Текст книги "Русская поэзия Китая: Антология"

Автор книги: Всеволод Иванов

Марии Павловне Коростовец

 
Есть у меня картина: между скал
Простерто небо, всех небес лучистей.
Китайский мастер их нарисовал
Легчайшею и совершенной кистью.
 
 
Внизу, в долине, зелень, как ковер,
Стада приходят на призыв свирели.
Так безобидный высказан укор
Всем возлюбившим маленькие цели.
 
 
А выше есть тропинка по хребту,
И будет награжден по ней идущий
Вишневыми деревьями в цвету,
Прохладою уединенных кущей.
 
 
Здесь мудрецы, сдав сыновьям дела
И замуж внучку младшую пристроив,
Вздохнут о том, как молодость цвела
Надменней роз и радостней левкоев.
 
 
А скалы те, что в небо уперлись,
Обнажены, как варварские пики, —
Немногие полюбят эту высь,
Где только ястребы да камень дикий.
 
 
Но там над пропастью взвилась сосна,
Торжественно, спокойно, равнодушно,
И там царит такая тишина,
Что сердце ей доверится послушно.
 
 
Лишь только смерть, легка и хороша,
Меня нагонит поступью нескорой,
Я знаю, наяву моя душа
Придет бродить на вычурные горы.
 

15 января 1941

 
Взамен побед, и бурь, и сладострастья,
И мужественной битвы до конца
Ты, Боже, дал мне маленькое счастье,
Какому не завидуют сердца.
 
 
Дар памяти! Ни громоносной славы,
Ни жгучих сновидений не влача,
Я только ветры, вечера и травы,
Пускаясь в путь, подъемлю на плеча.
 
 
Прощальный день, обманчиво спокойный,
Задумчивое небо сентября,
И сумерки, и жесткий ветер хвойный
В мой южный дом возьму с собою я.
 
 
И память мне не раз покажет снова
Кладбищенский многоречивый сад
И на скамейке томик Гумилева,
И темных глаз обрадованный взгляд.
 

24 сентября 1940

 
Покинув нерадушные края,
К вам прихожу, тишайшие озера,
Как блудный сын изверившийся, я
Для утешенья, а не для укора.
 
 
Недолго были мы разлучены,
Но, скоро захмелевший от свободы
И разлюбивший ветреные сны,
Я месяцы почувствовал за годы.
 
 
Здесь, как у кроткого духовника,
Прощения прошу и крыльев новых,
Чтоб стала вновь уверенной рука
И сердце не страшилось бурь суровых.
 
 
Ущедрите пустое сердце мне.
Возьмите в плен мой ум неукротимый,
И я клянусь, что возвращу вдвойне
Ваш дар – как любящий и как любимый!
 
 
А груз, который так давно кляну —
Земную ношу боли и позора, —
Во всепрощающую глубину
Повергну я, тишайшие озера!
 

9 декабря 1941

 
Так много раз сближались наши руки,
 Глаза с глазами стали так дружны,
Что нам уже ни сроки, ни разлуки,
Ни глаз чужих обеты не страшны.
 
 
Мы ласковы и в нежности похожи,
Но все-таки не сохранить любви
Нам, нетождественным по цвету кожи,
По тяжести наследственной в крови.
 
 
Мы ловим ветерок благоуханный,
Приветствуем вечернюю росу,
Но я – цветок болезненный и странный,
И – дикая ты яблоня в лесу.
 
 
Смолою почек пахнет прелый воздух,
Белеет поздний парус вдалеке,
Но не сумею рассказать о звездах
Я на твоем чудесном языке.
 
 
А ты, когда гуляешь по аллее
С таким же юношей твоей страны,
То у тебя лицо еще смуглее
И бездны глаз особенно темны.
 

21 февраля 1941

 
Есть мостики горбатые в Китае:
До середины медленно, с трудом,
А дальше, вниз – легко, почти слетая…
А наша жизнь – не век, и мост – не дом.
 
