненький джаз…
 
 
– Ты снова про годы,
про время и бремя?
За старую… юность?
А я – за сейчас!
 

1938

 
Как пчелы и осы, звенели, жужжали и скрипки, и лютни,
и ярко в цветах утопало, вздыхая в дремоте, Ханьчжоу.
И жизнь, что пред этим казалась оскаленных скал бесприютней,
цвела, распускаясь нарядно, и пышно, и сказочно ново.
 
 
И в зеркале вод отражались священные древние храмы.
Но вдруг отраженья скривились, в ребристые сморщились складки,
как будто под пламенным солнцем нахмурились древние ламы
да так и остались в морщинах… И несся мучительно сладкий
 
 
томительный запах курений от гнувшихся к водам глициний,
и ветра бесплотные руки меня заносили в нирвану.
И был только он, только купол, мечтательно плавный и синий,
укрывший отверстого сердца еще не зажившую рану,
 
 
и был только он – только отдых. И сон, и полет в беспредельность,
и скрипки, и лютни, и цитры, и радостный крик окарины,
и дрожь трепетавшего гонга, и млечность, и вечность, и цельность,
и – облачный ладан, и звезды, и – путь в поднебесье орлиный.
 

14 февраля 1939

 
Сел на рельсы, вытянувши ноги.
Дать тебе бы хлеба с огурцом,
Стал бы ты бродягою с дороги —
Дезертиром, пьяным босяком!
 
 
Я – на свист, разгульною бабенкой
На закате ветреного дня
Пробиралась бы в траве сторонкой,
Бусами и песнею звеня.
 
 
Поцелую, обовью косою,
Чтобы кровь пожаром залила, —
Любо станет с бабой молодою,
Что от мужа к босяку пришла.
 
 
Муж – в очках и в новеньких сапожках
Будет в праздник книжицу читать.
Выйдет и покличет из сторожки,
А потом отправится искать…
 
 
С кузнецами мы в траве высокой.
Притаившись, пугано замрем.
Муж покличет и пройдет далеко,
И очки блеснут на нас огнем.
 
 
А потом вернется хмурый-хмурый,
Рыжий ус со злобой теребя,
Сядет на завалинку, где куры,
Будет ждать, цигарку закуря…
 
 
А когда падут на травы росы,
Загорятся звезды в небесах,
Я вернусь хмельной и безголосой,
С пылью и соломой в волосах.
 
 
Оттаскает за волосы – снова
Убегу назавтра же в закат, —
Где пасутся и мычат коровы,
А на рельсах ждет меня солдат!
 

 
Только у русской старушки такое
В талию старенькое пальтецо.
Шляпа немодного давно покроя,
Ненарумянено совсем лицо.
 
 
Сядет в трамвай, посмотрит на лица,
Отведет смущенно взгляд на окно.
Я спрошу о здоровье – вся оживится,
Как будто ждала вопроса давно.
 
 
Подъедем к фабрике – бежит в волненьи:
– Знаете, все-таки б не опоздать!
Приходит и ждет, опять с нетерпеньем
Смотрит на часики: скоро ли пять?
 
 
Солнце и душно. Гудят трамваи,
А женщины тихо и молча шьют.
– У нас ведь в России, и там, в Китае,
Сейчас морозы, не то что тут!..
 
 
Пришивает кружево к платьям детским,
В фуфайке, согнувшись, в очках, у окна…
– А дома, – шепчет, – больна невестка,
Опять без меня в постели одна…
 
 
– Бабушка, вам бы в теплую горенку
С тихой лампадкой да нянчить внучат!..
– Знаю, что были бы… Да умер сын Боренька,
В Сибири убит он как белый солдат.
 

 
Серый залив. Ветер, прибой.
Ярость сирены на маяке.
Стелется низко туман над водой.
Чайки, нахохлясь, сидят на песке.
 
 
Белая шлюпка, и парус белый
Гнется под ветром – не хочет свернуть
Кто-то, спортсмен или просто смелый,
Любящий бурю и дерзкий путь.
 
 
Холодно белым продрогшим чайкам —
Больше не носятся над водой.
Словно цветами, покрыта лужайка
Белыми стайками – одна к одной.
 