 
Я медленно взошел до середины,
Я шел оглядываясь, не спеша,
Чтоб нынче, в день тридцатой годовщины,
Понять, что жизнь безмерно хороша.
 
 
Но дальше вниз – легко, почти паденье…
Стой, путник, и движенья не ускорь:
Не упусти весеннего цветенья,
Закатов царственных и звонких зорь!
 
 
Как часто ты, услышав гул погони,
Оплачешь плен у ладана и книг.
Учись, учись же на возвратном склоне
Благословить за ломкость каждый миг!
 

27 апреля 1943

 
Все лето будут лотосы цвести,
И озеро притихнет, зеленея,
И все отдам я странные пути
За твой изгиб, прибрежная аллея.
 
 
Отсюда так прекрасны вдалеке
Минувших лет немые очевидцы —
И сонный павильон на островке,
И древняя ладья императрицы.
 
 
И лотосы! Из-за ветвей сосны
Смотрю, с холма спускаясь по тропинке:
Как розовые звезды, зажжены
В воде широколистые кувшинки…
 
 
Из всех садов я полюбил Чжунхай
За синие расширенные дали:
Не это ли Господень тихий рай
Для тех, что белых риз не запятнали?
 
 
Те прожили, не ведая о зле, —
Иль, ведая, противились паденью…
Здесь кажется и мне, что по земле
Легко пройти невоплощенной тенью.
 
 
И эта кружевная тишина —
Моя обетованная награда,
Затем, что лучше я не видел сна,
Чем лотосы среди большого сада.
 

15 июля 1943

 
Я сердца на дольки, на ломтики не разделю,
Россия, Россия, отчизна моя золотая!
Все страны вселенной я сердцем широким люблю,
Но только, Россия, одну тебя больше Китая.
 
 
У мачехи ласковой – в желтой я вырос стране,
И желтые кроткие люди мне братьями стали:
Здесь неповторимые сказки мерещились мне,
И летние звезды в ночи для меня расцветали.
 
 
Лишь осенью поздней, в начальные дни октября,
Как северный ветер заплачет – родной и щемящий,
Когда на закате костром полыхает заря,
На север смотрю я – все дольше, и чаще, и чаще.
 
 
Оттуда – из этой родной и забытой земли —
Забытой, как сон, но во веки веков незабвенной —
Ни звука, ни слова – лишь медленные журавли
На крыльях усталых приносят привет драгоценный.
 
 
И вдруг опадают, как сложенные веера,
Улыбки, и сосны, и арки… Россия, Россия!
В прохладные эти задумчивые вечера
Печальной звездою восходит моя ностальгия.
 

19 сентября 1943

 
Чтоб накопить истому грустную,
Я выхожу в ночную синь,
Вдали заслыша неискусную
И безутешную хуцинь.
 
 
Простая скрипка деревянная
И варварский ее смычок —
Но это боль почти желанная,
Свисток разлуки и дымок.
 
 
И больше: грусть начальной осени.
Сверчки, и кудри хризантем,
И листопад, и в смутной просини
Холма сиреневатый шлем.
 
 
Кто дальний, на плечо округлое
Хуцинь послушную склоня,
Рукою хрупкою и смуглою
Волнует скрипку – и меня?
 
 
Так сердце легкое изменится:
Я слез невидимых напьюсь
И с музой, благодарной пленницей,
Чужой печалью поделюсь.
 

10 августа 1943

 
Стою, как путник давний и бездомный,
У мраморного белого столба,
И город подо мной лежит огромный,
Как целый мир, как море, как судьба.
 
 
Так высоко стою, так величаво
Вознесся храм Лазурных Облаков,
Так высоко, что умолкает слава
И только ветра слышен вечный зов.
 
 
О, если бы, прервав полет невольный,
Сюда прийти, как голубь в свой ковчег,
Впервые под сосною белоствольной
Вздохнуть и упокоиться навек!
 
 
Да, если бы, как трепетная птица,
Здесь обрести прибежище в грозу,
Так спрятаться, врасти и притаиться,
Чтоб смерть забыла – и прошла внизу!
 
 
Я тих, но быть могу еще неслышней.
Я дело сделал. Я ненужный мавр.
О как я рад, как счастлив я, Всевышний,
Что нет хоть здесь ни лавров, ни литавр!
 

27 июля 1943

 
Поднявшись на стены у «Первой Заставы Вселенной»,
Оттуда смотреть на прекрасные дымные горы,
На город, умолкший внизу, на поселок застенный,
На эти раздвинутые далеко кругозоры!
 
 
Зубчатые стены побиты в бесчисленных войнах,
Тяжелые своды осели, близки к разрушенью.
Но осликов кротких отрада – меж вязов спокойных
В полуденный зной отдыхать под зубчатою тенью.
 
 
На западном небе резка Барабанная Башня,
Где мудрый Вэньчан восседает под сумрачной аркой.
Студент, чтобы стать на экзамене трудном бесстрашней,
Там свечи приносит душистые жертвой неяркой.
 
 
А вечером, в уединенном углу ресторана,
Сквозь приторный голос ловить отдаленную скрипку
И снова в безумие падать, и жаждать обмана,
И гордое счастье свое отдавать за улыбку.
 
 
Я, как собиратель камней дорогих и жемчужин,
Что прячет их нежно в резные ларцы и шкатулки:
И каждый прохожий мне дорог, и каждый мне нужен,
И память хранит вечера, города, переулки.
 
 
О жадное сердце, о неутолимое море,
Несытая бездна, ужель тебе мало и света,
И счастья, и знанья, и зла, и бесценного горя —
О, что ты ответишь и чем ты заплатишь за это?
 

23 августа 1943

 
В Сянтаньчэн рано – на рассвете —
Отдыхать ходят облака.
В Сянтаньчэн улетает ветер,
В Сянтаньчэн тянется река.
 
 
Сянтаньчэн – за холмом прохладным:
Днем туда голуби летят,
А потом фениксом нарядным
В Сянтаньчэн прячется закат.
 
 
В Сянтаньчэн просятся улыбки,
В Сянтаньчэн сходятся мечты.
Про него всхлипывают скрипки,
На него молятся цветы.
 
 
А когда бархатное знамя
Тишины ляжет на холмы,
Я спешу, окрыленный снами,
В Сянтаньчэн из моей тюрьмы.
 
 
По одной, радостной, дороге —
В Сянтаньчэн, в мир и тишину!
К моему счастью-недотроге,
Верно, путь не заказан сну?
 
 
А когда возвращаюсь рано
В мой глухой ежедневный плен,
Вновь ползут встречные туманы
Отдыхать – снова в Сянтаньчэн.
 

11 октября 1948

 
В начале сентября.
От зноя отдыхая,
Вечерняя заря
Горит в садах Бэйхая.
 
 
Прозрачны и чисты
Сиреневые дали.
Надменные цветы,
Цветы уже увяли.
 
 
Торжественная тишь
Над мертвыми стеблями.
Последний лотос лишь
Один воздет, как знамя.
 
 
Стой. И не бойся ран.
Стой, гордый и отвесный,
Как древний великан,
Держащий круг небесный!
 
 
Так некогда и мы —
Но побеждали зимы,
И на ветру зимы
Мы таяли, как дымы.
 
 
Мы были, как орлы,
И в синеву любили
Бежать от сонной мглы,
От пешеходной пыли.
 
 
Быстрее южных льдин
Проголубели годы,
И я стою один,
Последний бард свободы.
 

10 сентября 1943

 
Так по закону выходит причин и последствий:
Стал я безродным, какое же мне Рождество?
Но почему-то в сочельник, как некогда в детстве,
Сердце взлетает и ждет неизвестно чего.
 