 
Маленький краб уползает от палки…
Милый, не бойся, ведь я не страшна;
Ты на земле только славный и жалкий,
Ты здесь один, и я здесь – одна.
 

 
В старой гостинице скрипят половицы,
А под окном – олеандры в цвету.
Белый хибачи соседки дымится…
Завтра я буду уже в порту.
 
 
Мне из окна видны крыши кумирен,
Сосен зеленых плоская тень.
Так вот проходит, созвучно-мирен,
Этот японский осенний день.
 
 
С улицы слышен звук самисена,
В грустной мелодии слезы дрожат…
Пусть даже слышат старые стены —
Мне не вернуться уже назад…
 
 
Я уезжала веселой, весенней.
Завтра, быть может, на вашем столе
Розы увянут – мой дар последний,
И уж другая станет милей.
 
 
Можно ли сердцу сильнее сжаться
В горечи дум, слез и любви?..
Кто теперь нежно согреет пальцы
Похолодевшие мои?
 

 
Ранней весной цветет вишня,
Голубой далью – неба край;
В простые четверостишья
Нежность собрал Китай.
 
 
Лепестки легли на лике,
Черен в узком разрезе глаз.
Разве скажешь – губы дики.
Не целованные не раз.
 
 
Чарует изгибом тела,
Точеностью линии рук —
Чудеснейшая новелла,
Изысканная, как бамбук.
 
 
И мурлыкающей песней
Баюкает тихие дни,
Чтоб стала душа небесней,
Ласковой; «Во ай ни» [33]33
  Во ай ни – я люблю тебя.


[Закрыть].
 

1930

Шанхай

 
Бамбуковая роща за каналом
И дом, крытый черепицей.
Медленно поворачивает вол черпало
Спица за спицей.
 
 
Каменной аркой перекинулся мост,
И фанзы на сваях обступили воду.
Дракон на крыше, загнувший хвост,
Старится год от году.
 
 
Шиповник в щелях источенных плит,
В грязном проулке играют дети.
Императорский мост хранит
Легенды тысячелетий.
 
 
По ступеням – камням щербатым —
Время царственно протекло,
И день угасает ровным закатом,
Хотя еще светло.
 
 
Из серого гранита тупорылый лев
Ничком лежит в бурьяне.
И никто не прочтет нараспев
Надписи на кургане.
 
 
Столбы могилы обвивает плющ,
Тропинкой стала аллея.
Кому же войти под полог кущ
Молитвенно благоговея?
 
 
От старой кумирни остались обломки
В стертых узорах знаков.
В заросли тополей бамбук тонкий
Растет из могил монахов.
 

1930

Гора Тутовых Деревьев

 
Когда цветут абрикосы
И небо, как фарфор, —
Вспоминаю черные косы
И черный лукавый взор.
Вспоминаю цветы магнолий,
Самую странную любовь
Из противоречий и боли
Девушки из Нин-по.
 
 
Над старым крылатым домом
Медью взошла луна;
Легла золотым изломом
Бороздою в пруду волна.
На дальнем дворе прислуга
Играет, стуча, в маджан;
В беседке жду я друга —
Прислужницу госпожи Цзян.
 
 
Соседа хрустальная скрипка
Поет о моей луне,
И качается, словно зыбка,
Задремавший сампан на волне.
Заскрипела слегка дорожка,
Блеснул на луче халат;
Перебирают пугливые ножки
Пятна лунных заплат.
 
 
В полумрак протянула руки,
Вздохнула, меня узнав;
Сколько любовной муки
Бросила, недосказав:
«Хозяйка… нельзя… узнает…
Выгонит со двора!..»
Луна, восходя, сияет,
И кружится голова
 
 
От цветочного аромата,
От близости, от любви,
От шелка ее халата
И ласковости руки.
Прижавшись ко мне устало,
Забыв о хозяйке злой,
Лепечет: «Тебя желала…
Непонятно, зачем с тобой?..»
 
 
Тушью черной кладет узоры
Лунный свет на полу.
Любовь китаянки – горы,
Когда горы весной цветут
Абрикосами, миндалями,
Жасмином, дыханием трав,
Смолистыми тополями —
Нежнейшими из отрав…
 
 
И такой вот, косой, черноглазой,
Не забыть мне любви вовек;
На старинной китайской вазе
Повторенных рисунков нет.
И когда над Китаем весны
Шелестят, пролетая, крылом,
Вспоминаю косматые сосны,
Обступившие черный дом.
 