 
Думал, что вот, равнодушный и томно-усталый,
Жизнь искалечу, эффектно, расчетливо комкая.
Вышло иное: узлы и свистки, и вокзалы —
Жизнь, как у всех, – небольшая, незлая, негромкая.
 
 
Если бы снова в страну продолжительной ночи,
Ту, где сейчас, пред рожденьем короткого дня,
Может быть, смотрят твои дальнозоркие очи,
На фотографии видя живого меня!
 
 
Я подойду и скажу тебе ласково: «Мама,
Хочешь, со мной поделись предрассветною скукою.
Или позволь мне, я „Тристиями“ Мандельштама,
Глухо скандируя, сердце твое убаюкаю».
 
 
Многие ночи не спишь ты от серой тревоги
И повторяешь, вседневно, всенощно скорбя:
Как я могла не окликнуть, не стать на пороге,
Как я могла оторваться сама от себя?
 
 
Я пойду и скажу тебе… Ночь не услышит,
Ночь поседела, состарилась, скоро скончается.
Кто же услышит? За окнами ветер колышет
Вечнозеленые ветки, и ветки качаются.
 

14 декабря 1945

 
Живу тревогами своими
О бедном сердце, о семье,
А ты, Россия, только имя,
Придуманное бытие.
 
 
Шесть букв, не вовсе позабытых,
И почему бы не забыть
Ту из Америк неоткрытых,
Куда не мне, не мне доплыть?
 
 
О да, ты – заспанное слово,
А столько слов нужней, звончей:
Как звуки языка чужого,
Как скрипки ветреных ночей.
 
 
Зачем же смутною любовью
Я создаю тебя? Вот-вот
Вскипят сухие буквы кровью,
И давний призрак оживет.
 
 
Ужели в красоте раскосой,
В обетованьях смуглых тел
Голубоглазой, светлокосой
Одной России я хотел?
 

19 ноября 2+55

 
Мне в подарок приносит время
Столько книг, и мыслей, и встреч,
Но еще легковесно бремя
Для моих неуставших плеч.
 
 
Я широк, как морское лоно:
Все объемля и все любя,
Все заветы и все знамена,
Целый мир вбираю в себя.
 
 
Но когда бы ведать, что с детства
Я Китаю был обручен,
Что для этого и наследства,
И семьи, и дома лишен, —
 
 
Я б родился в городе южном —
В Баошане или Чэнду —
В именитом, степенном, дружном,
Многодетном старом роду.
 
 
Мне мой дед, бакалавр ученый,
Дал бы имя Свирель Луны,
Или строже: Утес Дракона,
Или тише: Луч Тишины.
 
 
Под горячим солнцем смуглея,
Потемнело б мое лицо,
И серебряное на шее
Все рельефней было б кольцо.
 
 
И, как рыбки в узких бассейнах
Под шатрами ярких кустов,
Я бы вырос в сетях затейных
Иероглифов и стихов.
 
 
Лет пятнадцати, вероятно,
По священной воле отца,
Я б женился на неопрятной,
Но богатой дочке купца.
 
 
Так, не зная, что мир мой тесен
Я старел бы, важен и сыт,
Без раздумчивых русских песен
От которых сердце горит.
 
 
А теперь, словно голос долга,
Голос дома поет во мне,
Если вольное слово «Волга»
На эфирной плывет волне.
 
 
Оттого, что при всей нагрузке
Вер, девизов, стягов и правд,
Я – до костного мозга русский
Заблудившийся аргонавт.
 

29 июня 1947

 
Сегодня дует ветер с юга
И начинается весна,
И, смуглая моя подруга,
Ты мне сегодня не верна.
 
 
Ты неподвижными глазами
Глядишь за здешнюю черту —
На деревушку за холмами,
Где абрикос давно в цвету.
 
 
А дальше, у речного мыса,
Где ты ловила черепах,
Взлелеянные всходы риса
Сверкают в утренних лучах.
 
 
Ты видишь: юноша веселый,
Теплу ласкающему рад,
Выходит, скинув долгополый
Перезаплатанный халат.
 
 
Он, твой жених от колыбели.
Шагает бодро по меже,
И щеки чуть порозовели
От солнца, знойного уже.
 
 
Он песенку поет, и звуки
Так властны над судьбой твоей,
Что ты наперекор разлуке
Всем сердцем отвечаешь ей…
 
 
Но я далек от укоризны:
О, разве ты виновна в том,
Что не заменят нам отчизны
Ни ласка, ни радушный дом?
 
 
Ну что ж, откинем занавески,
И пусть подосланный судьбой
Зовущий ветер, злой и резкий,
Свободно реет над тобой!
 

24 января 1948

 
Красные Листья под Инеем – странное имя:
Сколько в Китае затейных и умных имен!
Часто бывал я пленен и обрадован ими,
В странное имя сегодня я снова влюблен.
 
 
Иней на листьях кленовых? Но вы же – весенний
Яркий и юный цветок! И ответили вы:
«Много весною и красок, и снов, и цветений,
Осень скупее, и осенью меньше листвы.
 
 
Осень чиста и прозрачна, грустна и свободна.
Осень усталая – к жизни ее не зови.
Осенью иней на листьях, как панцирь холодный,
Гордая осень от вас не захочет любви».
 
 
Да, но и осенью в полдень сильней пригревает
Бледное солнце и светит в кленовом саду.
Будет минута: неласковый иней растает,
Красные листья и губы под ним я найду!
 

12 мая 1947

 
Глядит в озерную равнину
Равнина б о льшая вверху.
Мы подплываем к Хусиньтину,
Где сердце озера Сиху.
 
 
Горячий ветер неприятен,
Нет тени от сквозной листвы.
И веет сухостью от пятен
Слегка желтеющей травы.
 
 
Заходим в храм пустой и скромный,
Чтоб с тишиною помолчать.
Здесь даже полдень неуемный
Бессилен сумерки прогнать.
 
 
Сюда, приветливо взирая,
Вся золоченая, Гуаньинь
Сошла для нас от кущей рая
И строгой мудрости пустынь.
 
 
Сюда пришел еще безвестным
Чжи Хуа, художник и монах:
Картины языком чудесным
Поют победно на стенах.
 
 
Ах, эти лотосы не вянут,
Листва не падает под дождь,
Святые эти не устанут
Сидеть в тени сосновых рощ.
 
 
Бессмертно будут петь о лете
Сегодня, завтра – как вчера,
Своими иволгами эти
Несложенные веера!
 
 
Когда же, выйдя неохотно,
Мы жизнь увидим из дверей,
На зыбкие ее полотна
Посмотрим мы уже добрей:
 
 
Ведь тоже могут стать нетленны
Камыш и бабочки в цвету,
Лишь кисть, легка и совершенна,
Их остановит на лету!
 

26 ноября 1951

 
Это будет простое туманное утро в Китае.
Прокричат петухи. Загрохочет далекий трамвай.
Как вчера и как завтра. Но птица отстанет от стаи,
Чтоб уже никогда не увидеть летящих стай.
 
 
Босоногое солнце, зачем-то вскочившее рано,
Побежит на неряшливый берег и на острова,
И откинутся прочь длиннокосые девы тумана,
Над рекою брезгливо подняв свои рукава.
 
 
Ты проснешься и встанешь. И, моясь холодной водою,
Недосмотренный сон отряхнешь с полусонных ресниц.
И пойдешь переулком, не видя, что над головою
Распласталась прилетная стая усталых птиц.
 
 
Это сердце мое возвращается к милым пределам,
Чтобы нам умереть, где так жадно любило оно,
Где умело оно быть свободным, и чистым, и смелым,
Где пылало оно… И сгорело давным-давно.
 