1931

Шанхай

 
Мгновений несколько меж серых облаков
Проталинки молочного фарфора,
Поголубевшие у желтых ободков,
Глубинный свет сочили из простора.
 
 
И ветка в холоде темнеющего дня
С пучком едва позеленевших почек
Грядущую весну пропела для меня
Невыразимостью небесных строчек.
 

1934

Шанхай

 
Задремала стража. Знойно лето,
В синеве застыли облака.
У ворот, чернеющих от света.
Не кричат разносчики с лотка.
 
 
Сам хозяин на войне, в отъезде.
Солнце вырезные тени льет
На зверей из камня на подъезде,
На дверей узорный переплет.
 
 
Зной разлил в усадьбе неподвижность
Полуденную глухую тишь.
И звенит китайская недвижность
Над разлетом черепичных крыш.
 
 
Лепестки глициний стелют просинь
На увитой лозами тропе;
Золотые рыбы хлеба просят
В медленно струящейся воде.
 
 
И вот тут, на сломанных перилах,
Где растет по трещинам трава,
Медленная вечность обронила
Тишиной пропетые слова.
 

 
Опять заслышать на заре
Сквозь мягкий сон укрытых глаз
Протяжность зовов на трубе,
Вновь неожиданных для нас,
Заспавших и на этот раз
Устав о воинской игре!..
 
 
Проснуться так: в окне мороз
Раздольных голубых просторов,
И миг приготовлений скорых,
И звоны на одетых шпорах,
И натощак от папирос —
Проклятый кашель без угроз…
 
 
А вышел – что твое вино,
Он ранью ковкой опьянит,
И снова в высоте звенит
И заливается труба,
И сердце ей опьянено,
Хоть холодеет на губах!
 
 
Пола тотчас же просквозит,
Походка звонкая легка,
И песня новая звенит;
Чея-то глупая рука
Уже засыпала овес,
И чешется, рассевшись, пес.
 
 
У двери теплых денников
Навоз подстилочных клоков
Дымится свежестью своей,
И стуки-постуки подков
Уверенные: из дверей
Выводят первого коня…
 
 
О, Господи, прости меня,
Что я опять желаю брани,
Что вот опять мое желанье
Проходит, славою звеня,
И смяты смертно зеленя
Отменным полевым галопом
На страх застигнутой Европы!..
 

I

 
Ну да! Еще не так давно
В мое раскрытое окно
И в дверь на цементный балкон
Вставал июньский небосклон.
Маньчжурский неподвижный зной:
С утра ленивая пора,
Лимонов профиль вырезной,
А во дворе – детей игра…
И плыл дрожащий горизонт,
И млели там зонты дерев,
И солнце – огненный орех —
Опять слепило горячо.
Опять стремительный дракон
Взмывал в лазурь, на высоту,
И делался горяч балкон,
И пронизала пустоту
Огня небесного искра,
И приходила в мой покой,
Касалась легкою рукой
Тоска (она любви сестра).
 

II

 
Ну почему бы не поплыть,
А то отправиться пешком,
С бродячим за спиной мешком.
Туда, где с башнями углы
Оглиненных кизячьих стен,
Где вовсе раскрывает свет
Испепеляющий дракон;
В бумаге поднято окно,
И на циновке детский стол,
И флейта плачется светло,
А музыкант на ней – слепой.
Проедет в толстые врата
Мешками полная арба…
Коней дрожащая губа,
А шея стрижена, крута,
Извозчик по пояс нагой
(И как мала его нога!),
А там стреляет кнут другой
И – впряженных коров рога…
 

III

 
Не раз задумывался я
Уйти в глубокие края,
И в фанзе поселиться там,
Где часты переплеты рам;
Бумага в них, а не стекло,
И кана под окном тепло.
На скользкую циновку сесть,
Свинину палочками есть
И чаем горьким запивать;
Потом курить и рисовать,
Писать на шелке письмена —
И станет жизнь моя ясна,
Ясна, как сами письмена.
 

1923

Харбин