 
Но живет и сгоревшее – в серой золе или пепле.
Так я жил эти годы, не вспыхивая, не дыша.
Я, должно быть, оглох, и глаза мои рано ослепли.
Или это оглохла, ослепла моя душа?
 
 
Ты пойдешь переулками до кривобокого моста,
Где мы часто прощались до завтра. Навеки прощай,
Невозвратное счастье! Я знаю спокойно и просто:
В день, когда я умру, непременно вернусь в Китай.
 

19 мая 1953

 
Жгучими щупальцами неотрывными
Ты захватил и замучил меня:
Росами, грозами, звездными ливнями
В сердце низвергся – разливом огня.
 
 
Страшно и сладко, хоть гибель влекла меня,
Сердце – колодец, колодец – в огне:
В сердце – Атлантика жидкого пламени
Льется – бушует, клокочет во мне!
 
 
Плоть разлетелась бронею непрочною,
Ребер застава давно снесена:
Пламя тончайшее, пренепорочное
Пляшет и плещет до самого дна.
 
 
Ты без предтечи ли и без предвестницы,
Ошеломляя захлестнутый ум,
Прямо с небес, без обещанной лестницы,
В сердца смиреннейший Капернаум?
 
 
Это бурленье безмерное, дикое
Как успокоить, себя не сгубя?
Разве я море – и равновеликое,
Чтоб, отразив, убаюкать Тебя?
 
 
Сердце безбережное и бесстенное
Все распахнулось в размах широты.
Вечностью полный, чреватый вселенною,
Кто это, Господи? Я – или Ты?
 

29 декабря 1944

 
Древнее озеро, скрытое в горном провале,
Даже герои пробиться к тебе не могли!
Мне же, избраннику, бездны твои колдовали
Лучше и слаще озер мелководных земли.
 
 
С каждым приходом доверчивей, ближе и ближе
Я поддаюсь обаянью твоей западни.
Томный, шепчу, как во сне: утоли, утоми же!
И отзываешься ты: утони, утони!
 
 
Чудно, что ты отвечаешь так нежно и скоро,
Страшно, что алчешь, – но тайна еще не ясна,
Что непохоже ты вовсе на наши озера:
Не погибает лишь тот, кто доходит до дна.
 

19 мая 1945

 
твой         мир              прям
хлеб         да                 рты
я               не                 там
я               не                 ты
 
 
но             и                  здесь
ложь        да                спесь
быль       же                 вся
ты            не                 я
 
 
лег          меж                нас
злой        верст             круг
слеп       скрест            глаз
вял         смык              рук
 
 
сух          глаз                блеск
слаб       крыл               всплеск
хил          плеч               двиг
нем         душ                крик
 

 
В колеснице моей лечу
над землей на четыре «чи»,
и закутан я не в парчу,
а в одежду из чесучи.
 
 
Вновь Наньчицза передо мной:
это улица или лес?
Столько вязов над головой
в непроглядный срослось навес!
 
 
Ночь, весна. От земли тепло.
Эта улица – «чжи жу фа»:
выпевается набело
поэтическая строфа.
 
 
Чесучи своей не помн и ,
возвращенец издалека:
помни – крылья только одни
на бесчисленные века.
 
 
А теперь колесницу сна
задержи, ночной пилигрим:
это свет из того окна,
что когда-то было твоим.
 

 
Изгнанником, бродягой, чужаком
Я прошагал по рытвинам и шпалам,
Но с верностью, хотя бы только в малом,
И с Пушкиным, читаемым тайком.
 
 
Останься же, Россия, родником,
Не слившимся с разливом небывалым,
И шелести – в обиду карнавалам —
Мне на ухо запретным шепотком!
 
 
Китай – любовь, Бразилия – свобода,
А только я не видел ледохода,
И соловей не пел в моем саду.
 
 
Я сыт, одет. И все же нет желанья
На жимолость, рябину, лебеду
Наклеивать латинские названья!
 

 
Родился я у быстроводной
неукротимой Ангары
в июле – месяц нехолодный,
но не запомнил я жары.
 
 
Со мной недолго дочь Байкала
резвилась, будто со щенком:
сначала грубо приласкала,
потом отбросила пинком.
 
 
И я, долгот не различая,
но зоркий к яркости обнов,
упал в страну шелков, и чая,
и лотосов, и вееров.
 
 
Плененный речью односложной
(Не так ли ангелы в раю?..),
любовью полюбил несложной
вторую родину мою.
 
 
Казалось бы, судьба простая:
то упоенье, то беда,
но был я прогнан из Китая,
как из России, – навсегда.
 
 
Опять изгой, опять опальный,
я отдаю остаток дней
Бразилии провинциальной,
последней родине моей.
 
 
Здесь воздух густ, почти телесен,
и в нем, врастая в колдовство,
замрут обрывки давних песен,
не значащие ничего.
 

 
И-е-санъ-цю – одна ночь (в разлуке тянется,
как) три осени. Китайская поговорка.
В конце сонета перевертываю ее:
«Три осени (пролетают, как) одна ночь»
 

 
И-е-сань-цю. Одна лишь ночь в разлуке —
Три осени. Их длительность равна.
Так для чего затейница весна
Подснежники мне всовывает в руки?
 
 
Не отпущу я сердца на поруки,
Пусть мается и стонет дотемна:
Сквозь лепестки мне изморозь видна,
И гам дроздов не разгоняет скуки.
 
 
Но разве ночь – одна? Скажи честней,
Что каждая – по девяносто дней.
Но встретимся – и боль переоценим:
 
 
Мы плакали – слагалось житие.
Но вечностям положено осенним,
Как та же ночь, мелькать. Сань-цю-и-е.
 

12 августа 1973

 
Нет, не Москва, где каждый палисадник,
Где каждый двор – в миниатюре – Русь,
Преодолеть мне помогает грусть
О Родине, а устремленный всадник,
 
 
Воспетый Пушкиным. На вздыбленном коне
Он по сей час и грозен, и победен…
О, чары мастерства, что дали волю меди,
Возможные в искусстве и во сне.
 
 
Пусть конь храпит на твердом пьедестале
И борется с желаньем ездока —
Его простертая вперед рука
Зовет Россию к неизвестной дали.
 
 
Ты чужд теперь нахмуренной толпе,
Взнесенный в ночь, грозящий мраку рыцарь,
Как в символе мистически таится
Российская империя в тебе,
 
 
Чтоб вновь восстать нерукотворным чудом
Среди снегов и каменных громад,
Затем, что Русь не отойдет назад,
А, как река, осилит все запруды.
 

Декабрь 1932

 
Как черновик, день скомкан и отброшен.
Туман густеет над ночной Невой,
И Достоевский, словно гость непрошенный,
По комнате шагает – сам не свой.
Бормочет. Злобствует: «Не жизнь, а крошево,
Так трудно жить по-божьи, по-хорошему
Средь этой сутолоки деловой!
 
 
О век рассудка! Век безличной массы!
И человек, как бес – во всем черта:
Ведь мастер бес и шкодить и замазывать,
И ненавистна бесу широта.
Не пишется… Забыты „Карамазовы“,
Ведь некому и не о чем рассказывать.
Нет образов, одна лишь пустота.
 
 
Зачем писать? Не восстановишь лада
В раздробленной душе, в больном мозгу!
С надрывом, с похотливою усладою.
Писать? Для Бога? Для России? Надо ли?
Я отдал все… Я больше не могу!» —
Душа тоскует старым Мармеладовым
И пьяницей замерзнет на снегу.
 
 
Томит тоска, набухнувшая тучею.
И одиночество. И боль. И мгла.
Бороться ли с бедою неминучей?
Вот молния сверкнула, обожгла,
И сотрясла, и выгнула падучая:
На дыбе так подергивают, мучая,
Истерзанные пыткою тела,
Чтоб правду выведать…